Чигиринская Ольга Александровна. Ваше благородие

   Вода — это хорошо. Перекур — это тоже хорошо.
   — Сам лейтенант участия не принимает. Не хочет ручки утруждать товарищ командир. Всю грязную работу за него Анисимов делай, а ему — благодарность в приказе, как же, добыл важные сведения, майор Пронин. Что, съел, генералиссимус? Не колется белячок? Вот те хрен, чтоб голова не болталась.
   — Упертый попался до невозможности его благородие.
   — Чего делать будем, ребята?
   Того, кто задает вопрос, зовут Савой, или Саввой, фамилия — Анисимов. Отлично поставленные прямые в корпус и напаянная оловом пряжка ремня.
   — А чего делать? Месить его, гад, пока не запоет.
   Ощущения возвращаются, рвущие клещи… Спина горит, бедра горят — словно кто-то высыпал корзину угольев. Не стонать. Не дергаться. Может, выдуришь еще одну каску воды…
   — Сдохнет.
   — Не сдохнет. Он крепкий.
   — Ну, значит, не запоет. Это спецназ, Серый. Боец. Кулаки сбитые — видел?
   Доброе слово и кошке приятно — но не в такой обстановке.
   — Надо чего-то думать, — сказал Вован. — Потому что из-за этой Зои, гад, Космодемьянской нам всем впарят как я ебу. А устал же, гад, так, что сил нет.
   Избивать человека — действительно не такая уж легкая работа. Недаром коллективное бессознательное рисует палача здоровенным парнягой. От ударов руками по лицу страдает в основном лицо, но и руки тоже побаливают.
   И главная сложность заключается в том, что бить человека столько, сколько нужно, не получается. Он теряет сознание, и с каждым разом все труднее приводить его в чувство.
   Или, допустим, не теряет сознание — но пребывает в близком к обмороку состоянии «грогги». Плывет, как говорят боксеры. Опытный глаз различит — но откуда у этих мальчишек опыт…
   — Надо по-другому как-то, — выдвинулся Серый. — Потому что мы его скоро убьем на хрен…
   — Можно, гад, зажигалкой прижечь. Или сигаретой… — без особого энтузиазма предложил Вован. — Откуда я знаю! Что я вам, гад, инквизитор?
   Так, появилась творчески мыслящая личность… Черт бы ее взял.
   К запаху табачного дыма примешивается запах паленой кожи.
   Чьей? Арт ничего не почувствовал.
   Трусливый торг с собой: все, пора открывать карты, пора пасовать… Нет, нет, еще немного! Пока еще ничего не происходит, пока идут одни разговоры, пока через затемненное сознание сочится время — можно потянуть еще немного…
   Немного — это очень много… Ты дотянешь до того, что тебя просто забьют насмерть!
   Заткнись, говно, ответил он тому, кто выл и метался внутри. Ты что, еще не понял, что тебе конец? В любом случае. Тебя не оставят в живых, если наши возьмут вышку. Тебя забьют насмерть, если будешь молчать. Тебя передадут в руки военной разведки, если ты заговоришь и они вызовут помощь…
   Куда ни кинь — всюду клин, да не просто клин — осиновый кол. Но третий вариант — возможность пожить подольше…
   Значит, сейчас. Когда придет лейтенант, ты расскажешь ему все.
   С этой мыслью Арт снова «поплыл», утлая скорлупка сознания заплясала на волнах боли, еще недостаточно истрепанная, чтобы дать течь и потонуть в беспамятстве…
 

