Данливи Дж.. Волшебная сказка Нью-Йорка

извилистая, как прочие. Но свой комплект важных шишек на ней
также имеется.
-- Пойдемте, Корнелиус, я хочу, чтобы вы кое-что
послушали. У меня есть хорошие записи по-настоящему
первоклассных композиторов. А Джин тем временем детишек уложит.
Гау на всю катушку врубает музыку. Желая, чтобы я оценил
качество акустических систем. Ценой пробитых барабанных
перепонок. Зашел пописать в туалет, расположенный рядом с
входной дверью. Ворсистый зеленый коврик на полу, выложенном
белой и черной плиткой. Большое Г на всех полотенцах, розовых и
голубых. Умывальник с двумя кусками мыла. Испытываю прилив
бодрости, ибо наступает вечер с его прохладой и сумраком.
Детишек загоняют с улицы в дом. Зажигают свет. Полагаю также,
приводят в боевую готовность станковые пулеметы. В кухнях
окрестных домов наблюдается оживление. Говард потягивает свой
особым способом приготовленный напиток. Смешанный еще в
середине дня и с того времени стоявший в холодильнике. Наливает
мне стакан и садится, наощупь отыскивая сиденье. Он переоделся
в чистую белую рубашку и отливающие красным деревом мокасины.
Полка с книгами по управлению бизнесом. И с тремя, посвященными
рыбной ловле.
-- Приятно, Корнелиус, что вы вот так взяли да и приехали.
Познакомились с моей женой, с ребятишками. Слышите, кузнечики.
Пару лет назад у нас тут даже лягушка квакала. Вот ради этого
человек и корячится в наших крысиных бегах, ради того, чтобы
его дети жили немного лучше, чем он. Правда иногда у меня прямо
руки опускаются. Два дня назад смотрю, сидит у на лужайке перед
домом богомол. И как раз проезжает мимо машина, набитая
хулиганьем из Вудхэвена, заметили они его, остановились. И что,
по-вашему, сделали. Размозжили его каким-то грязным булыжником.
Вот что. Одного из самых полезных для человечества насекомых. Я
ушел в дом и заплакал. И теперь скажите мне, как в такое время
решить для себя, что хорошо, а что плохо. Что говорить своим
детям. Что им делать, если ни в чем нельзя быть уверенным. Вот
вы, Корнелиус, вы молодой человек, живущий в сегодняшнем мире,
есть у вас ответ на этот вопрос.
-- Есть. Каждый должен встать на колени и отскоблить пол в
своем доме. И крыльцо тоже. До самого тротуара. Кроме того,
следует содержать свой задний проход в чистоте. И носить с
собой пулемет.
-- Да, Корнелиус, от вашей прямоты порой просто оторопь
берет. Вы, случайно, подрывной деятельностью не занимаетесь,
нет. Знаете, сказанное вами тогда о вашем отце. Сильно меня
поразило. Но и заставило задуматься тоже. О ваших словах насчет
мистера Мотта. Это правда, он входит к вам в комнату и говорит
все, что ему в голову взбредет. Не обращая внимания на чьи бы
то ни было чувства. У нас как-то распродажа была, во время
обеденного перерыва, и я купил себе туфли для гольфа. И как раз
примерял их, когда он вошел в мой кабинет. Так он даже не стал
дожидаться моих объяснений. Сразу сказал, откуда у вас этот
остроносый двухцветный кошмар. Как будто я все время только в
них и ходил. Дело даже не в том, что он назвал их кошмарными,
дело в интонации, с которой он произнес остроносый двухцветный.
Я такое унижение почувствовал. Ну ладно, давайте еще по одной.
На Говарде красные с начесом носки. Мокасины отливают
багровым блеском. Тянется к высокому прямому стакану и, откинув
голову, выливает выпивку в горло. В кухне трудится темнокожая
женщина. Я заглянул туда через окошко в стене, и она чуть
заметно кивнула и улыбнулась. Ответил ей жестом, которым
приветствуют друг друга нежелательные элементы.
