Страница:
Кирпичик к кирпичику — стенка…
Сволочи! Бляди! Вчера еще при одном звуке имени накладывали в штаны, лебезили, каждый лез вперед другого… Молчит телефон. Нагло, не скрываясь, дежурит под домом топтун. Еще за ним — кресло главы КГБ, но это уже не значит ничего: словно перерезали провода, вырубили ток: все решения принимают другие, все его приказы игнорируют или обходят…
Хоть бы одна сука заглянула просто так: поддержать, доброе слово сказать… Кому помогал… С кем вместе начинал… Кому дорожку наверх торил, перетаскивая за собой с этажа на этаж… Нашли себе новых хозяев, новые жопы для вылизывания…
Для этих даже лучше было бы, если бы он не пришел. Спокойнее. Сделать дело за его спиной…
Хренышка. Пусть смотрят ему в глаза. Пусть скажут это ему в глаза, а уж он молчать не будет…
Он резко выпрямился, выходя из машины, в глазах на миг потемнело. Пошатнулся. Возраст, годы проклятые… На что я их потратил? Да на вас же, скот неблагодарный, на эту вот страну! Ну, что ты вылупился на меня, мордатый, ты же моим — да, в том числе и моим! — горбом живешь так беззаботно и счастливо, вон какую ряху наел в Полку Номер Один! Это у меня голова болела, когда ты дрых без задних ног! Это я вылавливал всю ту сволочь, которая хотела превратить тебя в шавку трущобную, чтобы ты вламывал с утра до ночи на их миллионы! А ты, скотина, не хочешь даже отдать мне честь, потому что ты тоже уже знаешь: кончилось мое время… И эта сука в гардеробе знает… И этот хмырина с папкой…
Лестничный пролет, красный ковер… После первого же марша опять закружилась голова, тугая боль расперла глазные яблоки… Темно в глазах, коричнево… Он пережидал это целых пятнадцать секунд — да что за напасть такая…
— …Второй вопрос повестки дня: исключение товарища А. из состава Политбюро ЦК КПСС. Кто хочет выступить?
Выступало Видное Лицо. Змеюку на груди пригрел. Эх, знать бы раньше…
— Товарищ А. хочет что-то сказать?
Хочу, гниды лобковые, хочу… Сейчас я скажу… Я вам так скажу…
Он встал, шатаясь. В глазах плясало. Душно… нащупал узел, рванул, удавка галстука ослабила хватку…
— Я…
Тьма не рассеивалась, пучилась, густо краснея… Собственный голос доносился издалека.
— Бл-ляди…
Грохнулось об пол кресло…
Кроме всего прочего, у форсиз на шее висела гиря в виде тридцати восьми тысяч военнопленных.
То, что советский ущерб составил намного больше, радовало настолько же мало, насколько меньше ресурсы Крыма были относительно ресурсов Советского Союза.
Крым могло спасти лишь одно: мирный договор. Но такой договор нельзя подписать с мятежной провинцией, его можно подписать только с враждебным государством.
15 мая на встрече с советским послом госсекретарь США мистер Шульц спросил, продолжает ли Советский Союз считать крымскую войну своим внутренним делом.
— Да, — был ответ.
Существовало еще одно препятствие в мирных переговорах: их было не с кем вести, даже через посредника — Советский Союз все еще оставался “без головы”. Политбюро никак не могло избрать из себя достойнейшего. Вернее, такого, чье избрание не усилило бы враждебную группировку.
Постепенно внимание заинтересованных лиц привлек кандидат, который был бесспорно хорош одним: он не принадлежал ни к чьей группировке; вернее, когда-то он был протеже Пренеприятнейшего, но и силовикам не мог придать веса и стать для них консолидирующей силой: слишком мягкотел для этого. Хороший местоблюститель трона — пусть подержит, чтобы другие не заняли, а мы поднакопим сил…
Пока бульдоги возились под ковром, тянулись недели “странной войны”. Ни одна из сторон не вела активных боевых действий, даже самолеты противников редко встречались в небе: советские перестали залетать в зону патрулирования крымских ВВС. В бешеном темпе отстраивались четыре разрушенных аэродрома, четыре моста, ремонтировались корабли, велись работы по расчищению николаевского фарватера, который таки перекрыл “Дзержинский”, снова стягивались к побережью войска — но все это требовало времени, и все равно сил на новый полноценный десант не хватало: попросту не было десантных кораблей. Перегнать требуемое количество из Балтийского моря тоже оказалось затруднительно: Турция прекратила пропускать советские корабли через Босфор и Дарданеллы. Турцию можно было понять: ей совсем не хотелось, чтобы советские территориальные воды заканчивались у ее берегов, да и союзникам из НАТО вовсе не улыбалось одним прекрасным утром обнаружить свои базы в зоне прямой досягаемости советской авиации. Возможно, был у турецкого правительства еще и некий злорадный мотив: мы от них получили свое — теперь ваша очередь, нам не так обидно будет.
Советский Союз ничего не мог сделать: конфликт еще и с Турцией — при уже имеющихся Афгане и Крыме — страна бы не потянула. Начались переговоры с Болгарией, Югославией и Румынией — о спешной продаже нескольких сотен грузовых и пассажирских кораблей. Переговоры шли ни шатко ни валко: то ли братским социалистическим странам эти корабли самим нужны были позарез, то ли это был очередной маленький трючок, проверка длины поводка…
Пушки молчали, зато не смолкали телефоны в посольствах. Что ж, в конце концов дипломатия — это продолжение войны другими средствами.
Вечеринка вышла неважная. Князь неожиданно быстро напился, Володька, напротив, пил очень мало, и Шэм почему-то выпал из своего амплуа комика. И как-то сам собой разговор перешел на тех, кого уже нет и не будет больше, а потом и вовсе увяз в полумраке.
Запах вина мешался с неистребимыми медицинскими ароматами. Пили “Солнечную долину” урожая семьдесят пятого года, ту самую, которую Константин Шалвович Берлиани специально заказал по случаю их возвращения с Эвереста. Ту самую, которую он пил в тот достопамятный вечер на пару с Востоковым. Артем как раз прикидывал: а сумеют они вчетвером прикончить этот ящик или не сумеют? Там оставалось ровно пять бутылок, две из них уже были у Володьки под кроватью…
— Спасибо вам, ребята, — Козырев как-то судорожно вздохнул. — Ей-богу, у меня еще не было такого хорошего дня рождения…
— Без проблем, — натянуто улыбнулся Георгий. — Звони в любое время суток. Я — в соседнем корпусе, третий этаж. “Берлиани и компания: забавы, игры, народные гуляния”. Раздавим еще одну?
