Данливи Дж.. Волшебная сказка Нью-Йорка

Над дорожными знаками, словно большие слезы, свисают два
фонаря. Парковка запрещена, как и проезд грузовиков. Особенно,
когда сюда рекой стекаются люди, привлеченные распродажей.
Чарли сказал, как выйду на пенсию, куплю себе тренировочную
лужайку для гольфа, вот где настоящие деньги. Ведерко с мячами
-- доллар. И сиди, греби их граблями. А если кто в мишень
попадет, тому ведерко задаром, ну они и торчат там целыми
днями, стараются. Сказал, что там всякому хватит места, чтобы
сшибить пару долларов.
Четыре тридцать показывают часы за цельного стекла окном.
Где улыбающиеся девушки в синей форме в два счета превращают
вас в пассажиров авиалиний. Скоро Вайн отправится на свой
обычный ежевечерний объезд. К этому времени меня уже прикончат
и разделают на части. И подадут по большому куску каждой из дам
бридж-клуба Гарриет. Я-то знаю, что я бальзамировщик хороший.
Просто слишком передовой для отсталых людей, которым не достает
культурных критериев, чтобы по достоинству оценить мое
мастерство, для этого требуются знатоки, способные шагать в
ногу со временем. Сквозь окно наверху видны изукрашенные
золотом потолки. За одним из таких одетых камнем, осененных
тенью и закрытых ставнями окон, мог бы стоять и я, бреясь перед
тем, как под вечер помчать через город на свиданье. Созданный
для жизни богатых и родовитых. Каждый день заводил бы себе
новый ночной горшок из нефрита. Но все, что мне остается
сейчас, это топать дальше. Оставаться в вечном движении. В
надежде на мастерский финт утешительной удачи.
Кристиан крейсерским ходом проплывает мимо красно-ковровых
ступеней монументальной гостиницы. И мимо входа в подземку,
которым я не видел, чтобы кто-нибудь когда-нибудь пользовался.
Стоит, дожидаясь переключения светофора. У только что
выставленного лотка с напитками и натянутого над панелью
полосатого тента кафе, поджидающего беспечных прохожих с
толстыми сигарами во рту. Приметил сидящую там даму с
затейливой башней на голове. Хорошее добавление к моей
коллекции посмертных причесок. Расстроенный муж взревел бы.
Можно подумать, вы мне жену не к похоронам готовили, а к
конкурсу красоты. Можете даже поспорить, сэр. И она победит.
Она, почитай, уже вышла в финал. Ха-ха. Задроченный ты боров.
Кристиан прячет в ладони лицо. Потирает виски у бровей.
Ожидает, когда зеленый свет скажет ему, иди. Увязая в поклепах.
Пересеки, как бы то ни было трудно, улицу и шагай навстречу
жизни. К низу высокого, рыжеватых тонов отеля притулились
закусочная и аптека. В первом ряду ожидающих пешеходов
темноволосая девушка. Улыбается мне. Порыв ветра вздувает ее
белый плащ, показывая цветистое платье. Синий зонт в обтянутой
белой перчаткой руке. Она минует меня, и дуновенье духов
пробивается сквозь автомобильную гарь. Слышал, как она почти
беззвучно прошептала, хелло. Остановись у края панели. Чтобы
обернуться и посмотреть. Как она останавливается. Оборачивается
и смотрит. И улыбается снова.
Кристиан замирает. Может уйти. Если я не сделаю первого
шага. Мне нужно с кем-то поговорить. С кем-то, в ком еще
уцелели душа и разум. Чтобы в любви и радости бороться,
кувыркаясь под грудами грез. Чтобы заставить ее глаза изливать
на меня веру. В мое благородство. Вынырнула из толпы. Потратишь
отложенную двухнедельную квартирную плату, может быть даже
сведешь ее пообедать. В один из баров с уютными кабинками. Где
толстенные ломти ростбифа кладут на ржаной хлеб и не жалеют
подливки. И все это смывается вниз золотыми струями пива.
