Страница:
сестричка, больше предлагать не стану. Ваше дело. Только говорю
вам, не ждите, зря потеряете время. Знаете что, малышка.
Хотите, я вам яблоко принесу. А то дико на вас смотреть, как вы
сидите здесь попусту.
-- Мне хорошо, спасибо.
-- Ну съешьте яблоко. Бесплатно. Нет. Тогда хоть
жевательной резинки возьмите.
Из нагрудного кармана Гарри вытаскивает зеленый пакетик.
Сдирает обертку. Разворачивает станиоль. Протягивает Шарлотте
Грейвз тонкую серую палочку. Она трясет головой. И тут
распахивается дверь буфетной. Фриц. Задрав подбородок, озирает
свои владения темно мерцающими глазами. Гарри, повернувшись,
наставляет на него палец.
-- Видишь, что ты наделал. Она теперь ни на что не
согласна.
-- Столик должен быть убран, только и всего.
-- Всего, всего, заладил.
Гарри, что-то бурчит под нос. Унося поднос. Нагруженный
маленькой вазой и пиршественными приборами. Красная роза
осталась у Шарлотты в руке. Фриц воздвигается над ее
золото-русым локтем.
-- Вот что, мисс, я человек подневольный, я обязан делать
свою работу. Вы этого лакея не слушайте. Ему только и нужна
какая-нибудь невинная деточка, которая не понимает, что делает,
когда идет с ним на свидание. У него трое детей. Я сам считал.
И жена, такая толстая, что ходить и то не способна. Он даже не
может подобраться к ней поближе, чтобы поцеловать. И поделом
ему. Сами видите, никому теперь верить нельзя. Вынужден забрать
у вас скатерть. Я уже говорил, я человек подневольный.
Собственно, как и лакей, вот дал он вам розу, а разве она ему
принадлежит.
Скатерть сдирается со стола. Засеревшего под приподнятыми
руками Шарлотты. Фриц уносит поблескивающее полотно, складывая
его на ходу. Игриво взмахивая им перед носом движущегося
навстречу Гарри.
-- Совратитель младенцев.
-- Что с тобой, Фрицик, мой мальчик, ревнуешь.
-- Ромео, тоже мне.
Ладони Гарри впиваются в спинку Кристианова стула.
Железную, белую, изогнутую, словно сплетенную из кружев. На нем
я сидел почти целую жизнь назад. Мечтая о будущем. А дни
проходили, попирая мои мечты. За Фанни Соурпюсс ухаживал в
юности мальчик. Богатый, из другого, как говорится, квартала. А
когда настал день выпускного бала, он пошел на него с другой. И
тем разбил Фаннино сердце.
-- Стул. Простите, но я его должен забрать. Душечка, из-за
вас этот день стал самым горестным днем моей жизни. Честное
слово.
Гарри уносит белый стул с синим мягким сиденьем. И уже
надвигается Фриц. Раскинув темные ястребиные крылья. Опускаясь
на хрупкое, сжавшееся существо. Маленькие руки которого
запечатлели на моей жизни первые знаки любви. Защити же ее,
пожалуйста. От всех, кто норовит растоптать ее душу.
Топот Фрица и Гарри. По кленовым доскам пола. Выдергивают
из ваз декоративные стебли травы. И даже цветы из высоко
висящих по стенам горшков. А она сидит на краешке стула. Во
всем своем грустном изяществе. И вот, они приближаются. Раз-два
взяли. С двух сторон берутся за столик и уносят его. Локти
Шарлотты подняты. Стиснутые кулачки преграждают дорогу слезам.
Роза прижата к щеке.
В тускнеющем свете. Парочка сумрачных императоров
возвращается снова. В державу одиночества. Раскинувшуюся здесь,
под этими потолками. Гулко ступают ноги. Замирая у нее за
спиной. Тянутся руки. Прикосновение, ожидание.
-- Извините, мисс, ничего не поделаешь, нам придется
забрать у вас стул.
-- Извините, малышка.
Неподвижность осенней ночи. Женщина, похожая на юное
деревце. Как подрубленная. Опускается коленями на пол. Раскинув
белое платье. Голова ее никнет. Женщина плачет, не издавая ни
звука.
Фриц и Гарри в дверях буфетной. Медленно оборачиваются,
смотрят. И дергают стул, каждый к себе. Гневно глядя друг другу
в лицо.
-- Подлая ты крыса.
-- Подлая ты крыса.
Шарлотта Грейвз. Бледный стебель цветка. Надломленный во
имя печали. На цыпочках она шла со мной через лес вдоль
промерзшего ручейка. В одну снежную зиму, когда все катались в
санях. Задолго до того, как город заледенил мое сердце. В ту
пору меня еще переполняла первая недетская любовь. Она
повернулась ко мне. С надеждой, бронзовевшей в серых, синих,
зеленых, прекрасных глазах. И сказала. Как холодно, сколько
льда кругом. Кажется, что лето никогда уже больше не вернется
назад. Не осенит затвердевших деревьев. Лето, когда мы
шептались в траве. Спинами прижимаясь к коре. Пробуя жизнь на
вкус. И находя его великолепным.