— Давайте, — без особого воодушевления согласился Владимир. — А то сейчас придет мой любимый палач и выставит вас отсюда к чертовой матери…
— Пусть только попробует, — Князь наполнил бокалы до краев и поставил пустую бутылку на пол. — Она кто? Подпоручик. А ты кто? Поручик. Мы и ей нальем. Пусть не нарушает субординацию…
— В отставке, — невесело улыбнулся Володька. — Отставной козы поручик…
“Любимым палачом” Владимир называл Татьяну Маковееву, восходящую звезду травматический хирургии. Девушка горела желанием доказать возможность восстановления сустава, но согласиться на серию операций, обещающих месяцы непрерывной боли, да еще и с неопределенным результатом — таких сумасшедших не находилось. Пока не появился Владимир Козырев.
— Мне… лошади снятся, — сказал он, отрываясь от бокала. — Как этому парню, про которого ты мне книжку передал.
— Понравилось? — спросил Артем.
— Ты это просто так или со смыслом?
— О чем это он? — встрял Князь. — С каким смыслом?
— Тут два романа про жокея, которому оттяпали руку, а он стал детективом, — Владимир протянул Князю томик в бумажной обложке.
— Хорошая мысль… Ты ему такие интересные книжки пересылал? Почему мне ни одной не передал, а?
— Ты же не просил.
— Я не просил! Откуда я знал, что у тебя такие водятся… Я же думал. у тебя один умняк. Как не Монтень, так Шопенгауэр… Ты знаешь, до чего я здесь дошел? Я ТВ-серии смотрю! Я MASH смотрю каждый день! И мне нравится!… Володька, давай напишем детектив. Продадим его кому-нибудь… Вот просто возьмем всю нашу историю и напишем как есть…
— Как есть — это никому не интересно… А врать я не хочу…
— Что значит врать?
— Врать — значит врать… Или ты напишешь, как с пулей в боку плыл до Альма-Тархана, а потом неделю мочился через трубочку? Или Шэм напишет, как по кусочкам складывал Мишу в пластиковый мешок? Или Арт — как…
— Я ничего писать не буду, — перебил его Шамиль. — Я иллитерат, не по моей это части… Я хочу слово сказать. Можно скажу?
— Давай, — Князь пригласительно поднял бокал.
— Со мной это нечасто случается, но я как-то задумался, зачем живу… Недавно это было…
— Бывает, — кивнул Владимир.
—…Так уж Аллах устроил, что всякая тварь на свете приспособлена к своему делу. Значит, и человек тоже, вот только к чему? — подумал я. Ведь не только же для того, чтобы жрать, пить, гадить… На машине ездить, в красивом доме жить, каждый день новую ханам иметь… И вот до чего я додумался: Аллах сотворил мир, а человек переделывает его по-своему… Значит, Аллах хочет, чтобы человек мир переделывал. Не знаю, зачем это ему, я не мулла, я простой унтер-офицер. Может, ему интересно смотреть, что получится… А может, ему разонравилось, как оно вышло сразу, а самому переделывать лень…
— Кощунствуешь, — поднял палец Берлиани.
— Не встревай, гяур. Это их с Аллахом дела, — ответил за Шэма Козырев.
— Аллах милосерден, — сказал Шамиль. — Он простит солдату.
— Ну, мысль твоя в общих чертах понятна, — кивнул Князь. — А дальше что?
— Я подумал: если так, то значит, каждый из нас создан что-то сделать… И поэтому отказываться от деяния — наверное, грех.
— А если то, для чего ты был создан — ты уже сделал? — тихо спросил Козырев.
— Нельзя так говорить. Когда Аллах заберет жизнь, которую дал, тогда он сам скажет, сделал ты это или нет.
— Так за что мы выпьем? — спросил Князь. — За мудрость и милосердие Аллаха?
— За деяние.
Бокалы пропели песню соударения.
— The sin of omission is a worst kind of sin. It lais eggs under your skin[2], — пробормотал Верещагин в пустой бокал.
— О! Их высокоблагородие отверзли уста, — обрадовался Князь.
— Георгий, ну, хватит, ей-Богу, меня сковородить.
— И не подумаю! — Берлиани хлопнул его по колену. — Вот теперь я с тобой посчитаюсь за весь твой пролетарский снобизм. Сковородить его не смей — кто мне сиятельством в глаза тыкал, а? Вот теперь ты у меня попляшешь…
— Одно утешение — рано или поздно ты тоже получишь полковника. Учитывая все обстоятельства — скорее рано, чем поздно…
— А что за обстоятельства?
— Я сейчас собираю дивизию по кусочкам, — пояснил Верещагин. — И особенно остро стоит проблема с командирами среднего звена… Заместитель начальника штаба полка морской пехоты умер в госпитале. Твое представление к званию подполковника ляжет ко мне на стол уже завтра.
— Хорошо быть другом командира дивизии…
— Особенно дивизии, где офицерский состав выбит на треть, — кивнул Арт. — Это никакая не протекция, Князь. Я говорил с Красновым, он видит на этой должности только тебя.
— Ну, спасибо… Что, и в самом деле так хреново?
— Хуже, чем мы все думали…
— Ладно, хватит, — оборвал Владимир. С ним молча согласились все: разговор готов был пойти по второму кругу.
Артем с огромным опозданием заметил на руке Георгия обручальное кольцо.
— Когда это ты успел? — удивился он.
— Три недели назад…
— А почему не позвал?
— А, не до того было. Я ведь думал, концы отдам. У нас как раз священник, отец Леонид, из отделения не вылезал… Много у него работы было… Ну, я велел сестричке позвонить Дженис. Дернул отца Леонида, он позвал чиновника из мэрии — девушка и оглянуться не успела, как он нас окрутил. — Князь покачал головой. — И как все просто оказалось… Ты был прав: ну их всех к черту, это моя жизнь. Пока пулю в брюхо не получил — не понимал…
— Давайте выпьем за наших женщин, — сказал Арт. — За их бесконечное терпение.
Едва допили, как появилась бесконечно терпеливая подпоручик Маковеева, которая, нимало не растрогавшись тем, что за нее пьют, не купившись на предложение добить за компанию последнюю бутылку и не испугавшись полковничьих погон, выгнала из палаты всех, кому не положено было в ней находиться.
Кронин занял место напротив Артема, развязал папку с тисненым орлом, достал подколотые листы бумаги — стопка толщиной с нотную тетрадь.