-- Знаете, Корнелиус, дело уже дошло до того, что вы
можете принять душ, побриться, причесаться, надеть чистую
рубашку, усесться в новый автомобиль. Так что ни единой
черточки не останется, роднящей вас с человеком никчемным. Но
стоит вам остановиться на каком-нибудь незастроенном участке,
чтобы полюбоваться черным дроздом, как тут же подъедет полиция
и примется задавать вам вопросы. И в конце концов полицейский
скажет, проезжайте, нечего тут болтаться. Я вовсе не отвергаю
нашего образа жизни. Но посудите сами, время от времени кто-то
вдруг обстреливает самые лучшие дома, убивая их обитателей. Так
может быть, с нашими ценностями все же случилось нечто
непоправимое. Я вот заглядываю в собственную душу и задаюсь
вопросом, какие такие жизненные ориентиры я, отец, могу
предложить своим детям. Объяснить им, что когда они вырастут,
их ожидает всеобщая резня, что мир устроен несправедливо. Не
могу я им такого сказать. Дело не в том, Корнелиус, что я
приказываю моим детям каждый вечер вставать на колени и петь
Боже благослови Америку. Но вашу мать, извините за выражение,
когда же наконец этот район обратится в солнечное тихое место,
каким ему и следует быть. Кровь господня, просыпаешься поутру и
обнаруживаешь, что ты, оказывается, жил дверь в дверь с
винокуренным заводом. Вы ведь понимаете, не правда ли, что я
больше ни с единой живой душой не могу вот так обо всем
поговорить. Давайте-ка, друг любезный, я вам выпивки подолью. И
мы совершим возлияние.
Гау подливает Кристиану пахнущей ананасом смеси и,
откинувшись на спинку кресла, поднимает стакан, указывая им в
угол комнаты. Кончик его сигареты вспыхивает, когда он
затягивается.
-- Видите вон то удилище, Корнелиус. Так вот, строго между
нами, знаете, о чем я мечтаю. В один прекрасный день послать
эту чертову империю Мотта подальше. Купить себе магазинчик
где-нибудь в захолустье и заняться рыбной ловлей. И позабыть
про тревоги. О, слышите, слышите. Та самая лягушка. Квакает.
Вернулась, значит. Прелесть, правда.
Двое светловолосых мальчиков и крохотная девчушка с
большими черными глазами. Гуськом. Пришли пожать мне руку. И
поднявшись в одинаковых голубых кимоно и желтых шлепанцах по
лестнице, помахать нам на прощание, желая спокойной ночи.
Появляется, устраивая на столе зажженные свечи, миссис Гау в
длинном облегающем сиреневом платье.
-- Вот и она, Корнелиус, ну что, хороша у меня жена.
Спаржа, салат с креветками. Говард, улыбаясь, разливает из
бутылки белое вино. Не забывая прихлебывать собственную бурду.
Слегка заплетающимся языком произносит, знаете что, Корнелиус,
оставайтесь у нас ночевать. Отошлите вашего шофера. Будете
нашим почетным гостем. У нас здоровенная, черт подери,
пристройка для гостей, там и ванная есть. И я выхожу.
Оглядываясь по сторонам, не подкрадывается ли откуда
какой-нибудь хмырь с пукалкой. Говорю Глену, который, включив
кондиционер, уже храпит за запертыми дверцами лимузина, чтобы
возвращался в Манхэттен. Миссис Соурпюсс, отвечает он,
приказала ждать и привезти вас обратно.
-- А я тебе приказываю, убирайся отсюда, и не заставляй
меня, черт возьми, повторять дважды.
-- Что вы, что вы, мистер Кристиан. Ни в коем разе.
Приятно вытереть ноги о шофера. И смотреть, как сверкающие
красные хвостовые огни темного лимузина неторопливо уплывают по
улице. Возвращаюсь назад поднимающейся к дому лужайкой. Глядя
на светящиеся домашним уютом окна. И слыша, как за деревьями на
другой стороне улицы хлопает дверь. И кто-то нервно орет. Это
ты, Гектор.
