Чигиринская Ольга Александровна. Ваше благородие

   — На случай, если белые надумают повторить удар? — спросил Маршал.
   — Развернуты системы ПВО по всему побережью. Задействовали все, что нашли, вплоть до зенитного вооружения мотострелковых дивизий. Дежурство идет круглосуточно.
   — Они больше не сунутся, — сказал начальник ПВО. — В этот налет они потеряли больше девяноста самолетов.
   — А мы — пятьсот! — заорал Маршал. — А почему? А потому что ваш бывший начальник тоже думал, что беляки не сунутся, и жопу чесал! Я не хочу больше слышать — они не сделают того, они не сделают этого! Я хочу знать, что МЫ будем делать, когда они сделают то или это?
   Он вытер лоб, сел.
   — Сегодня у нас второе. Шестого мы начнем вторую высадку. Как и планировалось, через Тамань. Приказ — взять Симферополь к девятому. Значит, к шестому мы — кишки наружу — должны подавить всю их авиацию и ПВО. Чтоб через два дня ни одна белая блядь не показывалась в небе. Небо должно быть нашим! Вы поняли, товарищ генерал-лейтенант? Или небо наше, или от вашего звания остается ровно половина. Догадываетесь, какая?
   — Товарищ маршал… — сказал командир 106-й воздушно-десантной дивизии. — Мне кажется, к девятому — нереально…
   — Кажется — креститесь! — резко бросил Маршал. — И чтоб вы все забыли это слово — «нереально». Знаете, кто может делать дело — думает, как, а кто не может — ищет причину, почему нельзя… Не можешь — пиши в отставку, сиди на даче, огурцы разводи! А Жуков бы тебя за «нереально» к стенке поставил. Мы одно слово знали — приказ! Вот у меня приказ — девятого! И как в песне поется — нужна победа — за ценой не постоим!
   Если бы Маршал знал, чем обернется эта победа для него и какую цену придется уплатить, он откусил бы свой язык.

19. Дом на Сюрю-Кая

   Бентли: Что там происходит, Драйден?
   Драйден: Там идет битва двух темпераментов,
   один из которых близок к безумию,
   а другой начисто лишен всяких принципов.

Фильм «Лоуренс Аравийский»

   Утром первого мая Крым кое-как уяснил ситуацию и слегка охренел.
   Как это, господа? Ведь еще позавчера у нас тут была дружба и полное взаимопонимание! Кричали женщины «Ура!» и в воздух разные там предметы гардероба бросали — а теперь что? А теперь банда наемных головорезов, которую мы называли своими вооруженными силами, пустила эту дружбу и взаимопонимание песику под хвостик. Мало того, что в крупнейших городах Крыма произошла дикая резня, повлекшая жертвы и среди мирного населения, мало того, что вероломное, подлое нападение на советские войска уже само по себе привело к конфликту с СССР — так этим утром, уподобившись ублюдку Гитлеру, крымские самолеты нанесли жесточайший бомбовый удар по советской территории! Произошел окончательный, бесповоротный разрыв отношений, который восстановится лишь в случае полной, безоговорочной и позорной капитуляции Крыма. По нескольким городам были нанесены ракетно-бомбовые удары, погибло в общей сложности 15 человек, не уяснивших, что «воздушная тревога» означает именно воздушную тревогу, а ракета, система наведения которой сбита с толку уголковыми отражателями, не разбирает, где военный объект, а где — гражданский.
   Спрашивается: кто должен за все это ответить? Правительство? У нас нет правительства, оно куда-то исчезло утром двадцать девятого. Армейская верхушка? Она клянется, что стала жертвой провокации. ОСВАГ? Эта организация хранит гробовое молчание.
   Ну так кто, кто же все-таки это сделал? Покажите нам человека, перечеркнувшего достижения нашей северной дипломатии за последние два года! Покажите нам негодяя, втравившего нас в безумную, абсолютно ненужную войну! Покажите нам мерзавца, посягнувшего на самое святое право гражданина демократического общества: право избирать свой политический строй!
