Данливи Дж.. Волшебная сказка Нью-Йорка

увиденных мной, едва я сошел с корабля. Садится на другом конце
бара. Темные волосы. Снимает шляпу. Широкий лоб. Спокойный,
приязненный взгляд. И голос, мне очень жаль, сэр. Стив Келли,
на таможне меня знают. Подносит к губам виски, глотает его,
запивает водой и уходит. Февраль, три часа дня. Высокое синее
небо. Над этим городом. В котором я все еще слышу слова.
Вспомни их все, собери воедино. Они причиняют слишком сильную
боль. Фанни попросила, пожалуйста, не трогай мое полотенце. О
господи, сказать мне такое. Как будто я его недостоин. Погоди,
сказала она, ты что, обиделся, только из-за того, что я
попросила не трогать мое полотенце, но это же не означает, что
я тебя меньше люблю. И соседям я пакостил лишь потому, что меня
с моим именем прямо в лицо называли жиденком. Сколько мальчишек
мне приходилось брать за горло и прижимать к стене, говоря, а
ну, возьми свои слова обратно, не то я твои мозги по кирпичам
размажу. Потом была еще девочка, по которой я томился издали.
Две толстых темных косы лежали у нее на спине. Через несколько
лет, уже повзрослевшие, мы вместе с ней шли в школу. По зимнему
лесу. Замерзший папоротник хрустел под ногами. Она смеялась,
если мне не сразу удавалось выговорить какое-то слово. Я
декламировал стихи, сами собой слагавшиеся у меня в голове. Все
кончилось, когда я сказал, что чем учиться в университете,
лучше сразу выпить побольше касторки. И это я готов повторить
перед какой угодно аудиторией только что выпущенных из школы
засранцев. Если вы ищете работу, ребятки, то туалетная бумага
вам нужнее диплома. Вон мистер Убю закончил университет. И даже
Принстонский, если обратиться к фактам прошлого и фикциям
будущего. Тот самый, в котором при виде хорошенькой девушки
орут, спасайся, кто может. Готов поспорить, что он был бы рад
вернуться туда со всеми своими прохудившимися потрохами. Туда,
где ныне пребывает мой младший брат. Когда я отплыл за океан.
Он двинулся к западу. Словно тень. В Денвер. Стал фортепьянным
настройщиком. Сыграть бы сейчас пару гимнов завсегдатаям этого
бара. Пусть почувствуют, что они находятся в обществе патриота.
Устроить им красно-бело-синюю ночку, чтобы они ее надолго
запомнили. Самое шумное торжество верноподданности за всю их
жизнь. В самом средоточии мира. Находящемся нынче здесь.
Сограждане. Пока не явился серый волчок. И с ним смоляной
бычок. Дабы повергнуть вас в сон. Обволакивающий, будто
водоросли, что тянутся со дна морского к вашим ногам.
-- Хитники и тати.
Корнелиус Кристиан, задрав голову, выкрикивает эти слова в
потолок. Весь бар поворачивается к нему. До последнего
теряющегося во мраке лица.
-- Хитники и тати.
-- Эй, приятель, ты чего это вдруг.
-- Хитники и тати.
-- Дружок, ты случаем не медиевист в загуле.
-- Хитники и тати, наградите этого человека.
-- Утихни, друг, не то я тебя отсюда вышвырну.
-- Выходите на поединок. Хитники и тати. На поединок.
Бармен с закатанными рукавами торопливо огибает стойку.
Был уже один такой. Тоже пытался задеть мои чувства. Придется и
этому оставить метку на челюсти. На добрую память. И в честь
свободы слова. Дающей человеку право кричать, когда он захочет.
О том, что он не в силах больше сносить. Подлость и
похотливость. Жду первого, кто коснется меня. И тогда уж начну
отмахиваться. Всегда давал противнику честный шанс. Прежде, чем
сломать ему челюсть. Трах. Бух. Ба-бах. Это тебе на бобы,
умник. Похоже, парень, остался ты на бобах. И здрасьте вам.
Откуда вдруг эта тьма. Зовущая меня, заходи. Я и кулаками-то
помахал всего ничего. Просто, чтобы отпраздновать твой отъезд.