Графин с молоком на белой скатерти. Заливать огонь,
говорит Говард, если спиртное у него в животе чересчур
разгуляется. Миссис Гау накладывает салат, предлагая на выбор
один из двух приготовленных ей самой соусов. Над чашей с
вареными кукурузными початками поднимается пар. Тарелка с
кружочками красных и желтых помидоров. Натертых чесноком и
присыпанных травами. Все из Говардова огорода. И жучки бьются о
сетку, стараясь добраться до пламени свечей.
-- Корнелиус, Джин настоящий мой друг. Так ведь, Джин.
-- Ты слишком много пьешь, Говард.
-- Ничего не много, у нас праздник. Суббота сегодня или не
суббота. Я намерен бражничать допоздна. Правильно, Корнелиус. А
после мы все пойдем скоблить наше переднее крыльцо. Точь в точь
как вы сказали. И я еще попрошу полицейского, чтобы дал нам
отведать итальянского зелья. Вы насчет этого как, Корнелиус.
-- С удовольствием, мистер Гау.
-- Ага, Корнелиус, не зря я надеялся, что в вас сохранился
прежний задор. И бросьте этого мистера Гау. Ну-ка, берите
початок, пожуйте, ядрышки чистое золото. Берите руками.
Человека, в котором сохранился прежний задор, сразу видать. А
как Европа, Корнелиус, она вас не лишила задора.
-- Что ты такое пил, Говард.
-- Средство для восстановления задора, вот что. Джин,
добрый старый друг. И Корнелиус. Господи, Корнелиус, известно
ли вам, что вы довели старика Убю до белого каления. Он
временами заходит ко мне, пыхтит и трясется, любо-дорого
смотреть, и просит, уберите из моего отдела этого проклятого
Кристиана. А я отвечаю, ничего не могу поделать, протеже
мистера Мотта, близкий, очень близкий и старый-престарый друг
его семьи.
-- Перестань, Говард, подобным образом обсуждать с
мистером Кристианом происходящее у вас на работе непорядочно.
Ты слишком много выпил.
-- Послушай, Джин, а собственно чего мы должны бояться.
Джин, добрый старый друг. Из доброй старой вирджинской семьи,
Корнелиус, во всяком случае с материнской стороны. А замуж
вышла за парвеню. Как и ее мать.
-- Ты бы молочка выпил, Говард.
-- Нет, Джин, не стану я пить молочка. Я лучше своего
зелья выпью. Но каково, Корнелиус. Каково. Вообразите, целый
винокуренный завод. Я позвонил моему агенту. Рассказал ему.
Джон, говорю, что теперь будет с ценой на нашу недвижимость. А
он говорит, Говард, не волнуйся, считай, что ты жил по
соседству с крупным промышленником.
-- То-то, Говард, а ты у него лестницу украл.
-- Ни хрена я не крал. Перенес оттуда сюда и все. Пусть
детишки полазят. Этим она все равно уже не понадобится.
-- Это была кража.
-- Да у кого я украл-то. У воровской шайки. Потом, там же
коп на посту стоит, он мне разрешил. Я, конечно, сунул ему пару
баксов. Этот итальяшка противозаконно использовал лестницу,
чтобы добираться по ней до своих чертовых змеевиков.
-- Не надо говорить итальяшка. Это нехорошо.
-- Итальяшка, итальяшка и макаронник в придачу. Сукин сын,
ославил всю нашу округу. Но видит бог, в одном ему надо отдать
должное, он занимался своим богопротивным делом, а в чужие не
лез. Собственно говоря, лучшего соседа, чем он, мы отродясь не
имели. И лицо у него было хорошее. Вот как у Корнелиуса. Не
чета хмырям, которые жили по соседству с нами в других местах,
те вообще скакали у себя на задних дворах, как тарзаны, или
старались подстричь лужайку за две секунды, чтобы произвести
впечатление на Джин.
-- Ну и воображение у тебя, Говард.
-- Да, а ты помнишь того сукина сына, который спускался из
окошка собственной спальни на веревке, связанной из его
дерьмовой одежды, да еще и в леопардовых рейтузах.
-- Он был больным человеком, Говард.
-- Пронырой он был паршивым, вот кем он был, все время к
нам в окна заглядывал. Пришлось переехать. А тот ублюдок,
который каждое утро голым торчал в окне, чтобы ты на него
полюбовалась.
