Страница:
Лес молчал.
Не то что зверье да ночные птицы — даже комары «уда-то пропали; даже ветер, не на шутку разгулявшийся было с вечера, затих, и деревья стыли в пугающей каменной неподвижности. Ни шороха, ни единого шевеленья листвы, обернувшейся холодным чищеным серебром. Лишь плавное оседание густеющих поволок, сотканных из влаги, седин да хворостьного озноба; лишь топот копыт Мечниковой лошади — вот и все.
Все…
Да, именно так: все было в ту ночь необычным, а потому пугающим. Однако больше, чем свет, как бы не имеющий отношения к ясной звездности неба; чем холодная влага, которая решила подменить собою воздух; чем даже беззвучная оцепенелость леса — больше, чем что бы то ни было, пугал Кудеслава он сам.
Наверное, до сих пор сказывался жестокий ушиб, доставшийся ему во время схватки-расправы с поплечниками Яромира. Наверняка сказывались и тягостные переживания последних дней. Да еще вдобавок промозглая мокреть и самая обычная сонливость…
Только Мечнику не верилось, будто всего этого достаточно для объяснения навалившейся на него вялой одури.
Всякое выпадало в прежние времена: ушибы куда тяжелее того, недавнего; бессонье куда длиннее нынешнего; а опасности, верно, все-таки меньшие, потому что бывали они предсказуемыми, понятными. Но никогда раньше ему бы и в голову не пришло, что в предчувствии смертной угрозы он может вот так безвольно болтаться на лошадиной спине…
И умная хранильникова кобыла, которую бы должен был насторожить, встревожить беззвучный вымерший лес, шла размеренной неторопливой рысью — будто ее тоже одолевала сонливость. А Мечнику недоставало сил даже заставить лошадь шевелиться проворнее… Ведовство. Мутное, злое.
Не удалось, значит, незамеченным убраться с волхвовского подворья.
На что же надеяться? На Векшины заклинанья? На собственную воинскую сноровку, которая может все-таки пробудиться в последний, самый опасный миг? Не шибко крепки такие надежды…
Муторная вялость накатывала на Мечника размеренными леденящими волнами. Временами казалось, будто проклятое наваждение вот-вот схлынет, выпустит и больше уже не вернется. Но все повторялось. Омерзительная дрожь подменяла упругую крепость мышц на никчемную дряблость, зрение, слух, осязание продолжали цепко ловить творящееся вокруг, только добыча чувств волновала разум не сильней, чем запрошлогодние желуди.
Разум грезил наяву. Дивным образом не мешая видеть застланный туманом ночной лес вокруг, перед Кудеславовым взором нет-нет да и наливались пронзительной явью необъятная равнина, поросшая бурой свалявшейся травой; низкий сплошной полог серых туч над головою… Та самая бескрайняя щель меж плоской осенней степью и плоским ненастным небом, виденная уже Мечником через миг после того, как ошеломило его бревно вражьей ловушки-давилки; и вновь, как тогда, он вдруг ощутил, будто идет по этой щели вслед за неторопливо ускользающим горизонтом… Ощутил явственно, правдиво и в то же время ни на миг не переставал чувствовать под собою спину рысящей лошади.
Наваждение.
Ведовство.
Наслание.
И все-таки тот, кто напустил на Кудеслава эту жуткую марь, прежде, верно, никогда не имел дела с воинами. Старая добрая наука: не думать о нависшей угрозе, чтобы настороженные чувства не обманывались выходками распалившегося воображения. Но заставить себя не думать об опасности можно, лишь когда знаешь, что именно тебе грозит. А когда угроза неведома…
Наверняка желая чего-то вовсе другого, неизвестный наслатель помог Кудеславу в том, к чему вряд ли смог бы присиловать себя даже умелейший воин: не думать ни о чем вовсе.
Именно благодаря этому Мечник все-таки успел заметить плавно выдвинувшуюся ему навстречу из-за древесного ствола серую тень…
Нет, не тень.
То был закутанный в просторное одеяние человек… совсем почти человек, вот только лицо его, плохо видимое под низко нахлобученным островерхим колпаком, показалось беглому взгляду каким-то неправильным, ненастоящим, нелюдским. И одеяние… Это лишь сумрак да лживый свет звезд делали его серым, в действительности же Мечник готов был клясться: оно грязно-бурое, как ржавое железо или сохлая кровь.
Однако времени на всматривание да уяснение не оказалось. Ржавая тень еле уловимо для глаз качнулась, очертания ее стремительно изменились, будто бы невидимая рука раздвинула свободно ниспадающий плащ, и…
И Кудеслав для самого себя неожиданно очнулся. Рывком повода он заставил лошадь дернуться в сторону, и тут же что-то с коротким вскриком рвануло воздух у левой Мечниковой скулы.
Из оружия при Кудеславе были только нож да топор (брать оружие у волхва не хотелось, а собственные Мечниковы лук да рогатина как пропали у мыса-когтя вместе с челном, так больше и не нашлись).
Кудеслав не успел понять, каким образом рукоять ножа оказалась в его руке и почему она — рука, а не рукоять — будто забыла о существовании топора. Только уж это не имело ни малейшего отношения к ведовству — разве что если счесть ведовством недюжинное воинское уменье. Ржавый вновь шевельнулся, и, опережая его следующее движение, из Мечниковой руки ударила серебристая молния звездного света, отраженного отточенным лезвием.
В следующее мгновение Кудеслава хлестнул по лицу свирепый порыв мокрого промозглого ветра. Невольно заслонившись ладонью, Мечник ценой огромных усилий сумел-таки избежать падения со вскинувшейся на дыбы лошади. Когда же он вновь обрел возможность видеть творящееся вокруг, человечьей фигуры перед ним не оказалось. На ее месте горбился, готовясь к прыжку, огромный волк — того же труднораспознаваемого в сумерках цвета, но с обильной изморозной проседью в кудлатом меху.
Волк глухо взрыкнул, и злобно, пронзительно заржала в ответ кобыла, непривычная к опаске перед зверьем благодаря хранильникову уменью жить в мире с дебрью-матушкой.
И в родной земле, и в урманской хаживал Кудеслав с голыми руками на волков, среди которых случались почти такие же громадные, как этот вот, нынешний, — хаживал, и осталась ему в память о подобных молодеческих забавах лишь пара-другая малоприметных шрамов. Но те волки были ОБЫЧНЫМИ. А этот…
Похожей, очень похожей на волка выглядела рычащая тварь, которая припала к земле перед Мечником Кудеславом — щеря клыки, полыхая багряным пламенем глаз.
Похожей…
Именно, что только похожей.
И главная причина этой похожести крылась вовсе не в том, как внезапно объявилась зверообразная тварь на месте неведомого напастника-человека. Глаза… Да, волчьи глаза во тьме всегда светятся — чаще зеленым, изредка красным. А только у ЭТОГО глаза не светились — они будто бы втягивали и гноили в себе свет. «Полно, глаза ли это?!» — обмирая, подумал Мечник.
