Страница:
«Пойте, капитан. Спасайте свою жизнь».
Он знал, почему Востоков обратился к нему, к непрофессионалу. Но был слишком глуп или слишком труслив, чтобы додумать это дело до точки. Предпочитал прятать голову в песок…
Спасайте свою жизнь, капитан, если сможете…
Пойте. Рассказывайте все, как на духу. Это не страшно.
Потому что вам никто не поверит.
Вернее, поверят. Но не сразу.
О, Господи!
Они все равно это сделают. Наркотики, боль, унижение — изо дня в день. Они это сделают просто для того, чтобы гарантировать успех. Он не вымолит пощады и не купит ее.
Ну и черт с ними. Артем лег на левый бок, лицом к стене, и попробовал заснуть. Удалось: сутки без сна — лучше всякого наркотика. Ему снилось, что он в палатке в одном из промежуточных лагерей на Эвересте, мокрый и замерзший после этого случая с Георгием, и тощее пламя еле-еле лижет донышко котелка, где они растапливают снег, чтобы напиться…
Он проснулся от боли. Затекла рука, пришлось встать, но чтобы опереться спиной о стену — не могло быть и речи. Артем стоял на коленях, прислонившись к стене лбом, прижавшись грудью к холодной батарее — пока не отошла кисть. Тогда он сел и прислонился к стене боком. Чтобы не думать только о боли, вспоминал стихи и солдатские маршировки, иногда молился шепотом, иногда матерился. Была мысль вывести сержанта из себя, чтобы тот измолотил его до потери всех чувств. Он орал на выцветшего спецназовца и ругал его самыми черными ругательствами. Сержант сидел на стуле неподвижно и смотрел на Артема своими вареными глазами. Из-за этих глаз хорошее, в общем, лицо казалось страшным.
Он думал, что у него есть опыт. Ему случалось обмораживаться и разбиваться, была трещина в лодыжке и перелом предплечья, был скверный случай с взорвавшейся газовой горелкой… И всегда выход был только один: встань и иди. Как бы хреново тебе ни было — встань и иди. Боль — та цена, которой ты купишь себе жизнь.
Но как, черт побери, паршиво, когда никакой ценой ты себе жизнь не купишь. Как паршиво, когда нельзя встать и некуда идти. Как паршиво, когда знаешь, что дальше будет только хуже, и речь пойдет даже не о сроке сдачи: он уже сдался, и не об условиях: условия ставят они, и не о том, что ему удастся сохранить: ему ничего не удастся сохранить…
Наконец он снова впал в забытье и оставался там до тех пор, пока новая инъекция не вогнала его в химическое бодрствование.
Спецназовский капитан снова желал побеседовать.
«А все-таки, сволочь, не я тебя позвал, а сам ты прискакал».
— Энью, оставь нас вдвоем.
На этот раз капитан не предложил ему перебраться в кресло. Сел туда сам, закурил. Достал из кармана еще одну сигару — дешевую «Тихуану» с мундштуком.
— Будешь?
— Нет.
— Ладно, хватит выебываться.
— Я не выебываюсь, ублюдок. Я просто не курю.
В лицо Верещагину полетело что-то большое, зеленое и прямоугольно-крылатое. Он успел заслониться рукой. Предмет, которым в него швырнули, оказался легким и спокойно упал к ногам Артема, шевельнув страницами.
Папка-сшиватель. Досье под номером 197845 \XD.
— Слушай, ты! — спецназовец чуть ли не наехал на него креслом. — Мне очень не нравится, что ты держишь меня за полного идиота. Представь себе, я догадался спуститься вниз и найти твое личное дело. Представь себе, я его прочитал.
Арт ждал вопроса.
— Допустим, я тебе поверил, — сказал Резун. — Допустим, ты — действительно обычный ротный из четвертого батальона горноегерской бригады. Обычными ротными мы не занимаемся, но в порядке исключения я тебя выслушаю. Когда ты вышел на контакт с Востоковым?
Артем следил за прихотливой игрой дымной пряди, рождающейся на красно-сером столбике пепла.
— Когда ты вышел на контакт с Востоковым?!
Тамара в «Пьеро» была одета в красное платье и серый жакет… Где она? Что с ней?
— Отвечай, скотина! Почему вдруг замолчал?
— Передумал…
У советского капитана были серые глаза, а рисунок радужной оболочки напоминал изморозь на стекле.
— Не самый подходящий момент, — сказал он. — Понимаешь ли, друг мой, я как раз решил выслушать тебя внимательно, и не стоит меня разочаровывать.
— Знаю. У тебя есть газорезка.
— Не в ней дело.
— И это знаю. Вы не занимаетесь простыми ротными. Если ты притащишь в Москву простого ротного, что с тобой будет?
— Ты что, меня пожалел? — Владимир засмеялся. — Ты себя пожалей!
— Оснований не вижу. Простой ротный отправится в лагерь для военнопленных.
— Вот тебе! — Резун продемонстрировал тот же жест, что и майор Лебедь. — Никакой ты не военнопленный, понял? Это — советская территория, а ты — изменник Родины, статья шестьдесят два, расстрел. Если тебя пожалеют — десять лет. А пожалеют тебя, если ты согласишься сотрудничать.
— Иди в жопу.
— Лучше не бросайся такими выражениями. Там, куда ты попадешь, тебя могут понять очень буквально.
— Хорошо, тогда иди во п…у.
Оплеуха отбросила бы его влево, если б не наручники.
— Я пытаюсь тебе помочь, — умело дозируя злость, сказал спецназовец. — А ты занимаешься показом своей крутости. Знаешь, как ломаются такие? С треском. Тебя выпотрошат как цыпленка, есть масса способов, и перебирать их будут, пока не найдут нужный. Но к тому времени ты будешь уже никакой. Полуидиот со сгнившим от всякой химии нутром, не говоря о прочем.
— Так что ж ты вокруг меня пляшешь вместо того, чтобы применить все эти безумно эффективные методы?
— Да потому что жалко мне тебя! Жалко мне дурака, которого втянули во все это, а потом вышвырнули, как использованный гондон.
— Жалко у пчелки в попке, товарищ капитан. Речь идет о твоих драгоценных погонах. Ты крутишься тут, пытаясь понять, что я такое, сколько стоит моя голова и не стоит ли она тех же десяти лет. Потому что обычному ротному, которого втянули, использовали и выбросили, полагалось бы уже подыхать от отчаяния и валяться у тебя в ногах. Но у людей разный запас прочности. Может, у меня он чуточку повыше? Или меня, как и тебя, научили разным таким штукам? Кто я такой — спецагент, валяющий дурака, или дурак, валяющий спецагента?
— Ты — просто дурак. Досье агентов выглядят иначе.