Расстаться с тобой. И очнуться придурком.
-- Именно им, черти бы вас побрали. Мистер Кристиан.
Придурком, вот кем вы очнулись. И хотите услышать мое мнение. Я
знаю работу, которая подходит вам идеально. На ней вы сможете
сворачивать шею по десяти раз на дню. Поступите в пожарники,
это все, что вам нужно.
Корнелиус лежит на спине. Вокруг ширмы. Бутылка, из
которой в руку ему сочится какая-то жидкость. Поднос с
хирургическими инструментами. Лампочка над головой. Вижу лицо
доктора Педро. Грозно нахмуренное, но таящее след почти
неприметной улыбки. А стены вокруг почему-то кафельные.
-- Да-да. Кто-то рассадил вам башку. Именно так. Резаная
рана.
-- Где я, доктор.
-- В больнице.
-- О.
-- Вы бредили. Звали меня. Вместо мамочки. Я приехал. Как
полагается порядочному доктору. Только-только принялся
тараканить во сне отличнейшую толстенную бабу с задницей что
твой кафедральный собор и физиономией размером в коробку
передач у хорошего грузовика. Впрочем, в моем возрасте выбирать
не приходится. Так и не знаю, удалось мне ее ублажить или нет,
потому что меня из-за вас разбудили. Вы еще долго намерены
радовать меня подобным образом.
-- Мне ужасно жаль, доктор.
-- В следующий раз, отправляясь на прогулку, надевайте
шлем для регби. Трах, бах, бум, тарарах. Если вы желаете
поливать этот город собственной кровью, помешать вам никто не
сможет. Как-нибудь очнетесь и увидите не меня, а Кларенса.
Знаете, как он поступает с теми, кто не способен оплатить его
счет. Совершенно как в ресторане. Только он их не тарелки мыть
заставляет, а наводить глянец на его клиентов, безмятежно
лежащих в гробах.
-- Да, доктор.
-- Как вы себя чувствуете.
-- Ужасно.
-- Взгляните туда, видите, какая монашенка милая. Она о
вас позаботится. А я еще задержусь, посмотрю, чтобы они как
следует заштопали вам руку и голову, не попортили красоту.
Будут плохо стараться, я им задницы поотрываю, это вас устроит.
-- Более чем, доктор.
Корнелиус Кристиан опускает глаза на свою рубашку.
Напрягает шею, чтобы разглядеть кровь, залившую грудь. Такую
красную, безмятежную. Уже немного коричневеет. Смерть приходит,
как гость. Посмеивается, часами наблюдая, как ты распаляешься.
Собираясь покончить с собой. И остываешь, покончив. Перед
наступлением тьмы вокруг метались людские лица. Их было так
много, боюсь, не всем досталось по челюсти. Кого-то я обделил.
Нежное лицо монашенки. Заглядывающей мне в глаза.
-- Мистер Кристиан. О, мистер Кристиан. Вы тут такого
наговорили, пока не проснулись.
Снова накатывает сон. Тянет закрыть глаза. Закрываю.
Спокойной ночи. И вижу сидящего Кларенса. Мерцающего в зеленой
тьме. Голос его спокоен и мягок. Я уже слышу его. Цедящего
через стол тщательно подобранные слова. Корнелиус, это хорошо,
что вы здесь. Снова вернулись ко мне. Все возвращаются. Ждут. Я
часто думаю, что, когда они здесь лежат, только что привезенные
Фрицем, и я чуть румяню им щеки, они улыбаются мне. Так и
подмывает включить инфракрасную лампу и приступить к
воскрешению. Но знаете, Корнелиус, я далеко не единожды
убеждался, что попытки вернуть усопшего к жизни встречаются
родственниками в штыки. Вот почему меня так интересует
драматическая сторона кремирования. Чертог огня. Очаг царства
небесного. Многие не желают сводить предлагаемое им с такой
продуманной предупредительностью знакомство с пеклом.