Такого страха Кудеслав не испытывал еще никогда. Однако в Мечнике тоже проявилось то самое качество, которое в Векше и восхищало, и раздражало его: от страха бросаться не прочь, а вперед.
Яростный рывок повода заставил лошадь снова вскинуться на дыбы и так вот, на задних ногах, со свирепым визгом молотя воздух копытами передних, скакнуть навстречу бешеному оскалу волкоподобного чудища.
И чудище сгинуло. В единый миг — было и нету. А может, и впрямь не было его вовсе? Может, тоже наслание — одна только видимость?
С трудом успокоив не на шутку взъярившуюся лошадь, Мечник огляделся.
Лес стал обычным ночным лесом. Влажный порывистый ветер шумел листвой и в клочья драл седые пряди тумана, где-то дурным голосом вопил мелкий сыч-мышеед…
А из древесного ствола, близ которого давеча виделись то человек, то волкоподобная жуть, торчал брошенный Кудеславом нож.
Было?
Не было?
Наслание?
Явь?
Подъехав к дереву, Мечник выдернул свое оружие (лезвие глубоко впилось в кору на уровне груди высокого человека). А вот спрыгнуть с седла да осмотреть следы Кудеслав не решился. Он не решился даже толком задуматься: а что, собственно, показалось бы ему страшнее — найти какие-нибудь следы или не найти?
Впрочем, один след все-таки отыскался, только не на земле. Левая Мечникова скула, возле которой мелькнуло невесть куда улетевшее оружие ржавого человека, словно бы закоченела. Тронув ее и поднеся затем руку к глазам, Кудеслав увидел на кончиках пальцев темные пятна.
В разгар весны отпала нужда высылать к опушке охоронные ночные дозоры: хищное зверье порастеряло рожденную зимним пустобрюшием наглость, а опасность от ворожих людей сейчас не грозила племени. А хоть бы и грозила — нынче некому было толково распорядиться общинной сторожей. Обезголовела община с Яромировой гибелью. Вернее, омногоглавела, а это еще хуже, чем вовсе без головы.
Не боясь быть замеченным, Кудеслав довольно долго медлил выезжать на открытое место — ждал, когда мужики, охоронявшие ночью градский тын, отвалят непосильную для дневных дозорных-недоростков створку лесных ворот да разбредутся по избам. Конечно, эти самые мужики при желании мигом углядели бы всадника, торчащего среди прозрачного редколесья; но именно желания озираться окрест у мужиков не было напрочь. Единственно, чего им хотелось, — это как можно скорее управиться с громоздкой воротиной, добрести до полатей да завалиться спать. Хотя вряд ли минувшая ночь была для охоронников такой уж бессонной.
Дальше все получалось так, как Кудеслав и надеялся.
Не спеша въехал в проем лесных ворот, рассеянным взглядом чирканул по светлым новым брусам, втачанным в створку взамен прорубленных мордвой, так же рассеянно, еле заметным кивком, ответил на торопливые здравствования двоих мальцов, мостящихся додремать на тыновом настиле, с той же нарочитой неспешностью поехал улицей… Дорогой почти никто Мечнику не повстречался — только раз ему пришлось свернуть в узкий глухой заулок, пропуская случившийся навстречу гурт поджарых длиннозубых свиней, и еще три гурта поменьше сами успели убраться с его дороги в подворачивающиеся проходы да тупички — верней, не сами, конечно, а повинуясь окрикам да пинкам пастушков.
Из взрослых же, способных пристать с вопросами-разговорами, никого дорогой не встретилось. Взрослые об этой поре либо спят еще, либо только-только глаза продирают.
А вот Велимир отчего-то успел не только проснуться, но и заняться делом: сидя на завалинке под стеною избы, длинным ножом обстругивал липовый чурбачок — будущую ложку.
Остановив лошадь перед плетнем, отгородившим Лисовинов двор от градской улицы, Кудеслав некоторое время молча рассматривал названого родителя. Тот, кстати сказать, приезжего не замечал — упорно и чрезвычайно правдоподобно. Только кого-кого, а уж Мечника это правдоподобие никак не могло обмануть.
Лисовин, в такую рань услыхав копытный перестук близ своего плетня, даже головы не приподнял от работы. Вроде не настолько сложно его занятие, чтоб корпеть неотрывно… И кстати, не таково оно, занятие это, чтобы ради него просыпаться чуть свет… Да еще обряжаться, будто… будто бы…
Чистая беленая рубаха с красной затейливой вышивкой по вороту, груди да запястьям, холщовые, крашеные в зеленое штаны (елки нечесаные, да Мечник этих штанов на Велимире и не видывал прежде!), малоношеные сапоги — сафьяновые, недешевой степнячьей работы… Это Лисовин, который и зимою-то частенько выходил во двор босиком, жалеючи не то что сапоги, а и лапти лишний раз потоптать! А тут… И умыт он уже — рудые усы да борода влажны, гладко расчесаны, редеющие надо лбом седоватые волосы перехвачены плетеным шнурком…
Будто к смерти уготовился.
Или не к смерти — к проводам?
Но разве же мог он знать наперед?..
— Ну и долго ли ты еще будешь там торчать, ровно вошь на плеши? — Велимир так и не оторвал взгляд от своего строгания, однако же вряд ли можно было бы засомневаться, для чьих ушей предназначены эти не шибко ласковые слова. — Или ты к лошадиной спине приклеился? Или решил прикинуться полканом? Ежели так, то зря: полкан — он о четырех копытных ногах, о двух руках и всего об одной голове. А у тебя голов аж три получается: кобылья, да та, что у тебя на плечах, да еще та, какою ты в седло упираешься, — похоже, наиразумнейшая изо всех… Ну, чего застыл? Слезай, коль приехал. Или я сам должен тебе въезд во двор отворять?!
Это, стало быть, вместо здравствования. Что ж, стерпим.
Кудеслав спрыгнул наземь. Пока он отваливал загораживающую вход тесовину, пока заводил во двор да привязывал у плетня кобылу, Лисовин продолжал орудовать коротким широким ножиком, обильно посыпая стружками штаны да голенища сапог. Но стоило только Мечнику покончить со своими хлопотами, как Велимир негромко сказал:
— Подойди.
Кудеслав подошел. Только тогда Лисовин отложил наконец работу, сел прямее и невесело прищурился в Мечниково лицо:
— Ну, что скажешь?
Мечник глаз не отвел:
— Я прощаться приехал. С тобой, с очагом родительским. Я…
— Знаю. — Велимир тяжко прихлопнул ладонями по коленям. — Белоконь упредил, когда заявишься и для чего.