— Ага. Так выглядят досье простых ротных. Уж конечно, каждый простой ротный в Крыму может почти сутки морочить голову целой роте десантников. Каждый ротный имеет в своем распоряжении классного радиоспеца. У каждого крымского ротного на чердаке валяется краповый берет, чего уж там. Я — самый типичный капитан форсиз, типичнее некуда.
— Час назад ты пел по-другому.
— Час назад ты мне не верил.
— Я и сейчас тебе не верю, сволочь. Тебя взяли в дело, чтобы ты засыпался, попался, запел и впутал в это КГБ. Ты — обманка, пустышка, нулевой вариант. И молчишь ты только потому, что набиваешь себе цену, разве не так?
— Браво, маэстро! Значит, ты потерял вертолет ради того, чтобы захватить пустышку? Поздравляю с огромной победой! Да за пустышку тебе не то, что майора — полковника дадут!
Резун снова ударил его по лицу. На этот раз — для симметрии? — по левой щеке, так что он долбанулся головой о батарею. Носом опять пошла кровь.
Он почему-то засмеялся.
— Чего ржешь? — спросил Резун.
— Хоть ты… Иванов-седьмой… а дурак!
Спецназовский капитан оттолкнулся ногой от стены, отъехал в центр комнаты, положил руку на спинку стула, оперся на предплечье подбородком, закурил и задумался.
После третьей сигары капитан Владимир Резун принял решение.
Черт с ними, с майорскими погонами. В следующий раз.
В Москву пленник попасть не должен.
План действий, на удивление простой и изящный, был выработан быстро. Варламова в него лучшше не посвящать: еще решит рискнуть и связаться с этой фальшивкой. А если у него не выгорит, на кого он укажет как на главного виноватого? Отож.
Держать его в бессознательном состоянии. При наличии шприца из индивидуального пакета и бутылки «Смирнофф» сделать это было очень просто.
Верещагин, увидев иглу, попробовал сопротивляться. Резуну не понадобилась даже помощь сержанта Ныммисте. После инъекции он подождал минут десять и, убедившись, что мертвi бджоли не гудуть, покинул кабинет.
Хорошая легенда для продажи была готова. Задачу облегчило то, что большая ее часть была правдой. А еще задачу облегчила неожиданная помощь капитана Берлиани.
— Это мы еще посмотрим, — прорычал Князь. — Ну-ка, включи эту холеру, штабс!
— Ваше благородие, — тоном возражения произнес Хикс. — Я не знаю, как к этому отнесется полковник Кронин…
— Чихал я, сигим-са-фак, на полковника! Это не полковник выволок меня с того света на Эвересте, ясно?
Хикс ругнулся и включил советскую рацию.
— Вам за это врежут по голове. И мне тоже, — печально сказал он. — Не стоит так поступать, Георгий.
— А как стоит, ребята? Как стоит? — Берлиани сжал кулак. — Вы слышали, что сказал этот? (Небрежный кивок в сторону советского полковника). — Пока мы будем искать Кронина, спрашивать разрешения, то да се, Артема отошлют в Москву. И все.
— Да почему обязательно в Москву? — недоумевал Хикс. — Colonel Yefremov очень хочет домой, поэтому вешает нам на уши дерьмо. Чтобы мы поскорее его обменяли. Все очень просто. Скальпель Оккама.
— Десантный ножик Оккама, — буркнул полковник Ефремов.
— What do you mean? — вскинулся морпех. — Что ты хотел сказать, а?
— Ара, генацвале. Догадайся с трех раз.
— Откуда он знает фамилию? — спросил Берлиани у круга егерей. — Откуда? Откуда ты знаешь фамилию?
— От верблюда. — съязвил полковник. — Читал в приказе. Черным по белому. Передать. Капитана. А. Точка. Верещагина. В руки. Гэ. Рэ. У! — каждую фразу полковник подтверждал тычком пальца правой руки в ладонь левой. Словно расставлял точки в приказе. — Ты знаешь, что такое Гэ-Рэ-У, кацо? Или тебе рассказать?
—He's got you, — тихо сказал Хикс. — Он понял, где на тебя можно давить.
Полковник не расслышал его слов, но общий смысл просек и решил дожать.
— Нашим его не раскололи, крепкий орешек оказался. Ничего. В ГРУ и не такие пели, кацо.
— Он может на меня давить, да? — переспросил Князь. — Может, ничего не скажешь. Может…
— Главштаб на связи, — сказал Хикс.
Князь вцепился в наушники.
— Алло? — услышал он. — Волга-один слушает. Прием.
— Капитан Берлиани, морская пехота, Остров Крым! — отрывисто сказал Князь в микрофон. Из наушника в ответ не донеслось ни звука.
— Слушай меня внимательно, и передай своим командирам. Полковник Ефремов у нас в руках. Офицеры его штаба — тоже. Мы предлагаем обмен. Человека за человека. У вас наш офицер, капитан Артемий Верещагин. Верните его. Мы вернем вашего полковника. Я жду вашего ответа пять минут.
— П-подождите немножко, — потрясенный связист на том конце провода надолго умолк.
Князь отключил рацию, чтоб не могли взять на пеленг.
— Я даже боюсь представить, чем это для вас кончится, Георгий.
— Миша, — тихо сказал Берлиани. — Вот послушай, Миша, как это было. Я скис на спуске с Эвереста. Я сидел жопой в снегу и отказывался встать. Шамиль пробовал тащить меня, ругал, бил по морде — я сидел, как пень, и хотел только одного — умереть. Тогда Шэм ушел… Я бы умер быстро, мороз был, начиналась метель… Меня опять начали трясти, я решил, что вернулся Шэм… Но это был не он. Арт поднялся сюда от штурмового лагеря, и все повторилось: он тряс меня, сделал укол, просил подняться и идти… До лагеря было не так уж много, я бы дошел, если бы нашел в себе силы встать… Физических сил мне хватало, но я… я просто сдал.
— И что? — спросил потрясенный штабс-капитан.
— Понимаешь, он ЗНАЛ, чем сможет меня поднять. Я не буду повторять тебе, что он мне сказал и что сделал. До сих пор стыдно. Но я встал и пошел. Ковылял за ним и все на свете проклинал. Но мы дошли. И теперь я жив. Ты понял?
Хикс вздохнул и тут засигналила рация.
— Я слушаю, — сказал Георгий, нацепив наушники.
— Можете подавиться Ефремовым, беляки, — услышал он чей-то незнакомый, не связиста, голос. — Не получите вы своего Верещагина. Он уже в Москве. А вам скоро пиздец придет.
— Держите его, guys! — успел крикнуть англо-крымец, когда князь выскочил из БМД и бросился на полковника.
Предупреждение несколько запоздало: Князь успел вцепиться Ефремову в горло. Общими усилиями удалось не допустить нарушения Женевской Конвенции. Хотя Ефремов потом кашлял еще около получаса.