Чувствуют, что будет больно. Но когда от них остается лишь
шлак, окалина, пепел, что может быть чище и суше. Всепожирающий
пожар. Сосны, сосны, множество сосен. В мраморных кадках
выстроившихся вдоль пути, что ведет к храму священного огня.
Это ведь древний способ. Так кончали многие знаменитые люди.
Может быть и они могли бы закричать, ах дьявол, жжется. Вас же,
Корнелиус. Ожидает новая служба, у меня под землей. Пойдемте.
Сюда. Видите. Кушетки у нас гидравлические. Похожи на
парикмахерские кресла, помните, я вам про них рассказывал. И
зеленые. А все сотрудники в розовом. Красиво, правда. Человек
сразу начинает чувствовать себя как дома. Да, вы знаете, мисс
Мускус скончалась. Она жила в Норвуде, это Бронкс. Восточное
Овальное Водохранилище. Очаровательный адрес, не правда ли. Я
сам ее набальзамировал, вообще все подготовил. Помните, какое у
нее было сложение. С таким жить бы да жить. Но красота тленна,
и она умерла. И теперь, Корнелиус, я хочу, чтобы вы мне
ответили честно. Не обесчестили ль вы ее в одном из моих лучших
гробов. Ну и слава богу, поверьте, услышать это для меня
облегчение. Какой усопший смог бы покоиться с миром на атласе,
повидавшем подобное. Ах, Кларенс, я вам солгал. Насчет мисс
Мускус. Потому что в ту ночь, когда я готовил Герберта
Сильвера, а все остальные усопшие почивали. Персик и я рука в
руке прокрались в зал прощаний. Обмениваясь поцелуями в щечку.
Она все повторяла, милость господня, мне не следует этого
делать, и все сдирала с себя одежду. Бросая ее на козлы
малинового гроба. Я же, увидев ее тело, весь побледнел от
гнева. На то, что мы не сделали этого раньше. Руки мои так и
порхали по ней. Я никак не мог поверить тому, что они ощущали.
Касаясь ее упоительных членов. Я потянул ее за волосы. опуская
на складчатый атлас. Она кусалась. И задыхалась. Я придавил ее,
извивавшуюся подо мной, наши соски, двигаясь взад-вперед,
натирали мне грудь. Она стенала громко, мои же вопли едва не
подняли на ноги усопших. Но пожалуйста, Кларенс, не позволяйте
мне вас перебивать, что вы такое говорили. Да, Корнелиус, я
собирался сказать, что там, у дверей, стоит человек во фраке.
Так это наш дежурный распорядитель. Помните мистера Хардвика.
Из вест-сайдского отделения. Он теперь красит волосы в
несколько более светлый тон. А эта дверь служит входом для тех,
кто желает двигаться навстречу смерти на собственных ногах.
Теперь вверх. Вон там за стеклом у нас крытый балкон. Имеется
ресторан. Чтобы те, кто еще жив, могли пообедать. Пока у них
есть для этого время. Наблюдая между делом священнейший из
обрядов. Созерцая возвышенную сцену и спокойную
распорядительность наших великих художников, вершащих свой
труд. Когда люди, коим предстоит стать моими клиентами, вот так
собираются вместе, ими овладевает радостная и успокоительная
уверенность в будущем. Заодно можно спаржи поесть. У нас тут
веет пахнущий сосной ветерок, от которого разыгрывается
аппетит. Все очень удобно для тех, кому не хочется отходить
особенно далеко. Этот пурпурный пожарный гидрант специально для
меня установил особый уполномоченный. И я совершенно уверен,
что такт-другой современной музыки отнюдь не испортит общего
впечатления. Тот господин с рыжей шевелюрой по самые плечи и с
приятным лицом римлянина. Это Джек. Я его нанял, чтобы он играл
собственные сочинения. Некоторые даже довольно веселые. Тут
иногда такие раздаются овации, крики браво, кажется, того и
гляди уши к чертям собачьим полопаются. Он раньше был
вундеркиндом. А теперь просто гений. Я прекрасно знаю, что моих
сотрудников из этой залы палкой не выгонишь. Теперь вы
понимаете, Корнелиус, почему мне было так жаль, что вы нас
покинули. Ведь, находясь в нашем святилище, весь проникаешься
благоговением и грезами, которые его пропитали. И ощущаешь, как
реквием коронует тебя. Возводя в цари над этими останками,
свозимыми со всех концов города. Хотя последнее время
наибольшие поступления у нас из Южного Бронкса. Вон там лежит
Тина Три Тонны, объемистая такая дама, с ней нам пришлось
повозиться. Глянешь на нее -- пейзаж да и только. У нас еще
есть особая пристройка для цветных, у них все больше колотые
раны. Корнелиус, я рад, что вы здесь. Приятно видеть вас
мертвым. И иметь возможность слегка подрумянить вам щеки. Здесь
у нас те, кто скончался в нежном возрасте. Малые дети.