-- А он был ребенок, совсем еще мальчик.
-- Ах, мальчик, ничего себе мальчик. Ладно, черт с ним,
оставим. Хотя почему, собственно. Ничего не оставим. Скажу
прямо. Конец у этого сукина сына был с оглоблю длинной.
-- Знаете, мистер Кристиан. Вы только не подумайте, что мы
всегда так живем. Говард просто решил блеснуть своей
мужественностью. Для контраста. Потому что считает вас таким...
Я не знаю, как это сказать.
-- А ты скажи, Джин, скажи. Культурным. Ты этого слова
никак не могла припомнить.
-- Да, если угодно. Потому у нас и вино на столе. Сами мы
вина никогда не пьем. А тут распустили хвост, что, впрочем,
людям вообще свойственно.
-- Душечка моя, Корнелиус родился в семье иммигрантов, я
же тебе рассказывал. Но ему присуще нечто, чего в этом городе
нет больше ни у кого. Там, где прежде лежала девственная земля
и Божья природа являла свои чудеса, теперь нам на радость
воздвиглись забегаловки, в которых тебе подадут гамбургер,
заправочные станции, свалки и автомобильные кладбища. Куда ни
глянь, повсюду стираются с лица земли остатки старинной
изысканности. Может быть, последнее, в чем она еще сохраняется,
это погребальное дело, не правда ли, Корнелиус.
-- Да, пожалуй, вы правы.
-- А вы знакомы с погребальным делом, мистер Кристиан.
-- Оставь, Джин, это запретная тема. Ты вторгаешься в
частную жизнь Корнелиуса, а она никого не касается. Все это мы
с ним уже обсудили. Спроси его лучше про маму с папой.
-- Я могу спросить вас о ваших маме и папе, мистер
Кристиан.
-- Да, разумеется. Спрашивайте.
-- Кем они были.
-- Никем. И оба умерли, когда я был совсем маленьким. По
крайней мере, отца, я числил умершим, хоть и без особых на то
оснований. Но думаю, сейчас это уже правда. Он считал себя
чем-то вроде актера. Носил гетры. Белые. Ходил с тростью.
Клетчатая фуражка, бриджи. Умел отбивать чечетку. А дядя у меня
был простым человеком, любил мою мать и владел собственным
делом, строительным, он жил в Рокавэе и, как я понимаю, мы с
младшим братом многим ему обязаны.
-- Как романтично, мистер Кристиан. Вы только не
подумайте, будто я сужу свысока, но то что вы рассказываете,
прекрасно.
-- Мама стирала, шила и наверное стерла себе пальцы до
кости. Когда дядя забрал меня с братом из бедного района, в
котором мы жили, и отправил в места, где обитали люди более
обеспеченные, я оказался парией. И пока я рос, наделенный никем
не замечаемой душевной красотой, богатые девушки,
принадлежавшие к более высоким слоям общества, смотрели на
меня, как на пустое место.
-- Послушай, Джин, послушай, что он рассказывает. Вот в
такой стране мы живем. Черт побери, пора, наконец, тем из нас,
кого одолевают сомнения, встать во весь рост и заставить с
собой считаться.
-- Сядь, Говард. Мистер Кристиан просто шутит.
-- Какого дьявола, встал и буду стоять. А шутить с собой я
никому не позволю. Тост. За Корнелиуса. Оп-ля.
-- Говард, ты весь стол залил своей дурацкой липучей
жижей.
-- О, мы его вытрем, вытрем. Сейчас, налью снова. Что-то
маловато осталось. Придется сбегать на этот винокуренный
заводик. Далеко ты, милый дом. Где резвятся антилопы. Воют
гнусные койоты. И рекою в половодье разливается предместье. Я
поэт. Мог бы также быть лосем. Во всяком случае, мой отец
принадлежал к ордену верных лосей. Итак, тост. За Корнелиуса.
Триумфально возросшего в Бруклине и Бронксе с таким роскошным
выговором. Добро пожаловать в мой дом. Вы как-то сказали. Или
написали на листке вашего блокнотика. Что не все здесь так уж
прекрасно. Именно так вы и написали, Корнелиус. Теперь
позвольте я вам скажу. Чего еще желать человеку от жизни. Когда
детишки его уже лежат, укрытые, в уютной постели.