— Вот такие пироги, — майор Варламов положил телефонную трубку. — Вова, а в руках-то у нас не абы какая цаца. Только что Грачеву предложили полковника Ефремова в обмен на твоего орла.
— Ефремова?
— Полк уничтожен. Разбили вдребезги, к едреной фене. Встретили на марше. Спаслось тридцать человек. Ефремов захвачен в плен.
Он вперил в Резуна внимательный взгляд. Ожидал, скажет ли капитан то, о чем майор уже наверняка думает.
Пора убегать. Уходить, спасаться. Мотострелки не удержат город, если белые пойдут в наступление. В лучшем случае — смогут прикрыть отход командиров и спецназа.
Слишком долго Грачев тянул. Он и теперь будет тянуть, цепляться за соломинку, удерживать город и тогда, когда это потеряет смысл… Резун знал характер комдива.
Он отошел к окну, закурил. Далеко вверху собирались тучи. Плотный облачный фронт царил над городом.
На улице было пусто. Еще вчера Симфи напоминал военизированный карнавал, а сегодня словно вымер. От вчерашнего празднества остались только сиротливые разноцветные флажки и такие же сиротливые красные флаги.
Так вам и надо, идиотам, злорадно подумал Резун. Будете знать, как заигрывать с этой властью. Эта власть, братцы мои, не шутит, а сразу ставит раком.
Он докурил и выбросил сигару в форточку. На душе было гадко.
Варламов еще раз позвонил в аэропорт и долго с кем-то ругался. Потом положил трубку.
— Сказали, до трех ни один самолет не вылетит, — сообщил он. — Грузят мебель и автомобили для товарищей начальников.
— Пашин «мерседес»?
— Забирай выше. Намного выше. Так что сидеть нам тут…
Варламов был рад случаю прокатиться в Москву и оттарабанить туда заодно свой новоприобретенный «Рено». Пленник пришелся кстати, и даже попытку влезть поперед батьки в пекло он Владимиру простил.
Резун прислушался к шуму в коридоре.
— Мне здесь не нравится, — сказал он. — Десантники на взводе, могут натворить дел…
— Да брось ты, — отмахнулся Варламов. — Ну, напьется Грачев. Звезд у него теперь прибавится, только вот в размерах они будут поменьше. Он теперь грабежом займется, карьера-то накрылась, так что нахапать надо побольше. Короче, веселая будет жизнь.
Резун ничего не ответил, направился к двери.
— Ты куда? — спросил Варламов.
— Пойду проверю Ныммисте на его боевом посту, — сказал Владимир.
— Сегодня я слышу эту фамилию слишком часто! — разозлился Кронин. — Запомните, Берлиани: в первую очередь у вас были обязательства перед армией, перед страной, перед морской пехотой, и лишь потом — перед вашим другом. Вы не имели права выходить на связь с советским командованием! Вы не имели права предлагать пленника к обмену. И вы не имеете права заявлять, что это ВАШ пленник. У нас тут не Грузинское царство, слава Богу!
Берлиани был аж бронзовый от гнева, но помалкивал. Он понимал, что неправ. Но признавать эту неправоту не желал. В конце концов, Кронин — не его командир, и если бы не лично он, Георгий Берлиани, то Кронин до сих пор прокисал бы на гауптвахте своего же полка. И гораздо больший вклад в освобождение полковника внес Арт. Так что Кронин может, как минимум, не говорить про своего офицера через губу.
Берлиани понимал жестокую логику войны: капитан выполнил свою миссию. Теперь он — отработанный материал. Он не интересует своих командиров, и, по идее, не должен интересовать своих подчиненных, перешедших под руку Хикса. Он понимал эту логику, но не мог ее принять.
— Уезжайте, капитан, — примирительно сказал Кронин. — Вы выполнили свой долг, и мы вам благодарны. Но теперь вам нечего делать здесь. Поверьте, все будет хорошо. Мы готовим рейд на Симферополь, и если Верещагин жив, мы обязательно вытащим его. Разведка сообщает: в последние часы НИ ОДИН самолет не стартовал из Аэро-Симфи. Его не отправили в Москву. Возвращайтесь в полк и займитесь своим делом. И запомните: до военного трибунала вам было — как это по русски? — рукой достать. Если вы вернетесь и станете выполнять свой долг, вы принесете больше пользы всем. В том числе — и своему другу.
Когда брифинг для младших командиров закончился, в штабе остались только Кронин и Ровенский.
—Это сводит с ума, — вздохнул Старик. — Дел столько, что не знаешь, за что браться. Готовим штурм. Ведем два десятка мелких драк одновременно, стоит затихнуть в одном месте — начинается в другом. Полно раненых. Продолжают сползаться резервисты, приводят пленных. А я тут должен разбираться с этим… рыцарем в тигровой шкуре.
Ровенский не ответил. Это было явным признаком того, что он с чем-то не согласен.
— Вы с чем-то не согласны, подполковник?
— Сэр, вы имели право снять с Берлиани голову. Но не при всех. Вы, наверное, не понимаете, что означает фамилия «Верещагин» для младших командиров и рядовых.
— Для меня она означает изжогу, — скривился полковник. — Черт возьми, что происходит? Почему всех заботит судьба этого авантюриста, но никого не волнует судьба операции в целом?
— Операцию в целом мало кто видит. Солдату нужен простой и понятный символ того, за что он сражается. Причина, по которой он ненавидит врага и человек, за которого он согласен умереть. Верещагин — уже легенда.
Полковник в двух словах высказал свое мнение о легендах вообще и об этой — в частности.
— Вы можете думать что хотите, но не высказывайте этого на брифингах, — предостерег Ровенский. — Вы теряете авторитет.
Кронин вспыхнул.
— Вот мой авторитет! — он постучал согнутым пальцем по своему погону. — И этого должно быть достаточно! Не хватало еще мне заискивать перед подчиненными ради дешевой популярности. Что я — говорун из Думы?
Ровенский не ответил.
Полковник посопел.
— Собачья работа, — пожаловался он. — Но вы-то хоть понимаете, как все это глупо?
— Понимаю, — искренне посочувствовал Ровенский. — Но и вы поймите. С легендой нельзя борться. Но ее можно использовать.
— Делайте это сами. — Кронин отвернулся к окну. — Я не понимаю, как он вообще стал офицером. Людей с такими взглядами я бы отчислял еще на первом курсе юнкерского. И пожалуйста, позвольте мне не слышать этой фамилии хотя бы до вечера.
«Неправильно это» — к такому выводу пришел рядовой Мельник, когда пропал кураж.
Он без особого сочувствия относился к крымцам. Все-таки свинство это: сначала сами присоединились, а потом вдруг напали. Понятно, что не все они гады, есть очень даже ничего, и во всем виноваты недобитые белогвардейцы, которые мутят народ. Понятно, что за гибель полка надо отомстить так, чтоб у белых в ушах зазвенело. Понятно, что ГРУшникам давно надо было дать по мозгам, чтоб не зарывались.
