Данливи Дж.. Волшебная сказка Нью-Йорка

долготерпение, за все годы, отданные им торговле. Когда покрой
воротничков менялся столь быстро, что муж ее буквально
заболевал, обнаруживая у себя на руках груды никчемных
финтифлюшек, ибо новое поколение мелких служащих требовало от
одежды лишь мимолетного удовлетворения. Да, я вправе это
сказать. Вот к чему пришел современный мир. Вон он сидит на
свидетельском месте. Изощренный во всех грязных приемах,
имеющих целью извести зрелого гражданина, доведя его до могилы.
У которой его поджидает последнее издевательство. В самом его
гробу. Там, где ему долженствует покоиться с миром. Он покоится
с ужасом. В эти дни, когда нашим жизням каждодневно угрожает
опасность, выходим ли мы из наших домов или даже сидим в них
безвыходно. Последним, на что нам оставалось надеяться, была
похоронная контора. Неужели и она станет отныне обителью
страха. Пот прошибает меня. Вот все, что я могу вам сказать. Но
тебе, человек, которого звали когда-то Гербертом Сильвером, я
скажу кое-что еще. Где бы ты ныне ни был. Спи, милый принц.

И ноги
В небесах
Смотри
Не промочи

21

В день дачи свидетельских показаний, когда злые букашки
скакали с человека на человека, и заседание пришлось перенести
в другой зал вследствие обилия исков, поданных публикой в связи
с причинением телесных повреждений посредством укушения
блохами. Корнелиус Кристиан сошел со свидетельского возвышения,
сделал четыре шага и рухнул без памяти. И падая, грезил о
Фанни. Как будто она девочка с черной ленточкой в светлых
волосах, а я мальчик в единственном и самом лучшем моем
костюме. И я приглашаю ее на первый в жизни танец. Мы скользим
с ней по полу. На ней цыганское платье. И она шепчет мне в ухо.
Корнелиус, какой зубной пастой ты пользуешься.
Вайн треплет Кристиана по спине. Команда вайновских
адвокатов отряхивает мою одежду. Прикрыв зонтом, меня сводят по
ступеням здания суда и усаживают в лимузин Вайна. Печально
глядит Толстолицый. Впрочем, улыбка его расцветает вновь, когда
он распахивает пиджак, демонстрируя новый плакат.