-- Это ты так думаешь, Говард.
-- Не перебивай, Джин. А ведь эти детишки подрастут и
станут куда умнее отца. Будут учиться в лучших университетах. У
меня красавица-жена. Джин хоть в кино снимай. Ну, правда, у
Гектора, который живет через улицу. Ладно, фактам нужно
смотреть в лицо, у его жены сногсшибательная фигура. Но до Джин
и ей далеко. Встань, Джин.
-- Лучше ты сядь.
-- Я сказал, встань. Пусть Корнелиус посмотрит. Самая
красивая женщина в этих местах. Да, вот именно, во всем этом
поганом предместье, я знаю, о чем говорю. У мужиков на каждом
пикнике слюни вожжой висят.
-- Я останусь сидеть, где сижу, а ты бы, Говард, все же
так не усердствовал. Мне не хочется рассказывать тебе, что с
тобой будет завтра. В этом самом предместье. Как ты будешь
стонать и обвинять меня в том, что я тебя не остановила. Вот я
и говорю тебе прямо сейчас, остановись.
-- Джин права. Завтра мне будет худо, но, видит бог,
сегодня я счастлив. Вот вы сидите передо мной, порожденный
людьми, которых привезли сюда на судне, словно скотину. Вы же
выросли и стали привилегированным человеком. Как если бы были
родом из почтенной семьи. И я спрашиваю, почему вы подводите
свою страну. Почему. После того, как ваши отец и мать начали
здесь жизнь заново. Вы сбежали в Европу. К пожирателям лотоса.
Ладно, хорошо, им там здорово досталось. Едва уцелели. Но
именно в нашей стране при всех ее недостатках творится история.
Именно здесь предстоит прорваться огромному гнойнику. Здесь, в
столице мира, человечество создает для себя нечто новое. Да-да,
Кристиан, усмехайтесь, сколько вам будет угодно. И часть задач,
над которыми оно бьется, решается в Мозговом центре империи
Мотта. А вы предаете свою столицу. Вы грязный предатель. Вот
кто вы такой, Корнелиус. С этим вашим поддельным акцентом и
отстраненностью. Почему вы ведете себя не так, как следует
американцу, как ведут себя все остальные. Можно подумать, что
вы чересчур хороши для нас. А вы даже в университете не
доучились. Вы вообще-то, дружок, когда-нибудь служили своей
стране. Где вы были, когда мы палили из всех орудий, искореняя
желтого недруга.
-- Прекрати, Говард, немедленно прекрати. Ты ведешь себя с
мистером Кристианом непорядочно и недружелюбно.
-- Не лезь, Джин. Дай мне спросить у него, здесь и сейчас.
Вы служили своей стране.
-- Ну, в общем и целом служил.
-- А когда война закончилась, вам дали пособие.
-- Дали.
-- И что вы с ним сделали. Свезли его в Европу. К тамошним
прохиндеям и прочим французам. Ну и ладно, а я все равно хотел
бы быть вашим другом. Только вам пора образумиться. Чей это,
интересно, у вас шофер. В какие сомнительные дела вы ввязались.
Не думайте, что вам удастся меня провести. Даже и не надейтесь.
Какого черта стол качается.
-- Это ты качаешься, Говард.
-- Ах, чтоб меня. Кто тут занимался подрывной
деятельностью. У меня под столом. Я выступаю с речью на важные
темы, вскрываю всякие факты. А какие-то ублюдки хотят меня с
мысли сбить. Так вот знаете что, я подозреваю, что никакого
мистера Мотта вы сроду в глаза не видали. Скорее всего, вас
просто случай занес на одну из дурацких вечеринок его сыночка,
вот что я думаю.
-- Говард, оставь мистера Кристиана в покое. Ты говоришь
так потому, что тебя туда ни разу не приглашали.
Говард Гау, чело в поту, наставляет на меня колеблющийся
палец. И выдергивает его из пламени свечи, распространяя запах
горелого ногтя. У миссис Гау сжаты губы, кулачки лежат по
сторонам от тарелки. Надо бы попросить у нее еще салата.