Но вот сейчас, собравшись почти целым взводом замочить одного врага, как-то нехорошо они выглядели. Как-то слишком походили на киношных эсэсовцев.
Мельник еще не видел войны. Когда он летел сюда в чреве «Антея», он верил байкам, что никакой войны не будет, а будет пьянка и гулянка с девочками. И слова замполита про то, что враг не дремлет, воспринимал как обычно — то есть, пускал побоку.
Поначалу казалось, что так оно и есть: девчонки, танцы, бары… Так, как вчера, Мельник никогда в жизни не гулял, и, наверное, уже не погуляет. Аж до сих пор голова гудит.
А все-таки вышло, что прав был замполит. Враг не дремал. Война началась, а сам Мельник еще не сделал ни одного выстрела…
Но открывать свой счет одним истерзанным пленным почему-то не хотелось. Кроме того, Мельник слабо верил, что это — тот самый человек, который начал войну. Был бы он еще генерал — тогда понятно…
Он внезапно почувствовал глубокое отвращение и к себе, и к прочим «мстителям». Откуда вообще пошел этот шухер — замочить беляка? Что, делать больше нечего?
Но поганые миазмы паники уже пропитали насквозь все здание Главштаба и всех, кто там находился. И, как нередко бывает в таких случаях, кое у кого зачесались руки, слишком короткие, чтобы дойти до реальной причины всех неурядиц, но достаточно длинные, чтобы дотянуться до ближнего сучка и закрепить на нем вечно голодную петлю.
А когда озверевшая паника начинает размахивать дубинкой, здравому смыслу лучше прикрыть голову и опустить ее пониже. Поэтому Мельник, вытянув из каски помеченную крестом бумажку, беспрекословно присоединился к двум десяткам добровольцев, поднявшихся на восьмой этаж, где спецназ держал пленника.
Акция планировалась недолго, но слухи распространялись быстро. Они не встретили в коридорах и одного человека. Никто не рискнул встать на дороге у линчевателей.
Кроме сержанта Ныммисте.
Энью Ныммисте понимал и исполнял приказы буквально, потому что стремление к совершенству было его натурой. Присущая потомкам викингов педантичность и аккуратность досталась Ныммисте в двойном размере. При полном равнодушии к коммунистическим идеалам и холодной неприязни к советскому строю Энью, тем не менее, стремился в спецназ — потому что там служат лучшие из лучших, а значит, ему там место. Он досконально овладел техникой рукопашного боя, мог стрелять с обеих рук навскидку и метать нож на звук, и так же безупречно чистил картошку, срезая с нее шкурку тоненькой непрерывной ленточкой от одного полюса к другому. Если бы ему приказали — он бы не менее педантично, по сантиметру, снял с пленника кожу. Любить этого человека у него причин не было. Но Энью получил другой приказ — пленника нужно стеречь, и чтоб ни один волос не упал с его головы. Энью Ныммисте был намерен приказ выполнить. Любой ценой.
Но даже совершенные люди имеют физические потребности. Приняв во внимание тот факт, что белогвардеец прикован к батарее и лежит, не шевелясь, уже больше двух часов, ключ от наручников находится у сержанта в кармане, а у дверей стоят двое ребят из его отделения, Ныммисте приказал одному из них занять свое место, дал ему свой пистолет, а сам отправился туда, куда даже царь, по непроверенным данным, ходил пешком.
Десантники давно хотели выяснить, кто лучше — они или спецназ ГРУ. Вот и предоставился случай.
Они поднялись по пожарной лестнице в полном молчании. Рядовой Керимов, стоявший на посту, не сразу понял, в чем дело, а когда понял, было поздно. Но главное — он был не готов поднять оружие на своих. И не верил, что те поднимут оружие на него. И, в общем, не ошибся: они справились голыми руками. Спецназ крепок, но и десант кое-чему научен…
Второй охранник вскочил и поднял автомат, но секундное колебание стоило и ему нокаута.
Обнаружив, что заочно приговоренный нетранспортабелен, солдаты обшарили связанных стражей и не нашли ключа от наручников. Произошел короткий диспут, в котором половина участников стояла за то, чтоб «кончить гада» прямо здесь, а вторая половина — за то, чтоб оттащить его вниз, где советский суд Линча, самый гуманный суд Линча в мире, приведет в исполнение коллективный приговор общими усилиями. Большинством голосов победили вторые. Один ефрейтор взял пистолет сержанта, встал на колено, примерился к тому месту, где браслет наручника соединялся с цепью и выстрелил.
Будь наручники сделаны из обычной стали, одиссея капитана Верещагина закончилась бы. Но наручники, спроектированные для спецназа, перебить пулей нельзя. Вся сила выстрела обрушилась на цепь наручников, пороховые газы обожгли пленнику руку, Верещагин, вырванный из забытья резкой болью, заорал, вскочил и ударил ефрейтора локтем в глаз. Это исчерпало все его силы, он опять упал, на него обрушились все те же рифленые подошвы, от которых он даже заслониться толком не мог, но две секунды для сержанта Ныммисте он выиграл.
А Ныммисте за две секунды успел многое. Он расшвырял тех, кто был в коридоре, ворвался в кабинет, схватил стул и пошел молотить тех, кто увлеченно работал ногами. Он двигался быстро, наносил резкие и сильные удары, а десантура никак не могла реализовать свое численное превосходство — в комнатке было тесно.
Но когда из коридора поднаперли новые, сержант решил прибегнуть к огнестрельному оружию. Комплексов «свой-чужой» у него не возникло, а если это даже и произошло, то они были подавлены самой природой Энью, стремившейся к совершенству и крайне уязвленной тем, что двое его подчиненных обгадили порученное дело. Стоя над пленником, сержант намеревался не подпустить к нему никого, и пустить в ход любые меры. Он уже успел подобрать свой «Стечкин» и выстрелил трижды: в бедро одному самодеятельному палачу, в плечо — другому и в ногу — третьему.
Скуля и воя, они отступили. Отползли, поджав хвост. Как и всякая толпа линчевателей, они были трусливы. Как и все опричники всех времен, они готовы были убить, но не спешили умереть. Ныммисте шагнул вперед, прикрывая беляка собой, и вознамерился перейти в наступление. Он знал, что один решительный человек погонит толпу легче, чем, скажем, другого решительного человека.
— Назад! — заорал вдруг кто-то. — Назад, падлы!
Десантники расступились, сквозь них прорвался парень с автоматом. Сержант в первый момент решил, что к нему пришла помощь, но быстро понял, что ошибся.