* * *

   Анисимов взял бычок, посмотрел на тлеющий кончик и решительно погасил окурок о тыльную сторону своей ладони. Не поморщившись.
   — Ты чего, Сава?
   — Ничего, — солдат надел ремень. Покосился на дверь. Приниматься за работу ужасно не хотелось. Дерьмовая это работа, собачья. Пусть летюха сам ею занимается. Лучше бы он, Анисимов, вниз пошел, там хоть настоящее дело, аж сюда слышно. А то без него разобьют белых, вернется он домой, девки спросят — чем занимался? И что, он пойдет рассказывать, как геройски они втроем одного пиздили? Тьфу, да пошло бы оно все на хрен.
   — Остап! — обратился он к рядовому Остапчуку, своей любимой боксерской груше. — Давай, придумай что-нибудь.
   Из корпуса вышел Палишко.
   — Анисимов, скоро ваш перекур закончится?
   — Так точно, товарищ лейтенант!
   — Майор вот-вот вернется. Что делать будем, рядовой? Твои предложения.
   — Вон, Генка сейчас что-нибудь придумает, — ткнул пальцем Анисимов.
   — И что же это он придумает?
   — Я попробую, товарищ лейтенант, — почти уверенно сказал Генка.
   — Что ты попробуешь? — переспросил лейтенант.
   — Понимаете, товарищ лейтенант, — заторопился Генка. — Ну, то есть, я думаю, что он сам не знает, какой код там включил этот. И приказов этот тоже не слушается, так? То есть, он будет что угодно говорить, этому все равно. Но он же говорит в эту штуку, то есть, тот, который там, его слышит, так?
   — Ну, — сказал лейтенант. — Короче!
   — Нужно, чтобы он кричал.
   Молчание. Никто не понял или не захотел понять. Генка поторопился довести свою мысль до слушателей.
   — И сказать этому, который там, что мы не перестанем, пока он не откроет. Так?
   — Ты… — лейтенант запнулся. — Ты соображаешь, что говоришь?
   Генка посмотел в его глаза и понял, что лучше бы он откусил себе язык. Лейтенант выглядел каким угодно — не не успокоенным и не довольным.
   — Ты соображаешь, что говоришь?! — он сгреб рядового за грудки.
   — Да! — пискнул Генка. Руки лейтенанта разжались.
   — А ты знаешь, как это сделать?
   — Да, — мертвым голосом ответил рядовой.
   — Делай, — сказал Палишко. — Давай, командуй, только быстро!
   Рядовой Геннадий Остапчук показал на корпус:
   — Мне туда на минуточку…
   «В сортир, что ли?»
   — Иди.
   Гена, начитанный мальчик с развитым воображением, пошел не в сортир. Он думал над решением проблемы и вспомнил, что видел на столе в кабинете подходящую вещь.
   В корпусе было полно народу. Тяжелораненые, хрипевшие и стонавшие на полу, но больше молчащих — измученных болью, ослабевших от потери крови — наглядные пособия на тему «Почему нужно побыстрее отключить помехи и вызвать помощь».
   — Остап, ты куда? — спросил кто-то.
   — Приказ! — бросил Генка.
   Чем-то это было хорошо: не оправдываться на окрик, а внушительно бросить: «Приказ!»
   Он обшарил стол и нашел то, что нужно. Ручки и карандаши уже растащили, в известных целях помылили и бумагу, но на эту штучку никто не позарился — назначение ее было неясно. Генка при всей своей начитанности сам не знал, как она называется и для чего нужна, но выглядела она как самое то, что надо. Может быть, и делать ничего не придется — пленник посмотрит на заходящие друг на друга хромированные клыки, два снизу и два сверху, посмотрит и испугается холодного стального блеска… Испугается так, как боится его сам Гена.
   У Гены Остапчука было очень живое воображение.
   Арт Верещагин ничего не мог об этом знать и, следовательно, не принял в расчет. Фортуна улыбнулась ему кривой ухмылкой: как раз тогда, когда он решил заговорить, Палишко запаниковал.
   Лейтенант сделал рейд по окрестностям, прислушался к перебранке минометов и АГС внизу, за жидким горным леском. Он был в тревоге. Приемлемого выхода из положения не наблюдалось. Может быть, вражина и в самом деле не знает кода. Что же — сидеть и ждать белых?
   Во время посещения корпуса он подошел к толстой железной двери, наугад потыкал в замок. Ударил в сталь кулаком, матюкнулся. Каменная кладка, цемент — нашему не чета. Вмуровано мертво. Граната не берет — пробовали. С гранатометом тут не пристроишься: планировка не та.
   Он пощелкал рычажком на «говорилке», подавил в себе желание отматюкать того, кто засел за железной дверью. Не поможет. Ладно, открывать он не хочет. Но пусть выключит помехи. Если пройдет то, что предложил Остапчук — может, и выключит. Всего делов: нажать пару кнопок…
   А вдруг там и нет никого?
   Ну и хрен ли? Мозгами пошевели: Верещагин и его кодла здесь охрану несли. Охрану. Должны знать все входы и выходы. Должен быть другой способ заткнуть вышку. Палишко не особенно рубит в технике, да ему и не надо задумываться, что это за способ. Пусть беляк сам расскажет.
   Он расскажет.
   Лейтенант вернулся в генераторную. Пленные и двое рядовых, что их стерегли, проводили его почти одинаковыми тревожными взглядами. Пленные… что-то такое подумалось, связанное с пленными, мелькнуло в башке и ушло сразу же. Ладно, вспомнится.
   Беляк лежал на полу, закрыв глаза — с понтом, без сознания. Но Палишко знал, по дыханию слышал, что гад притворяется.
   — Ну? — спросил лейтенант. — Будем столбами стоять или как? Анисимов, развяжи ему руки…
 

