Данливи Дж.. Волшебная сказка Нью-Йорка

-- Да. Очень красивые, твердые, и я человек
сострадательный, мадам. Но мне почему-то кажется, что мы с вами
ужасным образом ошиблись друг в друге.
-- Неужели вы даже эрекции не испытываете, совсем.
-- Понимаете, у меня сейчас столько забот на уме, что я
как-то и внимания не обратил.
-- Дайте, я потрогаю.
-- Нет, пожалуйста, не надо. Там все в порядке.
-- Тогда давайте я вам бедра покажу. У меня очень хорошие
бедра. Ни жира, ничего. Как налитые.
-- Не стоит этого делать, мадам, я и так вижу, что вы
восхитительно сложены.
-- Вы не представляете, какой несчастной я иногда себя
чувствую. Ну, и ладно. И пусть.
-- Прошу вас, мадам, не нужно плакать, все еще будет
хорошо. Просто с моей мамой бывает сложно договориться.
-- Ох, какое мне до этого дело, не надо ничего говорить.
Зачем мне ваши извинения. И ведь я действительно умею любить. А
вы, я даже не знаю, может быть, вы какой-нибудь извращенец.
-- В общем-то да, совсем немножко. Но главная причина в
том, что мне не хочется по возвращении получить чем-нибудь
тяжелым по голове.
-- Вы голубой.
-- Как вам сказать, не очень, но все-таки.
-- А я-то какой себя выставила идиоткой. Вы же отлично
знали, зачем я вас к себе приглашаю.
-- Не знал. Я проводил вас, потому что вы меня попросили.
Как поступил бы любой джентльмен с юга, если бы женщина
попросила, чтобы он ее защитил. У меня есть правила. Я,
например, ни за что не взял бы денег.
-- Не делайте вид, будто вам не нужны деньги. Вы такое же
ничтожество, как я. Глава отдела, скажите на милость. А мне
наплевать, даже если кто-то меня убьет. Лишь бы я могла тем
временем его целовать. Больше мне ничего не нужно. Когда этот
убийца явится, черный, волосатый или жирный. Я буду целовать
его, пока он меня убивает. Потому что он окажет мне черт знает
какую услугу. А вы убирайтесь, уходите отсюда. И бросьте вашу
дурацкую мадам, будто я старуха какая. Оставьте меня.
Лилия опускается на зеленый диванчик. Короткие белые
кружевные рукавчики. Большая складка на животе переливается
через поясную резинку туго натянутых колготок. Клочья утыканных
заколками волос свисают на шею. Слезы текут по лицу. Руки
стиснуты под грудями. Две лампы под остроконечными абажурами из
черного шелка. Скорбный алтарный свет, горящий по обе стороны
от окна в дальнем конце крохотной комнатки. Гудит кондиционер.
Воздерживаюсь от вызванного маринадами и салатом из сырых
овощей желания пукнуть и тем еще сильнее замарать ее жизнь.
Самое малое, что я могу для нее сделать. Пока содрогаются белые
плечи этой гражданки нашего города. У которой по сторонам от
запястий свисают две не тронутых чужой рукой мясистых сумы.
Странно красивых в своем сиротстве. Слезы текут уже по сосцам.
Помедлив, срываются каплями вниз. Маленькие самоубийцы. А она
ожидает, когда придет убийца, чтобы принести священную жертву.
Которая продлит существование этого города. Лишив тебя всех
тщеславных обманов жизни. Псы станут лизать твою кровь.
Вернись, прикоснись к ней, утешь. Скажи, к чему так переживать.
В одном из окошек Бронкса каждый год в июле появляется надпись
"Счастливого Рождества". Сбивая с толку и без того замороченных
пассажиров поезда. А если проехать дальше в ту сторону, то
увидишь над входом в приемный покой больницы Белвью другую
надпись -- "Выхода нет". Веди себя с женщинами
по-джентльменски, всю свою жизнь. Если у нее голод по члену,
накорми. Если отстала от моды, одень. А когда она спросит,
почему бы тебе не поднести мне сюрприз. Двинь ей так, чтоб
легла и не встала, разнообразия ради. И пробуди от сна на
лужайке, где она сможет любоваться красивым штакетником.