   Эти голоса пока еще не звучали, общественное мнение было слишком ошарашено, слишком шокировано произошедшим, чтобы выразить это вслух. Но вопрос — «Кто?» уже сформировался, и рано или поздно нужно было на него отвечать.
   А ответ на этот вопрос лежал на госпитальной тюремной койке и спал отвратительным, глубоким и тяжелым, как грязь озера Сасык, сном.
   Проснулся он в сумерках, которые принял за раннее утро. И, глянув на соседнюю койку, пожелал, чтобы черт забрал Флэннегана со всеми его выдумками.
   На тумбочке стоял еще один стакан сока и две капсулы. Верещагин выгреб из кармана всю свою коллекцию. Стоп! Из кармана… Из кармана брюк, куда он их и положил. Когда повалился на койку одетый и в ботинках. Сейчас он был босой, его рубашка висела на спинке кровати. Пока он был в беспамятстве, его раздели. Глупо думать, что не нашли при этом таблеток…
   Таиться и играть в Муция Сцеволу больше не имело смысла. Ему мягко дали понять, что его замысел разгадан. Ему почти сказали, что в принципе он волен делать с собой все, что хочет, в полный рост показав врагу свою слабость. Ему намекнули, что он нужен ОСВАГ живым, нормальным и сохранившим способность принимать решения. Мысль о самоубийстве показалась ужасным мальчишеством. Просто дуростью.
   Сколько прошло времени? Арт закрыл глаза и прислушался к себе. Избитое и изодранное тело продолжало болеть, но уже не так настырно, как… время назад. Тогда, перед командирами и начальниками штабов, ему стоило больших усилий не меняться в лице. В той половине лица, которая не отекла и сохранила подвижность. Сейчас усилий не требовалось — боль из почти невыносимой превратилась в досадную. Тело не скоро, но верно восстанавливалось, и осознавать это было приятно. Правда, все это — пока лежишь и не встаешь, а вставать придется, и очень скоро: во-первых, настоятельно требовалось отлить, во-вторых, ужасно хотелось пить: рот до того спекся, что щеки присохли к зубам. На третьем месте в списке потребностей стояла еда: невольный и суровый пост продолжался никак не меньше двух суток.
   Резюме: ему было очень далеко до полного порядка, но и на три четверти мертвым, как… время назад, он себя не чувствовал. Без сознания провалялся часов двадцать: вряд ли можно держать при себе продукты метаболизма дольше.
   Он сел, шипя сквозь зубы, проглотил обе капсулы — антибиотик и анальгетик, допил сок и поставил стакан на стол. Ждать, пока анальгетик подействует, не было времени, и он поковылял, шатаясь, к угловой кабинке. «Что нужно человеку для счастья?» — вспомнилась советская шутка. — «Увидеть туалет и добежать до него. Там еще было — очень хотеть пить, и получить воду, очень хотеть есть и получить еду. Но нужно очень хотеть, когда не очень хочешь, то и не очень получаешь».
   Возле кабинки был умывальник, делать до которого полшага ужасно не хотелось, но он сделал. Вымыл руки, плеснул воды в лицо — не нагибаясь, так что больше попало на грудь. Набрал воды в стаканчик и сполоснул рот. Потом набрал еще и напился. Дождаться смены сочувствующего надзирателя и попросить зубную щетку? В концлагере нужно всегда чистить зубы и съедать все, что дают… Так, хватит думать о жратве!
   — Когда жрать принесут? — спросил человек на соседней койке.
   — Утром, — Артем тяжело вздохнул. — Наверное.
   — А сейчас что?
   — Надо думать, вечер. Довольно поздний.
   — Ты давно здесь?
   — Сутки. Плюс-минус лапоть.
   — Где мы — знаешь?
   — Симферополь.
   Сосед издал короткий и тихий стон отчаяния.
   — Это я и так знаю, — процедил он сквозь зубы.
   — Военная тюрьма, госпитальное отделение.
   — Спасибо. Я — капитан Глеб Асмоловский, ВДВ.