Когда с кленов
Падали листья
И у всех
Текло из носов
Адмиралом не мостике. Стою. На самой верхней из
нежно-зеленых ступеней. Серый цилиндр, фрак, белый галстук и
слоновой кости трость с ручкой из черного дерева. Теперь только
ждать. И смотреть вниз. На облитые ярким светом колонны, пальмы
и балдахины. Гарри высовывается из дверей буфетной. Взглянуть
на сцену. На сверкающие гроздья драгоценных камней, осыпавших
мои туфли.
-- Мама родная.
Вылетает и Фриц. Рот разинут. Отпихивает Гарри рукой.
Глаза у присутствующих выпучиваются пуще обычного.
-- Что такое, пришел кто-нибудь. Ух ты. Вот так персона.
Гарри ладонями хлещет себя по лицу. И сдается мне, у него
подгибаются колени.
-- Лучше бы я не дожил до этого дня.
-- Помалкивай, глядишь, и до следующего доживешь. Стол
тащи.
Фриц, руки по швам. На губах улыбка. Устремляется вперед.
Принять столь блистательного гостя. Который, гневно потея,
промчался на машине отсюда до Йонкерса. Старинными задними
улочками, идущими вдоль застроенного фабричными корпусами
берега реки. И трубным гласом поднял с ложа сна торговца
мужским платьем. Втиснул ему в кулак последние скудные доллары.
В оплату за прокатный наряд. И этот тряпичник спросил. Пока я
переодевался к выходу. Вы, мистер. Случаем не чудик. А я
ответил, нет. Я чудо.
Свет сияет в волосах Корнелиуса Кристиана. В бутоньерке
бледно-желтая роза. Где он, черт подери, все это достал. Не
спрашивайте. Просто любуйтесь Фрицем, принимающим шелковый
цилиндр. И сверкающую трость. Поводящим рукой и склоняющимся в
гостеприимном поклоне.
-- Сэр.
Кристиан медлит, давая присутствующим возможность как
следует разглядеть его облачение. Под шелковой рубашкой
расслабляются мышцы. Самоцветы играют на туфлях, одетых на босу
ногу. Скажем брысь оборкам и брыжам. Забудем о страшных ступнях
спортсмена, коими я щеголял в старших классах. Вышагиваю
величавой погребальной поступью. Куда до нее вашим шаловливым
антраша. Монаршья улыбка застыла на лике. Спускаюсь по
лестнице. В потоки известково-белого света. Затопляющие эту
занюханную забегаловку. Привет тебе, Шарлотта Грейвз, чья
голова едва виднеется над волнами. Я корабль, пришедший спасти
тебя и доставить на сушу.
Она замечает меня. Голова ее поднимается. Слезы сверкают в
глазах. Умягчивших мне сердце столь многие годы назад. Когда
мир смотрел на меня, отощалого, глазами большими и грозными.
Она поднимается. И плавно скользит. По кленовым сучкам и
волокнам. Чтобы главою приникнуть к моей груди.
Стол возвращается. Гарри раскидывает белую скатерть.
Разглаживает морщинки, водружая поверх вазу и розу. Фриц,
задрав подбородок, озирает картину. И повернувшись, истово
шепчет.
-- Гарри, специи и серебро, да побыстрее, болван.
-- Конечно, конечно.
Раскладываются приборы. Переливаются светом тарелки,
которые Гарри довел рукавом до последнего блеска. Фриц
выступает вперед, каблуки клацают по полу, подмышкой зажато
большое меню. Молча усаживает двух почетных гостей. Вручая
каждому по хартии, от упоительных описаний которой начинает
покалывать небо.
-- Добрый вечер, мадам, добрый вечер, сэр.
-- Добрый вечер.
Кристиан окидывает взглядом золоченые сытные слова. Фриц
поднимает блокнотик и нацеливает карандаш. Ожидая, когда далеко
не замызганный джентльмен огласит свои пожелания. Джентльмен,
дернув щекой, осведомляется.
-- Что имеете предложить.
-- Сэр, могу ли я взять на себя смелость порекомендовать
consomme en gelee.
-- Э-э. Шарлотта, вы.
Шарлотта Грейвз. Улыбка ее, подобна заре. Зубы светятся
собственным светом. Тылом нежной ладони она сметает локон со
лба. Смахивает пальцами влагу, еще мерцающую под глазами. И
Фриц с глубоким поклоном подсказывает.
-- Быть может, в качестве первой перемены мадам предпочла
бы рыбу.
-- Креветок. Пожалуйста.
-- Ракообразные для мадам. А для вас, сэр.
-- Семга.
-- Saumon fume для джентльмена. Следующая перемена, сэр.
Мадам.
Робкое лицо Шарлотты. Подняв на меня глаза. Она
вопросительно произносит.
-- Бифштекс.
И Фриц наклоняет голову.
-- С корочкой.
Шарлотта приподнимает брови.
-- Да, пожалуй.
Фриц, взмахнув желтым карандашом, утыкает его в страницу
блокнота.
-- С кровью, мадам.
-- Да.
-- Чеснок, мадам.
Грейвз бросает взгляд над слепящим простором. Над его
белизной. Над серебром. Достигая победительного лица Кристиана.
-- Не знаю, стоит ли.
-- Все в твоей воле.
-- Ладно, тогда с чесноком.
-- Прекрасно, мадам. Овощи. Для мадам.
-- Спаржа.