Покамест ты подстригаешь траву вокруг пьедестала. Готовя его к
той минуте, когда она, затвердев, обратится в статую.
Боготворимую, как того вечно хотела она, больше уже не льющая
слез.

После
Ухода
Убийцы

26

Сентябрьские загорающие в парке. Банды бесчинствующих
подростков, размахивающих цепями и начиненными порохом и
гвоздями отрезками труб. Которыми они с удовольствием швыряются
в пешеходов постарше. Фанни сказала, бросил бы ты эту работу.
Уходишь каждый день, и откуда мне знать, где ты шляешься, если
я не могу позвонить в ваш дурацкий Мозговой центр.
В конторе я по-прежнему раздаю направо-налево записки.
Симпатичные коротенькие ответы на важные вопросы. Скажем,
мистер Убю спрашивает, долго еще будет продолжаться эта игра в
молчанку. Отвечаю.
ДОК ГОВОРИТ, ЧЕРЕЗ ПОЛГОДА МОЖНО БУДЕТ ЛЕЧИТЬ.
Убю сказал, что тем временем я мог бы выучиться варить
кофе для прочих заседателей Мозгового центра. Сам он любит,
чтоб было погорячей. Я поднес ему погорячей, подсластив
ароматизированным шоколадом слабительным. Гарантирующим полное
опорожнение даже для бетонированного кишечника.
Проснувшись наутро после вечера, проведенного с Лилией за
молоком и ватрушками, получил по морде от Фанни, заявившей, что
у меня под глазом губная помада. Я объяснил, что это меня
лифтер-пакистанец измазал, что он красится, поскольку того
требует его религия. Мазнул меня губами, когда бился в агонии,
причиненной моим могучим зацепом. Некоторые не желают слышать
ничего, кроме лжи, хотя бы ты даже старался внушить им святую
истину.
Однажды утром появилась полиция. Сообщить, что у
пакистанского джентльмена сломан нос и челюсть тоже, в четырех
местах. Пьяный Вилли зашел поутру и измордовал его до
полусмерти. Разнес вестибюль и высадил входную дверь. Мы лежали
в постели и ничего не слышали. Кроме воплей других жильцов,
грозившихся образовать комитет и вышвырнуть Фанни из дому. А у
меня в голове так и скакали мысли. Бежать отсюда. Бежать.
Как-то вечером отправились с Фанни обедать. В изысканное
заведение с тентом на улице. За нами в другой машине следовал
ее детектив. Фанни надела черное платье с блестками. Весь
ресторан оборачивался, посмотреть. Пили густое красное вино и
ели филе, сидя под старинными потолками, сооруженными всего
месяц назад. Официант заляпал меня майонезом. И вообще вел себя
неподобающим образом. Я только диву давался, какой я,
оказывается, сдержанный. В конце концов Фанни сказала ему,
слушай, сынок, давай уебывай отсюда и позови мне метрдотеля.
Остаток ночи он простоял в углу, протирая вилки и гневно глядя
на нас. Я же сознавал, что этому ублюдку хочется лишь одного,
пойти к шеф-повару и вымолить разрешение плюнуть нам в заварной
крем. И вытереть ноги о наш бифштекс.
Получая каждую пятницу жалованье, отсчитываю очередные
десять долларов, коплю на билет через океан. Для облегчения
охватывающего меня временами нервного напряжения принял
какие-то пилюли. Вырвало. В конце концов заметил в поезде
подземки девушку со спокойным лицом. И опустил глаза на ее
багаж. Чтобы прочитать адрес и выяснить, откуда она приехала
или куда направляется. Там было написано Девон, Англия. Я чуть
не расплакался.
Умники в Мозговом центра треплются о девочках и свиданиях
и все щеголяют в туфлях с тупыми носами, у меня у одного
по-прежнему острые или средней ширины. Особенно гладкая и
гадкая задница, окончившая Йельский университет и проживающая
на Спитн-Дивл, поинтересовалась, в чем дело, Кристиан,
пытаетесь отстать от времени. И я нацарапал записочку на желтом
листке фирменного моттовского блокнота.