Он знал, почему Востоков обратился к нему, к непрофессионалу. Но был слишком глуп или слишком труслив, чтобы додумать это дело до точки. Предпочитал прятать голову в песок…
Спасайте свою жизнь, капитан, если сможете…
Пойте. Рассказывайте все, как на духу. Это не страшно.
Потому что вам никто не поверит.
Вернее, поверят. Но не сразу.
О, Господи!
Они все равно это сделают. Наркотики, боль, унижение — изо дня в день. Они это сделают просто для того, чтобы гарантировать успех. Он не вымолит пощады и не купит ее.
Ну и черт с ними. Артем лег на левый бок, лицом к стене, и попробовал заснуть. Удалось: сутки без сна — лучше всякого наркотика. Ему снилось, что он в палатке в одном из промежуточных лагерей на Эвересте, мокрый и замерзший после этого случая с Георгием, и тощее пламя еле-еле лижет донышко котелка, где они растапливают снег, чтобы напиться…
Он проснулся от боли. Затекла рука, пришлось встать, но чтобы опереться спиной о стену — не могло быть и речи. Артем стоял на коленях, прислонившись к стене лбом, прижавшись грудью к холодной батарее — пока не отошла кисть. Тогда он сел и прислонился к стене боком. Чтобы не думать только о боли, вспоминал стихи и солдатские маршировки, иногда молился шепотом, иногда матерился. Была мысль вывести сержанта из себя, чтобы тот измолотил его до потери всех чувств. Он орал на выцветшего спецназовца и ругал его самыми черными ругательствами. Сержант сидел на стуле неподвижно и смотрел на Артема своими вареными глазами. Из-за этих глаз хорошее, в общем, лицо казалось страшным.
Он думал, что у него есть опыт. Ему случалось обмораживаться и разбиваться, была трещина в лодыжке и перелом предплечья, был скверный случай с взорвавшейся газовой горелкой… И всегда выход был только один: встань и иди. Как бы хреново тебе ни было — встань и иди. Боль — та цена, которой ты купишь себе жизнь.
Но как, черт побери, паршиво, когда никакой ценой ты себе жизнь не купишь. Как паршиво, когда нельзя встать и некуда идти. Как паршиво, когда знаешь, что дальше будет только хуже, и речь пойдет даже не о сроке сдачи: он уже сдался, и не об условиях: условия ставят они, и не о том, что ему удастся сохранить: ему ничего не удастся сохранить…
Наконец он снова впал в забытье и оставался там до тех пор, пока новая инъекция не вогнала его в химическое бодрствование.
Спецназовский капитан снова желал побеседовать.
«А все-таки, сволочь, не я тебя позвал, а сам ты прискакал».
— Энью, оставь нас вдвоем.
На этот раз капитан не предложил ему перебраться в кресло. Сел туда сам, закурил. Достал из кармана еще одну сигару — дешевую «Тихуану» с мундштуком.
— Будешь?
— Нет.
— Ладно, хватит выебываться.
— Я не выебываюсь, ублюдок. Я просто не курю.
В лицо Верещагину полетело что-то большое, зеленое и прямоугольно-крылатое. Он успел заслониться рукой. Предмет, которым в него швырнули, оказался легким и спокойно упал к ногам Артема, шевельнув страницами.
Папка-сшиватель. Досье под номером 197845 \XD.
— Слушай, ты! — спецназовец чуть ли не наехал на него креслом. — Мне очень не нравится, что ты держишь меня за полного идиота. Представь себе, я догадался спуститься вниз и найти твое личное дело. Представь себе, я его прочитал.
Арт ждал вопроса.
— Допустим, я тебе поверил, — сказал Резун. — Допустим, ты — действительно обычный ротный из четвертого батальона горноегерской бригады. Обычными ротными мы не занимаемся, но в порядке исключения я тебя выслушаю. Когда ты вышел на контакт с Востоковым?
Артем следил за прихотливой игрой дымной пряди, рождающейся на красно-сером столбике пепла.
— Когда ты вышел на контакт с Востоковым?!
Тамара в «Пьеро» была одета в красное платье и серый жакет… Где она? Что с ней?
— Отвечай, скотина! Почему вдруг замолчал?
— Передумал…
У советского капитана были серые глаза, а рисунок радужной оболочки напоминал изморозь на стекле.
— Не самый подходящий момент, — сказал он. — Понимаешь ли, друг мой, я как раз решил выслушать тебя внимательно, и не стоит меня разочаровывать.
— Знаю. У тебя есть газорезка.
— Не в ней дело.
— И это знаю. Вы не занимаетесь простыми ротными. Если ты притащишь в Москву простого ротного, что с тобой будет?
— Ты что, меня пожалел? — Владимир засмеялся. — Ты себя пожалей!
— Оснований не вижу. Простой ротный отправится в лагерь для военнопленных.
— Вот тебе! — Резун продемонстрировал тот же жест, что и майор Лебедь. — Никакой ты не военнопленный, понял? Это — советская территория, а ты — изменник Родины, статья шестьдесят два, расстрел. Если тебя пожалеют — десять лет. А пожалеют тебя, если ты согласишься сотрудничать.
— Иди в жопу.
— Лучше не бросайся такими выражениями. Там, куда ты попадешь, тебя могут понять очень буквально.
— Хорошо, тогда иди во п…у.
Оплеуха отбросила бы его влево, если б не наручники.
— Я пытаюсь тебе помочь, — умело дозируя злость, сказал спецназовец. — А ты занимаешься показом своей крутости. Знаешь, как ломаются такие? С треском. Тебя выпотрошат как цыпленка, есть масса способов, и перебирать их будут, пока не найдут нужный. Но к тому времени ты будешь уже никакой. Полуидиот со сгнившим от всякой химии нутром, не говоря о прочем.
— Так что ж ты вокруг меня пляшешь вместо того, чтобы применить все эти безумно эффективные методы?
— Да потому что жалко мне тебя! Жалко мне дурака, которого втянули во все это, а потом вышвырнули, как использованный гондон.
— Жалко у пчелки в попке, товарищ капитан. Речь идет о твоих драгоценных погонах. Ты крутишься тут, пытаясь понять, что я такое, сколько стоит моя голова и не стоит ли она тех же десяти лет. Потому что обычному ротному, которого втянули, использовали и выбросили, полагалось бы уже подыхать от отчаяния и валяться у тебя в ногах. Но у людей разный запас прочности. Может, у меня он чуточку повыше? Или меня, как и тебя, научили разным таким штукам? Кто я такой — спецагент, валяющий дурака, или дурак, валяющий спецагента?
— Ты — просто дурак. Досье агентов выглядят иначе.
— Ага. Так выглядят досье простых ротных. Уж конечно, каждый простой ротный в Крыму может почти сутки морочить голову целой роте десантников. Каждый ротный имеет в своем распоряжении классного радиоспеца. У каждого крымского ротного на чердаке валяется краповый берет, чего уж там. Я — самый типичный капитан форсиз, типичнее некуда.