Простите, Корнелиус, мне все еще трудно свыкнуться с этим. С
мирным покоем поверженного дитяти. А вот и ваш дядя. Мужчина с
большими руками. Теперь все снова вместе, одна большая семья.
Страсти поостыли. Пора уходить, хоть толпа в торговых районах
чуть-чуть поредеет. Здесь те, кто был при жизни бременем для
семьи, алкоголики, например, или наркоманы. А в той стороне у
меня особая зала. Круглая, как часовня в ист-сайдском филиале.
И на стенах скульптурное изображение рук, раскрывших вам
навстречу объятия. Это мой шедевр. И знаете, мне иногда стыдно
признаться в этом. Но больше всего эта зала нравится мне, когда
в ней покоятся люди, обладавшие сотнями тысяч долларов. Как вам
известно, ко мне теперь прибывает множество важных людей.
Некоторые ногами вперед. Кики Конь, Ники Нуль, Джон Большой
Чих, Ребен Гонада. Помните тех, которых вы у меня как-то
застали. Все как один добропорядочные семейные люди. Хотя и
случается, что они принимают решение кого-нибудь устранить.
Впрочем, они всегда требуют, чтобы такое устранение
сопровождалось уместным напутствием. Это, Корнелиус,
величественная династия смерти. В которой власть и слава
высоких и мощных получают окончательное освящение. Я себя
увековечил, Корнелиус. Множественные пулевые ранения, голова,
которая держится на честном слове, все это для нас не проблема.
Вот когда человека с близкого расстояния разносят из дробовика.
Бам. В голову. Тут, конечно, картина получается неаппетитная.
Уши летят в разные стороны. Но если удается получить несколько
прижизненных фотографий клиента, мы даже это испытание обращаем
с помощью воска в триумф. Особенно, когда есть возможность
использовать настоящие глаза. Ах, Корнелиус, какой вы все же
хороший слушатель. Неважно, живой или мертвый. В жизни не
встречал человека, которому мог бы так много всего сказать. И
который так хорошо меня понимал. А теперь, если вы пройдете
сюда, то попадете на крышу. В солярий. Где незабвенный усопший
может приобрести настоящий загар. Одно лишь это вмещает в себя
все, о чем я когда-либо мечтал. Здесь среди небоскребов.
Твердыня Трупов. Нет-нет, Корнелиус, скорее, Дворец
Достоинства. И человек, спешащий куда-то по своим житейским
делишкам, может теперь подтолкнуть попутчика локтем и
произнести те слова, Корнелиус, ради которых я и живу. Он
скажет. Видишь. Вон те золотые шпили. Что упираются в небо. Это
Вайн.
Кристиан открывает глаза. И видит спокойно взирающего на
него сверху вниз. Кларенса Вайна. Миг и меня проткнут
троакаром. Все те же спокойные, бесстрастные щеки. Всегда
свежевыбритые. Тугой белый воротничок. Опрятный узел на
галстуке Спортивного клуба, надетом им сегодня. По случаю моих
похорон. Или он пришел, чтобы выяснить, много ли во мне
содержится жидкости. Сведения при бальзамировании необходимые.
Надеюсь, он подойдет к моему гробу поближе. Все-таки бывший
служащий, можно рассчитывать на особый и чрезвычайный уход.
Настало время тихо-мирно проводить меня на покой. Господи,
неужели я умер. Или все-таки жив, черт вас всех побери.