ДА, И ЗАТКНИСЬ, ПОКА Я НЕ ОТКРУТИЛ ТВОЮ ПОПУГАЙСКУЮ
ГОЛОВУ.
Прибираюсь у себя на столе. Мистер Убю останавливается
рядом со мной и, прежде чем бегом вернуться в сортир, успевает
сказать.
-- Это все ваши фокусы, не правда ли, Кристиан, но имейте
в виду, подобным образом вы решительно ничего не добьетесь.
Выпала мне и радостная минута, как-то под вечер отправился
посмотреть, нет ли писем, и мельком увидал Толстолицего,
сворачивавшего за угол моего квартала. Все время, пока меня
здесь не было, я скучал по нему. Правда, в восточной части
парка у него появился конкурент. Лысый мужчина, приплясывающий
с плакатиком у ступеней, ведущих с Пятой авеню к зоосаду.

Я ВЕДУЩИЙ ЭКСПЕРТ МИРА ПО КОРМЯЩЕЙ МАДОННЕ

Снова повстречал Толстолицего. Прогуливаясь по
Колумбус-авеню. В попытках истратить как можно больше времени,
принадлежащего империи Мотта. На ознакомление с безумной
архитектурой этого города. И вдруг нате вам, стоит себе перед
матрасным магазином и держит белый плакат, на котором написано
крупными красными буквами.

БОЛЬШЕ НЕ БУДЬ ТАКИМ ПРИВЕРЕДОЙ

Долго приглядывался к Фанни, всю ночь пролежавшей без сна.
Спросил, о чем она думает. Сказала, что думает о времени, когда
работала в химчистке. Целый день на тебя через прилавок
обрушиваются груды испакощенной одежды. Самая грязная работа на
свете. Иисусе, какая это была грязища. У меня руки почернели.
На заре она все же заснула. Старается не спускать с меня глаз.
А когда у меня не встает. Она сжимает твердые беленькие кулачки
и потрясает ими у висков.
-- Ты не любишь меня, не любишь.
Попытался выбраться из постели. Выскользнул из-под
простыни. После того, как мы оба продрыхли заполдень.
Удивительно, что за хреновина творится с женщинами в этой
стране. Протянул руку, желая в виде утешения погладить ее по
груди.
-- Убери от меня свои поганые лапы, раз ты собираешься
целый день проваландаться в этом чертовом Бруклине.
-- В Форест-Хиллс.
-- Какая разница. Одна выгребная яма стоит другой.
Бруклин, Кэнерси, Элмхерст, везде одни и те же олухи с
миленькими женушками, которые похлопывают малюток по
присыпанным тальком задницам.
-- В Куинсе имеется несколько привилегированных жилых
районов.
-- Куча говна там имеется.
-- Я думал, тебе понравился день, который мы провели в
Рокавэе.
-- Конечно понравился, Корнелиус, конечно. Но что ты
хочешь услышать от меня, если ты во сне звал какую-то Лилию.
-- Это цветок.
-- И занюханное женское имя тоже. Путь тебя Глен отвезет.
-- Я и подземкой доберусь.
-- А откуда я буду знать, куда ты отправился.
-- Куда же еще я могу отправиться. Если меня пригласил
Говард Гау.
-- Почему ты не бросишь эту грошовую работу, черт бы ее
побрал.
-- Хочу сохранить самоуважение. Кроме того, мистер Гау
верит в меня.
-- Самоуважение, как же. А то я не видела твоих записочек
и листков, которые ты исписал сверху донизу. Притворяясь, будто
лишился дара речи.
-- Я вынужден это делать. Потому что они только и ждут
повода уволить меня.
-- Корнелиус Кристиан, кого ты пытаешься обмануть. Я могу
сделать тебя богатым. Одним росчерком пера. Дать тебе все, что
ты хочешь. Не будь идиотом.
-- А как насчет мужиков, с которыми ты обманывала меня.
-- Это так, однодневки. Им красная цена десять центов за
дюжину.
-- Ты им платила, что ли.
-- Ну зачем ты такие гадости говоришь. Я еще в состоянии
получить любого мужчину, какого захочу. И он сам мне заплатит.