   — Глеб, мы знакомы.
   — Сережа? Виктор? Карл Августович?… — секунды удивленной немоты. — Врешь! Это не ты. Включи свет.
   Верещагин зажег встроенный — как в автобусе — светильник в своем углу.
   — Мать твою… — Глеб не верил своим глазам. — Да что ж я… и на том свете… от тебя не отделаюсь?
   — Да мы пока что еще на этом.
   Глеб прошелся по его повязкам оценивающим взглядом.
   — Ты что… Под танк попал?
   — Нет, — с долей злорадства ответил Артем. — Под колотуху твоих солдат… Так что можешь считать себя отомщенным.
   — Тебя хорошо отделали…
   — Я хорошо отделался — можно и так сказать. Кое с кем поступили значительно хуже…
   — А бинты?
   — Это фиксирующий бинт. Ребра мне попортили.
   — А кровь?
   — Где?
   — На груди справа.
   Бурое пятно проступало неправильным косым крестом, повторяя рисунок раны и наложенного на нее шва.
   Артем тщательно застегнулся.
   — У тебя и на спине заплатка. И руки — сплошной синяк… Я знаю… от чего бывают такие синяки.
   — Тебе не вредно говорить?
   — Не вредно… Ты мне очень аккуратную дырку сделал. Чистую.
   — Старался.
   — Я… хочу разозлиться на тебя… И не могу. Это ведь ваша работа… Условный сигнал… Резервисты… Я думаю… Если бы удалось тогда… Остановить тебя…
   — Не волнуйся так, Глеб. Ты все равно ничего бы не сделал. Живой, мертвый, пленный — я всяко выполнял задание. На то и был расчет. Поэтому не трави себе душу. Если ты от волнения сыграешь в ящик, меня окончательно совесть замучит.
   — Совесть? — Асмоловский оскалился не то от боли, не то от ярости. — А за других… тебя совесть не мучит? Других… тебе не жалко?
   — Жалко. Особенно того парнишку, подпоручика из Партенита, того, кто тебя перевязывал. Его застрелили у меня на глазах. Лейтенант Палишко. Просто так, от злости. И еще у меня был друг… Когда я выстрелил в тебя, я шел к нему… Он был ранен. Оказалось — смертельно. И еще один друг, ты его даже не видел, он был убит еще утром, в перестрелке с настоящим спецназом. И один спецназовец, которого Георгий хотел оставить в живых, а я убил… Так что злись на меня, Глеб. Я это честно заработал.
   — Тебя пытали.
   Вопросительной интонации не было. Глеб высказал не догадку — утверждение. Верещагин не нашел сил возражать.
   — И что с того? — устало спросил он. — На войне как на войне. В каждой егерской роте состоит на вооружении огнемет, и все знают, зачем он нужен. Не вижу, почему сжечь противника заживо вроде как честней и гуманней, чем рвать его… подручным инструментом. В конечном счете, со мной обошлись лучше, чем я с тобой. Я сейчас способен стоять на своих ногах, а ты прикован к постели.
   — Все равно… это другое. Я ведь тоже… стрелял в тебя. Но я не смог бы…
   — Если бы пошла речь о спасении батальона, и для этого нужно было развязать мне язык, ты быстро сообразил бы, как это сделать.
   — При чем тут… Подожди… Я думал — это в разведке…
   — Да нет… Это работа любителя. Большого, надо сказать, любителя…
   — Палишко, — Глеб скривился. — Не повезло тебе.
   — Нет, товарищ капитан. Мне фантастически повезло. Потому что если бы за дело взялся кто-то умней и хладнокровней, к примеру, ты или тот же товарищ майор, меня бы раскололи в два счета, доставили в Симфи часом раньше, и не в бессознательном виде, там быстренько бы допросили и тут же отправили в Москву. А оттуда мне была уже одна дорога: показательный процесс и — в петле ногами дрыгать.
   — У нас не вешают, Штирлиц… хренов.
   Асмоловский закрыл глаза и отвернулся к стене. Вернее, повернул голову. Но ненадолго.