— Час назад ты пел по-другому.
— Час назад ты мне не верил.
— Я и сейчас тебе не верю, сволочь. Тебя взяли в дело, чтобы ты засыпался, попался, запел и впутал в это КГБ. Ты — обманка, пустышка, нулевой вариант. И молчишь ты только потому, что набиваешь себе цену, разве не так?
— Браво, маэстро! Значит, ты потерял вертолет ради того, чтобы захватить пустышку? Поздравляю с огромной победой! Да за пустышку тебе не то, что майора — полковника дадут!
Резун снова ударил его по лицу. На этот раз — для симметрии? — по левой щеке, так что он долбанулся головой о батарею. Носом опять пошла кровь.
Он почему-то засмеялся.
— Чего ржешь? — спросил Резун.
— Хоть ты… Иванов-седьмой… а дурак!
Спецназовский капитан оттолкнулся ногой от стены, отъехал в центр комнаты, положил руку на спинку стула, оперся на предплечье подбородком, закурил и задумался.
После третьей сигары капитан Владимир Резун принял решение.
Черт с ними, с майорскими погонами. В следующий раз.
В Москву пленник попасть не должен.
План действий, на удивление простой и изящный, был выработан быстро. Варламова в него лучшше не посвящать: еще решит рискнуть и связаться с этой фальшивкой. А если у него не выгорит, на кого он укажет как на главного виноватого? Отож.
Держать его в бессознательном состоянии. При наличии шприца из индивидуального пакета и бутылки «Смирнофф» сделать это было очень просто.
Верещагин, увидев иглу, попробовал сопротивляться. Резуну не понадобилась даже помощь сержанта Ныммисте. После инъекции он подождал минут десять и, убедившись, что мертвi бджоли не гудуть, покинул кабинет.
Хорошая легенда для продажи была готова. Задачу облегчило то, что большая ее часть была правдой. А еще задачу облегчила неожиданная помощь капитана Берлиани.
* * *
Район Почтовой, 30 апреля, 1230— Это мы еще посмотрим, — прорычал Князь. — Ну-ка, включи эту холеру, штабс!
— Ваше благородие, — тоном возражения произнес Хикс. — Я не знаю, как к этому отнесется полковник Кронин…
— Чихал я, сигим-са-фак, на полковника! Это не полковник выволок меня с того света на Эвересте, ясно?
Хикс ругнулся и включил советскую рацию.
— Вам за это врежут по голове. И мне тоже, — печально сказал он. — Не стоит так поступать, Георгий.
— А как стоит, ребята? Как стоит? — Берлиани сжал кулак. — Вы слышали, что сказал этот? (Небрежный кивок в сторону советского полковника). — Пока мы будем искать Кронина, спрашивать разрешения, то да се, Артема отошлют в Москву. И все.
— Да почему обязательно в Москву? — недоумевал Хикс. — Colonel Yefremov очень хочет домой, поэтому вешает нам на уши дерьмо. Чтобы мы поскорее его обменяли. Все очень просто. Скальпель Оккама.
— Десантный ножик Оккама, — буркнул полковник Ефремов.
— What do you mean? — вскинулся морпех. — Что ты хотел сказать, а?
— Ара, генацвале. Догадайся с трех раз.
— Откуда он знает фамилию? — спросил Берлиани у круга егерей. — Откуда? Откуда ты знаешь фамилию?
— От верблюда. — съязвил полковник. — Читал в приказе. Черным по белому. Передать. Капитана. А. Точка. Верещагина. В руки. Гэ. Рэ. У! — каждую фразу полковник подтверждал тычком пальца правой руки в ладонь левой. Словно расставлял точки в приказе. — Ты знаешь, что такое Гэ-Рэ-У, кацо? Или тебе рассказать?
—He's got you, — тихо сказал Хикс. — Он понял, где на тебя можно давить.
Полковник не расслышал его слов, но общий смысл просек и решил дожать.
— Нашим его не раскололи, крепкий орешек оказался. Ничего. В ГРУ и не такие пели, кацо.
— Он может на меня давить, да? — переспросил Князь. — Может, ничего не скажешь. Может…
— Главштаб на связи, — сказал Хикс.
Князь вцепился в наушники.
— Алло? — услышал он. — Волга-один слушает. Прием.
— Капитан Берлиани, морская пехота, Остров Крым! — отрывисто сказал Князь в микрофон. Из наушника в ответ не донеслось ни звука.
— Слушай меня внимательно, и передай своим командирам. Полковник Ефремов у нас в руках. Офицеры его штаба — тоже. Мы предлагаем обмен. Человека за человека. У вас наш офицер, капитан Артемий Верещагин. Верните его. Мы вернем вашего полковника. Я жду вашего ответа пять минут.
— П-подождите немножко, — потрясенный связист на том конце провода надолго умолк.
Князь отключил рацию, чтоб не могли взять на пеленг.
— Я даже боюсь представить, чем это для вас кончится, Георгий.
— Миша, — тихо сказал Берлиани. — Вот послушай, Миша, как это было. Я скис на спуске с Эвереста. Я сидел жопой в снегу и отказывался встать. Шамиль пробовал тащить меня, ругал, бил по морде — я сидел, как пень, и хотел только одного — умереть. Тогда Шэм ушел… Я бы умер быстро, мороз был, начиналась метель… Меня опять начали трясти, я решил, что вернулся Шэм… Но это был не он. Арт поднялся сюда от штурмового лагеря, и все повторилось: он тряс меня, сделал укол, просил подняться и идти… До лагеря было не так уж много, я бы дошел, если бы нашел в себе силы встать… Физических сил мне хватало, но я… я просто сдал.
— И что? — спросил потрясенный штабс-капитан.
— Понимаешь, он ЗНАЛ, чем сможет меня поднять. Я не буду повторять тебе, что он мне сказал и что сделал. До сих пор стыдно. Но я встал и пошел. Ковылял за ним и все на свете проклинал. Но мы дошли. И теперь я жив. Ты понял?
Хикс вздохнул и тут засигналила рация.
— Я слушаю, — сказал Георгий, нацепив наушники.
— Можете подавиться Ефремовым, беляки, — услышал он чей-то незнакомый, не связиста, голос. — Не получите вы своего Верещагина. Он уже в Москве. А вам скоро пиздец придет.
— Держите его, guys! — успел крикнуть англо-крымец, когда князь выскочил из БМД и бросился на полковника.
Предупреждение несколько запоздало: Князь успел вцепиться Ефремову в горло. Общими усилиями удалось не допустить нарушения Женевской Конвенции. Хотя Ефремов потом кашлял еще около получаса.