Сколько спрошу. Я их, если понадобится, могу вокруг экватора
выстроить. И какого дьявола я вообще решила, что способна
чем-то тебе помочь. Ты иногда бываешь таким мерзким мальчишкой.
Брось мне сигареты. Прошлой ночью у тебя даже не встало. Я
знаю, ты трахаешься с кем-то еще. Поймаю, обоих пришибу.
Как у нее водится в такие минуты, она вдруг облизывается и
лицо раздвигает улыбка.
-- Господи, какое удовольствие рассказывать, что я сделаю
с этой лоханкой, с которой тебя застукаю. Сначала я ей сиськи
винтом закручу. Потом отдавлю ей ноги. Клочьями выдеру волосы.
Расцарапаю морду так, чтобы она у нее стала, как у гориллы,
утиравшейся мотком колючей проволоки. Но боже мой, Корнелиус,
почему все это случилось именно со мной. Неужели мне нет
спасения, Корнелиус.
Фанни лежит, недвижно и молча. Посреди своего
полутропического интерьера. Показала мне пачку писем,
разосланных первой женой Соурпюсса. Всем ее родственникам и
отцу с матерью. Во все лучшие магазины и конторы Санта-Клауса.
Дорогой Сосед или Владелец Магазина!
Мне очень жалко Вас, что Фанни Джексон, эта курва и
дешевая шлюха, выросла на Вашей улице или делает покупки в
Вашем магазине. Она теперь крутит с моим мужем, пытаясь
выманить у него побольше денег, чтобы оплатить свои счета. И
живет с ним в разных отелях. Примите мои соболезнования, что у
Вас такая соседка или такая покупательница.

Поверьте мне я Ваш друг.
Облачился в костюм, оставшийся у меня от Похоронного бюро
Вайна. Просторный, из легкой ткани. Во вчерашней вечерней
газете написано, что такие сейчас в самой моде. Темно-зеленый
вязаный галстук. Пожертвованный мне Фанни из коллекции мистера
Соурпюсса. Непривычно жесткий белый воротничок и не отвечающая
ему сорочка в зеленую с синей полоску. Сижу, откинувшись, в
кондиционированной прохладе лимузина. Похлопывая по новенькой
воловьей коже. Окошко к водителю закрыто. Глен, как всегда,
перемалывает чуингам. Мча по вечерней прохладце на Флэтбуш.
Через мост. Мимо угрюмых фабрик. По Бульвару Куинс. Многое
множество жилых домов. Коробки одноквартирных домиков на всех
поперечных улицах. В закусочную так больше и не ходил.
Ограничиваясь куском пирога с черникой и стаканом молока в
кафе-автомате с моего любимого холма на Пятьдесят Седьмой
улице. Снова встретил мужчину, игравшего в шахматы в парке. Он
послушал, как я похрустываю корочкой, и сказал.

-- Знаете, сэр, над нашей страной повисла огромная масса
вранья, и люди чувствуют, что это вранье, но тем не менее
добавляют к нему все новое, так что всех уже накрыла гигантская
ядовитая туча. В один прекрасный день она погрузнеет до того,
что опустится вниз и удушит нас всех до единого.
Вот и кладбище Нью-Кэлвэри. Где в более счастливые времена
люди хоронили своих мертвецов. Водружая надгробия над их
упокоившимися телами. Пока оставшиеся в живых толкали и
отпихивали друг друга. Сохраняя на лицах выражение, говорившее,
не суйся, убьет. На прошлой неделе вышел прогуляться и подумал,
какого черта, почему бы не попробовать притвориться чокнутым.
Выбрав женщину потолще, бочком подбирался к ней. Прерывал ее
хищническую пробежку и произносил, шепотом, с лучшим моим
акцентом. Не пугайтесь, мадам, я не собираюсь грабить или
насиловать вас, я хочу лишь спросить, вокруг вас, случайно, не
располагается эрогенная зона. Одна улыбнулась и ответила,
конечно, но красивый молодой человек вроде вас может проникнуть
в нее в любую минуту. Приободренный, задал следующей даме
совершенно непростительный вопрос, услышав который, она уронила
покупки и завопила, призывая полицию. Внутри тебя понемногу
возводится целый дом. С башенками протеста. Под каменными
кровлями, сооруженными из обломков самоуважения. Посели в нем
страдание. Подобное тому, с каким все эти люди смотрят на
автомобиль, в котором мы едем. Через их обшарпанные кварталы.