-- Великолепно. Две спаржи. Картофель. Для мадам.
-- Вареный, пожалуйста.
-- Сэр.
-- Жареный.
Кристиан погружает изящные бледные белые пальцы под
лоснящийся черный лацкан. Извлекая из кармана тонкий платиновый
портсигар. Щелкая, открывает его, предлагая Шарлотте Грейвз
сигарету. Она берет одну и поднимает ее к губам. Фриц чиркает
спичкой. Пламя, возжигающее любовь.
-- Вы позволите, мадам.
Мадам выпускает клуб дыма. Волнисто-белый. Фриц отступает,
пятясь. Кивая главой Кристиану, теперешнему властелину. Той
порой подлетает Гарри с хрустальным графином воды, щипчиками,
лимонной цедрой. Останавливается, улыбаясь.
-- Добрый вечер, мадам, сэр.
-- Привет.
Гарри разливает влагу по двум высоким бокалам. И
склоняется, спрашивая.
-- Желает ли мадам немного цедры.
-- Да, спасибо.
-- Э-э. Пожалуй, да.
Низко сгибаясь, Гарри отступает на шаг.
-- Надеюсь, вода вам понравится.
За спиной его уже маячит Фриц. Со скамеечкой в лапах.
Отвешивает поклон Корнелиусу Кристиану.
-- Сэр. Могу ли я предложить. Для ваших ног, сэр.
-- Э-э.
-- Так сэру будет гораздо удобнее.
Корнелиус подняв и скрестив ноги опускает их на малиновый
атлас скамеечки из черного дерева. Радужно вспыхивают туфли.
-- Благодарю.
-- Почитаю за удовольствие, сэр. А теперь, сэр, вы,
возможно, не откажетесь что-нибудь выпить. Для начала, быть
может, белое вино. К рыбе и ракообразным мадам. Я
порекомендовал бы вот это.
-- Ликер.
-- Прекрасно, сэр.
Фриц удаляется. Задком-задком, с поникшей головой. Вся
напевность ее голоса. Все ее взгляды лишь для меня. Вижу ее
мягкую худую ладонь, протянувшуюся через стол. Чтобы лечь на
мою. Улыбка и негромкое.
-- Прости меня.
Корнелиус Кристиан. Прощающий все мелкие прегрешения. Этот
скиталец морей. Твердящий миру. Все хорошо. И поднимающий ногу.
До края стола. Самоцветы блистают. На полуботинках.
Видишь
И эти тоже
Цветом
Как персик
Десять часов, промозглое октябрьское утро. Выглядываю из
окошка на улицу. Сумки уложены. Готов к отправке. Посмотри,
свободен ли путь. От всех призраков, еще пытающихся сцапать
тебя.
Выхожу из дверей дома. Вот и поджидающее меня последнее
письмо. Предлагается страхование жизни с выплатами в случае
инвалидности. Очень помогает при ампутации. С ним открытка из
Миннесоты. Фотография длинной тенистой улицы. А там, где
указано Для письма. Стоит только "прощай".
Корнелиус Кристиан волочет дорожные сумки по тротуару.
Переступая через собачьи кучи. Мимоходом заглядывая в каждый
дверной проем. За любым стоящим автомобилем может сидеть на
корточках кто-нибудь вроде Эусебиной черной, как смоль, мамаши,
держа наготове бритву, чтобы отрезать мне яйца. А у меня против
всех ножей и наганов лишь пара чувствительных кулаков.
На углу останавливается такси. Конец квартала. Мое дыхание
паром улетает по воздуху. Заталкиваю на заднее сидение две
сиротливых сумки. С переднего доносится голос.
-- Куда, приятель.
-- Пятьдесят седьмой причал.
Машины рекой струятся по авеню. Которую мы пересекаем.
Вижу съежившегося на крыльце одного из домов одетого в пальто
Толстолицего. Мог бы между прочим написать на плакате ПОКА.
Красное сырое осеннее небо. Этим утром читал Календарь на
первой странице газеты. Время высокой воды в Хелл-Гейт,
температура в Элкинсе, Роаноке, Детройте. В Денвере пятьдесят
градусов. Слабые до умеренных от юго-восточных до южных ветра с
переходом на северный. Завтра ясно, температура соответственно
времени года. В тенях от темных подмостий и балочных ферм.
Урча, проносимся мимо окон. Вижу красные трубы судов. И зеленую
шапочку на голове шофера.
-- Послушайте, приятель, пардон, конечно. Но я вас нигде
не мог прежде видеть. Вы меня извините, может вы какая-нибудь
знаменитость.
-- Нет.
-- Черт, а я бы поклялся, что знаю вас в лицо.
Кристиан сжимается на сиденьи. Изменяя выражение до полной
неузнаваемости, так что даже Эусебина мама меня не признает.
Сколько бы у нее ни было снимков. На которых я в роли
обнаженной модели. Тем временем мы взлетаем по пандусу и
устремляемся в центр города. Когда я вчера в вечернем костюме
вернулся в прибрежный район Йонкерса. Тряпичник заявил, что я
погубил костюм, и залога он мне не вернет. Лицо у него
побелело, он сказал, что это был лучший его наряд, от которого
теперь остались одни лохмотья.