Имя ее Карлотта. Мягкие, мерцающие, пьянящие губы. Я
спросил, вы позволите вас угостить. Шагая впереди меня, она
спустилась по трем ступенькам и сквозь мотающуюся дверь вошла в
темный бар. Перебирая пальцами голубые и красные бусины на шее.
Официантка спросила, что вы хотите. Я ответил, что она хочет
хлебной водки, а я имбирного пива.
-- Одного пива не подаем.
-- Почему.
-- Потому что не подаем. Только к крепким напиткам.
Кристиан получил имбирное пиво, а Карлотта две водки. На
ногтях у нее большие небрежные ярко-красные мазки. Она вылила
обе водки на кубики льда и перекрестила ноги.
-- Чем вы занимаетесь, если вы не против, что я спрашиваю,
мистер.
-- Я пилот авиалинии.
-- Правда.
-- Да. Только что прилетел из Европы.
-- То-то мне кажется, говорите вы как-то странно. Не
купите мне сигарет.
Вальсирующей походкой подкатывается со своим подносиком
сигаретная барышня. Берет пачку, сдирает целлофан. Кристиан
отдает доллар. И получает вместо сдачи спасибо. Следи за собой.
Не закипай, иначе все кончится еще одной гневной вспышкой. В
этом городе выпустишь что-то из рук, пиши пропало. Что
относится и к оливковым прелестям этой девушки с большими
карими глазами. Если, конечно, я не засуну руку по локоть в
карман и не начну сорить деньгами. И ведь как раз на этой
неделе я выплатил почти половину того, что должен за Элен.
-- Наверное интересно так вот летать повсюду.
-- Да. А чем занимаетесь вы.
-- Вы это про что.
-- Ну, не знаю. Вы сюда откуда приехали.
-- Не думаю, что я должна отвечать на этот вопрос.
-- Почему.
-- Закажите мне сначала еще выпивки.
Кристиан заказывает еще несколько порций. Карлотта
отправляет их следом за первыми. Птичка в клетке за стойкой
бара, не останавливаясь, макает клювик в чашку с водой. В пору
кризиса оставайся твердым и трезвым. И сходи с ума от тревоги.
-- Я из северной части штата. Женева. Это на Фингер-Лейкс.
Хоть и не ваше дело, откуда я приехала.
-- Ну хорошо, а куда вы теперь направляетесь.
-- Назад в свою комнату. Мне целый день рассиживаться не
по карману. Я беру двадцать долларов в час. За десять могу
отсосать.
Во мраке сгущаются крупные тени. К столу приближается
внушительный джентльмен. Привлеченный испущенным Кристианом
воплем страдания. Перешедшего в ярость, когда официантка
хлопнула счетом о стол. И застыла над ним, дожидаясь двадцатки.
Не потеряв ни гроша, выбраться из одного фиаско и лишь затем,
чтобы быть обобранным и впороться в другое. Отправься на поиск
любви, лишишься всех денег. Самое безопасное -- медленно
встать. Пока вышибала рокочет. Поводя бульдозерными плечами.
Выпячивая подбородок. Кривя нижнюю губу. Чтобы показать, какой
он крутняк.
-- Эй, ты шибко умный или чего.
-- Нет, я всего-навсего мирный гражданин.
-- Здесь у нас шуметь не положено, малыш. Потому как, если
кто выступает, мы с ним обходимся грубо. Так что плати по счету
и вали отсюда, пока я тебе башку не отшиб.
Глаза Кристиана пробегаются по телу громилы. Выискивая, не
спрятан ли за какой-либо припухлостью револьвер. Мне повезло,
что с виду я слабак слабаком. Каждому ясно, что меня довольно
пихнуть разок и на пули тратиться уже не придется. Тени
посетителей горбятся над стаканами. Зеркала за батареей
бутылок. Табуретки у бара, чтобы ими размахивать, и пепельницы,
чтобы швыряться. Зеленые с красным вспышки неона мечутся в
темноте. Матерь Божья, Святая Дева Мария, смилуйся надо мной
ради прежних времен. Потому что когда-то приемная мать обратила
меня в католичество. Пожалуйста, не дай мне соскользнуть в
новую бездну. Вайн прав, все убийства в этом городе проистекают
из грубости. Раздается голос Карлотты.