   — Эй!
   — Да?
   — Мне нужно встать. Поможешь?
   Десяток возражений пришел в голову моментально. Почему я? Тебе нельзя. Позвать санитара?
   — Запросто, — сказал он.
   Это оказалось далеко не запросто. Но осуществимо. Боевое братство. Уссаться можно от смеха.
   О да, Флэннеган, поистине то была светлая мысль — поместить нас в одну камеру-палату.
   — Спасибо, — сказал Глеб, когда снова оказался в постели. — А можно воды?
   — Запросто.
   …Глеб выдернул у него из рук пластиковый стакан и напился сам.
   — Ф-фу, — он еле совладал с дыханием. — Можно сказать… На две трети счастлив…
   Они молчали десять минут. За окном стемнело. Опустились автоматические ставни.
   — К-2 в прошлом году… вы?
   — Да.
   — Ты… и твой татарин. Пулеметчик.
   — Шэм Сандыбеков.
   — Знать бы, что там делается, — Асмоловский показал глазами на зашоренное окно.
   Верещагин полностью разделял его желание. Знать бы, что происходит за этой решеткой. До чего договорились вчера господа командующие. Что им готовит СССР…
   — Как ты здесь оказался? — вдруг спросил Глеб.
   — Как и ты. На носилках.
   — Не крути. Я думаю… Здесь — ты сам сказал — военная тюрьма… По всем раскладам — самое неподходящее… для тебя место… Ты же должен быть герой… За что ж тебя сюда…
   Арт не собирался отвечать. По правде говоря, он не знал, что отвечать.
   — И меня тоже… — продолжил Глеб, отдышавшись. — Я не верю, что случайно. Меня допрашивал кто-то из ГРУ. Еще тогда… Насчет тебя… А потом — из общей палаты госпиталя… перевезли сюда. Зачем?
   Свет погас. Раздался отдаленный скулеж сирены. Прогрохотали по коридору башмаки.
   — Воздушная тревога, — сказал Арт.
   — Значит, вас уже бомбят. С чем и поздравляю…
   — Это не бомбардировка… Думаю, что это — ракетный обстрел.
   — Да ну?
   — Элементарно, Ватсон… Если бы им было чем нас бомбить, мы бы проснулись от взрывов еще днем.
   — Так вы что… Вы что, бомбили нас?
   — Скорее всего. Тихо!
   О-очень далекий взрыв…
   — Гады, — сказал Глеб в потолок.
   — Кто? — Артем вцепился пальцами в спинку кровати.
   — Да вы, кто ж еще…
   — Неужто? Глеб, на минутку: кто из нас к кому вперся? Вы к нам или мы к вам?
   — Вы нас позвали…
   — А вы так торопились откликнуться, сердечные, что не стали дожидаться подписания Союзного Договора…
   — Скотина… Как подумаю, что мог… одним выстрелом…
   — Мог… Но уже поздно было… — Арт вернулся к постели, сел. — Не пили себя.
   — А все-таки… — Глеб делал осторожные вдохи и говорил короткие фразы. — Зачем… тебя ко мне?
   — Это тебя ко мне. Чтоб я не вздумал тут в ящик играть.
   — А ты собирался?
   — Была такая мысль, — он вытащил из кармана капсулы и положил их на тумбочку. Глеб оценил коллекцию и вынес вердикт:
   — Дурак.
   — Есть немножко.
   — Так за каким хреном…? Страну, можно сказать, спас… жизнью рисковал… Герой! Нет, он в тюряге и думает, как бы… того… башкою в лебеду.
   — Глеб, ты мне все равно не поверишь.
   — А ты… соври поскладней.
   — Хорошо… — Артема внезапно охватило неуместное веселье. А хрен ли, в самом деле? Почему бы и не сказать Глебу ту часть правды, которую ему можно сказать?
   — Видишь ли, товарищ капитан… Мы захватили эту вышку… как бы точнее выразиться… По собственной инициативе. Без приказа непосредственного командования. И посредственного — тоже. Вообще без приказа.
   — Врешь.