— Эта бумага, — сказал Адамс. — Уже получила неофициальное название “Меморандум Верещагина”. Мы обдумывали ее дольше, чем вы писали. И в общем, я такой, чтобы это принять. Чем вы руководствовались при написании?
— Сэр, все эти соображения изложены здесь. Нам необходимо пополнение, резервисты уже не решают проблемы численности войск, мобилизация подорвет экономику, которая и так подорвана, а вместе с тем лагеря военнопленных забиты людьми, имеющими подготовку…
— Это я читал, — отмахнулся Адамс. — И у меня осталось впечатление недоговоренности.
— Можно вопрос, сэр?
— Да…
— У вас или сначала у полковника Кронина?
Командующий и его начштаба обменялись улыбками.
— Он меня знает, — проговорил Кронин. — А я — его.
Верещагин поставил руки “домиком”.
— Я отвечу на ваш вопрос, сэр… По-моему, интеграция неизбежна.
Кронин откинулся в кресле назад и немного отъехал от стола.
— Вот, от кого я не ожидал этого услышать… — протянул он.
— Это ясно как день. Войну мы выиграть не можем… И если даже выиграем, Крым никогда не оправится от этой победы.
— Ровно месяц назад в этом самом кабинете вы говорили совсем другое.
— Я находился совсем в другом состоянии.
— Дальше, — Адамс прошелся вдоль стола, остановился перед картой Крыма. — Как эти воззрения вяжутся с вашим меморандумом?
— Нам придется с ними жить. Рано или поздно.
— Это что, социальный эксперимент? — фыркнул Кронин.
— Нет, сэр. Это попытка залатать дыры в дивизии за счет кое-как подготовленных людей.
— Именно что кое-как…
— Это очень серьезно, полковник Верещагин. — Адамс снова сел. — Вы предлагаете дать людям, которые еще вчера были нашими врагами, оружие.
— Так делали в двадцатом. У половины жителей Острова предки воевали сначала на той стороне, только потом по каким-то причинам перешли на эту.
— Иные переходили по нескольку раз, — пробормотал Кронин. — Не повторилась бы история.
— Советский Союз — не та страна, которая это позволит. Для нее все эти военнопленные — уже предатели. Августовский указ сорок первого года никто не отменял.
— Чтобы перейти на сторону противника, нужно обладать определенным складом ума и характера. Не боитесь, Арт, что в армию хлынет отребье?
— Я сомневаюсь насчет “хлынет”, сэр. Пока что я прошу позволения поставить этот эксперимент только в своей дивизии, и только в четырех подразделениях: четвертый горноегерский батальон, первый батальон морской пехоты, третий батальон бронемобильной бригады и второй батальон аэромобильного полка. Всего потребуется шестьсот человек, из них — пятьдесят офицеров. Согласитесь, что слово “хлынет” к такому количеству неприменимо. Что же до “отребья”… Я думаю, у нас будет возможность выбирать.
Полковник Кронин выставил ладонь вперед.
— Я против распределения красных по нашим частям. Я — в принципе — за, но это должны быть отдельные роты в составе батальонов и батальоны в составе бригад.
— Нет, сэр… — Артем даже привстал. — Если так, то лучше вообще ничего не делать. Сегрегация создаст кризис. Я знаю, чего вы хотите, господин полковник: чтобы в случае чего наших ребят легко можно было заставить в них стрелять. Если мы создадим отдельные подразделения, этот “случай чего” возникнет очень скоро.
— Вы забываетесь, полковник!
— Простите, сэр. Но я буду настаивать: или проект “Дон” принимается по моей схеме, или он не принимается вовсе. За такой вариант говорит опыт всех, кто пытался пополнить свои армии за счет пленных; от римлян до Гитлера.
Адамс поднял руки, прекращая дискуссию, потом прижал ладони к столу.
— Честно говоря, подобные мысли приходили в голову… многим здесь. Но в последнюю очередь, полковник Верещагин, такого ожидали от вас. Никто и не подумал бы предложить вербовать пленных для Корниловской дивизии.
— Именно поэтому, сэр. Именно поэтому. Я знаю, что у многих ребят появились личные счеты к советским… Или они рассматривают эти счеты как личные. Но если я смогу перешагнуть через эти счеты — смогут и они.
— А сможете ли? — Адамс на минуту сковал его взглядом в упор, без отрыва. — Устоите ли перед соблазном поквитаться?
Зазвонил телефон. Адамс нажал на кнопку громкой связи.
— Адъютант полковника Верещагина.
— Что там?
— Только одно: жена господина полковника…
— Я занят!
— …арестована военной полицией Симферополя.
— Господи! — вырвалось у Артема.
Адамс отключил телефон.
— Jesus Christ! — Кронин в изумлении качал головой. — “Вдова” арестована военной полицией! Каждый раз, когда я думаю, что эмансипация дошла до края, мне преподносят новые сюрпризы…
Артем сидел как на иголках.
— Поезжайте, Арт, — кивнул Адамс. — Конечно, поезжайте. Договорим позже.
— Я потеряла ее у департамента… Пошла искать… По всем барам подряд, вдоль по улице. Когда нашла, было уже поздно — она успела въехать в пожарный гидрант…
— Я это уже слышал от дежурного офицера! За что арестовали тебя?!
— Не ори на меня! Я не могла оставить ее одну…
— Что?
— Я не могла оставить ее одну!
— Ты хоть понимаешь…?! Ты… ты выдернула меня из Главштаба, и я там не в покер играл! И что я делаю? Развожу по домам в стельку пьяных баб!
— Можешь не говорить, я знаю, что ты решал Большие Важные Проблемы. Ты спасал мир! Мы прикрыли твою благородную задницу во время Одесского рейда, чтобы ты ее мог спокойно опустить на крышу этого штаба фронта, теперь мы больше не нужны, и если одна из нас повесится, тебе до этого дела нет!
— Что ты несешь?! Кто повесится? Эта Левкович? Кто напивается, тот не вешается.
— Замолчи!
— Хорошо быть доброй самаритянкой за чужой счет!
— Замолчи!
— Я ненавижу, когда мной манипулируют, — он притормозил у подъезда. — Прости меня. Но прошу тебя, больше так не делай.
— Хорошо, — прошептала она. — Хорошо, ваше высокоблагородие. Я больше не побеспокою вас своими маленькими ничтожными проблемками.
— Тэмми, пожалуйста, не надо…
Она попробовала выйти из машины, он удержал ее за руку.