-- Сам говорит, сукин сын, что он пилот авиалинии, а сам
просто паршивый сквалыга.
-- О'кей, ты, летающий умник, ты слышал, что я сказал.
Плати. Расправляй крылышки. И отваливай.
-- Нет.
-- Слушай, я могу еще раз сказать. Плати. И отваливай.
-- А я могу сказать тебе следующее. Попробуй тронуть меня
и у тебя мозги сквозь затылок вылетят.
-- Ба, да ты, похоже, шутник, сынок.
Внушительный джентльмен через плечо окликает бармена в
белой рубашке, и тот вылетает из-за стойки. Кристиан, фехтуя
левой, отступает на шаг. Внушительный джентльмен делает шаг
вперед. Протянув одну руку со здоровенной клешней и сжав другую
в кулак. Официантка, роняя напитки, заслоняется подносом, точно
щитом. Оборачиваются посетители. Воркующий голос наплывает из
музыкального ящика. Хрустят под ногами орешки. В последний раз
виденные в вазочке на столе. О, протыкать бы сейчас дырки
верным моим троакаром в одной из светлых и радостных
бальзамировочных комнат. Но мимо моего носа со свистом
пролетает кулак внушительного джентльмена. Смачно впечатываясь
в Карлотту, которая как раз зачем-то встает. И простонав, кулем
валится на пол. Официантка визжит.
-- Тони, Тони, ты глаз ей выбил, вон он на полу.
Тони смотрит вниз. Достаточно долго, чтобы Кристиан успел
внушить ему мысль, что и вверх смотреть иногда невредно. С
помощью хука правой, которая описывает странно замедленную
дугу, начавшуюся от присогнутых колен Кристиана. И
закончившуюся под челюстью Тони. Заставив его со свернутой шеей
несколько воспарить над землей. С треском врубиться затылком в
скругленье дубовой стойки, раскинуть руки и в мирном покое
осесть, одну лапу засунув в плевательницу, а другую оставив
ладонью кверху лежать на латунной подпорке для ног. Из
барменовых уст с негромким шипением вылетает, иисусе-христе,
он, не успев добежать, тормозит. И медленно отступает, поднимая
руки. Перед приближающимся Кристианом. Кулаки которого
привольно покачиваются у бедер, на концах полусогнутых рук.
-- Не бейте меня, мистер, с этой минуты я ваш союзник,
поверьте. Я только старался, чтобы тут все было культурно.
Официантка, прижав к щекам кулачки, уставилась в пол.
Какой-то голос орет от бара, доктора сюда, да глаз держите в
тепле, они его могут обратно вставить. И дрожащий палец чьей-то
вытянутой руки указывает на Кристиана.
-- Это вон того парня работа. Он ей глаз выбил.
Бармен, с кокетливыми круглыми резиночками на каждом
рукаве, набирается смелости. Обиженно простирает перст,
присоединяясь к поискам справедливости. Успев в поисках
безопасности отступить всего на два шага. Он успевает еще
поднять обе руки, чтобы прикрыться от прыгнувшего вперед
Кристиана, но слишком высоко и слишком поздно, ибо правый кулак
последнего, описав широкую и низкую кривую, с гулким булькающим
звуком врезается бармену под сердце. А молниеносный левый
сминает ему правое легкое. Из нагрудного кармана рубашки
разлетаются спички, сигареты и карандаши. Бармен, наклонясь
вперед, некоторое время висит, мотаясь в метели ударов слева и
справа, а когда она утихает, рушится мордой в собственную
тягучую рвоту.
Двое посетителей перемахивают через стойку. Один мчит к
расположенному в глуби бара сортиру. Еще один, пьяный,
поднимается с табурета. Шляпа сдвинута с потного лба на
затылок. Выпятив губы и нахмурив чело, он болтает пальцем перед
носом налетающего в поисках выходной двери Кристиана. Кристиан
на ходу плюхает тылом ладони по мутноглазой орясине. Шляпа еще
летит по воздуху. Когда Корнелиус, рискуя растяженьем в паху,
проскакивает по лестнице мимо последнего, так и оставшегося за
канатами ринга пьянчуги, который тянет руку, желая хлопнуть
меня по спине.