* * *

   Так. Уже лучше.
   Не успел он обрадоваться пульсации крови в кончиках пальцев, как его подхватили под руки, перетащили на останки кресла и привязали к ним. Просто и без затей — перекинув локти через спинку кресла, тем же ремнем от автомата привязали запястья к ее стальной поперечине. Руки тут же оказались вывернутыми, как на дыбе — спинка была слишком широкой. Поперечины сиденья врезались в зад. Придумали же кресло, скоты… Дизайнеры, мать их…
   Мордатый рядовой Микитюк, великий мастер хука справа, вытащил нож.
   Арт закрыл глаза. На холодную сталь было страшно смотреть. Чувствовать — еще страшнее, хотя нож только разрезал горловину тишэтки. Мокрая ткань треснула от рывка в две стороны — с отвратительным, нервным звуком. Футболку стянули на локти.
   Затравленный ужас забился, заметался в голове. Что они собираются делать?
   Какая разница, ты, кретин? Говори! Говори сейчас же, пока они еще не начали!
   Палишко достал «уоки», включил рычажок в режим «передачи».
   — Слушай сюда, — сказал он в микрофон. Его подражание майору выглядело бы смешно… если бы не было так страшно. — Твой командир просил тебя отключить помехи. Ты не послушался. Сейчас он тебя еще раз попросит. Хорошо попросит.
   Парень с лицом херувимчика достал из кармана скрепковыдергиватель.
   Артем решил, что наконец-то выпал из окружающей реальности, но секунду спустя убедился в обратном: реальность осталась прежней и приобретала все более скверный оборот. Зачем парнишке скрепковыдергиватель? Он собирается расшивать документы? Ох, вряд ли. В советском десанте канцелярскому делу не учат.
   Дешевая сценка из дешевого шпионского романа. Гребаное казино Рояль.
   От запредельно страшных ситуаций сознание дистанцируется. Человек наблюдает как бы со стороны: это происходит не с тобой, не здесь и не сейчас. Потому что в противном случае это НЕПЕРЕНОСИМО страшно, впадаешь в ступор и не можешь ни двинуться, ни слова сказать — завораживающий ужас уничтожения…
   А бывает — мозг работает с чеканной четкостью, и в последние секунды ты просчитываешь ситуацию до конца и в примирении с неизбежным черпаешь неизмеримые силы.
   Вот! Вот она — правда, а остальное — художественный вымысел: Верещагин получил оружие.
   Месть была его единственным утешительным призом. И не такой он был человек, чтобы отказываться от этой возможности.
   Холодные и острые «зубы» сомкнулись, еще не причиняя боли, на козелке уха.
   — Слушай внимательно, — сказал лейтенант Кашуку. — Проси!
   «Уоки» ткнули чуть ли не в зубы.
   — Кашук! — Арт собрался с силами, чтобы говорить как можно четче: радио искажает звуки.
   …Стонов он, наверное, не удержит. Человек слаб. Но кричать не будет.
   …В конце концов, миллионы людей прокалывают уши. Говорят, там мало нервных окончаний.
   — Сделай так, чтобы они не ушли отсюда живыми!
   Клац!!!
   Последние слова он почти выкрикнул: перед глазами разорвалось красное, сердце прыгнуло к горлу, рывок, хруст…
 