-- Эй, постойте-ка. Понял. Я вас сразу узнал. Надо было
сразу треснуть себя по башке. Я же вас вез год, примерно,
назад. Я, бывает, и полиции помогаю. Никогда не забываю лиц. Ну
точно, подвозил вас к мамаше Гроц перед тем, как ее
пристрелили. Вам некуда было податься. Ты подумай, а. Вот это
совпадение, верно.
-- Да.
В потоке машин. Пролетаем мимо судов, ждущих у берега. Вон
за Гудзоном парк Палисейдс. Я смотрел на него из окна кабинета
доктора Педро. Расположенного в одном из небоскребов слева от
нас. Там он играет на скрипке или, быть может, скоблит полы.
Поглядывая вниз на утренних придурков. Число которых убавилось
на единицу.
-- Ну конечно, я вас признал. Я еще вам рассказывал, какой
у меня был магазин домашних животных. Это потому что я людям
зла не желаю. Так разве плохо не желать людям зла. Да я
всякому, кто желает им зла, скажу, тьфу на тебя. Я вон три
месяца назад чуть не загнулся. Кишку какую-то прорвало. Потому
что много волнуюсь. Так я же человек. Конечно мне не охота,
чтобы вдруг раз, и привет, только меня и видели. А тут кого не
встретишь, всякий старается поскорей от тебя избавиться. Я что
хочу сказать, в этом городе куча народу делает вид, будто они
из высшего общества. Такие готовы час оставаться никем лишь бы
минуту побыть хоть кем-то, вот они и увиваются вокруг
какой-нибудь шишки лет этак десять, а та их и знать-то не
хочет. А то еще есть другие. Знакомые. Эти всегда готовы
доказать, какие они тебе друзья-приятели, выпив и съев все, что
у тебя есть. Так вот я и спрашиваю, если честно, кому они на
фиг нужны.
Захлопываю желтую в шашечку дверцу машины. У серой
каменной арки входа. Здесь почти никого. Под крышей из стали и
стекла. Шаги мои гулко отдаются по деревянному настилу причала.
Пропихиваю паспорт внутрь холодной будки, сидящему в ней
мужчине. Взбираюсь по сходням. С чернильным штампом на зеленой
странице. День и месяц отбытия. В конце концов сказал всем этим
лакеям, что вились вокруг. Заглядывая мне в рот. Пока я
нежился, впитывая улыбки Шарлотты. Истребляя их вина, коньяки и
блинчики "сюзет". По прежнему пребывая в своем облачении. И
покуривая произведенную Моттом сигару. В конце концов поднял
руки. Потянулся и с удовлетворением произнес. Можете меня
пристрелить. Но расплатиться мне нечем.
И спрашивается
Господи
Почему
Горе мне подносят
На блюде
А удовольствие
В чайной ложке
Судно выводят на фарватер. В вышине сидят на снастях
чайки. Веют вымпелы, с берега машут, желая счастливого
плаванья. Таксист сказал, как знать, может еще и свидимся. И
отказался от предложенных мной чаевых. Теперь прогуливаюсь по
палубе под спасательными шлюпками. Просмоленными, готовыми к
спуску на воду. Корабль гудит. Так что дрожь пробегает у меня
по спине. Это буксиры отдают концы. Уезжаешь в никуда оттуда,
где все принадлежит кому-то другому. И нате, в салоне второго
класса. Этого двухклассного судна, которое я уже обрыскал,
выбиваясь из сил. Сидит та самая Лилия, моя знакомая по
закусочной на Шестой авеню. Держит перед собою зеркальце,
внимательно смотрит в него и пудрит нос. Отплывая со мной на
восток из этого города зловещих совпадений.
Корабль набирает ход. Красный шар солнца. Висит, уставясь
на нас. За пеленою города. Темнеет, словно бы умирая, день.
Сотни тысяч окон одно на другом. Проплывают ущелья. Поперечных
улиц. В сверкающих зданиях тонут авеню. Течение тащит нас вниз,
к самому краю города. Пальцы касаются поцарапанных деревянных
перил. На корме корабля. Ветерок обдувает лицо. Начинает
припахивать океаном. Лежащим вон там. Уходящим в отлив сквозь
Те-Нарроус и мимо Санди-Хук. Вспышка света. Одна из крыш
посылает нам золотое прощай.
Голова его клонится, ложась на ладони. Переваливаются
серые волны залива. Белея, словно отмытые кости, у черных
крутых бортов корабля. Бьет колокол. Зачем ты стоишь здесь. Со
своею надеждой и стародавними горестями. Безмолвный и
неподвижный. Прислушиваясь. К крику. Все равно никто тебя
никогда не услышит. В низинах Бруклина. И на вершинах изрытых
ходами холмов Бронкса. Когда я был мальчиком. Только что
попавшим к новым приемным родителям. Я вышел под вечер погулять
по кварталу. И заблудился оттого, что с большим увлечением
рассказывал прочим детям волшебную сказку Нью-Йорка. О том, что
мой настоящий отец был магнатом, а мама принцессой. Тогда
струился такой же осенний свет. Как тот, под котором мы с Фанни
гуляли, рука в руке. По окрестностям Маунт-Киско. Она притянула
меня к себе. У каменной серой стены. Под низко висящей листвой.
И сладкий сок омывал наши зубы.