   — Хорошо. Тогда придумай другую теорию, которая поможет свести все факты воедино. Я не буду мешать.
   Сирена. Отбой воздушной тревоги.
   — Значит, это все ты сам… придумал и сделал?
   — Допустим.
   — А твои ребята?
   — Это были мои друзья. Они мне поверили, что так надо.
   — А если бы… майор послушался меня? И тебя скрутили бы?
   — Пулемет на вышке. Два поста, откуда простреливалась вся рабочая площадка. И совершенно глухая дверь в аппаратную. Мы просто передали бы этот сигнал раньше — вот и все.
   — Я не верю, что ты сделал все сам. У тебя были очень классные документы…
   — Документы сделал осваговец Алеша Кашук, он тоже был с нами, ты его помнишь, такой здоровенный, в очках.
   — Ты все равно врешь…
   — Ты волен не верить. Это пожалуйста. Я даже не буду тыкать тебя носом в то, что я альпинист, и что в нашей большой деревне меня знает если не каждая собака, то каждая вторая. Если бы я был профессиональным разведчиком — кто бы позволил мне так торговать рожей? Если бы я был профи, неужели я пошел бы на это дело под своей фамилией, которую ты вспомнил на «раз»?
   — Я все равно не могу поверить.
   — Ну и хрен с тобой. Все равно ничего уже не изменишь. Мы это сделали.
   — Что вы сделали?… Войну начали?… Ракет дождались на свою голову?… Дур-рак…
   — Ну, теперь ты на меня злишься?
   — Пошел ты!
   Артем лег на спину, задрав ноги на спинку кровати. В полной темноте и тишине легко было поверить, что они одни в целом мире.
   — Глеб, а ты знаешь, кто может считаться гражданином Непала?
 

* * *

   Флэннеган пришел под утро, когда Артем опять спал — не тем кошмарным сном, каким он проспал почти сутки, и не наркотической дремотой, а легким на разрыв, как пыльная паутина, сном больного человека.
   Разбуженный, он молча надел ботинки и проследовал за своим конвоиром в тесный кабинет, где получил чашку отличного горячего кофе со сливками. Это было, конечно, очень хорошо и кстати, но хотелось чего-то посущественнее.
   — Вы ничего не ели, — сказал Флэннеган.
   — Все проспал. Какое сегодня число?
   Флэннеган посмотрел на часы.
   — Уже второе. Хотите чего-нибудь? Меню «Максима» не обещаю, но крэкеры и сладкие сухарики есть…
   — Орешков, пожалуйста…
   Коммандер приподнял брови, потом опустил и сдвинул их.
   — Шутить изволите, — тоном осуждения сказал он. — Есть еще французские булочки.
   Прошло совсем немного времени — и французская булочка, разрезанная на половинки и щедро смазанная маслом, отправилась в погоню за кофе со сливками.
   — Господин Флэннеган, вам так катастрофически некого пригласить на кофе? Обязательно нужно было меня будить?
   — Целый день происходили разные события, — ответил Флэннеган. — Потом они перестали происходить, и мы начали их анализировать. Потом я разбудил вас. Сейчас врач сменит вам повязки и мы кое-куда поедем…
   Он полез в шкаф и достал пакет с эмблемой одежных магазинов «PANкратов — или PAN, или пропал!». Вытряхнул просторный, крупной вязки шерстяной свитер с капюшоном.
   — Наденете, когда медик с вами закончит. Ночь холодная. Набросьте и капюшон тоже.
   — Может, лучше паранджу?
   — Капюшона будет достаточно.
   Вошел врач. Тот самый, что принимал участие в допросе и после этого менял ему повязки.
   — Готово, — сказал он через пять минут. — Одевайтесь. Без резких движений. Вот мазь. Называется «Эвита». Каждый раз при смене повязок. Очень хорошо заживляет.
   Артем знал эту мазь — действительно незаменимая штука. Дают с собой — значит, он сюда больше не вернется.
   — Раны победителей заживают быстро, — усмехнулся Флэннеган. — Идемте, капитан.