* * *

   Рядового Анисимова вырвало.
 

* * *

   — Это первая просьба, — сказал в микрофон «уоки-токи» Палишко. — Не отключишь через десять секунд — будет вторая. Совсем другая, ты мне поверь…
   Мать твою так… Что же будет, если пацан доберется туда, где много нервных окончаний?
   Прикосновение стали к груди.
   Что Кашук понял из сказанного? Так ли он понял?
   — Ну что, козел? — сказал Палишко. — Что, мудила? Помнишь, как ты ходил тут и задирал нос? Все вы тут задирали нос — и твой грузин, и твой татарин… Думаете, лучше нас, белая кость, да? Вот теперь ты покричишь, а они послушают…
   Самое трудное, подумал Арт — это говорить четко и связно. И говорить то, что нужно.
   — Палишко… Насчет стройбата — я был неправ…
   — Ну?
   — Ты не доживешь до следующего утра.
   — Посмотрим, блядь, кто не доживет.
   Он увидел, как сузились глаза херувимчика — за миг до того, как маленькие стальные челюсти снова щелкнули.
   На этот раз пацан сделал все медленно…
   Он выдохнул, чтобы не оставить себе воздуха на стон — но недооценил свои легкие. Воздух там остался. Там его оказлось до черта…
   — Кашук, убей этих ублюдков! Прикончи их! — он не знал, удалось ли ему это произнести. Он не знал, жив ли Кашук и слышит ли. Но прокляни Господь его душу, если он услышал — и не понял.
 

* * *

   …Теоретические познания в области допросов третьей степени Остапчук почерпнул, в основном, из книжек о пионерах-героях. А в книжках о пионерах-героях редко пишут, например, что от сильной боли человека рвет. Что «обливаться холодным потом» — это не образное выражение, оно как нельзя более соответствует реальности. И уж тем более не пишут, что иногда, к вящей потехе экзекуторов, может не выдержать сфинктер мочевого пузыря.
   Но там не пишут и еще кое о чем.
   …О том, что странный ток пронизывает губы и пальцы, когда железо преодолевает упругое сопротивление плоти…
   …Об ужасе и восторге, слитых воедино.
   …О чувстве полной, безраздельной власти над жизнью и смертью…
   О том, как это просто, мамочки мои, как просто, и как…
   ЗДОРОВО!
   Конечно, Генка когда-то фантазировал на эти темы. В воспаленном детском мозгу проносились временами видения собственной героической смерти: вот он, Генка Остапчук, истерзанный, но гордый, стоит у щербатой кирпичной стены, в разорванной рубахе и со связанными за спиной руками. Вот он бросает в лицо палачам: «Нас много! Всех не перестреляете!» или еще что-нибудь такое, не менее героическое. Вот грохочет залп, и он падает, обливаясь кровью… От этих видений у маленького Генки что-то щекотно сжималось в животе, и это чувство заставляло его долго и сладко плакать.
   Реальность оказалась грубее и жестче. Впервые столкнувшись с насилием, Генка понял, что не может сопротивляться. Получить пряжкой ремня по хребту или по жопе — в этом не было ничего героического. Просто больно и стыдно.
   Но он никогда не думал, что сладкое чувство возникнет снова — и в таких обстояиельствах. Конечно, безобразный жалкий беляк — неважная замена тому же Анисимову. Или гаду Джафарову. Но так легко представить кого-нибудь из них вот здесь, на этом кресле, и так это замечательно, что аж дыхание временами перехватывает.
   А вот вам всем! Думали, Генка — маменькин сынок, сявка? А вот он делает то, что им слабо, он здесь оказался незаменимым — не товарищ лейтенант, не «деды»-дуболомы, которые умеют толлько кулаками махать, а он, Генка!
   Он уже набил руку. Захват. Щелчок. Рывок. Тихий хриплый вой. Вот так, господин офицер, ты сделан из такого же мяса, как и все люди. Пауза. Дать время осознать боль. Ругань. Ничего так матерится благородие. Умеет и по-нашему, и по-ненашему. Захват-щелчок-рывок…
   Настал момент, когда и стоны и ругань стихли. Беляк свесил голову и тупо уставился на свой живот. Генка взял его за подбородок, поднял голову, заглянул в лицо. В сознании, хотя глаза уже мутные-мутные…
   — Принеси воды, — скомандовал Генка тому, кто первый откликнется.
   — Й-я пойду! — быстро вскочил Скокарев. «Дедушка»-второгодок, ха!
 