И слюна ее
Была чиста
И прекрасна
вам, не ждите, зря потеряете время. Знаете что, малышка.
Хотите, я вам яблоко принесу. А то дико на вас смотреть, как вы
сидите здесь попусту.
-- Мне хорошо, спасибо.
-- Ну съешьте яблоко. Бесплатно. Нет. Тогда хоть
жевательной резинки возьмите.
Из нагрудного кармана Гарри вытаскивает зеленый пакетик.
Сдирает обертку. Разворачивает станиоль. Протягивает Шарлотте
Грейвз тонкую серую палочку. Она трясет головой. И тут
распахивается дверь буфетной. Фриц. Задрав подбородок, озирает
свои владения темно мерцающими глазами. Гарри, повернувшись,
наставляет на него палец.
-- Видишь, что ты наделал. Она теперь ни на что не
согласна.
-- Столик должен быть убран, только и всего.
-- Всего, всего, заладил.
Гарри, что-то бурчит под нос. Унося поднос. Нагруженный
маленькой вазой и пиршественными приборами. Красная роза
осталась у Шарлотты в руке. Фриц воздвигается над ее
золото-русым локтем.
-- Вот что, мисс, я человек подневольный, я обязан делать
свою работу. Вы этого лакея не слушайте. Ему только и нужна
какая-нибудь невинная деточка, которая не понимает, что делает,
когда идет с ним на свидание. У него трое детей. Я сам считал.
И жена, такая толстая, что ходить и то не способна. Он даже не
может подобраться к ней поближе, чтобы поцеловать. И поделом
ему. Сами видите, никому теперь верить нельзя. Вынужден забрать
у вас скатерть. Я уже говорил, я человек подневольный.
Собственно, как и лакей, вот дал он вам розу, а разве она ему
принадлежит.
Скатерть сдирается со стола. Засеревшего под приподнятыми
руками Шарлотты. Фриц уносит поблескивающее полотно, складывая
его на ходу. Игриво взмахивая им перед носом движущегося
навстречу Гарри.
-- Совратитель младенцев.
-- Что с тобой, Фрицик, мой мальчик, ревнуешь.
-- Ромео, тоже мне.
Ладони Гарри впиваются в спинку Кристианова стула.
Железную, белую, изогнутую, словно сплетенную из кружев. На нем
я сидел почти целую жизнь назад. Мечтая о будущем. А дни
проходили, попирая мои мечты. За Фанни Соурпюсс ухаживал в
юности мальчик. Богатый, из другого, как говорится, квартала. А
когда настал день выпускного бала, он пошел на него с другой. И
тем разбил Фаннино сердце.
-- Стул. Простите, но я его должен забрать. Душечка, из-за
вас этот день стал самым горестным днем моей жизни. Честное
слово.
Гарри уносит белый стул с синим мягким сиденьем. И уже
надвигается Фриц. Раскинув темные ястребиные крылья. Опускаясь
на хрупкое, сжавшееся существо. Маленькие руки которого
запечатлели на моей жизни первые знаки любви. Защити же ее,
пожалуйста. От всех, кто норовит растоптать ее душу.
Топот Фрица и Гарри. По кленовым доскам пола. Выдергивают
из ваз декоративные стебли травы. И даже цветы из высоко
висящих по стенам горшков. А она сидит на краешке стула. Во
всем своем грустном изяществе. И вот, они приближаются. Раз-два
взяли. С двух сторон берутся за столик и уносят его. Локти
Шарлотты подняты. Стиснутые кулачки преграждают дорогу слезам.
Роза прижата к щеке.
В тускнеющем свете. Парочка сумрачных императоров
возвращается снова. В державу одиночества. Раскинувшуюся здесь,
под этими потолками. Гулко ступают ноги. Замирая у нее за
спиной. Тянутся руки. Прикосновение, ожидание.
-- Извините, мисс, ничего не поделаешь, нам придется
забрать у вас стул.
-- Извините, малышка.
Неподвижность осенней ночи. Женщина, похожая на юное
деревце. Как подрубленная. Опускается коленями на пол. Раскинув
белое платье. Голова ее никнет. Женщина плачет, не издавая ни
звука.
Фриц и Гарри в дверях буфетной. Медленно оборачиваются,
смотрят. И дергают стул, каждый к себе. Гневно глядя друг другу
в лицо.
-- Подлая ты крыса.
-- Подлая ты крыса.
Шарлотта Грейвз. Бледный стебель цветка. Надломленный во
имя печали. На цыпочках она шла со мной через лес вдоль
промерзшего ручейка. В одну снежную зиму, когда все катались в
санях. Задолго до того, как город заледенил мое сердце. В ту
пору меня еще переполняла первая недетская любовь. Она
повернулась ко мне. С надеждой, бронзовевшей в серых, синих,
зеленых, прекрасных глазах. И сказала. Как холодно, сколько
льда кругом. Кажется, что лето никогда уже больше не вернется
назад. Не осенит затвердевших деревьев. Лето, когда мы
шептались в траве. Спинами прижимаясь к коре. Пробуя жизнь на
вкус. И находя его великолепным.