— Я верю, что у тебя были серьезные причины. Я… я зашиваюсь, у меня не хватает времени ни на что, я перестал видеть простые вещи… Давай поговорим об этом сегодня. Я вернусь пораньше, часов в девять… Нет, в десять… И мы поговорим. Яки?
Он смотрел ей в глаза, пока не добился того, чего хотел: улыбки.
“Черт!” — на обратном пути в Симферополь он гнал по серединной полосе, выжимая из штабного “руссо-балта” все, что можно. — “Дьявол!”
Жизнь, похоже, шла псу под хвост. Единственный раз за последнее время, когда он выдрал из дел два часа для близких людей, день рождения Володьки, был полностью заслугой Шэма: позвонил в штаб, напомнил… Сам бы черта с два сообразил… Но и этот вечер был украден у Тэмми, очень уж быстро возникло ощущение того, что никуда она не денется. Денется, парень, ой, денется! Будешь варежкой хлопать — прохлопаешь…
Полковником и командиром дивизии, подумал он, нужно становиться в шестьдесят, когда все уже отсохло.
…Ни в девять, ни в десять вернуться не получилось. В половине двенадцатого она уже спала.
Наскоро проглотив ужин (чай и хлеб с ветчиной из банки), он посетил туалет и душ, побрился и вычистил зубы; не вытираясь (столбик термометра уже десять дней стоял на 30), натянул чистые трусы и пошел в спальню. Сел на кровать.
— Тэмми…
Она не проснулась.
Арт прилег рядом, натянув край простыни на себя. Осторожно коснулся губами впадинки на затылке, закрыл глаза и заснул — как выключился.
…Его разбудило ощущение пустоты.
Простыни опять были влажными — уже от пота. Последняя майская ночь выдалась жаркой, земля не успевала глотнуть прохлады — слишком много солнца обрушивал на нее день.
Артем посмотрел на часы — была четверть четвертого. Из-под двери сочился вялый свет — такой, каким он всегда доходил из кухни. Он знал, что Тамара сидит у стола и курит.
Он встал, пошел в душ и умылся — настолько холодной водой, насколько она могла быть холодной в прогретых трубах. Смочил в ней то, чем временами пользовался вместо пижамы: хлопковую тайваньскую пародию на кимоно; набросил эту хламиду на плечи и явился в кухню.
Все было именно так: она сидела и курила. Только она еще и плакала.
Артем зажег плиту и поставил чайник, сняв, по ночному времени, свисток. Потом, несмотря на слабое сопротивление, перетащил Тамару в кресло и посадил к себе на колени.
— Давай. Рассказывай.
…Ее просто по стенке размазали. У нее характер бешеный, как порох, а защитник, сволочь, это использовал. Выставил ее форменной истеричкой, чуть ли не идиоткой. На предварительном следствии она на одного указала неточно, это был подставной, его там не было и быть не могло в ту ночь, защитник за это уцепился и оправдал всех, понимаешь, всех! Он выставил Рахиль “ненадежным свидетелем”, а Фат уже мертва, а я не считаюсь свидетелем, потому что я не видела, кто это сделал! Этот законник, вонючка, вытянул из нее, что ее напоили, ему наплевать, что насильно, он сказал, что это не имеет значения! Ты понимаешь, не имеет значения! Он… он такие вопросы задавал! Он…
— Я понял, — Артем погладил ее по щеке, на секунду прижав большой палец к губам. — Этому типу нужно прочистить задницу ершом для танковых пушек. Рахиль после всего этого пошла, напилась вусмерть и въехала на машине в пожарный гидрант… Насколько я понимаю, оставив вас обеих пешими.
— Вот уж это совсем неважно.
“Еще как важно”, — подумал он. Это значит, теперь каждое утро она будет отправляться в Качу общественным транспортом, и проклятый автобус украдет у них еще полчаса времени… Он бы отдал ей свой джип, если бы тот был еще жив: гараж, куда Арт поставил “хайлендер”, попал под бомбу.
— Дальше, — сказал он.
— Думаешь, есть какое-то “дальше”?
— Думаю, есть… Давай выключим чайник, выкипит сейчас к чертовой матери… Одни только неприятности подруги не могли довести тебя до такого состояния. Что случилось с тобой?
— Я сняла обвинение.
— ???
— Я отказалась свидетельствовать по делу об изнасиловании. О том, как меня изнасиловали. Потому что по закону это может получиться никакое не…
— Я понял.
— Хватит с меня этого дерьма…
— Я понял. Ты уверена…
— Да! Ничего я больше не хочу. Никакой долбаной справедливости. Справедливость — это значит, что ты горишь в вертолете, тебя разрывает на кусочки пулями, а потом тебе говорят, что ты дешевая блядь.
— Я этим займусь.
— Вот уж не надо.
— Вот уж надо. Потому что у меня немного другое понимание справедливости. По правде говоря, мне уже сейчас хочется поехать к этому крючкотвору и посмотреть, как он выглядит изнутри.
— И принести мне голову майора на блюде…
— На серебряном? Я уже обещал прогнать красных, чтобы мы могли нормально пожениться — и что вышло?
— Ну, обещание ты сдержал…
— Да… как в новелле про обезьянью лапу…
Он обнял Тамару, положив ее голову к себе на плечо.
— Я себе не хозяин. И не знаю, когда это закончится… Похоже, что мы ценой тяжелой и упорной борьбы поменяли шило на мыло.
— Да, — ее голова шевельнулась на его плече. — Похоже на то…
Чай был очень крепким и горячим. Тамара уснула быстро, а он еще постоял на галерейке, опоясывающей дом по второму этажу.
Тревожно было на душе. Подавая свой “меморандум”, он не думал, что идея будет встречена и пройдет так легко. Напротив, ожидал, что ее завернут — в порядке бреда. Но ее не только не заворотили: приняли, и даже не стали настаивать на своем варианте!
И одновременно — мерзкое сегодняшнее происшествие; дело, закрытое “за отсутствием состава преступления”, и тамарин отказ добиваться справедливости… Ведь еще три недели назад этих насильников бы кастрировали вручную; о том, чтобы оправдать их, не могло быть и речи… И такое короткое время спустя — такой поворот.