Кудеслав круто изломил брови. Что вопреки всем его, Кудеславовым, ухищрениям хранильник сумел-таки дознаться об этой поездке (да еще загодя, даже предупредить Велимира успел) — то не казалось очень уж удивительным. Волхв да ведун — он много может такого, которое обычные люди вовсе не способны постигнуть. Но как же тогда объяснить ночное нападение? Может, старый хранильник заранее уведомил Велимира о приезде названого сынка лишь ради того, чтоб потом сказать: «Я-де раз упредил, значит, обо всяких нехороших делах в ночном лесу и помыслить не мог и, значит, вовсе никакого к ним касательства не имею», — так? Или он действительно не имеет касательства к этим самым ночным делам? А тогда кто имеет? За случившимся без сомненья кроется чье-то могучее ведовство, а кроме Белоконя на подобное способен разве один только Зван, голова ковательской слободы. Но ему-то зачем?!
Конечно же, Лисовин не мог подслушать Мечниковы мысли. Он лишь видел, что решившийся напрочь оторваться от родного корня и родимого очага названый сын мнется да помалкивает, а это похоже на робость, которая, как известно, родная сестра вины.
— Так что, урманская твоя душа, сбегаешь-таки? Сам, выходит, заварил кашицу, а хлебать варево-то…
Кудеслав набрал уже было воздуха в грудь, но в последний миг все-таки прикусил язык (убоялся сказать что-либо столь же несправедливое и злое).
Впрочем, Лисовин сам не верил своим упрекам. Оборвав запальчивую речь едва ль не на полуслове, он встал, отворотился от Мечника, шагнул прочь. А уже открывая избяную дверь, буркнул вдруг, по-прежнему не оборачиваясь:
— Ступай следом!
Велимировы только начинали просыпаться. С бабьей половины доносилась слезливая детская перебранка; полог, отделяющий угол женатого сына, колыхался от какой-то скрытой возни; а близ большого семейного очага стучали горшками да плошками две жены Лисовина. Заспанные, нечесаные еще; старшая — во влажной от пота рубахе, а молодшая (та, что годами даже до невестки своей не доросла) вовсе без единого клочка одежи на теле. Оно и понятно: стряпня — занятье потливое да пачкотное, а собственная кожа куда долговечней холстины.
Меньшая Лисовиниха оглянулась на шум в сенях, но, распознав вошедших, опять спокойно склонилась над закипающим варевом. Муж — он и есть муж, а Кудеслав ему (мужу то есть) хоть и названый, но сын — свой значит, и стесняться его нечего.
Проходя мимо очага, Лисовин кышнул баб, и те убрались, с видимой неохотой покинув брызжущие паром горшки. А Велимир направился прямиком к Мечникову углу, отдернул запону и мотнул бородой, указывая на выстеленное волчьими шкурами ложе. Кудеслав глянул поверх плеча своего названого родителя и остолбенел.
На свалявшемся волчьем меху лежал меч. Тот самый меч, сработанный в дальней скандийской земле, из-за которого родовичи и прозвали Кудеслава Мечником. Тот самый меч, который бессчетное количество раз спасал жизнь своему владельцу, который для владельца своего значил несоизмеримо больше, чем просто ценное редкостное оружие. Меч, который Кудеслав несколько дней назад по Векшиной вине не сберег, потерял, утопил на речной быстрине — а вместе с ним потерял и изрядную часть души.
И вот…
Друг… нет, больше, чем друг, гибнет у тебя на глазах. И вот ты возвращаешься в почти покинутое тобою жилище, а там — он. Живой, целехонький, улыбающийся тебе радостно да тепло…
— Откуда?.. — только и сумел прохрипеть ошалелый Кудеслав.
— Оттуда! — Велимир скривился, неловко присел на ложе.
Кудеслав медленно шагнул — только не вперед, к мечу, а в сторону. Привалился к стене, заложил руки за спину — будто опасался с их стороны какого-нибудь своеволия. Лишь после этого спросил — внятно, раздельно, без следа прежнего волнения в голосе:
— Это, что ли, ты сам его добыл? Или кто из твоих?
Лисовин скривился пуще прежнего и заскреб ногтями подбородок, лохматя тщательно расчесанную умытую бороду.
— Надо оно тебе? — вздохнул он наконец. — Добыли — и ладно. Ты, вместо чтоб доискиваться кто да как, лучше бы поблагодарствовал человеку за радение о твоей беде!
— Кому ж благодарствовать-то, ежели ты человека этого назвать не хочешь? — невесело усмехнулся Мечник.
Он уже догадывался, что за доброхот такой решил облагодетельствовать его возвратом оружия. И почему никак не удается принудить себя не то что коснуться, а даже подойти ближе ко вновь обретенной частице своей души — об этом он тоже начал догадываться.
— Да не хотел он… — в конце концов промямлил названый Кудеславов родитель, продолжая измываться над своей бородой. — Не хотел, чтоб ты знал… Сказал: «Подумает… это ты, значит, подумаешь… будто я перед ним хвостом метеляю». Знать бы тебе, как вы оба мне надоели! То он норов тешил, теперь ты кобенишься… А я меж вами гляжусь дурень дурнем! У вас, вишь, норов, а я изворачивайся да бреши…
— Ну, я-то не стану просить тебя о вранье, — выговорил Мечник все с той же усталой улыбкой.
— Еще бы и ты!.. — вскинулся Велимир.
— Будь милостив, — Кудеслав пропустил Лисовиново возмущение мимо ушей, — будь милостив, оставь меч у себя. По нынешним здешним делам, глядишь, и пригодится… А ежели духи-охранители все-таки не позволят случиться этакой надобности, то выторгуй за него побольше. Ты ведь знаешь: цену ему и нынче-то сложить трудно, а в наших краях ей — цене то есть — расти да расти.
— Ах все-таки в НАШИХ краях? — негромко спросил Лисовин.
И снова Мечник будто бы не расслышал слов названого родителя:
— Белоконю же, коль сочтешь надобным что-либо объяснить, скажи (только не прежде моего отъезда): Кудеслав-де каверзу твою распознал с единого взгляда и даже пальцем к мечу не притронулся. Понял?
— Пускай меня Черный Перун сей же миг молоньями пришибет, ежели я хоть что-то сумел понять! — мрачно сказал Велимир.
Кудеслав и сам не шибко-то многое понимал. К примеру, ему так и не удалось понять, что именно он почувствовал, глянув на меч. Он почувствовал НЕЧТО, и этого хватило. Возможно, Мечник унаследовал дар отца-облакогонителя не в достаточной мере, чтобы самому творить ведовство, однако же распознавать чужие заклятия, да еще столь могучие, — в этом своем уменьи Кудеслав был твердо уверен. И еще он знал: через вещь можно подвести ее хозяина под порчу. А можно и под чужую волю. И чем вещь для хозяина любимее да желанней, тем крепче выйдет насланное через нее.