* * *
Симферополь, 30 апреля, 1310— Вот такие пироги, — майор Варламов положил телефонную трубку. — Вова, а в руках-то у нас не абы какая цаца. Только что Грачеву предложили полковника Ефремова в обмен на твоего орла.
— Ефремова?
— Полк уничтожен. Разбили вдребезги, к едреной фене. Встретили на марше. Спаслось тридцать человек. Ефремов захвачен в плен.
Он вперил в Резуна внимательный взгляд. Ожидал, скажет ли капитан то, о чем майор уже наверняка думает.
Пора убегать. Уходить, спасаться. Мотострелки не удержат город, если белые пойдут в наступление. В лучшем случае — смогут прикрыть отход командиров и спецназа.
Слишком долго Грачев тянул. Он и теперь будет тянуть, цепляться за соломинку, удерживать город и тогда, когда это потеряет смысл… Резун знал характер комдива.
Он отошел к окну, закурил. Далеко вверху собирались тучи. Плотный облачный фронт царил над городом.
На улице было пусто. Еще вчера Симфи напоминал военизированный карнавал, а сегодня словно вымер. От вчерашнего празднества остались только сиротливые разноцветные флажки и такие же сиротливые красные флаги.
Так вам и надо, идиотам, злорадно подумал Резун. Будете знать, как заигрывать с этой властью. Эта власть, братцы мои, не шутит, а сразу ставит раком.
Он докурил и выбросил сигару в форточку. На душе было гадко.
Варламов еще раз позвонил в аэропорт и долго с кем-то ругался. Потом положил трубку.
— Сказали, до трех ни один самолет не вылетит, — сообщил он. — Грузят мебель и автомобили для товарищей начальников.
— Пашин «мерседес»?
— Забирай выше. Намного выше. Так что сидеть нам тут…
Варламов был рад случаю прокатиться в Москву и оттарабанить туда заодно свой новоприобретенный «Рено». Пленник пришелся кстати, и даже попытку влезть поперед батьки в пекло он Владимиру простил.
Резун прислушался к шуму в коридоре.
— Мне здесь не нравится, — сказал он. — Десантники на взводе, могут натворить дел…
— Да брось ты, — отмахнулся Варламов. — Ну, напьется Грачев. Звезд у него теперь прибавится, только вот в размерах они будут поменьше. Он теперь грабежом займется, карьера-то накрылась, так что нахапать надо побольше. Короче, веселая будет жизнь.
Резун ничего не ответил, направился к двери.
— Ты куда? — спросил Варламов.
— Пойду проверю Ныммисте на его боевом посту, — сказал Владимир.
* * *
Скалистое, 30 апреля, штаб горноегерской бригады, 1340— Сегодня я слышу эту фамилию слишком часто! — разозлился Кронин. — Запомните, Берлиани: в первую очередь у вас были обязательства перед армией, перед страной, перед морской пехотой, и лишь потом — перед вашим другом. Вы не имели права выходить на связь с советским командованием! Вы не имели права предлагать пленника к обмену. И вы не имеете права заявлять, что это ВАШ пленник. У нас тут не Грузинское царство, слава Богу!
Берлиани был аж бронзовый от гнева, но помалкивал. Он понимал, что неправ. Но признавать эту неправоту не желал. В конце концов, Кронин — не его командир, и если бы не лично он, Георгий Берлиани, то Кронин до сих пор прокисал бы на гауптвахте своего же полка. И гораздо больший вклад в освобождение полковника внес Арт. Так что Кронин может, как минимум, не говорить про своего офицера через губу.
Берлиани понимал жестокую логику войны: капитан выполнил свою миссию. Теперь он — отработанный материал. Он не интересует своих командиров, и, по идее, не должен интересовать своих подчиненных, перешедших под руку Хикса. Он понимал эту логику, но не мог ее принять.
— Уезжайте, капитан, — примирительно сказал Кронин. — Вы выполнили свой долг, и мы вам благодарны. Но теперь вам нечего делать здесь. Поверьте, все будет хорошо. Мы готовим рейд на Симферополь, и если Верещагин жив, мы обязательно вытащим его. Разведка сообщает: в последние часы НИ ОДИН самолет не стартовал из Аэро-Симфи. Его не отправили в Москву. Возвращайтесь в полк и займитесь своим делом. И запомните: до военного трибунала вам было — как это по русски? — рукой достать. Если вы вернетесь и станете выполнять свой долг, вы принесете больше пользы всем. В том числе — и своему другу.
Когда брифинг для младших командиров закончился, в штабе остались только Кронин и Ровенский.
—Это сводит с ума, — вздохнул Старик. — Дел столько, что не знаешь, за что браться. Готовим штурм. Ведем два десятка мелких драк одновременно, стоит затихнуть в одном месте — начинается в другом. Полно раненых. Продолжают сползаться резервисты, приводят пленных. А я тут должен разбираться с этим… рыцарем в тигровой шкуре.
Ровенский не ответил. Это было явным признаком того, что он с чем-то не согласен.
— Вы с чем-то не согласны, подполковник?
— Сэр, вы имели право снять с Берлиани голову. Но не при всех. Вы, наверное, не понимаете, что означает фамилия «Верещагин» для младших командиров и рядовых.
— Для меня она означает изжогу, — скривился полковник. — Черт возьми, что происходит? Почему всех заботит судьба этого авантюриста, но никого не волнует судьба операции в целом?
— Операцию в целом мало кто видит. Солдату нужен простой и понятный символ того, за что он сражается. Причина, по которой он ненавидит врага и человек, за которого он согласен умереть. Верещагин — уже легенда.
Полковник в двух словах высказал свое мнение о легендах вообще и об этой — в частности.
— Вы можете думать что хотите, но не высказывайте этого на брифингах, — предостерег Ровенский. — Вы теряете авторитет.
Кронин вспыхнул.
— Вот мой авторитет! — он постучал согнутым пальцем по своему погону. — И этого должно быть достаточно! Не хватало еще мне заискивать перед подчиненными ради дешевой популярности. Что я — говорун из Думы?
Ровенский не ответил.
Полковник посопел.
— Собачья работа, — пожаловался он. — Но вы-то хоть понимаете, как все это глупо?
— Понимаю, — искренне посочувствовал Ровенский. — Но и вы поймите. С легендой нельзя борться. Но ее можно использовать.
— Делайте это сами. — Кронин отвернулся к окну. — Я не понимаю, как он вообще стал офицером. Людей с такими взглядами я бы отчислял еще на первом курсе юнкерского. И пожалуйста, позвольте мне не слышать этой фамилии хотя бы до вечера.
* * *
Симферополь, 30 апреля, 1405«Неправильно это» — к такому выводу пришел рядовой Мельник, когда пропал кураж.