-- Корнелиус, Корнелиус, вы меня слышите.
-- По-моему, да.
-- У вас есть друзья, Корнелиус. Почему вы ни разу не
зашли повидаться со мной. Мы с доктором Педро хотим вам помочь.
Я говорю серьезно, Корнелиус. Это не дело. Так вас просто
убьют.
-- Я собираюсь вернуться за океан, мистер Вайн.
-- Дом человека там, где висит его шляпа. Все, что от вас
требуется, повесить ее в моем новом филиале. Чарли, мисс
Мускус, все вас просят об этом.
-- Я вас под суд подвел.
-- В нашем деле это бывает, Корнелиус.
-- Выходит, я все же не умираю.
-- А признайтесь, вы ведь, увидев мое лицо, решили, что
уже умерли. Так.
-- На мгновение.
-- Знаете, мой мальчик, кое-что из того, что вы тут
кричали, в этой больнице до сих пор ни разу не слышали. У них
этажом выше умирала знаменитость. Но как мне сказали, главный
спектакль разворачивался здесь. Вы, Корнелиус, снова влипли в
историю. Вам чертовски повезло, что я знаком еще с одним
начальником участка. У двоих сломаны челюсти, еще у двоих носы,
одному человеку отдавили яичко. Не понимаю, как он второе
ухитрился спасти. Кому-то из посетителей, чтобы остановить
побоище, пришлось съездить вас бутылкой шампанского по голове.
Обычные бутылки, с виски, на вас впечатления не производили.
Патрульные говорят, что бар больше всего походил на бойню.
Будьте поосторожней, Корнелиус, в этом городе немало людей,
любящих сводить счеты.
Глаза застилает туман. Голос Кларенса гаснет. Засыпаю. Как
я устал. Заездила родная земля. Вчера на улице меня остановил
человек. Сказал, что страдает от жуткой боли, что-то попало в
глаз. Он хотел снять квартиру, пришел посмотреть ее и никак не
мог найти привратника, и кто-то сказал, что привратник поднялся
наверх, и когда он пошел на поиски, привратник делал минет
какому-то моряку и сказал, что он сейчас занят, зайдите минут
через десять и какого-нибудь друга приведите с собой, вот я и
хочу вас попросить, может быть вы пойдете. А после в подземке.
В пустом поезде. Входит какой-то малый. Расстегивает ширинку.
Вытаскивает член и ну его тягать, причем поворачивается и
вежливо так спрашивает, не хотите отведать. А я был усталый.
Аппетита никакого. Нет, говорю, спасибо. Хотя я бы взглянул,
нет ли в меню других блюд. На следующей остановке он вышел, так
и продолжая дрочить. Люди на платформе вежливо расступались.
Когда в этом городе вынимаешь хер из штанов, каждый понимает,
что ты человек целеустремленный и отходит в сторонку. И что они
орали в том баре. Пока я туда-сюда катался по полу. Отбивался
от наседавших на меня в какой-то комнате, забитой упаковочными
ящиками. Лупил левой. Провел такой хук правой, что рука на два
фута ушла в чье-то пузо, я даже костяшки зашиб, врезавшись ими
снутри в позвоночник совершенно неизвестного мне человека. А
голоса орали. Ах вот оно как, ты, значит, Америку не уважаешь.
Упав в баре на пол, увидел как на меня толпой валят чужие
ботинки. И всю потасовку в голове вертелась всего одна мысль,
надо бы при первой возможности подпалить Убю подошвы. Потом
темнота. Потом сирены. Склады, темные подъезды. Ночной воздух,
холодный, колючий, и звезды смотрят мне прямо в лицо. Волосатая
лапа и часы на запястье врача. Нащупывает мой пульс, чтобы
выяснить, не помер ли я. Проезд по улице под лязг крышек на
люках канализации. И барабаны. Дробный стук, летящий от реки до
реки. Из коридора в коридор. По которым катают мертвых, обернув
в простыни, и натянув их на лица. Плакаты на стенах. Не
засовывайте в уши посторонних предметов. Еще был случай на
другой пустой станции подземки. Сижу на скамье. Идет какой-то
мужчина. Далеко-далеко, на другом конце платформы. Медленно
подходит все ближе и ближе. Минуя одну пустую скамью за другой.