Хотя во второй раз терять оружие, без которого осознаешь себя не вполне собою, оказалось еще тяжелей, чем впервые. Вот ведь навалилось: меч, Белоконь, названый родитель, которого только-только научился ценить и уважать по его истинному достоинству… И все за несколько дней. Одна Векша отныне осталась у Кудеслава, которого больше нет причины звать Мечником.
Видать было, что и Велимиру муторно. Может, вдруг пришла на память ему давняя-давняя досада, укусившая сердце при виде входящего в избу братова сына, который все-таки решил воротиться из странствий по дальним чужим краям. Подумалось тогда: снова теперь будет путаться под ногами этот… не свой, не чужой… ни Навьим жертва, ни лешему метла… А он, воротившийся-то, какие подарки привез!.. С теми, тогдашними, только и может сравниться ценою нынешний его же подарок — меч. И снова Кудеславова щедрость — ответ на Велимирову неправедную досаду…
— Ты где рожу подрал? — от чувства неловкости вопрос получился куда грубее, чем хотелось бы Лисовину. — Не знай я, что волки об эту пору перед человеком робеют, решил бы, будто по твоей левой скуле именно волчья лапа прошлась.
Мечник, вздрогнув, непроизвольно прикрыл ладонью подсыхающие царапины.
— Ладно, мне, наверное, ехать пора, — глухо выговорил он. — Я только пожитки кой-какие свои соберу, а?
Лисовин встал и вышел, плотно задернув за собой полог. Уже оттуда, из-за полога, сказал:
— В сенях лук и два десятка стрел приготовлены — возьмешь.
Долго возиться Кудеслав не стал. Избегая коснуться меча, он сдвинул ложе, ножом расковырял утоптанный земляной пол и достал из открывшейся похоронки увесистую цепь, солнечно взблеснувшую в тусклом свете крохотного, уже растворенного на день оконца.
Чуть подумав, Мечник с тяжким вздохом обернул концы цепи вокруг кулаков, поднатужился, и та с неожиданной для довольно-таки толстых (однако же просто гнутых, непаяных) звеньев-колец распалась на два неравных обрывка. Меньший из них Кудеслав положил рядом с даренным Лисовину оружием, другой спрятал за пазуху.
Больше он ничего не взял — только горсть пепла из родительского очага всыпал в заранее надетую на шею лядунку, да еще прихватил в сенях оставленный Велимиром лук с тяжелыми зверобойными стрелами.
Когда Мечник, сотворив прощальную жертву духу отца, прочим Навьим да Вострухе-домовику, выбрался во двор, Лисовин подтягивал у хранильниковой кобылы подпругу. Услыхав за спиною шаги Кудеслава, он отпихнул лошадь и двинулся навстречу названому сыну, еще издали протягивая на раскрытой ладони привядшее (видать, с вечера запасенное) желтое соцветье купавницы — по поверью, этот водолюбивый цветок оберегает подорожних и странствующих.
Пока Кудеслав торопливо упрятывал теряющее лепестки соцветие все в ту же лядунку, Велимир негромко сказал:
— Надумаешь воротиться — знай: хворого, немощного, увечного — любого приму.
Торопясь скрыть наворачивающиеся слезы, Мечник поклонился своему стрыю и названому отцу. Глубоко поклонился. В землю.
И выпрямился, лишь когда услыхал трескучий удар захлопнувшейся избяной двери.
Кудеслав сторговал их за половину оставшегося у него обрывка цепи, заехав на подворье изверга-самочинца Ждана Старого. Торг вышел довольно долгим, но Мечник, как ни хотелось ему скорей воротиться к Векше, все-таки не жалел о потерянном времени. И не только из-за удачного приобретения. Очень уж интересно было наблюдать тяжкие душевные муки, ясней ясного отражавшиеся на Ждановом конопатом лице.
В первый миг, едва дав себе труд выслушать предложение Кудеслава, Ждан отчаянно замотал головой.
По весне оторвать от хозяйства аж двух коней?! А в соху да телегу самому, что ли, впрягаться? Опять же в здешних краях плохо ведома цена золоту — еще продешевишь… Да и Мечников отъезд ни самому Ждану, ни другим извергам не сулит никакого проку. Конечно, учинять Кудеславу помехи никто не станет, но и помогать дураков нет…
Очень многословно да обстоятельно растолковывал изверг причины своего отказа, но глаза… Глаза, так и прикипевшие несытым взором к желтым колечкам, заманчиво взблескивающим в небрежных Кудеславовых пальцах… Да, вышедшие из хозяйской воли глаза Ждана явно противоречили его языку.
Золото…
Все знают, что невеликая его толика хранится в граде, среди общинных запасов; еще вроде у Звана Огнелюба, кователя-кузнеца, есть оно; да еще, сказывают, Велимира названый сын по давнем своем возвращении одарил златым обручем. А больше в здешних местах златовладельцев нет (ну вот разве что сам Кудеслав, так он же в чужедальние края подается). И ведь не безделку малую сулит клятый Урман-соблазнитель! Вот ежели бы эти самые колечки на ремешок, да на грудь (только чтоб непременно поверх рубахи!), да этак заявиться в гости к Чернобаю… У того небось от зависти все нутро прокиснет. И поделом — будет знать, как без меры кичиться достатком! «Я твоего зажиточней вдвое и еще вдвое…» Прямо тебе тот прыщ, что на самом кончике носа: я, мол, первее первых! Погоди, дай срок — первей тебя сыщутся!
Так вот и вышло, что на Белоконев двор Мечник воротился, ведя в поводу двух коней.
Кони эти оказались едва ли не единственной радостью, выпавшей Кудеславу за предотъездные дни.
Кони и сам отъезд.
То, что ожидалось как мучительное отрывание себя от себя же, на деле сладилось удивительно легко да быстро. Наверное, Мечник заранее слишком уж вымучивал душу этим, грядущим — вот и перегорела тяжесть-то, истратилась до поры.
И слава богам.
Хотя… Не надо было уродиться сыном ведуна, чтобы предугадать: муторная тяжесть еще вернется, еще изгложет, высосет, высушит гнетущими думами. А прав ли ты, Кудеслав, когда-то звавшийся Мечником? Так ли уж тебе не по силам если не предотвратить, то хотя бы ослабить надвигающиеся на сородичей беды? Не воротиться ли? Но кому станет на пользу твое возвращение? Родовичам? Тебе? Велимиру, Белоконю, Векше? Ведь не бывает такого, чтобы одно и то же деяние оказалось на пользу этаким разным людям… А тогда как решить, чья польза первей других?