Поскольку не похоже, что нам удастся добраться до малинового
мороженного.
-- Да здравствует победа. Жми, команда наша, жми. Не теряй
задора. Защитник из второго состава. Вот кем я был. В школьные
годы. А когда поступил в университет, оказалось, что я и для
этого слишком тощ. Это кто тут сидит. Ты, Джин. Иди, отскобли
крыльцо. А я отправлюсь прямиком на наш винокуренный заводик.
-- Ты этого не сделаешь, Говард.
-- А кто мне помешает. Думаешь натравить на меня этого
слабака Кристиана, которого все считают драчуном. Мальчишки из
Мозгового центра, может, его и боятся, а мне на него начхать.
Вот пусть попробует мне помешать. Пусть только посмеет.
Говард Гау спотыкаясь, направляется к задрапированной
двустворчатой двери, ведущей не знаю куда. Цепляет ногой
радиатор. И скривившись от боли, хватается за коленку. Но тут
же стирает гримасу новой улыбкой.
-- Ха, надул, надул вас обоих. Решили, что я вас оставлю,
да, наедине. А откуда мне знать, что наш красавчик не станет у
меня за спиной подъезжать к моей старушке жене.
-- Говард, заткнешься ты наконец или нет. Ты пригласил к
нам мистера Кристиана. И оскорбляешь его. По-моему, все это
очень скучно. Ты понимаешь. Для этой игры нужны двое. Знаете
что, Корнелиус, давайте выпьем хорошего крепкого коньяку.
-- Ну тогда до свиданья. Обоим привет. Тили-бом, тили-бом,
на заводик мы пойдем.
-- Иди-иди и постарайся, черт бы тебя побрал, дотащить до
него свой тили-бом.
-- И пойду, а ты как думала, не пойду, что ли.
Голос, распевающий под деревьями. Громко хлопающее окно.
Миссис Гау в сиреневом наряде. Жилы у нее на руке, если она,
подняв, закинет ее назад, наверное, с треском лопнут, как
кукурузные зерна. Вот уж не думал, что у толстозадого очкарика
Гау такая ослепительная жена. Драгоценность, откопанная в
мертвой точке Куинса. Со свежим запахом мыла и еле заметным
гардений.
-- Мне так неудобно перед вами, мистер Кристиан. Прошу
вас, не воспринимайте Говарда слишком всерьез. Хотите
чего-нибудь.
-- О, уверяю вас, я прекрасно себя чувствую, спасибо.
-- Какое там прекрасно, давайте уж признаемся в этом друг
другу. Как такое может понравиться. И самое печальное, Говард
действительно думает то, что говорит. Он в самом деле негодует
на вас. Я не в состоянии этого понять. Тем более, что он так
много о вас рассказывает.
-- Я его понимаю, миссис Гау.
-- Ваша неизменная вежливость очень мила. Но вечер
все-таки получился какой-то безобразный.
-- С ним там ничего не случится.
-- Да нет, ему всего-то нужно тридцать ярдов пройти. Разве
что ногу сломает в детской песочнице. Или полицейский, который
там стоит, пристрелит его. Хотите свежего кофе. К вашему
коньяку.
-- Это было бы замечательно.
-- Вы ведь, наверное, не знаете, что Говард немного
попивает. В университете он считался очень умным студентом.
Собственно, даже блестящим. И хотя у нас ни в чем нет
недостатка, ему иногда кажется, что он растратил жизнь впустую.
-- А вам здесь нравится, миссис Гау.
-- Детям здесь хорошо. Но я бы, хотя это наверное и
странно звучит, предпочла жить в гетто. Около десяти утра
здешние места приобретают сходство с ледяной пустыней
Антарктики. Но мужу ведь не расскажешь. Когда он, наконец,
перестанет жаловаться на налоги. Что от этой сельской природы
можно попросту спятить.
В волосах у нее переливается пламя свечей. Мерцающее в
больших черных глазах. Подношу к носу коньяк. Сладкая спелость,
бледность, золото, старина. Порожденье иной страны, называемой
Франция. Лает собака. Гляжу на серебристую туфельку миссис Гау.