И усаживается рядом со мной. Иисусом клянусь, я глазам своим не
поверил. Мощное раскатистое рычание вырвалось из моего рта,
искривившегося так, что слева вылез наружу клык, совершенно как
у вампира. Тут этот джентльмен поднимается, отвешивает поклон и
приносит мне извинения. Говорит, что он пастор баптистской
церкви. И был бы счастлив, если бы я стал его прихожанином.
Паства у него вся чернявая, блондин вроде меня пришелся бы
очень кстати. Я было хотел встать на колени и просить его о
прощении, но подумал, что он решит, будто я собираюсь у него
отсосать. И ведь никто тебя знать не желает. Если только ты не
придурок, лыбящийся в каком-нибудь наилучшем из наиновейших
наимоднейших мест. Столкнувшись с одиночеством и отчаянием, они
затыкают уши и отвращают взоры. Им подавай всем довольного, да
чтобы новенький был и блестел. Как этим губастым лоханкам в
нашей конторе. Чучела дерьмоголовые. А, Кристиан, да, по-моему,
он снова пошел у туалет и "Уолл-стрит Джорнал" с собой понес,
о, часа примерно два назад. Словно волна, я прокатился по
городу. В котором, похоже, никому уже в голову не придет
спросить, а где же владелец доллара, лежащего на панели.
Здравствуйте. Вы меня слышите. Лица в баре. Какая-то пустельга
решила повеселиться, выцарапывая мне глаза. И кулаки у меня
запели. И губы ее обратились в прибитые к зубам раздавленные
помидоры. Женщин пропускаем вперед. Вот я ей первой и врезал.
Пока каждый из посетителей бара из кожи лез, чтобы первым
врезать мне. Кто-то сказал про меня, что я с моим языком
способен выпутаться из любой ситуации. Мигер говорил, будто я
никогда не признаю собственной неправоты. А две приемных матери
подряд уверяли, что я прирожденный маленький лжец. Тогда как я
был всего лишь дипломатичен. Мигер говорил также, что я
допустил ошибку, которой общество не прощает. Выпив свою
содовую до того, как обслужили всех остальных. Сказал, этого
назад уже не вернешь, ты посягнул на их рудиментарные
представления о хороших манерах. Выпил содовую первым. А я
просто пригубил ее, чтобы выяснить, ту ли мне принесли, какую я
заказал. Понимаешь, ты пытаешься выпутаться из этой ситуации.
Но выпутаться из нее невозможно. Даже взобравшись на борт
океанского лайнера. В купленном мною билете сказано, восточное
направление, палуба Р, каюта 34. Один взрослый, без слуг, общее
число пассажиров, один. Пассажир и перевозчик взаимно
согласились, что если судно затонет, значит, не повезло. Счет
пошел уже на часы да и тех становится все меньше. Выпутаться.
Бежать вдоль воды, маша кораблю и крича, подождите меня,
подождите. Открываю глаза. Навстречу свету. Чувствую боль в
руке. Мне все обещали и обещали. Ты еще где-нибудь найдешь свою
маму, сынок. Отец уехал, но после вернется. Лежи теперь здесь.
Береги руку. Когда-то давно темнокожий полицейский обнял меня
за плечи. Чтобы утешить, ибо я был мал и заброшен. У него было
самое грустное и самое доброе в мире лицо. И он сказал мне,
ребенку. Не беспокойся, сынок. Но я беспокоился. Исправно
слушая все, что мне говорили. Старайся, чтобы твое рукопожатие
внушало людям доверие к тебе. Вырасти высоким, сильным и
бронзовым, как небоскребы. И сокруши их, пока они не обратились
в призраков. Все, какие есть в этом городе.

Слишком богатом
Для насмешек
Слишком безлюдном
Для любви

29

Из больницы домой, в мою вест-сайдскую комнату меня в
новеньком синем лимузине отвез Кларенс Вайн. Город просыпался.