Не то что зверье да ночные птицы — даже комары «уда-то пропали; даже ветер, не на шутку разгулявшийся было с вечера, затих, и деревья стыли в пугающей каменной неподвижности. Ни шороха, ни единого шевеленья листвы, обернувшейся холодным чищеным серебром. Лишь плавное оседание густеющих поволок, сотканных из влаги, седин да хворостьного озноба; лишь топот копыт Мечниковой лошади — вот и все.
Все…
Да, именно так: все было в ту ночь необычным, а потому пугающим. Однако больше, чем свет, как бы не имеющий отношения к ясной звездности неба; чем холодная влага, которая решила подменить собою воздух; чем даже беззвучная оцепенелость леса — больше, чем что бы то ни было, пугал Кудеслава он сам.
Наверное, до сих пор сказывался жестокий ушиб, доставшийся ему во время схватки-расправы с поплечниками Яромира. Наверняка сказывались и тягостные переживания последних дней. Да еще вдобавок промозглая мокреть и самая обычная сонливость…
Только Мечнику не верилось, будто всего этого достаточно для объяснения навалившейся на него вялой одури.
Всякое выпадало в прежние времена: ушибы куда тяжелее того, недавнего; бессонье куда длиннее нынешнего; а опасности, верно, все-таки меньшие, потому что бывали они предсказуемыми, понятными. Но никогда раньше ему бы и в голову не пришло, что в предчувствии смертной угрозы он может вот так безвольно болтаться на лошадиной спине…
И умная хранильникова кобыла, которую бы должен был насторожить, встревожить беззвучный вымерший лес, шла размеренной неторопливой рысью — будто ее тоже одолевала сонливость. А Мечнику недоставало сил даже заставить лошадь шевелиться проворнее… Ведовство. Мутное, злое.
Не удалось, значит, незамеченным убраться с волхвовского подворья.
На что же надеяться? На Векшины заклинанья? На собственную воинскую сноровку, которая может все-таки пробудиться в последний, самый опасный миг? Не шибко крепки такие надежды…
Муторная вялость накатывала на Мечника размеренными леденящими волнами. Временами казалось, будто проклятое наваждение вот-вот схлынет, выпустит и больше уже не вернется. Но все повторялось. Омерзительная дрожь подменяла упругую крепость мышц на никчемную дряблость, зрение, слух, осязание продолжали цепко ловить творящееся вокруг, только добыча чувств волновала разум не сильней, чем запрошлогодние желуди.
Разум грезил наяву. Дивным образом не мешая видеть застланный туманом ночной лес вокруг, перед Кудеславовым взором нет-нет да и наливались пронзительной явью необъятная равнина, поросшая бурой свалявшейся травой; низкий сплошной полог серых туч над головою… Та самая бескрайняя щель меж плоской осенней степью и плоским ненастным небом, виденная уже Мечником через миг после того, как ошеломило его бревно вражьей ловушки-давилки; и вновь, как тогда, он вдруг ощутил, будто идет по этой щели вслед за неторопливо ускользающим горизонтом… Ощутил явственно, правдиво и в то же время ни на миг не переставал чувствовать под собою спину рысящей лошади.
Наваждение.
Ведовство.
Наслание.
И все-таки тот, кто напустил на Кудеслава эту жуткую марь, прежде, верно, никогда не имел дела с воинами. Старая добрая наука: не думать о нависшей угрозе, чтобы настороженные чувства не обманывались выходками распалившегося воображения. Но заставить себя не думать об опасности можно, лишь когда знаешь, что именно тебе грозит. А когда угроза неведома…
Наверняка желая чего-то вовсе другого, неизвестный наслатель помог Кудеславу в том, к чему вряд ли смог бы присиловать себя даже умелейший воин: не думать ни о чем вовсе.
Именно благодаря этому Мечник все-таки успел заметить плавно выдвинувшуюся ему навстречу из-за древесного ствола серую тень…
Нет, не тень.
То был закутанный в просторное одеяние человек… совсем почти человек, вот только лицо его, плохо видимое под низко нахлобученным островерхим колпаком, показалось беглому взгляду каким-то неправильным, ненастоящим, нелюдским. И одеяние… Это лишь сумрак да лживый свет звезд делали его серым, в действительности же Мечник готов был клясться: оно грязно-бурое, как ржавое железо или сохлая кровь.
Однако времени на всматривание да уяснение не оказалось. Ржавая тень еле уловимо для глаз качнулась, очертания ее стремительно изменились, будто бы невидимая рука раздвинула свободно ниспадающий плащ, и…
И Кудеслав для самого себя неожиданно очнулся. Рывком повода он заставил лошадь дернуться в сторону, и тут же что-то с коротким вскриком рвануло воздух у левой Мечниковой скулы.
Из оружия при Кудеславе были только нож да топор (брать оружие у волхва не хотелось, а собственные Мечниковы лук да рогатина как пропали у мыса-когтя вместе с челном, так больше и не нашлись).
Кудеслав не успел понять, каким образом рукоять ножа оказалась в его руке и почему она — рука, а не рукоять — будто забыла о существовании топора. Только уж это не имело ни малейшего отношения к ведовству — разве что если счесть ведовством недюжинное воинское уменье. Ржавый вновь шевельнулся, и, опережая его следующее движение, из Мечниковой руки ударила серебристая молния звездного света, отраженного отточенным лезвием.
В следующее мгновение Кудеслава хлестнул по лицу свирепый порыв мокрого промозглого ветра. Невольно заслонившись ладонью, Мечник ценой огромных усилий сумел-таки избежать падения со вскинувшейся на дыбы лошади. Когда же он вновь обрел возможность видеть творящееся вокруг, человечьей фигуры перед ним не оказалось. На ее месте горбился, готовясь к прыжку, огромный волк — того же труднораспознаваемого в сумерках цвета, но с обильной изморозной проседью в кудлатом меху.
Волк глухо взрыкнул, и злобно, пронзительно заржала в ответ кобыла, непривычная к опаске перед зверьем благодаря хранильникову уменью жить в мире с дебрью-матушкой.
И в родной земле, и в урманской хаживал Кудеслав с голыми руками на волков, среди которых случались почти такие же громадные, как этот вот, нынешний, — хаживал, и осталась ему в память о подобных молодеческих забавах лишь пара-другая малоприметных шрамов. Но те волки были ОБЫЧНЫМИ. А этот…
Похожей, очень похожей на волка выглядела рычащая тварь, которая припала к земле перед Мечником Кудеславом — щеря клыки, полыхая багряным пламенем глаз.
Похожей…
Именно, что только похожей.
И главная причина этой похожести крылась вовсе не в том, как внезапно объявилась зверообразная тварь на месте неведомого напастника-человека. Глаза… Да, волчьи глаза во тьме всегда светятся — чаще зеленым, изредка красным. А только у ЭТОГО глаза не светились — они будто бы втягивали и гноили в себе свет. «Полно, глаза ли это?!» — обмирая, подумал Мечник.