Когда с кленов
Падали листья
И у всех
Текло из носов
Адмиралом не мостике. Стою. На самой верхней из
нежно-зеленых ступеней. Серый цилиндр, фрак, белый галстук и
слоновой кости трость с ручкой из черного дерева. Теперь только
ждать. И смотреть вниз. На облитые ярким светом колонны, пальмы
и балдахины. Гарри высовывается из дверей буфетной. Взглянуть
на сцену. На сверкающие гроздья драгоценных камней, осыпавших
мои туфли.
-- Мама родная.
Вылетает и Фриц. Рот разинут. Отпихивает Гарри рукой.
Глаза у присутствующих выпучиваются пуще обычного.
-- Что такое, пришел кто-нибудь. Ух ты. Вот так персона.
Гарри ладонями хлещет себя по лицу. И сдается мне, у него
подгибаются колени.
-- Лучше бы я не дожил до этого дня.
-- Помалкивай, глядишь, и до следующего доживешь. Стол
тащи.
Фриц, руки по швам. На губах улыбка. Устремляется вперед.
Принять столь блистательного гостя. Который, гневно потея,
промчался на машине отсюда до Йонкерса. Старинными задними
улочками, идущими вдоль застроенного фабричными корпусами
берега реки. И трубным гласом поднял с ложа сна торговца
мужским платьем. Втиснул ему в кулак последние скудные доллары.
В оплату за прокатный наряд. И этот тряпичник спросил. Пока я
переодевался к выходу. Вы, мистер. Случаем не чудик. А я
ответил, нет. Я чудо.
Свет сияет в волосах Корнелиуса Кристиана. В бутоньерке
бледно-желтая роза. Где он, черт подери, все это достал. Не
спрашивайте. Просто любуйтесь Фрицем, принимающим шелковый
цилиндр. И сверкающую трость. Поводящим рукой и склоняющимся в
гостеприимном поклоне.
-- Сэр.
Кристиан медлит, давая присутствующим возможность как
следует разглядеть его облачение. Под шелковой рубашкой
расслабляются мышцы. Самоцветы играют на туфлях, одетых на босу
ногу. Скажем брысь оборкам и брыжам. Забудем о страшных ступнях
спортсмена, коими я щеголял в старших классах. Вышагиваю
величавой погребальной поступью. Куда до нее вашим шаловливым
антраша. Монаршья улыбка застыла на лике. Спускаюсь по
лестнице. В потоки известково-белого света. Затопляющие эту
занюханную забегаловку. Привет тебе, Шарлотта Грейвз, чья
голова едва виднеется над волнами. Я корабль, пришедший спасти
тебя и доставить на сушу.
Она замечает меня. Голова ее поднимается. Слезы сверкают в
глазах. Умягчивших мне сердце столь многие годы назад. Когда
мир смотрел на меня, отощалого, глазами большими и грозными.
Она поднимается. И плавно скользит. По кленовым сучкам и
волокнам. Чтобы главою приникнуть к моей груди.
Стол возвращается. Гарри раскидывает белую скатерть.
Разглаживает морщинки, водружая поверх вазу и розу. Фриц,
задрав подбородок, озирает картину. И повернувшись, истово
шепчет.
-- Гарри, специи и серебро, да побыстрее, болван.
-- Конечно, конечно.
Раскладываются приборы. Переливаются светом тарелки,
которые Гарри довел рукавом до последнего блеска. Фриц
выступает вперед, каблуки клацают по полу, подмышкой зажато
большое меню. Молча усаживает двух почетных гостей. Вручая
каждому по хартии, от упоительных описаний которой начинает
покалывать небо.
-- Добрый вечер, мадам, добрый вечер, сэр.
-- Добрый вечер.
Кристиан окидывает взглядом золоченые сытные слова. Фриц
поднимает блокнотик и нацеливает карандаш. Ожидая, когда далеко
не замызганный джентльмен огласит свои пожелания. Джентльмен,
дернув щекой, осведомляется.
-- Что имеете предложить.
-- Сэр, могу ли я взять на себя смелость порекомендовать
consomme en gelee.
-- Э-э. Шарлотта, вы.
Шарлотта Грейвз. Улыбка ее, подобна заре. Зубы светятся
собственным светом. Тылом нежной ладони она сметает локон со
лба. Смахивает пальцами влагу, еще мерцающую под глазами. И
Фриц с глубоким поклоном подсказывает.
-- Быть может, в качестве первой перемены мадам предпочла
бы рыбу.
-- Креветок. Пожалуйста.
-- Ракообразные для мадам. А для вас, сэр.
-- Семга.
-- Saumon fume для джентльмена. Следующая перемена, сэр.
Мадам.
Робкое лицо Шарлотты. Подняв на меня глаза. Она
вопросительно произносит.
-- Бифштекс.
И Фриц наклоняет голову.
-- С корочкой.
Шарлотта приподнимает брови.
-- Да, пожалуй.
Фриц, взмахнув желтым карандашом, утыкает его в страницу
блокнота.
-- С кровью, мадам.
-- Да.
-- Чеснок, мадам.
Грейвз бросает взгляд над слепящим простором. Над его
белизной. Над серебром. Достигая победительного лица Кристиана.
-- Не знаю, стоит ли.
-- Все в твоей воле.
-- Ладно, тогда с чесноком.
-- Прекрасно, мадам. Овощи. Для мадам.
-- Спаржа.
-- Великолепно. Две спаржи. Картофель. Для мадам.