Прощай, Вудсайд. Здравствуй, Форест-Хиллс. Если бы только я мог
быть сыном. Ведь существуют же дочери. Американской Революции.
А не жалким приплодом, зачатым здесь, на берегу. Четой простых
иммигрантов. Так и не понявших, что за чертовня их пришибла. Я
же, едва начав говорить, уже пытался заработать хоть пенни у
соседей, сидевших на верандах вдоль улицы. Белая кожа моей
матери, когда она умерла, казалось, поголубела изнутри. И кровь
побурела, подсохнув на простынях. Ни разу меня не шлепнула, не
ударила. Говорила, что я тихий мальчик. А когда вторая приемная
мать застала меня. Дрочившим, засунув крантик в ее словарь. В
надежде заляпать спермой неприличные слова. Она сказала, я тебя
выдеру. Выдеру, мерзкий, маленький бандит. Это случилось еще
перед тем, как я подложил дождевых червей ей в спагетти, и
провертел дырку в стене ванной комнаты, желая посмотреть, как
она там купается. И вытолкнул в прихожую голого братишку. Чтобы
она ошалела при виде его стояка. У нее все лицо вспотело, а
сама она завизжала, они это нарочно, нарочно. Господи, а то не
нарочно. Хочешь поскорее узнать, какая сволота эти взрослые,
стань маленьким мальчиком. И когда ты начнешь подрастать,
обращаясь в миловидного юношу, все соседи немедленно
притворятся, будто это не они всю твою жизнь орали на тебя и
глядели зверьми, что вы, что вы, сроду такого не было. Приятно
становиться все красивей и видеть, как стареют соседи,
заслужившие все, что они теперь получили. И в День
Независимости ударит большой колокол. Когда он звонит, каждый,
еще сохранивший мужество гражданин выходит из своего дома.
Самое время тогда подойти к соседу. Как дела, корешок. И
врезать ему по сусалам. Во имя соседской ненависти. Во имя
того, чтобы в этот день по нашим лужайкам не таскался никто
нежелательный. Ни ирландская шушера, чтоб ей подтереться
трилистником. Ни поляки с ихними собачонками. Ни прочая сволочь
из центральной Европы, которая ссыт в кухонные раковины, прямо
на немытые тарелки. Чтобы по нашим лужайкам гуляли одни только
наши красиво одетые детки, воющие от испуга, глядя, как их
пузатые папочки лупят друг друга по рылам.
-- Вроде здесь, мистер Кристиан. Видите, на лужайке
табличка с номером.
-- О'кей. Подъезжай к обочине и жди. Если я буду
задерживаться, я тебе сообщу.
-- Да чего там, мистер Кристиан, веселитесь, сколько
хотите, сейчас по радио хороший футбол начнут передавать. Я еще
книжку взял про дзю-до, хочу выучить кой-какие из ваших
приемов. Чего же лучше. Приятного вам вечера.
Кристиан поднимается по зеленоватым от мха ступенькам.
Лужайку дугой рассекает дорожка из разномастных и
разнокалиберных камней. Старые дубы и ильмы. Голубые ели по
сторонам от каменного крыльца с дощатой дверью. За окнами,
затянутыми сеткой, темно. А тот дом, надо полагать, принадлежит
итальянцу и, господь милостивый, у входа в него стоит
полицейский.
Кристиан нажимает белую кнопочку, изнутри доносится
колокольный перезвон. На покрытом лаком кружке, отпиленном от
бревна, значится "Здесь живут Джин и Говард". Из-за угла их
островерхого крытого черепицей уютного домика вылетает
веснушчатый мальчишка. Волоча за собой красную тачку. Под
большими раскидистыми деревьями. Видны пристроенный сбоку к
дому итальянца поместительный гараж и широкая подъездная
дорожка. Слышатся легкие шаги. Поскрипывает пол. Красное платье
мелькает за потускневшей медной сеткой двери. Которая
открывается. Тонкие пальцы, вытираемые о передник. Большие
блестящие темные глаза. На лице. Венчающем хрупкое тело.