-- Вот это чемпион. Такого убойного таланта я со времен
Сахарного Рея не видывал.
Кристиан сворачивает направо, и пользуясь небольшим
холмом, как прикрытием, ударяется в бегство. Виляя, несется
средь уличных теней. Зачем облегчать задачу пулям, если дело до
них дойдет. А не дойдет, так хоть потренируюсь, это тоже не
лишнее. Пропади они пропадом, эти жуткие обираловки. Маленькие
храмы корысти. А вам, долбаебы. Нынче меня не достать. Потому
что, иисусе-христе, прежде, чем придет мой конец, я, пожалуй,
присоединюсь к пацифистам. Если понадобится, буду с трусливым
видом разгуливать, прикрываясь мирным плакатом. Вопя,
прекратите давить людям яйца, играть их глазами в бильярд и
прокалывать задницы, долой войну и насилие. Ибо. Сам Корнелиус,
сей испытанный Кристиан, всегда готов с наслажденьем удрать с
поля кровавой брани, в этом можете на него положиться.
Через заднюю дверь проскользнул в Спортивный клуб, столь
удобно стоящий в тени. Мраморная табличка в мужском туалете
гласит: не крадите хотя бы меня, как украли все остальное,
иначе вам голову открутят. Постоял в сортирной кабинке,
восстанавливая дыхание и непринужденность повадки. Эта гроза
позади. Причесываюсь перед зеркалом. Ополаскиваю лицо жидким
мылом и водой. Выхожу и спускаюсь в мраморный холл, осторожно
оглядываясь, не видно ли где Вайна. Перехожу вестибюль.
Заслужил немного отдыха. От бесстыдства и наглости. От гнусной
и гадостной низости. От всяческих беспардонных бандитов. И если
вы в одинокой тоске строите планы. Как вам с честью пробиться
наверх. К приятным прибыткам и сладким достаткам. Дабы вкусить,
наконец, персональный покой. Будьте готовы пускаться на всякие
хитрости.
Бармен с седыми волнистыми волосами. Подходит, чтобы с
певучим ирландским акцентом и веселым мерцаньем в глазах. С
приятностию осведомиться о моих скромных запросах. В этой
низкой, мягко освещенной комнате. Кони и гончие с громом и
гомоном скачут на фреске поверх бутылок за стойкой. Пива хочу.
Пожалуйста. В высоком холодном стакане. Золотое и пенистое,
уношу его к дубовому столику у окна. Написав свое имя и номер.
На листочке розоватой бумаги.
За длинным столом. Возвышаются два повара в белых
колпаках. Над здоровенным филеем. Широкий бок окорока. Точат
ножи. Отрезают парящие ломти. Так аккуратно ложащиеся вам на
хлеб. Подбирают для вас соленый огурчик, накапывают горку
картофельного салата. Все бесплатно. Для тех, кто никогда не
испытывал голода. Восстанавливает силы. Сижу, наблюдая в
чистейшее окно, как меняется свет. В этом городе-храме. Где
органными трубами звенят небоскребы. Трагедия и боль. Едва
прикрытые дурацкой бодростью и вечной улыбкой. По всей Пятой
авеню. И я прихожу и сажусь в вышине на прометенные ветром
камни. Чтобы сыграть на арфе толстенных тросов, тесно натянутых
в готических арках Бруклинского моста. Трепещет торжественная и
грустная музыка. Для всех, кто в печали бредет вдоль улиц и
слышит. Если лязг и дрязг, гуденье и гул когда-нибудь стихнут.
Вы услышите, как я играю. Мелодии тишины. Корнелиус, сей
Кристиан Бронкса и Бруклина. Лишившийся родителей и жены.