-- Вареный, пожалуйста.
-- Сэр.
-- Жареный.
Кристиан погружает изящные бледные белые пальцы под
лоснящийся черный лацкан. Извлекая из кармана тонкий платиновый
портсигар. Щелкая, открывает его, предлагая Шарлотте Грейвз
сигарету. Она берет одну и поднимает ее к губам. Фриц чиркает
спичкой. Пламя, возжигающее любовь.
-- Вы позволите, мадам.
Мадам выпускает клуб дыма. Волнисто-белый. Фриц отступает,
пятясь. Кивая главой Кристиану, теперешнему властелину. Той
порой подлетает Гарри с хрустальным графином воды, щипчиками,
лимонной цедрой. Останавливается, улыбаясь.
-- Добрый вечер, мадам, сэр.
-- Привет.
Гарри разливает влагу по двум высоким бокалам. И
склоняется, спрашивая.
-- Желает ли мадам немного цедры.
-- Да, спасибо.
-- Э-э. Пожалуй, да.
Низко сгибаясь, Гарри отступает на шаг.
-- Надеюсь, вода вам понравится.
За спиной его уже маячит Фриц. Со скамеечкой в лапах.
Отвешивает поклон Корнелиусу Кристиану.
-- Сэр. Могу ли я предложить. Для ваших ног, сэр.
-- Э-э.
-- Так сэру будет гораздо удобнее.
Корнелиус подняв и скрестив ноги опускает их на малиновый
атлас скамеечки из черного дерева. Радужно вспыхивают туфли.
-- Благодарю.
-- Почитаю за удовольствие, сэр. А теперь, сэр, вы,
возможно, не откажетесь что-нибудь выпить. Для начала, быть
может, белое вино. К рыбе и ракообразным мадам. Я
порекомендовал бы вот это.
-- Ликер.
-- Прекрасно, сэр.
Фриц удаляется. Задком-задком, с поникшей головой. Вся
напевность ее голоса. Все ее взгляды лишь для меня. Вижу ее
мягкую худую ладонь, протянувшуюся через стол. Чтобы лечь на
мою. Улыбка и негромкое.
-- Прости меня.
Корнелиус Кристиан. Прощающий все мелкие прегрешения. Этот
скиталец морей. Твердящий миру. Все хорошо. И поднимающий ногу.
До края стола. Самоцветы блистают. На полуботинках.
Видишь
И эти тоже
Цветом
Как персик
Десять часов, промозглое октябрьское утро. Выглядываю из
окошка на улицу. Сумки уложены. Готов к отправке. Посмотри,
свободен ли путь. От всех призраков, еще пытающихся сцапать
тебя.
Выхожу из дверей дома. Вот и поджидающее меня последнее
письмо. Предлагается страхование жизни с выплатами в случае
инвалидности. Очень помогает при ампутации. С ним открытка из
Миннесоты. Фотография длинной тенистой улицы. А там, где
указано Для письма. Стоит только "прощай".
Корнелиус Кристиан волочет дорожные сумки по тротуару.
Переступая через собачьи кучи. Мимоходом заглядывая в каждый
дверной проем. За любым стоящим автомобилем может сидеть на
корточках кто-нибудь вроде Эусебиной черной, как смоль, мамаши,
держа наготове бритву, чтобы отрезать мне яйца. А у меня против
всех ножей и наганов лишь пара чувствительных кулаков.
На углу останавливается такси. Конец квартала. Мое дыхание
паром улетает по воздуху. Заталкиваю на заднее сидение две
сиротливых сумки. С переднего доносится голос.
-- Куда, приятель.
-- Пятьдесят седьмой причал.
Машины рекой струятся по авеню. Которую мы пересекаем.
Вижу съежившегося на крыльце одного из домов одетого в пальто
Толстолицего. Мог бы между прочим написать на плакате ПОКА.
Красное сырое осеннее небо. Этим утром читал Календарь на
первой странице газеты. Время высокой воды в Хелл-Гейт,
температура в Элкинсе, Роаноке, Детройте. В Денвере пятьдесят
градусов. Слабые до умеренных от юго-восточных до южных ветра с
переходом на северный. Завтра ясно, температура соответственно
времени года. В тенях от темных подмостий и балочных ферм.
Урча, проносимся мимо окон. Вижу красные трубы судов. И зеленую
шапочку на голове шофера.
-- Послушайте, приятель, пардон, конечно. Но я вас нигде
не мог прежде видеть. Вы меня извините, может вы какая-нибудь
знаменитость.
-- Нет.
-- Черт, а я бы поклялся, что знаю вас в лицо.
Кристиан сжимается на сиденьи. Изменяя выражение до полной
неузнаваемости, так что даже Эусебина мама меня не признает.
Сколько бы у нее ни было снимков. На которых я в роли
обнаженной модели. Тем временем мы взлетаем по пандусу и
устремляемся в центр города. Когда я вчера в вечернем костюме
вернулся в прибрежный район Йонкерса. Тряпичник заявил, что я
погубил костюм, и залога он мне не вернет. Лицо у него
побелело, он сказал, что это был лучший его наряд, от которого
теперь остались одни лохмотья.