Он без особого сочувствия относился к крымцам. Все-таки свинство это: сначала сами присоединились, а потом вдруг напали. Понятно, что не все они гады, есть очень даже ничего, и во всем виноваты недобитые белогвардейцы, которые мутят народ. Понятно, что за гибель полка надо отомстить так, чтоб у белых в ушах зазвенело. Понятно, что ГРУшникам давно надо было дать по мозгам, чтоб не зарывались.
Но вот сейчас, собравшись почти целым взводом замочить одного врага, как-то нехорошо они выглядели. Как-то слишком походили на киношных эсэсовцев.
Мельник еще не видел войны. Когда он летел сюда в чреве «Антея», он верил байкам, что никакой войны не будет, а будет пьянка и гулянка с девочками. И слова замполита про то, что враг не дремлет, воспринимал как обычно — то есть, пускал побоку.
Поначалу казалось, что так оно и есть: девчонки, танцы, бары… Так, как вчера, Мельник никогда в жизни не гулял, и, наверное, уже не погуляет. Аж до сих пор голова гудит.
А все-таки вышло, что прав был замполит. Враг не дремал. Война началась, а сам Мельник еще не сделал ни одного выстрела…
Но открывать свой счет одним истерзанным пленным почему-то не хотелось. Кроме того, Мельник слабо верил, что это — тот самый человек, который начал войну. Был бы он еще генерал — тогда понятно…
Он внезапно почувствовал глубокое отвращение и к себе, и к прочим «мстителям». Откуда вообще пошел этот шухер — замочить беляка? Что, делать больше нечего?
Но поганые миазмы паники уже пропитали насквозь все здание Главштаба и всех, кто там находился. И, как нередко бывает в таких случаях, кое у кого зачесались руки, слишком короткие, чтобы дойти до реальной причины всех неурядиц, но достаточно длинные, чтобы дотянуться до ближнего сучка и закрепить на нем вечно голодную петлю.
А когда озверевшая паника начинает размахивать дубинкой, здравому смыслу лучше прикрыть голову и опустить ее пониже. Поэтому Мельник, вытянув из каски помеченную крестом бумажку, беспрекословно присоединился к двум десяткам добровольцев, поднявшихся на восьмой этаж, где спецназ держал пленника.
Акция планировалась недолго, но слухи распространялись быстро. Они не встретили в коридорах и одного человека. Никто не рискнул встать на дороге у линчевателей.
Кроме сержанта Ныммисте.
Энью Ныммисте понимал и исполнял приказы буквально, потому что стремление к совершенству было его натурой. Присущая потомкам викингов педантичность и аккуратность досталась Ныммисте в двойном размере. При полном равнодушии к коммунистическим идеалам и холодной неприязни к советскому строю Энью, тем не менее, стремился в спецназ — потому что там служат лучшие из лучших, а значит, ему там место. Он досконально овладел техникой рукопашного боя, мог стрелять с обеих рук навскидку и метать нож на звук, и так же безупречно чистил картошку, срезая с нее шкурку тоненькой непрерывной ленточкой от одного полюса к другому. Если бы ему приказали — он бы не менее педантично, по сантиметру, снял с пленника кожу. Любить этого человека у него причин не было. Но Энью получил другой приказ — пленника нужно стеречь, и чтоб ни один волос не упал с его головы. Энью Ныммисте был намерен приказ выполнить. Любой ценой.
Но даже совершенные люди имеют физические потребности. Приняв во внимание тот факт, что белогвардеец прикован к батарее и лежит, не шевелясь, уже больше двух часов, ключ от наручников находится у сержанта в кармане, а у дверей стоят двое ребят из его отделения, Ныммисте приказал одному из них занять свое место, дал ему свой пистолет, а сам отправился туда, куда даже царь, по непроверенным данным, ходил пешком.
Десантники давно хотели выяснить, кто лучше — они или спецназ ГРУ. Вот и предоставился случай.
Они поднялись по пожарной лестнице в полном молчании. Рядовой Керимов, стоявший на посту, не сразу понял, в чем дело, а когда понял, было поздно. Но главное — он был не готов поднять оружие на своих. И не верил, что те поднимут оружие на него. И, в общем, не ошибся: они справились голыми руками. Спецназ крепок, но и десант кое-чему научен…
Второй охранник вскочил и поднял автомат, но секундное колебание стоило и ему нокаута.
Обнаружив, что заочно приговоренный нетранспортабелен, солдаты обшарили связанных стражей и не нашли ключа от наручников. Произошел короткий диспут, в котором половина участников стояла за то, чтоб «кончить гада» прямо здесь, а вторая половина — за то, чтоб оттащить его вниз, где советский суд Линча, самый гуманный суд Линча в мире, приведет в исполнение коллективный приговор общими усилиями. Большинством голосов победили вторые. Один ефрейтор взял пистолет сержанта, встал на колено, примерился к тому месту, где браслет наручника соединялся с цепью и выстрелил.
Будь наручники сделаны из обычной стали, одиссея капитана Верещагина закончилась бы. Но наручники, спроектированные для спецназа, перебить пулей нельзя. Вся сила выстрела обрушилась на цепь наручников, пороховые газы обожгли пленнику руку, Верещагин, вырванный из забытья резкой болью, заорал, вскочил и ударил ефрейтора локтем в глаз. Это исчерпало все его силы, он опять упал, на него обрушились все те же рифленые подошвы, от которых он даже заслониться толком не мог, но две секунды для сержанта Ныммисте он выиграл.
А Ныммисте за две секунды успел многое. Он расшвырял тех, кто был в коридоре, ворвался в кабинет, схватил стул и пошел молотить тех, кто увлеченно работал ногами. Он двигался быстро, наносил резкие и сильные удары, а десантура никак не могла реализовать свое численное превосходство — в комнатке было тесно.
Но когда из коридора поднаперли новые, сержант решил прибегнуть к огнестрельному оружию. Комплексов «свой-чужой» у него не возникло, а если это даже и произошло, то они были подавлены самой природой Энью, стремившейся к совершенству и крайне уязвленной тем, что двое его подчиненных обгадили порученное дело. Стоя над пленником, сержант намеревался не подпустить к нему никого, и пустить в ход любые меры. Он уже успел подобрать свой «Стечкин» и выстрелил трижды: в бедро одному самодеятельному палачу, в плечо — другому и в ногу — третьему.
Скуля и воя, они отступили. Отползли, поджав хвост. Как и всякая толпа линчевателей, они были трусливы. Как и все опричники всех времен, они готовы были убить, но не спешили умереть. Ныммисте шагнул вперед, прикрывая беляка собой, и вознамерился перейти в наступление. Он знал, что один решительный человек погонит толпу легче, чем, скажем, другого решительного человека.
— Назад! — заорал вдруг кто-то. — Назад, падлы!
Десантники расступились, сквозь них прорвался парень с автоматом. Сержант в первый момент решил, что к нему пришла помощь, но быстро понял, что ошибся.