* * *

   Кашук слышал и понял.
   Он мог снять контрольные наушники. Но не сделал этого, хотя хотел это сделать больше всего на свете.
   Для него, электронщика милостью Божией, переключить пульт так, чтобы он принимал сигнал непосредственно с «уоки-токи», было плевым делом. Контрольные наушники подтверждали, что все прошло как надо. Для верности Кашук задействовал все армейские частоты, которые знал, полицейскую, службы спасения 777, пожарную и одну коммерческую, которую ловили приемники крымской бронетехники и (он это знал) любили слушать радисты.
   Вы хотели шума на весь Крым, господин Востоков? Вы его получите.
   — Где этот гребаный майор? — прошептал осваговец. — Он обещал вернуться через полчаса — ну, и где он?
   Майор не появлялся. Кашук сплюнул в корзину для мусора, посмотрел на часы.
   Длилось семнадцаать минут.
 
   Ужас.
 
   Безысходность.
   Наушники замолчали наконец — лейтенант отключил «уоки». По логике вещей — все еще могло кончиться хорошо. По меньшей мере — для него, а разве этого мало?
   Он не камикадзе. Он не борец за идею. Он просто солдат, просто выполнял приказ. Он хочет остаться в живых, а для этого нужно не дать отключить помехи, не дать красным вызвать помощь. И не поддаваться глупому порыву выйти отсюда с жалкой «береттой» о последних семи патронах.
   Он очень надеялся, что молчание рации означает — Верещагин умер.
   Зря он на это надеялся.
   Что-то щелкнуло в наушниках, и знакомый голос сказал:
   — Ты еще там? Продолжаем разговор…
 