-- Эй, постойте-ка. Понял. Я вас сразу узнал. Надо было
сразу треснуть себя по башке. Я же вас вез год, примерно,
назад. Я, бывает, и полиции помогаю. Никогда не забываю лиц. Ну
точно, подвозил вас к мамаше Гроц перед тем, как ее
пристрелили. Вам некуда было податься. Ты подумай, а. Вот это
совпадение, верно.
-- Да.
В потоке машин. Пролетаем мимо судов, ждущих у берега. Вон
за Гудзоном парк Палисейдс. Я смотрел на него из окна кабинета
доктора Педро. Расположенного в одном из небоскребов слева от
нас. Там он играет на скрипке или, быть может, скоблит полы.
Поглядывая вниз на утренних придурков. Число которых убавилось
на единицу.
-- Ну конечно, я вас признал. Я еще вам рассказывал, какой
у меня был магазин домашних животных. Это потому что я людям
зла не желаю. Так разве плохо не желать людям зла. Да я
всякому, кто желает им зла, скажу, тьфу на тебя. Я вон три
месяца назад чуть не загнулся. Кишку какую-то прорвало. Потому
что много волнуюсь. Так я же человек. Конечно мне не охота,
чтобы вдруг раз, и привет, только меня и видели. А тут кого не
встретишь, всякий старается поскорей от тебя избавиться. Я что
хочу сказать, в этом городе куча народу делает вид, будто они
из высшего общества. Такие готовы час оставаться никем лишь бы
минуту побыть хоть кем-то, вот они и увиваются вокруг
какой-нибудь шишки лет этак десять, а та их и знать-то не
хочет. А то еще есть другие. Знакомые. Эти всегда готовы
доказать, какие они тебе друзья-приятели, выпив и съев все, что
у тебя есть. Так вот я и спрашиваю, если честно, кому они на
фиг нужны.
Захлопываю желтую в шашечку дверцу машины. У серой
каменной арки входа. Здесь почти никого. Под крышей из стали и
стекла. Шаги мои гулко отдаются по деревянному настилу причала.
Пропихиваю паспорт внутрь холодной будки, сидящему в ней
мужчине. Взбираюсь по сходням. С чернильным штампом на зеленой
странице. День и месяц отбытия. В конце концов сказал всем этим
лакеям, что вились вокруг. Заглядывая мне в рот. Пока я
нежился, впитывая улыбки Шарлотты. Истребляя их вина, коньяки и
блинчики "сюзет". По прежнему пребывая в своем облачении. И
покуривая произведенную Моттом сигару. В конце концов поднял
руки. Потянулся и с удовлетворением произнес. Можете меня
пристрелить. Но расплатиться мне нечем.
И спрашивается
Господи
Почему
Горе мне подносят
На блюде
А удовольствие
В чайной ложке
Судно выводят на фарватер. В вышине сидят на снастях
чайки. Веют вымпелы, с берега машут, желая счастливого
плаванья. Таксист сказал, как знать, может еще и свидимся. И
отказался от предложенных мной чаевых. Теперь прогуливаюсь по
палубе под спасательными шлюпками. Просмоленными, готовыми к
спуску на воду. Корабль гудит. Так что дрожь пробегает у меня
по спине. Это буксиры отдают концы. Уезжаешь в никуда оттуда,
где все принадлежит кому-то другому. И нате, в салоне второго
класса. Этого двухклассного судна, которое я уже обрыскал,
выбиваясь из сил. Сидит та самая Лилия, моя знакомая по
закусочной на Шестой авеню. Держит перед собою зеркальце,
внимательно смотрит в него и пудрит нос. Отплывая со мной на
восток из этого города зловещих совпадений.
Корабль набирает ход. Красный шар солнца. Висит, уставясь
на нас. За пеленою города. Темнеет, словно бы умирая, день.
Сотни тысяч окон одно на другом. Проплывают ущелья. Поперечных
улиц. В сверкающих зданиях тонут авеню. Течение тащит нас вниз,
к самому краю города. Пальцы касаются поцарапанных деревянных
перил. На корме корабля. Ветерок обдувает лицо. Начинает
припахивать океаном. Лежащим вон там. Уходящим в отлив сквозь
Те-Нарроус и мимо Санди-Хук. Вспышка света. Одна из крыш
посылает нам золотое прощай.
Голова его клонится, ложась на ладони. Переваливаются
серые волны залива. Белея, словно отмытые кости, у черных
крутых бортов корабля. Бьет колокол. Зачем ты стоишь здесь. Со
своею надеждой и стародавними горестями. Безмолвный и
неподвижный. Прислушиваясь. К крику. Все равно никто тебя
никогда не услышит. В низинах Бруклина. И на вершинах изрытых
ходами холмов Бронкса. Когда я был мальчиком. Только что
попавшим к новым приемным родителям. Я вышел под вечер погулять
по кварталу. И заблудился оттого, что с большим увлечением
рассказывал прочим детям волшебную сказку Нью-Йорка. О том, что
мой настоящий отец был магнатом, а мама принцессой. Тогда
струился такой же осенний свет. Как тот, под котором мы с Фанни
гуляли, рука в руке. По окрестностям Маунт-Киско. Она притянула
меня к себе. У каменной серой стены. Под низко висящей листвой.
И сладкий сок омывал наши зубы.
И слюна ее
Была чиста
И прекрасна