Меж тем как укладывались не спящие по ночам горожане. Из
развозящих газеты грузовиков плюхались на тротуар тяжелые
пачки. Люди на остановке автобуса. Светловолосая девушка,
несущая пакет с бельем, чтобы по дороге на работу забросить его
в стирку. Как-то утром, я, рано проснувшись, вышел купить
булочку, и увидел за дверью кондитерской человека, который
придерживал ее открытой, а входившие покупатели говорили ему
спасибо. И когда все прошли, он сказал, еще бы я ее не держал,
они как пойдут ломиться, непременно схлопочешь от кого-нибудь
дверью по башке.
Четыре наших колеса негромко прошуршали по моей улице с
односторонним движением. На ней я и покинул мирный покой черной
лимузиновой утробы. Хмурый и смуглый водитель, Ромео. Вместе с
Вайном помогли мне подняться по ступеням. Я шел, покачиваясь.
Мы с Кларенсом пожали друг другу руки. Какой он низенький. А
кажется таким высоким, осанистым джентльменом. Из двери,
направляясь на работу, выходят люди. С увлажненными волосами.
Поблескивая проборами. Косо поглядывают на меня. При подобном
недружелюбии, разве сможете вы признать во мне человека,
способного подружиться со всяким да так, что всякий признает
дружбу со мной за честь.
Два дня пролежал на кровати. Швыряясь ботинками в
тараканьих разведчиков. И слушая по радио симфоническую музыку.
Промывая глаза и голову пахнущей лимоном водой. Попивая
яблочный сок и заедая груши ломтиками швейцарского сыра.
Кларенс прислал мне целую корзину фруктов. Одна рука в бинтах.
Почувствовав, что кто-то подглядывает за мной с другой стороны
улицы, опустил шторы. Вскрыл письмо. Единственная полученная
мною почта. Очередное предложение приобрести бандаж для
надорванного пупа. Мерки снимаются прямо в деловой части
города.
В пятницу, достаточно окрепнув для того, чтобы пойти
прогуляться и даже вприпрыжку, я снял трубку звонившего в
прихожей телефона. По-матерински ласковый голос спросил, это
вы, Кристиан. И прежде, чем я успел сказать Пибоди. Она
произнесла, я тебе, уебище белобрысое, все яйца отрежу. Разъеби
твою мать. У нас есть фотографии. На которых ты суешь свой
белый хуй в рот моей доченьке, Эусебии.
Очень медленно опустил трубку. И еще один день пролежал,
поигрывая своими детородными органами. Теперь, торопливо
пробегая по улице, я то и дело оглядываюсь. Пытаясь вновь сжать
правую кисть в белый кулак. Наросты кровавой коросты на черепе.
Раздобудь вигвам. Поставь его в подземке. И кочуй. С одной
платформы на другую, куря трубку мира, пока не выйдет время.
Или пока какой-нибудь сучий потрох не удавит тебя, чтобы
сожрать твою жертвенную маисовую лепешку. В этом городе, полном
гримасничающих обезьян.
Сегодня суббота. Первые опавшие листья. Ясное солнце в
синих небесах. В парке парад собак и собаковладельцев. Воздух,
согретый бабьим летом, тих. А наверху засели в скалистых
отрогах домов омерзительно богатые сукины дети. Глотают пилюли,
мажут лосьонами рожи и задницы и знать не желают таких, как я.
Я же еду на север, в Бронкс, сквозной, скоростной и
гремучей линией. Все таращатся. На мои персикового цвета туфли.
Болгарской ручной работы. Нашел их в одежном шкафу старика
Соурпюсса, когда в последний раз рылся в квартире Фанни. У нее
перед домом. Приметил Вилли. Сгорбив обтянутые майкой
здоровенные покатые плечи, он сидел на панели, рядом с пожарным
гидрантом в подтеках мочи. И в тот миг, как я, уходя, положил
на столик оставленные мне Фанни ключи, безостановочно зазвонил
телефон. Я поднял трубку. И услышал издалека. Мое имя.
Корнелиус. Корнелиус. Я вслушивался и повторял, алло, алло. Но