Сволочи! Бляди! Вчера еще при одном звуке имени накладывали в штаны, лебезили, каждый лез вперед другого… Молчит телефон. Нагло, не скрываясь, дежурит под домом топтун. Еще за ним — кресло главы КГБ, но это уже не значит ничего: словно перерезали провода, вырубили ток: все решения принимают другие, все его приказы игнорируют или обходят…
Хоть бы одна сука заглянула просто так: поддержать, доброе слово сказать… Кому помогал… С кем вместе начинал… Кому дорожку наверх торил, перетаскивая за собой с этажа на этаж… Нашли себе новых хозяев, новые жопы для вылизывания…
Для этих даже лучше было бы, если бы он не пришел. Спокойнее. Сделать дело за его спиной…
Хренышка. Пусть смотрят ему в глаза. Пусть скажут это ему в глаза, а уж он молчать не будет…
Он резко выпрямился, выходя из машины, в глазах на миг потемнело. Пошатнулся. Возраст, годы проклятые… На что я их потратил? Да на вас же, скот неблагодарный, на эту вот страну! Ну, что ты вылупился на меня, мордатый, ты же моим — да, в том числе и моим! — горбом живешь так беззаботно и счастливо, вон какую ряху наел в Полку Номер Один! Это у меня голова болела, когда ты дрых без задних ног! Это я вылавливал всю ту сволочь, которая хотела превратить тебя в шавку трущобную, чтобы ты вламывал с утра до ночи на их миллионы! А ты, скотина, не хочешь даже отдать мне честь, потому что ты тоже уже знаешь: кончилось мое время… И эта сука в гардеробе знает… И этот хмырина с папкой…
Лестничный пролет, красный ковер… После первого же марша опять закружилась голова, тугая боль расперла глазные яблоки… Темно в глазах, коричнево… Он пережидал это целых пятнадцать секунд — да что за напасть такая…
— …Второй вопрос повестки дня: исключение товарища А. из состава Политбюро ЦК КПСС. Кто хочет выступить?
Выступало Видное Лицо. Змеюку на груди пригрел. Эх, знать бы раньше…
— Товарищ А. хочет что-то сказать?
Хочу, гниды лобковые, хочу… Сейчас я скажу… Я вам так скажу…
Он встал, шатаясь. В глазах плясало. Душно… нащупал узел, рванул, удавка галстука ослабила хватку…
— Я…
Тьма не рассеивалась, пучилась, густо краснея… Собственный голос доносился издалека.
— Бл-ляди…
Грохнулось об пол кресло…
* * *
В Крыму ситуация была обратна советской: победы подняли дух форсиз на необычайную высоту, но материальная часть оставляла желать лучшего. Одесский рейд стоил Корниловской дивизии потери почти трех тысяч человек убитыми, ранеными и пленными, 75% техники; потери авиации составили 17 вертолетов “Ворон” и 14 — “Кречет”, 6 “Харриеров”, 12 А-7 и 9 F-15. Это не считая других операций: уничтожения Керченской группировки, воздушных боев, которые не прекращались почти неделю, потери транспортных и пассажирских судов, задействованных в операции “Летучий Голландец”, не считая потерь флота во время этой операции — а они были тяжелыми…Кроме всего прочего, у форсиз на шее висела гиря в виде тридцати восьми тысяч военнопленных.
То, что советский ущерб составил намного больше, радовало настолько же мало, насколько меньше ресурсы Крыма были относительно ресурсов Советского Союза.
Крым могло спасти лишь одно: мирный договор. Но такой договор нельзя подписать с мятежной провинцией, его можно подписать только с враждебным государством.
15 мая на встрече с советским послом госсекретарь США мистер Шульц спросил, продолжает ли Советский Союз считать крымскую войну своим внутренним делом.
— Да, — был ответ.
Существовало еще одно препятствие в мирных переговорах: их было не с кем вести, даже через посредника — Советский Союз все еще оставался “без головы”. Политбюро никак не могло избрать из себя достойнейшего. Вернее, такого, чье избрание не усилило бы враждебную группировку.
Постепенно внимание заинтересованных лиц привлек кандидат, который был бесспорно хорош одним: он не принадлежал ни к чьей группировке; вернее, когда-то он был протеже Пренеприятнейшего, но и силовикам не мог придать веса и стать для них консолидирующей силой: слишком мягкотел для этого. Хороший местоблюститель трона — пусть подержит, чтобы другие не заняли, а мы поднакопим сил…
Пока бульдоги возились под ковром, тянулись недели “странной войны”. Ни одна из сторон не вела активных боевых действий, даже самолеты противников редко встречались в небе: советские перестали залетать в зону патрулирования крымских ВВС. В бешеном темпе отстраивались четыре разрушенных аэродрома, четыре моста, ремонтировались корабли, велись работы по расчищению николаевского фарватера, который таки перекрыл “Дзержинский”, снова стягивались к побережью войска — но все это требовало времени, и все равно сил на новый полноценный десант не хватало: попросту не было десантных кораблей. Перегнать требуемое количество из Балтийского моря тоже оказалось затруднительно: Турция прекратила пропускать советские корабли через Босфор и Дарданеллы. Турцию можно было понять: ей совсем не хотелось, чтобы советские территориальные воды заканчивались у ее берегов, да и союзникам из НАТО вовсе не улыбалось одним прекрасным утром обнаружить свои базы в зоне прямой досягаемости советской авиации. Возможно, был у турецкого правительства еще и некий злорадный мотив: мы от них получили свое — теперь ваша очередь, нам не так обидно будет.
Советский Союз ничего не мог сделать: конфликт еще и с Турцией — при уже имеющихся Афгане и Крыме — страна бы не потянула. Начались переговоры с Болгарией, Югославией и Румынией — о спешной продаже нескольких сотен грузовых и пассажирских кораблей. Переговоры шли ни шатко ни валко: то ли братским социалистическим странам эти корабли самим нужны были позарез, то ли это был очередной маленький трючок, проверка длины поводка…
Пушки молчали, зато не смолкали телефоны в посольствах. Что ж, в конце концов дипломатия — это продолжение войны другими средствами.
* * *
Симферополь, 29 мая 1980 года, 2110 — 2200Вечеринка вышла неважная. Князь неожиданно быстро напился, Володька, напротив, пил очень мало, и Шэм почему-то выпал из своего амплуа комика. И как-то сам собой разговор перешел на тех, кого уже нет и не будет больше, а потом и вовсе увяз в полумраке.
Запах вина мешался с неистребимыми медицинскими ароматами. Пили “Солнечную долину” урожая семьдесят пятого года, ту самую, которую Константин Шалвович Берлиани специально заказал по случаю их возвращения с Эвереста. Ту самую, которую он пил в тот достопамятный вечер на пару с Востоковым. Артем как раз прикидывал: а сумеют они вчетвером прикончить этот ящик или не сумеют? Там оставалось ровно пять бутылок, две из них уже были у Володьки под кроватью…
— Спасибо вам, ребята, — Козырев как-то судорожно вздохнул. — Ей-богу, у меня еще не было такого хорошего дня рождения…
— Без проблем, — натянуто улыбнулся Георгий. — Звони в любое время суток. Я — в соседнем корпусе, третий этаж. “Берлиани и компания: забавы, игры, народные гуляния”. Раздавим еще одну?