На широкие ногти ерзающих пальцев стопы. Под лодыжкой,
достойной антилопы.
-- Можно задать вам по-настоящему личный вопрос,
Корнелиус.
-- Да.
-- Хотя лучше не стоит, вам он может показаться
сомнительным.
-- О нет.
-- Ну хорошо, тогда я спрошу. Меня это всегда
интересовало. Может ли мертвая женщина, если она молода и
красива. О господи, я не должна этого спрашивать.
-- Спрашивайте.
-- Ну так вот, если она лежит в покойницкой на столе,
может ли она возбудить мужчину.
-- Как вам сказать, миссис Гау, я затрудняюсь, дело не в
том, чтобы это было профессиональным секретом или чем-то
подобным, но, пожалуй, некоторые могли бы счесть рассуждения на
подобную тему неэтичными.
-- Ну перестаньте, скажите, это одна из немногих вещей, о
которых мне всегда не терпелось узнать побольше.
-- Что же, пожалуй, ответ состоит в том, что вы довольно
верно оцениваете человеческую природу, и что хотя молодые
красивые покойницы встречаются не в столь уж больших
количествах, но женщина даже на смертном одре способна
сохранить определенную привлекательность.
-- Стало быть, и у живой женщины остается немало шансов.
-- Видите ли, миссис Гау, мне не хочется разочаровывать
вас, но существуют люди, предпочитающие мертвых женщин.
-- О, про настоящих некрофилов мне все известно. Нет, я
имела в виду какого-нибудь молодого и привлекательного
сотрудника погребальной конторы.
-- Такого, что играет в лакросс и неторопливо входит в
бальзамировочную, распространяя аромат лавровишневой воды.
-- Точка в точку. Именно такого я и имела в виду. Что это.
-- Похоже на выстрел из тридцать второго калибра.
-- О господи.
Кристиан рысцой выбегает следом за миссис Гау сквозь
занавешенные двери. Через небольшой внутренний дворик. Вниз по
ступенькам, обдираясь о заросли. Загорается свет. Некая тень
бежит вдоль стены итальяшкина дома. К белому телу, простертому
на лужайке. Из темноты кричат. Едва я наступаю на трескучий
сучок.
-- Эй вы там. Не двигаться. Кто такие.
-- Это мой муж.
-- С ним все в порядке, леди. Грыжу он еще мог заработать,
но не ранение. Я выстрелил в землю. Он пытался вломиться в дом.
Отключившийся Говард ничком лежит на земле. Шелестит
листва. Комары звенят в ушах. Один уже дырявит мне шею, жаждая
крови. Всюду вокруг гаснут огни. Но никто из жителей пригорода
не выходит наружу, полюбопытствовать, что приключилось с его
поверженным во прах гражданином.
Говарда Гау тянут вперед ногами. Он что-то бормочет о
покупке земли у индейцев за три паршивых кастрюльки. Кристиан
подхватил его подмышки, полисмен за щиколотки. Мокасины
свалились. Тащим его назад через внутренний дворик. Через
застекленные двери столовой. Вся вкуснота с коньяком вместе так
и стоит на столе в свете свечей. На лысоватом полицейском
голубая рубашка с короткими рукавами. Запах пороха еще окружает
его. Заволакиваем Говарда Гау наверх по скрипучей лестнице. Как
правило, человек тяжелее, чем кажется. Ссыпаем его на широкую
двуспальную кровать. Под картину, вид Ниагарского водопада.
Ворсистое малиновое покрывало, очень похожее на говардовы
носки. В кулаке у Гау зажат пучок травы. Пятнышко пота в паху.
Полицейский, спускаясь по лестнице, все оглядывается. На
висящие по стенам цветные гравюры, изображающие старинные
автомобили. Чего только нет у людей в домах. И всегда кажется,
что в твоем вещи похуже. Хороший тон требует, чтобы я уматывал
отсюда к чертовой матери. И трясясь от страха, плелся улицами
предместья. На которых, если полисмен тебя не пристрелит, то
это же самое с удовольствием сделает малый, который тут шастает
с пукалкой.
-- Простите, что так вышло, миссис, вообще оно, конечно,