   Они вышли на улицу и сели в черный «турбо-суздаль». По окружной кольцевой дороге объехали Симферополь, мелькнула справа по борту громада «Аэро-Симфи», и машина плавно прибавила скорости, вылетев на струну Восточного фривэя.
   Два раза они останавливались на трассе по требованию патрулей, дважды Флэннеган предъявлял свою осваговскую книжку. Третья остановка была в Карасу-Базаре.
   …Эти трехэтажные продолговатые корпуса, неуклюже претендующие на ампир, Артем не спутал бы ни с чем. Карасу-Базарское офицерское училище, порог которого он в первый раз переступил младшим унтер-офицером, а в последний раз — подпоручиком…
   Флэннеган припарковал машину рядом с черным «Руссо-балтом». Выходя, Верещагин заметил штабные номера.
   Осваговец сделал знак набросить капюшон. Капюшон был здоровенный, свитер напоминал францисканскую рясу. Артем чувствовал себя полным идиотом.
   Они свернули за угол и прошли служебным входом.
   — На второй этаж, — тихо сказал Флэннеган. — В кабинет директора.
   Артем усмехнулся. Эта дорожка была хорошо знакома и натоптана тысячами кадетских ботинок. Здесь, в этих кабинетах и залах с алебастровыми потолками из аристократических сынков и ретивых унтеров делали офицеров и джентльменов. Стратегия и тактика. Организация и системы вооружений. Снабжение и теория управления. Математика и физика. Фехтование, стрельба, выездка и рукопашный бой. Кабинет директора он посещал дважды: один раз просил об увольнении, чтобы поехать на европейский кубок по скалолазанию в Италию, второй раз — когда умер дед.
   Предосторожность оказалась излишней. В коридорах они никого не встретили.
   …Осваговец сел за стол, сделал приглашающий жест в сторону стула. Артем уселся верхом, положив скрещенные руки на спинку.
   — Четверть четвертого. У нас есть полтора часа на разговор, — капитан второго ранга посмотрел на часы.
   Верещагин чувствовал себя, в общем-то, выспавшимся. Похоже, он превращается в ночную пташку.
   — Возникает чувство ностальгии, Арт?
   — Нет, — сказал Верещагин.
   — Как вы стали офицером?
   — Получил рекомендацию… Это есть в моем личном деле.
   — Ваше дело я уже знаю как «Pater Noster». Но о личной мотивации в нем ничего не сказано.
   — Я хотел получить образование… Поступал в университет…
   — Провалились? С таким блестящим аттестатом?
   — Поступил…
   — И?…
   — Семья отказалась оплачивать мое обучение…
   — Вы не поддерживаете контактов со своей троюродной сестрой, единственной родственницей. Почему?
   — Какая вам разница? — не рассказывать же осваговцу, что перед поступлением в университет он умудрился трахнуть Ивицу, поддавшись на авансы, которые та делала с теткиной подачи.
   — Потому что вы переспали с ней и бросили ее? За это ваш дед и лишил вас наследства?…
   — Слушайте, Флэннеган! — Артем удержался в тональности нормальной разговорной речи, а не крика в основном потому что не мог глубоко вдохнуть. — Вам не кажется, что вы лезете просто не в свои дела?
   — Вы переспали с ней, а потом сбежали в армию. Чтобы уйти от ответственности.
   — Я никогда не бежал от ответственности. Черт возьми, мы не в семнадцатом веке живем, Ивица не забеременела и прекрасно вышла замуж, она не любила меня в конце концов, ее мать ей просто приказала со мной спать. А мне было семнадцать лет и я был дурак… Я не говорю, что я был невинным совращенным подростком… Но мы оба смотрели на это несколько иначе, чем наши старики… и все вышло так, как хотела моя тетка — все четыре дедовых баркаса достались ей. Она свое получала и так и так…
   — Я всегда говорил, что в оперативном отделе нам не хватает женщин, — заметил Флэннеган. — Ваше увлечение всем советским — оно имеет какое-то отношение к…
   — Имеет. Не спрашивайте меня об этом…
   — Почему?