— Давайте, — без особого воодушевления согласился Владимир. — А то сейчас придет мой любимый палач и выставит вас отсюда к чертовой матери…
— Пусть только попробует, — Князь наполнил бокалы до краев и поставил пустую бутылку на пол. — Она кто? Подпоручик. А ты кто? Поручик. Мы и ей нальем. Пусть не нарушает субординацию…
— В отставке, — невесело улыбнулся Володька. — Отставной козы поручик…
“Любимым палачом” Владимир называл Татьяну Маковееву, восходящую звезду травматический хирургии. Девушка горела желанием доказать возможность восстановления сустава, но согласиться на серию операций, обещающих месяцы непрерывной боли, да еще и с неопределенным результатом — таких сумасшедших не находилось. Пока не появился Владимир Козырев.
— Мне… лошади снятся, — сказал он, отрываясь от бокала. — Как этому парню, про которого ты мне книжку передал.
— Понравилось? — спросил Артем.
— Ты это просто так или со смыслом?
— О чем это он? — встрял Князь. — С каким смыслом?
— Тут два романа про жокея, которому оттяпали руку, а он стал детективом, — Владимир протянул Князю томик в бумажной обложке.
— Хорошая мысль… Ты ему такие интересные книжки пересылал? Почему мне ни одной не передал, а?
— Ты же не просил.
— Я не просил! Откуда я знал, что у тебя такие водятся… Я же думал. у тебя один умняк. Как не Монтень, так Шопенгауэр… Ты знаешь, до чего я здесь дошел? Я ТВ-серии смотрю! Я MASH смотрю каждый день! И мне нравится!… Володька, давай напишем детектив. Продадим его кому-нибудь… Вот просто возьмем всю нашу историю и напишем как есть…
— Как есть — это никому не интересно… А врать я не хочу…
— Что значит врать?
— Врать — значит врать… Или ты напишешь, как с пулей в боку плыл до Альма-Тархана, а потом неделю мочился через трубочку? Или Шэм напишет, как по кусочкам складывал Мишу в пластиковый мешок? Или Арт — как…
— Я ничего писать не буду, — перебил его Шамиль. — Я иллитерат, не по моей это части… Я хочу слово сказать. Можно скажу?
— Давай, — Князь пригласительно поднял бокал.
— Со мной это нечасто случается, но я как-то задумался, зачем живу… Недавно это было…
— Бывает, — кивнул Владимир.
—…Так уж Аллах устроил, что всякая тварь на свете приспособлена к своему делу. Значит, и человек тоже, вот только к чему? — подумал я. Ведь не только же для того, чтобы жрать, пить, гадить… На машине ездить, в красивом доме жить, каждый день новую ханам иметь… И вот до чего я додумался: Аллах сотворил мир, а человек переделывает его по-своему… Значит, Аллах хочет, чтобы человек мир переделывал. Не знаю, зачем это ему, я не мулла, я простой унтер-офицер. Может, ему интересно смотреть, что получится… А может, ему разонравилось, как оно вышло сразу, а самому переделывать лень…
— Кощунствуешь, — поднял палец Берлиани.
— Не встревай, гяур. Это их с Аллахом дела, — ответил за Шэма Козырев.
— Аллах милосерден, — сказал Шамиль. — Он простит солдату.
— Ну, мысль твоя в общих чертах понятна, — кивнул Князь. — А дальше что?
— Я подумал: если так, то значит, каждый из нас создан что-то сделать… И поэтому отказываться от деяния — наверное, грех.
— А если то, для чего ты был создан — ты уже сделал? — тихо спросил Козырев.
— Нельзя так говорить. Когда Аллах заберет жизнь, которую дал, тогда он сам скажет, сделал ты это или нет.
— Так за что мы выпьем? — спросил Князь. — За мудрость и милосердие Аллаха?
— За деяние.
Бокалы пропели песню соударения.
— The sin of omission is a worst kind of sin. It lais eggs under your skin[2], — пробормотал Верещагин в пустой бокал.
— О! Их высокоблагородие отверзли уста, — обрадовался Князь.
— Георгий, ну, хватит, ей-Богу, меня сковородить.
— И не подумаю! — Берлиани хлопнул его по колену. — Вот теперь я с тобой посчитаюсь за весь твой пролетарский снобизм. Сковородить его не смей — кто мне сиятельством в глаза тыкал, а? Вот теперь ты у меня попляшешь…
— Одно утешение — рано или поздно ты тоже получишь полковника. Учитывая все обстоятельства — скорее рано, чем поздно…
— А что за обстоятельства?
— Я сейчас собираю дивизию по кусочкам, — пояснил Верещагин. — И особенно остро стоит проблема с командирами среднего звена… Заместитель начальника штаба полка морской пехоты умер в госпитале. Твое представление к званию подполковника ляжет ко мне на стол уже завтра.
— Хорошо быть другом командира дивизии…
— Особенно дивизии, где офицерский состав выбит на треть, — кивнул Арт. — Это никакая не протекция, Князь. Я говорил с Красновым, он видит на этой должности только тебя.
— Ну, спасибо… Что, и в самом деле так хреново?
— Хуже, чем мы все думали…
— Ладно, хватит, — оборвал Владимир. С ним молча согласились все: разговор готов был пойти по второму кругу.
Артем с огромным опозданием заметил на руке Георгия обручальное кольцо.
— Когда это ты успел? — удивился он.
— Три недели назад…
— А почему не позвал?
— А, не до того было. Я ведь думал, концы отдам. У нас как раз священник, отец Леонид, из отделения не вылезал… Много у него работы было… Ну, я велел сестричке позвонить Дженис. Дернул отца Леонида, он позвал чиновника из мэрии — девушка и оглянуться не успела, как он нас окрутил. — Князь покачал головой. — И как все просто оказалось… Ты был прав: ну их всех к черту, это моя жизнь. Пока пулю в брюхо не получил — не понимал…
— Давайте выпьем за наших женщин, — сказал Арт. — За их бесконечное терпение.
Едва допили, как появилась бесконечно терпеливая подпоручик Маковеева, которая, нимало не растрогавшись тем, что за нее пьют, не купившись на предложение добить за компанию последнюю бутылку и не испугавшись полковничьих погон, выгнала из палаты всех, кому не положено было в ней находиться.