Теребит перстами певучие струны. Кисти рук моих прекрасны, так
сказала Фанни Соурпюсс. Пока они не сжимаются, обращаясь в
костистых и жестких вершителей правосудия. Прошло уже несколько
месяцев. Чайки кричали над полоской прибоя. Буксиры тянули
огромное судно. Когда я вместе с зимним приливом воротился на
свою землю. Все лица запрокинулись, ожидая. И даже в горе моем
я подумал, что им нужен я. Владеющий малой сумой красоты,
которую я был им обязан доставить. Дабы глаза их вспыхнули, как
у Шарлотты Грейвз. Той, что первой полюбила меня. Еще
мальчиком. И как она сказала, у вас такой вид замечательный,
господи, прямо изысканный. Так, я надеялся, скажут мне и они,
скажут, о, как ты изменился, какой стал возвышенный и
величавый. Как чудесно, что ты возвратился. И, возвратившись,
нашел, что изменились они. И ничего в их изменениях чудесного
нет. Влачат существование, мучаясь страхом. И норовя
предательски кокнуть любого, кто возвысит свой честный голос.
Официант подносит Кристиану пиво за пивом. Пока не
приходит время вставать. Бормоча одно из самых последних
правил. Поступай с другими так, как они со столь вероломной
радостью поступают с тобой. Джордж, пока я мыл инструменты,
рассказывал мне о жертвах всех нераскрытых убийств, которым
случалось покоиться на наших столах. Пострадавших не за
грубость, а вследствие похоти, жадности и даже глумливого
ликования. А Кларенс Вайн произнес, смерть, вот наша планида.
Мы несем утешение. Умираем сами и даем умирать другим.
У стойки бара Кристиан выпивает последний стакан пива.
Теперь здесь полным полно спортсменов, на каждом костюм в
тонкую полоску, наблюдаются также смешливые стайки легконогих
бадминтонистов. Кое-где за столами видны крепыши из класса
боевых искусств. Натренированные, чтобы отважно пересекать
участок панели, лежащий между парадным подъездом и лимузином.
Одолевать его тройным прыжком, пока не набросились грабители и
наркоманы. ! А уж если какой набросится. Залепить ему по
черепушке и начистить зубы ногой. Что до меня. То как бы я
хотел отыскать хоть одного человека, которого мне бы удалось
удивить. Не отшибая ему напрочь глупой башки. Пока же просто
спустись по ступеням желтоватого мрамора. Вглядываясь в висящий
на стенке портрет фехтовальщика. Умиротворяющее зрелище
благородного самообладания. Выйди сквозь вращающиеся бронзовые
двери. И вперед, к прохладному телу. На которое я смогу излить
мой восторг.
Иду на запад мимо залитых светом парадных подъездов. В
которые входят, из которых выходят низкорослые толстячки,
следом за высокими худощавыми женщинами. Вот оно, игрище всех
Соурпюссов. Платящих полновесной монетой за долевое владение
какой-нибудь образцовой задницей. Легким шлепком направляемой
мимо смятенных швейцаров. И вставляемой в оправу ресторанного
кресла. Как в середку торта вставляется вишенка. Которую каждый
норовит урвать для себя. Теперь на север по Пятой авеню. Тут
еще больше роскошных подъездов. Теснятся дворцы богатеев. Если
свернуть на восток. Между тенями серых каменных многоквартирных
домов. Выйдешь к пустому участку неба. Высокий дощатый забор
окружает большой котлован. Маленькая решетчатая платформа, с
которой можно взглянуть вниз. Груды взорванного камня.
Прикрытые стальными сетками. Одинокий экскаватор. Леса,
уходящие на пять этажей в мрачную, оглушительную тьму. Плотники
в красных касках стучат молотками. Облитые ослепительным
светом. Кто-то гнет проволоку, кто-то режет железо. Огромный
кран, отвалясь от грузовика, задирает в небо стрелу. И на
черной доске. В середине золотом четыре большие буквы.

В А Й Н

На следующем углу Кристиан останавливается. Гудящий поток
застрявших машин -- пробка. Застывает, урча, длинный черный
лимузин. В четырех футах от меня восседает седой джентльмен.
Глубоко утонув в коже обивки. Ноги скрещены, лодыжки укрыты
черным шелком носков. Манжеты рубашки скреплены золотыми
цепочками. Бледная рука подносит к губам замерзший мартини.