   — Боже, Флэннеган, всему же есть предел! Это — личное, понимаете вы или нет?
   — В данный момент — нет. Я на службе.
   — Так задавайте вопросы по существу!
   — Хорошо. Почему вы приняли предложение Востокова? Какие на то были причины?
   — Я уже объяснял…
   — Нет, то, что вы объясняли, я усвоил. Личные причины были какие? Вы же не могли не понимать, что это почти верная смерть. Востокову, как и вашей тетке, было плевать, чем окончится это для вас — он свое получал при любом раскладе. И вы это знали. Догадывались. И все-таки пошли на это сами и повели своих друзей — почему?
   — Потому что другой возможности не видел.
   — Арт, а вы не задумывались о том, что видеть другие возможности — задача не ваша? Что это вопрос компетентности как минимум полковника?
   — Задумывался… Полковники, как я понял, ни хрена не делали.
   — А вы понимаете, почему?
   Артем понимал. Каленым железом в историю Белой Армии была впечатана позорная дата — март семнадцатого года. Генералы — Алексеев, Лукомский, Деникин — всю жизнь не могли простить себе участия в заговоре с целью отречения Николая Второго. Один раз, только один раз они отважились на политическое решение, которое полагали правильным — оно оказалось гибельным. С тех пор поколения крымских офицеров вырастали с жесткой установкой: никогда, никогда армия не должна лезть в политику! И с того дня, когда Врангель сложил с себя диктаторские полномочия, эта установка соблюдалась неукоснительно. Политические амбиции тот, кто их имел, приберегал до выхода в отставку.
   — Итак, личные мотивы. Не деньги. Слава?
   — Вы смеетесь… Какая слава? Я сутки провел в тюряге. Это была ваша идея — подложить ко мне капитана Асмоловского?
   — Моя. Я, в общем, был уверен, что вы не траванетесь, как подзалетевшая гимназистка, но береженого Бог бережет. Я ведь теперь за вас отвечаю, Арт. Пасу вас, как говорят в ОСВАГ. А вы умело переводите стрелки. В третий раз: личные причины для участия в заговоре Востокова?
   — О Господи, ну это же так просто!? Врезать Совдепии по зубам так, чтобы она еще долго отплевывалась! Вы бы смогли отказаться от такого предложения?
   — Я — да. Это не мой уровень ответственности.
   Артем на секунду задержал дыхание. Потом тихо сказал:
   — Надоело. Все твердят одно и то же — это не их уровень ответственности. Одному Лучникову плевать на все уровни ответственности — он и имеет всех как хочет.
   — Как оказалось — не одному Лучникову… Господин капитан, Лучников — всего лишь человек. Он ничего бы не смог, не будь на то воля масс…
   — Гитлер тоже не смог бы… Это не снимает с него греха.
   — Грех — хорошее слово. Вы готовы отвечать за свои грехи?
   — Да.
   — Головой?
   — Да.
   — Как вы думаете, что вам грозит за нападение на командира?
   — Я был в состоянии аффекта.
   — В состоянии аффекта люди кричат, матерятся и бьют посуду об пол. А притвориться теряющим сознание и ухватиться за графин… И врезать именно тому, чье отсутствие радикально меняет картину в штабе…
   — Не делайте из меня Джеймса Бонда. Плевал я на картину в штабе. Басманов говорил про меня так, словно я кусок дерьма. И мне до смерти захотелось врезать ему. Показать ему, как оно бывает, когда тебе проламывают нос тяжелым предметом. Вот и все.
   — Скажи эту фразу Адамс, вы ударили бы его?
   — В этой ситуации?
   — В этой ситуации.
   — Нет. Думаете, поймали меня? Ладно, поймали. Поймите, я был на взводе, и когда главком начал говорить про перемирие с Союзом… Я подумал: как никто еще не шваркнул ему по морде. Чтобы он понял, какую цену люди платят за то, что он хочет отдать даром. Хотя бы приблизительно, но на собственной шкуре понял, что это такое…