-- Вы, должно быть, Корнелиус Кристиан.
-- Да, это я.
-- Добро пожаловать, мы очень вам рады, заходите. Говард
на заднем дворе, приколачивает для ребятишек лестницу. Я так
много о вас слышала.
Стойка для зонтов. Две пары галош в ожиданьи зимы. На
полу, выложенном красной плиткой. Полумрак и прохлада. Дальше
гостиная, большой синий ковер под ногами. В арочном проходе
сервированный для обеда стол. Нежные ножки миссис Гау. Покрытые
загаром. Едва приметная белизна по сторонам от ахиллесовых
сухожилий. Маленькая аккуратная попка под красным платьем,
похожая на пару шариков от подшипника. От которых у меня в зобу
спирает дыхание.
-- Пожалуйста, присаживайтесь. Извините за эти дурацкие
комиксы, они у нас по всему дому раскиданы. Я позову Говарда.
Хотите чаю со льдом.
-- Да, с удовольствием, благодарю вас, мадам.
-- Какой вы вежливый, в точности как Говард рассказывал,
мадам и все такое. Ну, присаживайтесь же.
Появляется сияющий Говард. Протянутая ладонь. Брюки цвета
хаки, белая рубашка с открытым воротом, подвернутые рукава. И
синие туфли на резиновой подошве. Такие же, как у Фанни,
называющей их яхтсменками.
-- Привет, Корнелиус, а я думал вы позвоните со станции,
чтобы я вас забрал. Вы что же, пешком пришли.
-- Приехал на машине.
-- Не знал, что вы водите. Постойте-ка, вот здорово, вы
снова заговорили.
-- Да. Я не вожу. Меня привезли.
-- Они уже уехали.
-- Нет.
-- Так позовите ваших друзей, пусть зайдут.
-- Это шофер.
-- Кто.
-- Шофер.
-- Да бросьте, вы надо мной подтруниваете, Корнелиус.
-- Нет.
-- Ну, будь я проклят. Дайте-ка я взгляну. Это вон та
здоровенная, серая.
-- Да.
-- Она же на заказ сделана. Неужели ваша.
-- Пожалуй, можно сказать, что ее предоставили в мое
распоряжение. Наряду кое с чем еще.
-- То-то, Корнелиус, пытались вы меня обмануть, да не
вышло. Я всегда считал вас юношей из богатой семьи, учившимся в
одном из лучших университетов. Соседи решат, что ко мне важная
персона приехала. Приятно, когда у твоего дома стоит такая
машина. Ничего, пусть полюбуются, сукины дети. А, Джин, ты уже
познакомилась с нашим гением.
-- Да. Говард, сдвинь немного стол, чтобы мистеру
Кристиану было удобно сидеть. Вот крекеры, только постарайтесь
не перебить аппетит.
Миссис Гау опускает поднос, сухожилия у нее на руках
обмякают. Вышла со стопкой листков, чтобы мне было на чем
писать. А у меня, едва я приметил сквозь дверь ее небывалую
красоту, всякое притворство отшибло. И ощутив между ног могучий
прилив крови. Я выпалил, да это я.
-- Корнелиус, послушайте, что я вам расскажу. Кровь
господня.
-- Когда ты оставишь это выражение, Говард.
-- Это я от волнения. Слушайте, Корнелиус, будьте как
дома, снимайте пиджак.
-- Нет. Мне и так хорошо, спасибо.
-- Так вот, Корнелиус, по-моему вы гений. У нас тут вчера
вечером такое было. Нынешняя утренняя газета под эту историю
всю первую полосу угрохала. Прикатило двадцать патрульных
машин, все со включенными сиренами. Шуму. Полицейские оцепили
наш квартал. Ведь так, Джин. Вытащили оружие и пошли по дорожке
к дому этого малого. Знаете, что у него там было, вы не
поверите. То есть вы-то как раз и поверите. Перегонная
установка на двадцать, будь я проклят, тысяч галлонов, в
точности, как вы говорили. Здоровенный медный котел, высотой в
два этажа, перекрытие снято, а по всему дому трубы да бочки.