* * *

   Главнокомандующий
   Евпатория, 0530 — 0850
   — Они проследовали на северо-запад! — доложил, откозыряв, командир разведвзвода.
   — Слава Богу! — Главнокомандующий перекрестился.
   Шеин неодобрительно покосился на него. Это, конечно, хорошо, что красные, сами того не зная, выбрали худший для себя вариант отступления. Повезло. Но командир не должен играть в такую орлянку. Командир должен уметь принимать соответствующие решения быстро. Князю Басманову, с сожалением отметил он, не хватает вот этой самой быстроты и жесткости, он слишком подвержен колебаниям.
   Шеин одернул себя. От таких мыслей очень близко до реального мятежа, которым его пугает Басманов. Положение действительно скользкое, и, может быть, даже хорошо, что князь мыслит стратегически, в конце-концов, он — главком… Но по-главкомовски правильно было бы оставить евпаторийские дела на него, Шеина, а самому заняться установлением связи с другими дивизиями и превращением отдельных очагов сопротивления в единый крымский фронт…
   — Итак, Дэвидсон, — сказал князь. — Что мы решаем с Дэвидсоном?
   — Что мы решаем с Ак-Минаретом, разберемся для начала.
   — По-моему, с Ак-Минаретом все ясно. Предупредим Денисова и отправим за ними в погоню батальон «Воевод», усиленный эскадроном «Витязей».
   — Почему не «Святогоров»? — возразил командир бронемобильного батальона капитан Папагос. — Танки и «Воеводы» не смогут их нагнать.
   — Они их нагонят, потому что им просто некуда будет деться, — сказал князь. — Ак-Минарет наш, Денисов их встретит. Преимущество в скорости не так важно, как преимущество в броне и вооружении. Почему я должен объяснять вам такие элементарные вещи? Так что там с Дэвидсоном?
   — Пока что они держатся, — сказал Шеин. — Я совсем недавно выходил на связь. Силы находятся в равновесии, система обороны на авиабазе построена очень разумно, и им удается отбивать все атаки. Хреново будет, если к красным придет подкрепление или у Дэвидсона кончатся боеприпасы. И то и другое вполне реально.
   Князь понимал, что полк Беляева был не единственным советским формированием в Крыму.
   — Передайте Дэвидсону, что в течение двух часов помощь к ним выйдет, — сказал он. — В самом крайнем случае, если кончатся боеприпасы — пускай сдаются, чтобы выиграть время.
   — Они не сдадутся, — подал голос Лобанов.
   — Почему это?
   — А вы не знаете? — спросил Шеин. — Красные допрашивают наших с пристрастием.
   — Бросьте! — отмахнулся князь. — Какой-то любитель золота разорвал Гусарову ухо — и уже вся дивизия в панике.
   Брови Шеина поползли вверх.
   — Гусаров здесь ни при чем, — сказал полковник. — Красные пытают кого-то из наших и передают это по радио.
   — Что?
   — Это так, сэр, — подтвердил Лобанов. — Один из радистов случайно услышал на общеармейской частоте… Скоро узнали все, не только радисты…
   — Когда это было?
   — Почему «было»? — мрачно усмехнулся Шеин. — Хотя, возможно, уже и «было». Штабс-капитан, включите радио…
   Лобанов включил, повертел тумблер настройки. Нашел.
   С минуту они слушали молча…
   — Первый… сигнал… — Лобанов говорил так, словно в горле внезапно пересохло, — был зафиксирован сорок минут назад. Потом был… перерыв. И вот…
   — Выключите это! — князь подскочил к радио и выдернул вилку из розетки. — Что, радистам нечего больше делать, кроме как следить за этим… гиньолем?
   — Теперь вам понятно, почему Дэвидсон не сдастся? — спросил полковник.
   — Да, черт возьми. А вы не подумали, что это может быть провокация?
   — Чья?
   — Ну, хотя бы тех неизвестных, кто передал «Красный пароль»! — князь даже не предполагал, как он близок к истине.
   — Побойтесь Бога, ваше сиятельство… — проговорил Шеин. — Побойтесь Бога. Я был бы рад, если бы это оказалось провокацией. Как я был бы рад…
 