Такого страха Кудеслав не испытывал еще никогда. Однако в Мечнике тоже проявилось то самое качество, которое в Векше и восхищало, и раздражало его: от страха бросаться не прочь, а вперед.
Яростный рывок повода заставил лошадь снова вскинуться на дыбы и так вот, на задних ногах, со свирепым визгом молотя воздух копытами передних, скакнуть навстречу бешеному оскалу волкоподобного чудища.
И чудище сгинуло. В единый миг — было и нету. А может, и впрямь не было его вовсе? Может, тоже наслание — одна только видимость?
С трудом успокоив не на шутку взъярившуюся лошадь, Мечник огляделся.
Лес стал обычным ночным лесом. Влажный порывистый ветер шумел листвой и в клочья драл седые пряди тумана, где-то дурным голосом вопил мелкий сыч-мышеед…
А из древесного ствола, близ которого давеча виделись то человек, то волкоподобная жуть, торчал брошенный Кудеславом нож.
Было?
Не было?
Наслание?
Явь?
Подъехав к дереву, Мечник выдернул свое оружие (лезвие глубоко впилось в кору на уровне груди высокого человека). А вот спрыгнуть с седла да осмотреть следы Кудеслав не решился. Он не решился даже толком задуматься: а что, собственно, показалось бы ему страшнее — найти какие-нибудь следы или не найти?
Впрочем, один след все-таки отыскался, только не на земле. Левая Мечникова скула, возле которой мелькнуло невесть куда улетевшее оружие ржавого человека, словно бы закоченела. Тронув ее и поднеся затем руку к глазам, Кудеслав увидел на кончиках пальцев темные пятна.
* * *
До градской поляны Мечник добрался именно тогда, когда и рассчитывал. Хорсов лик пока даже краешка своего не явил над вершинами заречного леса, однако было уже не по-предутреннему светло.В разгар весны отпала нужда высылать к опушке охоронные ночные дозоры: хищное зверье порастеряло рожденную зимним пустобрюшием наглость, а опасность от ворожих людей сейчас не грозила племени. А хоть бы и грозила — нынче некому было толково распорядиться общинной сторожей. Обезголовела община с Яромировой гибелью. Вернее, омногоглавела, а это еще хуже, чем вовсе без головы.
Не боясь быть замеченным, Кудеслав довольно долго медлил выезжать на открытое место — ждал, когда мужики, охоронявшие ночью градский тын, отвалят непосильную для дневных дозорных-недоростков створку лесных ворот да разбредутся по избам. Конечно, эти самые мужики при желании мигом углядели бы всадника, торчащего среди прозрачного редколесья; но именно желания озираться окрест у мужиков не было напрочь. Единственно, чего им хотелось, — это как можно скорее управиться с громоздкой воротиной, добрести до полатей да завалиться спать. Хотя вряд ли минувшая ночь была для охоронников такой уж бессонной.
Дальше все получалось так, как Кудеслав и надеялся.
Не спеша въехал в проем лесных ворот, рассеянным взглядом чирканул по светлым новым брусам, втачанным в створку взамен прорубленных мордвой, так же рассеянно, еле заметным кивком, ответил на торопливые здравствования двоих мальцов, мостящихся додремать на тыновом настиле, с той же нарочитой неспешностью поехал улицей… Дорогой почти никто Мечнику не повстречался — только раз ему пришлось свернуть в узкий глухой заулок, пропуская случившийся навстречу гурт поджарых длиннозубых свиней, и еще три гурта поменьше сами успели убраться с его дороги в подворачивающиеся проходы да тупички — верней, не сами, конечно, а повинуясь окрикам да пинкам пастушков.
Из взрослых же, способных пристать с вопросами-разговорами, никого дорогой не встретилось. Взрослые об этой поре либо спят еще, либо только-только глаза продирают.
А вот Велимир отчего-то успел не только проснуться, но и заняться делом: сидя на завалинке под стеною избы, длинным ножом обстругивал липовый чурбачок — будущую ложку.
Остановив лошадь перед плетнем, отгородившим Лисовинов двор от градской улицы, Кудеслав некоторое время молча рассматривал названого родителя. Тот, кстати сказать, приезжего не замечал — упорно и чрезвычайно правдоподобно. Только кого-кого, а уж Мечника это правдоподобие никак не могло обмануть.
Лисовин, в такую рань услыхав копытный перестук близ своего плетня, даже головы не приподнял от работы. Вроде не настолько сложно его занятие, чтоб корпеть неотрывно… И кстати, не таково оно, занятие это, чтобы ради него просыпаться чуть свет… Да еще обряжаться, будто… будто бы…
Чистая беленая рубаха с красной затейливой вышивкой по вороту, груди да запястьям, холщовые, крашеные в зеленое штаны (елки нечесаные, да Мечник этих штанов на Велимире и не видывал прежде!), малоношеные сапоги — сафьяновые, недешевой степнячьей работы… Это Лисовин, который и зимою-то частенько выходил во двор босиком, жалеючи не то что сапоги, а и лапти лишний раз потоптать! А тут… И умыт он уже — рудые усы да борода влажны, гладко расчесаны, редеющие надо лбом седоватые волосы перехвачены плетеным шнурком…
Будто к смерти уготовился.
Или не к смерти — к проводам?
Но разве же мог он знать наперед?..
— Ну и долго ли ты еще будешь там торчать, ровно вошь на плеши? — Велимир так и не оторвал взгляд от своего строгания, однако же вряд ли можно было бы засомневаться, для чьих ушей предназначены эти не шибко ласковые слова. — Или ты к лошадиной спине приклеился? Или решил прикинуться полканом? Ежели так, то зря: полкан — он о четырех копытных ногах, о двух руках и всего об одной голове. А у тебя голов аж три получается: кобылья, да та, что у тебя на плечах, да еще та, какою ты в седло упираешься, — похоже, наиразумнейшая изо всех… Ну, чего застыл? Слезай, коль приехал. Или я сам должен тебе въезд во двор отворять?!
Это, стало быть, вместо здравствования. Что ж, стерпим.
Кудеслав спрыгнул наземь. Пока он отваливал загораживающую вход тесовину, пока заводил во двор да привязывал у плетня кобылу, Лисовин продолжал орудовать коротким широким ножиком, обильно посыпая стружками штаны да голенища сапог. Но стоило только Мечнику покончить со своими хлопотами, как Велимир негромко сказал:
— Подойди.
Кудеслав подошел. Только тогда Лисовин отложил наконец работу, сел прямее и невесело прищурился в Мечниково лицо:
— Ну, что скажешь?
Мечник глаз не отвел:
— Я прощаться приехал. С тобой, с очагом родительским. Я…
— Знаю. — Велимир тяжко прихлопнул ладонями по коленям. — Белоконь упредил, когда заявишься и для чего.