Отчего остатки моего износившегося мира осыпаются ветошью. В
поисках утешения поднимаю глаза к окнам Фанни Соурпюсс. Одно, с
парой колонн по бокам и остроконечным карнизом сверху, смутно
светится. Штора приспущена. Сказала, что может пристроить меня.
Сделать вице-президентом компании. Дать водителей и кучу машин,
чтобы те их водили. И я буду сидеть. Еле видный в густом пару.
Такой я стану. Дымящейся кучей говна.
Мистер Келли на вахте. Произносит, хай, мистер Пибоди. И
пока мы поднимаемся, говорит, давненько не виделись. Выхожу в
маленький холл. Жму перламутровую кнопку и жду. Мистер Келли,
прежде чем задвинуть дверцы, сообщает, ваша тетушка дома. Еще с
вечера. Шофер поднялся с ней вместе, покупки подносил. И
Кристиан опять нажимает кнопку. И стучит. Внутри тишина. Затем
легкий скрип. По другую сторону двери. Стою здесь, не нужный.
Решительно никому. Каждому подавай новые лица. Мимо старых,
знакомых, все пролетают галопом. К тому же их оказывается так
приятно топтать. А я боюсь остановиться, задуматься. О том,
какой омерзительной, черт бы ее побрал, борьбой была заполнена
вся моя жизнь.
Кристиан лупит кулаком по белым филенкам. Орет. Фанни,
открой, я знаю, ты дома. И видит ее лицо. За изящной старинной
дверной цепочкой. Оглядывающее меня с головы до ног.
-- Ты пьян.
-- Ты чертовски права, я пьян.
-- А я занята. До свидания.
Дверь закрывается. Еще один миг неизбывной боли оттиснут в
моем паспорте. Всем, кого это может касаться. Не дозволять
подателю сего бесплатно пользоваться какой бы то ни было
задницей. Отказывать ему во всякого рода положенной по закону
помощи, чинить любые помехи. Разрешается также допекать его
всеми возможными способами. На кулаках моих быстро вспухают
костяшки. Фанни внутри. Сокруши ее своим вожделением. Дитятей я
играл в самые грязные, гнусные и гадкие игры. В подвалах. Стоя,
на уединенных аллеях и лежа, на пустырях. Девочки, перед носом
которых я размахивал своей пыркой, спрашивали, а хочешь
посмотреть, что у меня. Всегда отвечал хочу. Из рыцарских
побуждений.
Корнелиус отступает на пару шагов. Нацеливается. В точку
между филенками. Много трогательных воспоминаний растерял я в
горестные минуты. Прикрываю правой рукой запястье левой.
Выставив вперед то плечо, от которого меньше проку. Захлопнула
дверь перед моим лицом. После того, как сама допустила меня до
всех своих полных соблазна укромностей. И вдосталь накушалась
моих овоидных канапе. Пропуская им вслед рюмку за рюмкой, до
краев налитые жизненным соком моих нерожденных потомков. Меня
так просто не вытуришь.
Корнелиус летит через маленький холл. Мимо пластиковых
цветочков. Под белыми потолками. Дверь распахивается, и Фанни
Соурпюсс в пеньюаре золотистого шелка отскакивает назад. А я
продолжаю полет. Со свистом пересекаю прихожую. И сквозь еще
одну дверь, влетаю в гостиную. Уже достаточно медленно, чтобы
краем глаза заметить, как Глен в одних подштанниках удирает на
кухню, волоча за собой штаны.
-- Ну, я же его достану. Я до него доберусь.
-- Оставь его в покое, Корнелиус. Ты пьян.
-- Ты чертовски права, я пьян, а твоего Глена я сейчас
укокошу.
-- Я полицию вызову.
-- Не двигайся.
-- Да остановись же хоть на минуту, Корнелиус, с чего ты
решил, будто имеешь право вот так, без приглашения, врываться в
мою квартиру.
-- Имею.
-- Ни хрена ты не имеешь.
-- Имею. А до Глена я доберусь. Скачет тут без штанов.
Позорник.
-- Ха-ха-ха, чья бы корова мычала.
-- Что он здесь делал.
-- То самое, что и ты, когда сюда приходил.
-- Сука дешевая.