* * *

   Лейтенант Сергей Палишко ощутил острую потребность выйти на свежий воздух. У него была уважительная причина — нужно пойти в БМД, послушать, сняты ли помехи. Была и настоящая причина: желудок плясал краковяк.
   Поначалу ему это даже нравилось, казалось хорошей мыслью — и рассчитаться за все, и побесить белую сволочь, и задание выполнить. Теперь он понимал, что зашел слишком далеко.
   Но при всем понимании этого Палишко не мог остановиться. Срок, отпущенный майором, истек. Там, внизу, шел бой, и канонада теперь звучала ближе… Или Палишке так казалось?
   Уже совсем рассвело. Висели мокрые облака, шел гаденький дождик.
   Лейтенант залез внутрь БМД, снял с рации наушники, покрутил ручку настройки…
   В уши ему тут же вонзились мерзкие звуки, которые, собственно, и именуются помехами. Палишко уже знал, что на остальных частотах будет то же самое, но покрутил настройку дальше…
   Потом матюкнулся, снял наушники. Так и знал. Так и думал, что ничего не выйдет. Времени у них мало, вот что. Вся игра здесь идет на время, Верещагин не боится ни хрена, потому что знает — если продержится… мать-перемать, час он уже продержался! — то его освободят.
   Лейтенант выбрался из БМД. Хотелось закурить, но было нечего. У всех уже закончилось. Может, есть у пленных?
   Пленные…
   Как там говорил этот гад? Последний долг командира — сохранить жизнь своим людям?
   Дураки! Идиоты! Да он же сам, сам сказал, как его расколоть!
   Палишко засмеялся.
   — Анисимов! — крикнул он.
   Анисимов, который после своей позорной «поездки в Ригу» отправился сторожить пленных, обернулся на оклик.
   — Давай сюда, в подвал, этого подпоручика!
   — Нет! — Ахмат завопил, резво отползая назад. — Я все сказал, что знаю! Не надо!
   Чтобы привести его в чувство, Анисимов два раза пнул его в бок. После этого подпоручик уже не кричал, а только всхлипывал.
   Неправильный конус Роман-Кош все больше и больше становился похож на фатальную воронку. И не чего-нибудь, а мясорубки…
 

* * *

   Вот и все…
   А ты что, раньше не знал, что у поражения вкус блевотины?
   Погружение в боль было полным. Он прогибался под ее весом, красно-коричневая тьма под давлением в тысячу атмосфер превращала каждый удар сердца в неодолимый труд. Эта завеса отгородила его от всего происходящего, избавила от всех мыслей и ощущений.
   И когда ему дали отдохнуть, когда тугая пелена боли истончилась и порвалась, он пожалел об этом до слез.
   Он плакал, проклиная неторопливую смерть.
   Они ждали, пока он окончательно придет в себя. Пока поймет, что на коленях перед ним стоит бледный до зелени подпоручик, а к затылку подпоручика приставлен пистолет. Пока снова научится разбирать человеческую речь и выслушает условие. Пока наберет воздуха в грудь и ответит…
   И когда он получил возможность сдаться, сохранив лицо (Что? Что сохранив?), он пожалел только об одном: почему ему не дали такой возможности раньше?
   — Здесь, — сказал он, — убитые… спецназовцы… люк…
   Палишко, не веря своим ушам, убрал пистолет от затылка Мухамметдинова и приказал оттащить мертвецов в сторону.
   Ну, он там и был. Квадратный люк, дверь к сердцу подземных коммуникаций Роман-Кош.
   — Ты… — Палишко не находил слов. — Ты что же… Все время… Здесь… Ах ты…
   — Да, — еле слышно, почти как вздох. — Развяжи… меня…
   — Сволочь… — лейтенант все смотрел на квадратный проем в полу. Мысль о том, как все было просто, у него искры из глаз высекала.
   Гад, гад! Сколько времени ушло! Опять всех нагрел! И опять остался чистеньким — не струсил, не сломался — пацана-резервиста пожалел!
   Палишко развернулся, приставил ствол пистолета ко лбу подпоручика Мухамметдинова и выстрелил в упор.
   — Вот тебе, — сказал он в невероятной тишине, которая наступила после того, как тело подпоручика упало на пол и по мокрому бетону поползли во все стороны алые разводы.
   — Вот тебе… — зачем-то повторил лейтенант.
   — Зачем… — полувнятный хрип, казалось, исходил уже не от человека.
   — Зачем? — переспросил лейтенант. — Потому что раньше надо было просить. Я тебя все равно убью, но ты перед смертью себя проклинать будешь, что все сделал не так — вот почему!
   Его колотило. Он бесился еще и потому, что белячина, кажется, отключился снова, рано, нет, не вовремя! Он должен видеть этот пистолет, почувствовать вкус метала, и звук его о зубы, и пороховую вонь во рту, и вот тогда — только тогда! — он получит свою пулю.
   — Смотри на меня! Смотри, гад!
   Арт не слышал его. Начался бред. Сначала в бреду открылась дверь и появился майор Лебедь. Потом в бреду майор лупил лейтенанта по морде.