Кудеслав круто изломил брови. Что вопреки всем его, Кудеславовым, ухищрениям хранильник сумел-таки дознаться об этой поездке (да еще загодя, даже предупредить Велимира успел) — то не казалось очень уж удивительным. Волхв да ведун — он много может такого, которое обычные люди вовсе не способны постигнуть. Но как же тогда объяснить ночное нападение? Может, старый хранильник заранее уведомил Велимира о приезде названого сынка лишь ради того, чтоб потом сказать: «Я-де раз упредил, значит, обо всяких нехороших делах в ночном лесу и помыслить не мог и, значит, вовсе никакого к ним касательства не имею», — так? Или он действительно не имеет касательства к этим самым ночным делам? А тогда кто имеет? За случившимся без сомненья кроется чье-то могучее ведовство, а кроме Белоконя на подобное способен разве один только Зван, голова ковательской слободы. Но ему-то зачем?!
Конечно же, Лисовин не мог подслушать Мечниковы мысли. Он лишь видел, что решившийся напрочь оторваться от родного корня и родимого очага названый сын мнется да помалкивает, а это похоже на робость, которая, как известно, родная сестра вины.
— Так что, урманская твоя душа, сбегаешь-таки? Сам, выходит, заварил кашицу, а хлебать варево-то…
Кудеслав набрал уже было воздуха в грудь, но в последний миг все-таки прикусил язык (убоялся сказать что-либо столь же несправедливое и злое).
Впрочем, Лисовин сам не верил своим упрекам. Оборвав запальчивую речь едва ль не на полуслове, он встал, отворотился от Мечника, шагнул прочь. А уже открывая избяную дверь, буркнул вдруг, по-прежнему не оборачиваясь:
— Ступай следом!
Велимировы только начинали просыпаться. С бабьей половины доносилась слезливая детская перебранка; полог, отделяющий угол женатого сына, колыхался от какой-то скрытой возни; а близ большого семейного очага стучали горшками да плошками две жены Лисовина. Заспанные, нечесаные еще; старшая — во влажной от пота рубахе, а молодшая (та, что годами даже до невестки своей не доросла) вовсе без единого клочка одежи на теле. Оно и понятно: стряпня — занятье потливое да пачкотное, а собственная кожа куда долговечней холстины.
Меньшая Лисовиниха оглянулась на шум в сенях, но, распознав вошедших, опять спокойно склонилась над закипающим варевом. Муж — он и есть муж, а Кудеслав ему (мужу то есть) хоть и названый, но сын — свой значит, и стесняться его нечего.
Проходя мимо очага, Лисовин кышнул баб, и те убрались, с видимой неохотой покинув брызжущие паром горшки. А Велимир направился прямиком к Мечникову углу, отдернул запону и мотнул бородой, указывая на выстеленное волчьими шкурами ложе. Кудеслав глянул поверх плеча своего названого родителя и остолбенел.
На свалявшемся волчьем меху лежал меч. Тот самый меч, сработанный в дальней скандийской земле, из-за которого родовичи и прозвали Кудеслава Мечником. Тот самый меч, который бессчетное количество раз спасал жизнь своему владельцу, который для владельца своего значил несоизмеримо больше, чем просто ценное редкостное оружие. Меч, который Кудеслав несколько дней назад по Векшиной вине не сберег, потерял, утопил на речной быстрине — а вместе с ним потерял и изрядную часть души.
И вот…
Друг… нет, больше, чем друг, гибнет у тебя на глазах. И вот ты возвращаешься в почти покинутое тобою жилище, а там — он. Живой, целехонький, улыбающийся тебе радостно да тепло…
— Откуда?.. — только и сумел прохрипеть ошалелый Кудеслав.
— Оттуда! — Велимир скривился, неловко присел на ложе.
Кудеслав медленно шагнул — только не вперед, к мечу, а в сторону. Привалился к стене, заложил руки за спину — будто опасался с их стороны какого-нибудь своеволия. Лишь после этого спросил — внятно, раздельно, без следа прежнего волнения в голосе:
— Это, что ли, ты сам его добыл? Или кто из твоих?
Лисовин скривился пуще прежнего и заскреб ногтями подбородок, лохматя тщательно расчесанную умытую бороду.
— Надо оно тебе? — вздохнул он наконец. — Добыли — и ладно. Ты, вместо чтоб доискиваться кто да как, лучше бы поблагодарствовал человеку за радение о твоей беде!
— Кому ж благодарствовать-то, ежели ты человека этого назвать не хочешь? — невесело усмехнулся Мечник.
Он уже догадывался, что за доброхот такой решил облагодетельствовать его возвратом оружия. И почему никак не удается принудить себя не то что коснуться, а даже подойти ближе ко вновь обретенной частице своей души — об этом он тоже начал догадываться.
— Да не хотел он… — в конце концов промямлил названый Кудеславов родитель, продолжая измываться над своей бородой. — Не хотел, чтоб ты знал… Сказал: «Подумает… это ты, значит, подумаешь… будто я перед ним хвостом метеляю». Знать бы тебе, как вы оба мне надоели! То он норов тешил, теперь ты кобенишься… А я меж вами гляжусь дурень дурнем! У вас, вишь, норов, а я изворачивайся да бреши…
— Ну, я-то не стану просить тебя о вранье, — выговорил Мечник все с той же усталой улыбкой.
— Еще бы и ты!.. — вскинулся Велимир.
— Будь милостив, — Кудеслав пропустил Лисовиново возмущение мимо ушей, — будь милостив, оставь меч у себя. По нынешним здешним делам, глядишь, и пригодится… А ежели духи-охранители все-таки не позволят случиться этакой надобности, то выторгуй за него побольше. Ты ведь знаешь: цену ему и нынче-то сложить трудно, а в наших краях ей — цене то есть — расти да расти.
— Ах все-таки в НАШИХ краях? — негромко спросил Лисовин.
И снова Мечник будто бы не расслышал слов названого родителя:
— Белоконю же, коль сочтешь надобным что-либо объяснить, скажи (только не прежде моего отъезда): Кудеслав-де каверзу твою распознал с единого взгляда и даже пальцем к мечу не притронулся. Понял?
— Пускай меня Черный Перун сей же миг молоньями пришибет, ежели я хоть что-то сумел понять! — мрачно сказал Велимир.
Кудеслав и сам не шибко-то многое понимал. К примеру, ему так и не удалось понять, что именно он почувствовал, глянув на меч. Он почувствовал НЕЧТО, и этого хватило. Возможно, Мечник унаследовал дар отца-облакогонителя не в достаточной мере, чтобы самому творить ведовство, однако же распознавать чужие заклятия, да еще столь могучие, — в этом своем уменьи Кудеслав был твердо уверен. И еще он знал: через вещь можно подвести ее хозяина под порчу. А можно и под чужую волю. И чем вещь для хозяина любимее да желанней, тем крепче выйдет насланное через нее.