-- Ишь ты, поди ж ты. Боже ж ты мой. Нет, это великолепно.
Я дешевая сука. Я, к твоему сведению, как раз дорогая. А тебе
так и вовсе не по карману. Потому ты меня так дешево и получил.
Что у тебя с рукой.
-- Не твое дело.
-- Ишь ты. Я звоню тебе, а ты отвечаешь мне так, словно во
мне и кошке вываляться противно. А потом врываешься сюда, делая
вид, что я твоя собственность.
-- Ты уезжала.
-- Уезжала, кататься на лыжах. И нечего на меня так
смотреть. Как будто я занималась не только этим. Потому что
именно так все и было. Я могу получить любого мужика, какого
захочу. И в любое время. Что я и делаю. Для меня даже слово
специальное выдумали. Нимфоманка.
Кристиан медленно опускает голову. Разжимая кулаки
выпрямляется. Фанни молча глядит на него. Две крупных слезы
изливаются из Кристиановых глаз. Плюхаются вниз, разбиваясь о
носки моих туфель. После чего впитываются в ковер.
-- О, иисусе-христе, Корнелиус. Что же это такое. О,
иисусе. Это ужас, что ты со мной делаешь. Ты самый
непредсказуемый сукин сын, с каким я когда-либо сталкивалась.
Что мне сказать, чтобы ты забыл о моих словах. Ты просто меня
разозлил. Довел до белого каления. Ну пожалуйста. Все равно
ведь не будет проку. Если я стану просить прощения. Каких ты
слов от меня ждешь. Мы же не можем все быть такими, как ты. Я
так и вообще не уверена, что мне этого хочется. О господи. Ну
прошу тебя. Ты позволишь. Можно, я тебя обниму. Пожалуйста.
Разреши мне хоть это. Мне так этого хочется. Прижаться к тебе.
Потому что мне кажется, что я тебе необходима.

Ты
Крошечный
Человечек

14

Ночь пролежал рядом с телом, владеющим частью богатств,
которые топчешь, проходя тротуарами этого города. Проснулся от
уханья в трубах. Затянутая в джинсы Фанни принесла мне завтрак.
Тяжело груженый поднос поддерживал ее голые груди. Сказала, что
ей пора на совет директоров. И одевалась, пока я в уюте постели
пытался избыть похмелье, глотая стакан за стаканом
грейпфрутовый сок из бездонной жестянки. Вслед за которым
отважно отправил тарелку длинных и тонких ломтиков бекона,
поджаристые кукурузные оладьи, виноградный джем и кофе.
Прогадился, будто ангел, витающий среди звезд. И принял ванну,
распевая под хлопьями ароматической пены.
Расстроенные глаза Фанни, воротившейся к часу дня. В
аккуратном коричневом костюме она стояла в проеме двери,
стягивая черную пелеринку. Чуть голубели вены под кожей. Я
сидел в белой гостиной, слушая вечерню и думая о Европе. И
когда черного дерева горничная вошла с пылесосом, Фанни
сказала, давай смотаемся куда-нибудь, день нынче такой чудный.
Мы лежали на сером пляже. Длинные волны, накатываясь, били
о песок. Чайки макали в пену клювы. Фанни сказала, что сто лет
не заглядывала в подземку. Да и не хочет заглядывать. Я
ответил, не хочешь, не надо, и ушел от нее на целый квартал.
Она бежала за мной, гневно сверкая глазами. Жестким кулаком
двинула меня по поврежденной руке. Так что плечо у меня вдруг
обмякло и заныло, будто расшатавшийся зуб. И мы, рассмеявшись,
спустились к темной гремучей скоростной линии, из конца в конец
просквозившей город. Я видел глаза Фанни, встревоженные,
ожидающие. Рыщущие по необъятной людской толпе. По толстым
женщинам, укутанным в пальто. По старикам в наглухо застегнутых
на молнии куртках, в белых носках, торчащих из помятых ботинок,
старикам с остановившимися глазами сновидцев. По раввину в
черном, держащему за руку мальчика с широко распахнутыми
глазами. По портрету Мисс Подземки. С такой же улыбкой, какой