* * *
Симферополь, 31 мая, 1650-1810Кронин занял место напротив Артема, развязал папку с тисненым орлом, достал подколотые листы бумаги — стопка толщиной с нотную тетрадь.
— Эта бумага, — сказал Адамс. — Уже получила неофициальное название “Меморандум Верещагина”. Мы обдумывали ее дольше, чем вы писали. И в общем, я такой, чтобы это принять. Чем вы руководствовались при написании?
— Сэр, все эти соображения изложены здесь. Нам необходимо пополнение, резервисты уже не решают проблемы численности войск, мобилизация подорвет экономику, которая и так подорвана, а вместе с тем лагеря военнопленных забиты людьми, имеющими подготовку…
— Это я читал, — отмахнулся Адамс. — И у меня осталось впечатление недоговоренности.
— Можно вопрос, сэр?
— Да…
— У вас или сначала у полковника Кронина?
Командующий и его начштаба обменялись улыбками.
— Он меня знает, — проговорил Кронин. — А я — его.
Верещагин поставил руки “домиком”.
— Я отвечу на ваш вопрос, сэр… По-моему, интеграция неизбежна.
Кронин откинулся в кресле назад и немного отъехал от стола.
— Вот, от кого я не ожидал этого услышать… — протянул он.
— Это ясно как день. Войну мы выиграть не можем… И если даже выиграем, Крым никогда не оправится от этой победы.
— Ровно месяц назад в этом самом кабинете вы говорили совсем другое.
— Я находился совсем в другом состоянии.
— Дальше, — Адамс прошелся вдоль стола, остановился перед картой Крыма. — Как эти воззрения вяжутся с вашим меморандумом?
— Нам придется с ними жить. Рано или поздно.
— Это что, социальный эксперимент? — фыркнул Кронин.
— Нет, сэр. Это попытка залатать дыры в дивизии за счет кое-как подготовленных людей.
— Именно что кое-как…
— Это очень серьезно, полковник Верещагин. — Адамс снова сел. — Вы предлагаете дать людям, которые еще вчера были нашими врагами, оружие.
— Так делали в двадцатом. У половины жителей Острова предки воевали сначала на той стороне, только потом по каким-то причинам перешли на эту.
— Иные переходили по нескольку раз, — пробормотал Кронин. — Не повторилась бы история.
— Советский Союз — не та страна, которая это позволит. Для нее все эти военнопленные — уже предатели. Августовский указ сорок первого года никто не отменял.
— Чтобы перейти на сторону противника, нужно обладать определенным складом ума и характера. Не боитесь, Арт, что в армию хлынет отребье?
— Я сомневаюсь насчет “хлынет”, сэр. Пока что я прошу позволения поставить этот эксперимент только в своей дивизии, и только в четырех подразделениях: четвертый горноегерский батальон, первый батальон морской пехоты, третий батальон бронемобильной бригады и второй батальон аэромобильного полка. Всего потребуется шестьсот человек, из них — пятьдесят офицеров. Согласитесь, что слово “хлынет” к такому количеству неприменимо. Что же до “отребья”… Я думаю, у нас будет возможность выбирать.
Полковник Кронин выставил ладонь вперед.
— Я против распределения красных по нашим частям. Я — в принципе — за, но это должны быть отдельные роты в составе батальонов и батальоны в составе бригад.
— Нет, сэр… — Артем даже привстал. — Если так, то лучше вообще ничего не делать. Сегрегация создаст кризис. Я знаю, чего вы хотите, господин полковник: чтобы в случае чего наших ребят легко можно было заставить в них стрелять. Если мы создадим отдельные подразделения, этот “случай чего” возникнет очень скоро.
— Вы забываетесь, полковник!
— Простите, сэр. Но я буду настаивать: или проект “Дон” принимается по моей схеме, или он не принимается вовсе. За такой вариант говорит опыт всех, кто пытался пополнить свои армии за счет пленных; от римлян до Гитлера.
Адамс поднял руки, прекращая дискуссию, потом прижал ладони к столу.
— Честно говоря, подобные мысли приходили в голову… многим здесь. Но в последнюю очередь, полковник Верещагин, такого ожидали от вас. Никто и не подумал бы предложить вербовать пленных для Корниловской дивизии.
— Именно поэтому, сэр. Именно поэтому. Я знаю, что у многих ребят появились личные счеты к советским… Или они рассматривают эти счеты как личные. Но если я смогу перешагнуть через эти счеты — смогут и они.
— А сможете ли? — Адамс на минуту сковал его взглядом в упор, без отрыва. — Устоите ли перед соблазном поквитаться?
Зазвонил телефон. Адамс нажал на кнопку громкой связи.
— Адъютант полковника Верещагина.
— Что там?
— Только одно: жена господина полковника…
— Я занят!
— …арестована военной полицией Симферополя.
— Господи! — вырвалось у Артема.
Адамс отключил телефон.
— Jesus Christ! — Кронин в изумлении качал головой. — “Вдова” арестована военной полицией! Каждый раз, когда я думаю, что эмансипация дошла до края, мне преподносят новые сюрпризы…
Артем сидел как на иголках.
— Поезжайте, Арт, — кивнул Адамс. — Конечно, поезжайте. Договорим позже.
* * *
— Ну хорошо, — разжал он зубы уже по дороге из Качи в Бахчисарай. — Ее арестовали за вождение в пьяном виде. За что арестовали тебя?— Я потеряла ее у департамента… Пошла искать… По всем барам подряд, вдоль по улице. Когда нашла, было уже поздно — она успела въехать в пожарный гидрант…
— Я это уже слышал от дежурного офицера! За что арестовали тебя?!
— Не ори на меня! Я не могла оставить ее одну…
— Что?
— Я не могла оставить ее одну!
— Ты хоть понимаешь…?! Ты… ты выдернула меня из Главштаба, и я там не в покер играл! И что я делаю? Развожу по домам в стельку пьяных баб!
— Можешь не говорить, я знаю, что ты решал Большие Важные Проблемы. Ты спасал мир! Мы прикрыли твою благородную задницу во время Одесского рейда, чтобы ты ее мог спокойно опустить на крышу этого штаба фронта, теперь мы больше не нужны, и если одна из нас повесится, тебе до этого дела нет!
— Что ты несешь?! Кто повесится? Эта Левкович? Кто напивается, тот не вешается.
— Замолчи!
— Хорошо быть доброй самаритянкой за чужой счет!
— Замолчи!