Помнишь, Джин, я как-то сказал, что судя по запаху, который
временами оттуда доносится, этот малый не иначе как горькую
пьет. Но вы-то как обо всем догадались, Корнелиус.
-- Просто сказал первое, что пришло в голову.
-- Ладно, мальчики, я вас пока оставлю вдвоем, мне еще
нужно других двух мальчиков с девочкой покормить и к обеду все
подготовить.
Миссис Гау вытирает руки о фартук. Большой желтый в
середке цветок с синими лепестками. Надо как-то обуздать мысли,
вертящиеся у меня в голове. Отвести глаза от загорелого
шелковисто-гладкого лица. И от губ, крупных и мягких. Кажется,
входя в комнату, она их облизала. Какое там кажется, точно
знаю, облизала. И подшипниковый задок ее, когда она выходит,
только что не вращается.
-- Знаете, Корнелиус, я вам так скажу, я против итальянцев
ничего не имею, но то, что мы избавились от этого макаронника,
меня радует. Он был какой-то чересчур темпераментный, из тех,
кто разрешает споры не разговорами, а убийством. Я уже начал
ощущать, что на меня вот-вот накатит депрессия, как на соседа
напротив. Он, конечно, пока улыбается, но лишь потому, что
думает, будто мне не известно о курсе электрошоковой терапии,
который он проходит. А этот итальяшка и лужайку свою не
подстригал, и своему волкодаву не запрещал гадить на нашей. И
представьте себе, в прошлом месяце именно он сделал одно из
самых больших пожертвований в фонд, который мы тут образовали
для строительства церкви. Может быть, когда у человека
зарастает лужайка, это и означает, что пора преисполниться на
его счет подозрениями. Слушайте, не хотите водки в чай
добавить. Я бы сегодня с удовольствием чего-нибудь выпил.
Говард подливает водки в протянутый Кристианом стакан.
Стебельки мяты кружат, утопая и снова всплывая между кубиков
льда. Маслянистые струйки, извиваясь, клубятся в
желтовато-коричневой жидкости.
-- Да, Корнелиус. Вот вы и здесь. Прикатили в машине с
шофером. Это ваш адрес у водителя на солнечном козырьке,
Вест-Сайд и что-то такое еще.
-- Да вроде того.
-- Вы просто набиты сюрпризами. Состоите в Спортивном
клубе, Убю мне сказал. Я слышал там корты потрясающие,
теннисные и для сквоша. Надо бы начать играть в сквош. А то
Джин говорит, что я стал походить на спущенную шину. Кстати
сказать, мне нравится ваш костюм.
-- Спасибо.
-- Знаете, Корнелиус, я решил, что пора обновить имевшиеся
у меня когда-то навыки самозащиты. Было время, я, возвращаясь
домой, опускал глаза и представлял себе, что вокруг
простирается лес и никаких других домов здесь больше нет. Но
теперь, когда тут по кустам шастает этот малый с пукалкой,
норовя отобрать у тебя все ценное да еще и пристрелить тебя
прямо перед твоим домом, я даже из гаража выхожу с дрожью в
коленках. Придется научиться расшибать подобных паршивцев в
лепешку.
Говард Гау вбивает правый кулак в левую ладонь. Когда я
сказал, что люблю бренди, он предложил съездить, купить самого
лучшего. Задом выводит свой фургончик из гаража на улицу. Где я
говорю, позвольте мне исполнить роль хозяина. Мы усаживаемся в
лимузин, и Глен везет нас по извилистым улицам. Говард так и
вертится на сиденьи.
-- Будь я проклят, Корнелиус, если вы не превзошли все мои
ожидания, у меня от восторга мурашки по коже бегут.
Остановились напротив магазинчика. Принадлежащего местному
старожилу, у которого имеется в запасе хороший коньяк и который
до сих пор сам нарезает ножом ветчину. И снова назад, мимо
домов, имеющих такой вид, словно в них никто не живет. В
обшитое сосновой доской гнездышко Говарда. К коллекции трубок,
которых он никогда не курил. Говорит, его улица не такая