Хотя во второй раз терять оружие, без которого осознаешь себя не вполне собою, оказалось еще тяжелей, чем впервые. Вот ведь навалилось: меч, Белоконь, названый родитель, которого только-только научился ценить и уважать по его истинному достоинству… И все за несколько дней. Одна Векша отныне осталась у Кудеслава, которого больше нет причины звать Мечником.
Видать было, что и Велимиру муторно. Может, вдруг пришла на память ему давняя-давняя досада, укусившая сердце при виде входящего в избу братова сына, который все-таки решил воротиться из странствий по дальним чужим краям. Подумалось тогда: снова теперь будет путаться под ногами этот… не свой, не чужой… ни Навьим жертва, ни лешему метла… А он, воротившийся-то, какие подарки привез!.. С теми, тогдашними, только и может сравниться ценою нынешний его же подарок — меч. И снова Кудеславова щедрость — ответ на Велимирову неправедную досаду…
— Ты где рожу подрал? — от чувства неловкости вопрос получился куда грубее, чем хотелось бы Лисовину. — Не знай я, что волки об эту пору перед человеком робеют, решил бы, будто по твоей левой скуле именно волчья лапа прошлась.
Мечник, вздрогнув, непроизвольно прикрыл ладонью подсыхающие царапины.
— Ладно, мне, наверное, ехать пора, — глухо выговорил он. — Я только пожитки кой-какие свои соберу, а?
Лисовин встал и вышел, плотно задернув за собой полог. Уже оттуда, из-за полога, сказал:
— В сенях лук и два десятка стрел приготовлены — возьмешь.
Долго возиться Кудеслав не стал. Избегая коснуться меча, он сдвинул ложе, ножом расковырял утоптанный земляной пол и достал из открывшейся похоронки увесистую цепь, солнечно взблеснувшую в тусклом свете крохотного, уже растворенного на день оконца.
Чуть подумав, Мечник с тяжким вздохом обернул концы цепи вокруг кулаков, поднатужился, и та с неожиданной для довольно-таки толстых (однако же просто гнутых, непаяных) звеньев-колец распалась на два неравных обрывка. Меньший из них Кудеслав положил рядом с даренным Лисовину оружием, другой спрятал за пазуху.
Больше он ничего не взял — только горсть пепла из родительского очага всыпал в заранее надетую на шею лядунку, да еще прихватил в сенях оставленный Велимиром лук с тяжелыми зверобойными стрелами.
Когда Мечник, сотворив прощальную жертву духу отца, прочим Навьим да Вострухе-домовику, выбрался во двор, Лисовин подтягивал у хранильниковой кобылы подпругу. Услыхав за спиною шаги Кудеслава, он отпихнул лошадь и двинулся навстречу названому сыну, еще издали протягивая на раскрытой ладони привядшее (видать, с вечера запасенное) желтое соцветье купавницы — по поверью, этот водолюбивый цветок оберегает подорожних и странствующих.
Пока Кудеслав торопливо упрятывал теряющее лепестки соцветие все в ту же лядунку, Велимир негромко сказал:
— Надумаешь воротиться — знай: хворого, немощного, увечного — любого приму.
Торопясь скрыть наворачивающиеся слезы, Мечник поклонился своему стрыю и названому отцу. Глубоко поклонился. В землю.
И выпрямился, лишь когда услыхал трескучий удар захлопнувшейся избяной двери.
* * *
Кони были хороши. Статью они, конечно, не вышли, но для дальней дороги главное вовсе не стать. Хранильников Белян, к примеру, из красавцев красавец, однако выносливостью в лучшем случае лишь равен бы оказался этим невзрачным мохнатым коротконожкам.Кудеслав сторговал их за половину оставшегося у него обрывка цепи, заехав на подворье изверга-самочинца Ждана Старого. Торг вышел довольно долгим, но Мечник, как ни хотелось ему скорей воротиться к Векше, все-таки не жалел о потерянном времени. И не только из-за удачного приобретения. Очень уж интересно было наблюдать тяжкие душевные муки, ясней ясного отражавшиеся на Ждановом конопатом лице.
В первый миг, едва дав себе труд выслушать предложение Кудеслава, Ждан отчаянно замотал головой.
По весне оторвать от хозяйства аж двух коней?! А в соху да телегу самому, что ли, впрягаться? Опять же в здешних краях плохо ведома цена золоту — еще продешевишь… Да и Мечников отъезд ни самому Ждану, ни другим извергам не сулит никакого проку. Конечно, учинять Кудеславу помехи никто не станет, но и помогать дураков нет…
Очень многословно да обстоятельно растолковывал изверг причины своего отказа, но глаза… Глаза, так и прикипевшие несытым взором к желтым колечкам, заманчиво взблескивающим в небрежных Кудеславовых пальцах… Да, вышедшие из хозяйской воли глаза Ждана явно противоречили его языку.
Золото…
Все знают, что невеликая его толика хранится в граде, среди общинных запасов; еще вроде у Звана Огнелюба, кователя-кузнеца, есть оно; да еще, сказывают, Велимира названый сын по давнем своем возвращении одарил златым обручем. А больше в здешних местах златовладельцев нет (ну вот разве что сам Кудеслав, так он же в чужедальние края подается). И ведь не безделку малую сулит клятый Урман-соблазнитель! Вот ежели бы эти самые колечки на ремешок, да на грудь (только чтоб непременно поверх рубахи!), да этак заявиться в гости к Чернобаю… У того небось от зависти все нутро прокиснет. И поделом — будет знать, как без меры кичиться достатком! «Я твоего зажиточней вдвое и еще вдвое…» Прямо тебе тот прыщ, что на самом кончике носа: я, мол, первее первых! Погоди, дай срок — первей тебя сыщутся!
Так вот и вышло, что на Белоконев двор Мечник воротился, ведя в поводу двух коней.
Кони эти оказались едва ли не единственной радостью, выпавшей Кудеславу за предотъездные дни.
Кони и сам отъезд.
То, что ожидалось как мучительное отрывание себя от себя же, на деле сладилось удивительно легко да быстро. Наверное, Мечник заранее слишком уж вымучивал душу этим, грядущим — вот и перегорела тяжесть-то, истратилась до поры.
И слава богам.
Хотя… Не надо было уродиться сыном ведуна, чтобы предугадать: муторная тяжесть еще вернется, еще изгложет, высосет, высушит гнетущими думами. А прав ли ты, Кудеслав, когда-то звавшийся Мечником? Так ли уж тебе не по силам если не предотвратить, то хотя бы ослабить надвигающиеся на сородичей беды? Не воротиться ли? Но кому станет на пользу твое возвращение? Родовичам? Тебе? Велимиру, Белоконю, Векше? Ведь не бывает такого, чтобы одно и то же деяние оказалось на пользу этаким разным людям… А тогда как решить, чья польза первей других?