— Я ненавижу, когда мной манипулируют, — он притормозил у подъезда. — Прости меня. Но прошу тебя, больше так не делай.
— Хорошо, — прошептала она. — Хорошо, ваше высокоблагородие. Я больше не побеспокою вас своими маленькими ничтожными проблемками.
— Тэмми, пожалуйста, не надо…
Она попробовала выйти из машины, он удержал ее за руку.
— Я верю, что у тебя были серьезные причины. Я… я зашиваюсь, у меня не хватает времени ни на что, я перестал видеть простые вещи… Давай поговорим об этом сегодня. Я вернусь пораньше, часов в девять… Нет, в десять… И мы поговорим. Яки?
Он смотрел ей в глаза, пока не добился того, чего хотел: улыбки.
“Черт!” — на обратном пути в Симферополь он гнал по серединной полосе, выжимая из штабного “руссо-балта” все, что можно. — “Дьявол!”
Жизнь, похоже, шла псу под хвост. Единственный раз за последнее время, когда он выдрал из дел два часа для близких людей, день рождения Володьки, был полностью заслугой Шэма: позвонил в штаб, напомнил… Сам бы черта с два сообразил… Но и этот вечер был украден у Тэмми, очень уж быстро возникло ощущение того, что никуда она не денется. Денется, парень, ой, денется! Будешь варежкой хлопать — прохлопаешь…
Полковником и командиром дивизии, подумал он, нужно становиться в шестьдесят, когда все уже отсохло.
…Ни в девять, ни в десять вернуться не получилось. В половине двенадцатого она уже спала.
Наскоро проглотив ужин (чай и хлеб с ветчиной из банки), он посетил туалет и душ, побрился и вычистил зубы; не вытираясь (столбик термометра уже десять дней стоял на 30), натянул чистые трусы и пошел в спальню. Сел на кровать.
— Тэмми…
Она не проснулась.
Арт прилег рядом, натянув край простыни на себя. Осторожно коснулся губами впадинки на затылке, закрыл глаза и заснул — как выключился.
…Его разбудило ощущение пустоты.
Простыни опять были влажными — уже от пота. Последняя майская ночь выдалась жаркой, земля не успевала глотнуть прохлады — слишком много солнца обрушивал на нее день.
Артем посмотрел на часы — была четверть четвертого. Из-под двери сочился вялый свет — такой, каким он всегда доходил из кухни. Он знал, что Тамара сидит у стола и курит.
Он встал, пошел в душ и умылся — настолько холодной водой, насколько она могла быть холодной в прогретых трубах. Смочил в ней то, чем временами пользовался вместо пижамы: хлопковую тайваньскую пародию на кимоно; набросил эту хламиду на плечи и явился в кухню.
Все было именно так: она сидела и курила. Только она еще и плакала.
Артем зажег плиту и поставил чайник, сняв, по ночному времени, свисток. Потом, несмотря на слабое сопротивление, перетащил Тамару в кресло и посадил к себе на колени.
— Давай. Рассказывай.
…Ее просто по стенке размазали. У нее характер бешеный, как порох, а защитник, сволочь, это использовал. Выставил ее форменной истеричкой, чуть ли не идиоткой. На предварительном следствии она на одного указала неточно, это был подставной, его там не было и быть не могло в ту ночь, защитник за это уцепился и оправдал всех, понимаешь, всех! Он выставил Рахиль “ненадежным свидетелем”, а Фат уже мертва, а я не считаюсь свидетелем, потому что я не видела, кто это сделал! Этот законник, вонючка, вытянул из нее, что ее напоили, ему наплевать, что насильно, он сказал, что это не имеет значения! Ты понимаешь, не имеет значения! Он… он такие вопросы задавал! Он…
— Я понял, — Артем погладил ее по щеке, на секунду прижав большой палец к губам. — Этому типу нужно прочистить задницу ершом для танковых пушек. Рахиль после всего этого пошла, напилась вусмерть и въехала на машине в пожарный гидрант… Насколько я понимаю, оставив вас обеих пешими.
— Вот уж это совсем неважно.
“Еще как важно”, — подумал он. Это значит, теперь каждое утро она будет отправляться в Качу общественным транспортом, и проклятый автобус украдет у них еще полчаса времени… Он бы отдал ей свой джип, если бы тот был еще жив: гараж, куда Арт поставил “хайлендер”, попал под бомбу.
— Дальше, — сказал он.
— Думаешь, есть какое-то “дальше”?
— Думаю, есть… Давай выключим чайник, выкипит сейчас к чертовой матери… Одни только неприятности подруги не могли довести тебя до такого состояния. Что случилось с тобой?
— Я сняла обвинение.
— ???
— Я отказалась свидетельствовать по делу об изнасиловании. О том, как меня изнасиловали. Потому что по закону это может получиться никакое не…
— Я понял.
— Хватит с меня этого дерьма…
— Я понял. Ты уверена…
— Да! Ничего я больше не хочу. Никакой долбаной справедливости. Справедливость — это значит, что ты горишь в вертолете, тебя разрывает на кусочки пулями, а потом тебе говорят, что ты дешевая блядь.
— Я этим займусь.
— Вот уж не надо.
— Вот уж надо. Потому что у меня немного другое понимание справедливости. По правде говоря, мне уже сейчас хочется поехать к этому крючкотвору и посмотреть, как он выглядит изнутри.
— И принести мне голову майора на блюде…
— На серебряном? Я уже обещал прогнать красных, чтобы мы могли нормально пожениться — и что вышло?
— Ну, обещание ты сдержал…
— Да… как в новелле про обезьянью лапу…
Он обнял Тамару, положив ее голову к себе на плечо.
— Я себе не хозяин. И не знаю, когда это закончится… Похоже, что мы ценой тяжелой и упорной борьбы поменяли шило на мыло.
— Да, — ее голова шевельнулась на его плече. — Похоже на то…
Чай был очень крепким и горячим. Тамара уснула быстро, а он еще постоял на галерейке, опоясывающей дом по второму этажу.
Тревожно было на душе. Подавая свой “меморандум”, он не думал, что идея будет встречена и пройдет так легко. Напротив, ожидал, что ее завернут — в порядке бреда. Но ее не только не заворотили: приняли, и даже не стали настаивать на своем варианте!
И одновременно — мерзкое сегодняшнее происшествие; дело, закрытое “за отсутствием состава преступления”, и тамарин отказ добиваться справедливости… Ведь еще три недели назад этих насильников бы кастрировали вручную; о том, чтобы оправдать их, не могло быть и речи… И такое короткое время спустя — такой поворот.