СОБАКА ЛАЕТ ВЕТЕР НОСИТ

Чарли мчит меня через город. На Тридцать Третью, угол
Пятой. Дождь затопляет улицы. Люди скачут от подъезда к
подъезду. Мимо бессчетных окон, в каждом из которых красуется
изделие и имя изготовителя. Коммерция процветает. В телефонной
книге не протолкнуться от адвокатов. Готовых схватить клиента
за руку и провести его по жизни, оберегая от всяческого
надувательства. Большое облегчение -- снова увидеть серьезную
физиономию Чарли.
-- Здорово ты там поработал, Корнелиус. В землю, можно
сказать, втоптал этого наглого адвокатишку, который разлетелся
куш сорвать с мистера Вайна. Знаешь, когда помирает законник,
одним счастливым человеком, наверное, больше становится. В этом
зале суда прямо как будто видишь с птичьего полета весь мир.
От лимузина Чарли сопровождает Кристиана к одному из
шестидесяти семи лифтов. Через огромный розового мрамора
вестибюль. Взлетаем, так что уши закладывает, на
головокружительный восемьдесят пятый этаж. Выходим, оставляя
сзади прочую публику, стремящуюся на крышу небоскреба. Идем по
коридору с полами, покрытыми резиновым матом, мимо матовых
стеклянных дверей. Цифры и имена. А на этой написано: доктор
Педро.
Женщина в белом халатике поднимается на изящные ножки,
чтобы проводить Кристиана сквозь дверь. Махонький беловолосый
доктор, поблескивая глазами, сидит за столом. Внизу дождь
поливает город. Виден Гудзон и парк Палисейдс за ним. А в
северной стороне -- кусочек Центрального Парка и все безумные
улицы Гарлема. Уходящие к грустному, никем не воспетому
готическому великолепию Бронкса.
-- Входите, что с вами такое стряслось, молодой человек,
садитесь. Вы добрый друг Кларенса. Кларенс малый хороший,
толковый малый. Выбрал себе работу, лучше не надо. Мимо него не
проскочишь, а эму всех дел -- людей по ящикам раскладывать. И
лечить никого не надо. Немного свечей, музыки, цветов, потом
небольшая поездка. Знаете, почему я со своей приемной так
высоко забрался. Я вам скажу. Чтобы можно было взглянуть вниз и
увидеть всех придурков до единого. Они тут кишмя кишат. Хотите
жить долго. Не надо молиться богу. Доймете его, он вас приберет
пораньше. Ну, так что там с вами случилось. Вот со мной ничего
не случается. Восемьдесят шесть лет. А знаете, почему со мной
ничего не стрясается. Я вам скажу. Потому что я ерунды не
болтаю. Оттого и дожил до восьмидесяти шести. Так что,
говорите, с вами случилось.
-- Упал в обморок на суде.
-- Ловко. Сколько пальцев я поднял.
-- Три.
-- Голова часто болит.
-- Нет.
-- Хорошо. Теперь расстегните ширинку, посмотрим, что у
вас там интересного. Неплохо. Коснитесь носков ног. Отлично. Со
стулом все в порядке.
-- Да.
-- Хорошо. Хорошая еда, хороший стул, хорошая работа и
ничего, кроме долгой жизни, вас прикончить не сможет. Я пошлю
Вайну счет, а вы после этого будете жить долго и счастливо.
Годится.
-- О'кей.
-- Похоже, у вас есть голова на плечах. Вы как, человек
толковый.
-- Надеюсь, что так.
-- Что ж, оно в этом городе не повредит. Здесь все либо
торгуют, либо воруют. И все волнуются насчет преступности. Но я
вам вот что скажу. Без преступности наш город сразу бы
развалился. Ко мне кто только не ходит. И каждому подавай укол
в задницу. Хрен им в жопу всадить, и то проку было бы больше.
Но в этом городе никто не чувствует себя хорошо без иголки в
корме. Ну-с, я достаю вот эту. Толстая, как сигара. Они уже и
штаны спустили, но как завидят меня с этой штукой в руках, так
сразу бежать порываются. Я говорю, куда это вы собрались. А
они, господи помилуй, док, вы что, собираетесь мне в зад этакую
громилу воткнуть. Я, говорю, слишком стар, чтобы утешать вас
враньем. Ясное дело, я собираюсь воткнуть вам в задницу эту
большую иглу. Сами просили. Я хороший врач, потому и игла у
меня большая. Нет, такой иглы они не хотят. И знаете, что я им
прописываю. Епитимью. Отправляйтесь, говорю я, домой и займите
чем-нибудь ваши брови. Бог наделил человека бровями, чтобы они
не давали поту глаза выедать. Идите и отскоблите как следует
пол на кухне. Преклоните колени. Говорю я им. Эта чертова
публика думает, что можно всю жизнь просидеть на своих дурацких
жирных плоских задах, а потом получить укольчик и снова стать
здоровым. Чушь собачья. Так что катитесь отсюда, с вами все в
порядке. Только на сифон не нарвитесь или на трепака. И с
мандавошками тоже поаккуратней. А как прогадитесь, подмывайте
задницу с мылом. Проходите три мили в день. А придурков не
слушайте. Да, подождите-ка. Прежде, чем вы уйдете. Знаете, как
убедиться в том, что женщина действительно красива.
-- Нет.
-- Очень просто. Женщина и в самом деле кажется вам
красивой, если вас тянет поцеловать сиденье ее толчка. Всего
хорошего. Остерегайтесь придурков. Эй, погодите минуту. Знаете,
что такое бог.
-- Нет.
-- Бог это ваши желания. А каковы ваши желания. Побольше
задниц и побольше денег. Вот это и есть бог, много задниц и
много денег. Всего хорошего. Трепака тоже остерегайтесь. Его,
кстати, и через рот можно получить. Погодите минуту. Знаете, я
холостяк. Трех подружек похоронил. И сам должен был умереть уже
три раза. А как вы думаете, почему я не умер. Потому что всегда
говорил женщине, что ей следует делать. Всего хорошего. Нет,
погодите минуту. Не забывайте. Главное, следите, чтобы к вам
придурки не лезли. Знаете, почему. Потому что с одним из них вы
только что познакомились.
В тот день Чарли подвез меня на мою тенистую боковую
улочку. По Пятой авеню. В потоке желтых таксомоторов. Люди
ждут. Швейцары дуют в свистки. Люди стоят под дверными
навесами. Средь молний, грома и ветра. Заворачивающего изнанкой
наружу парковую листву. Город промыло дочиста. Пыль и копоть
снесло в водостоки. Можно накладывать заново. А я заползаю в
свою конуру. И включаю купленный мной телевизор. Последить за
придурками.
Взялся исполнять совет доктора Педро. Хватило на несколько
минут. Отвернул ковер. И принялся отскабливать пол. Чуть не
задохся от пыли. А на следующий день меня вызвал к себе Говард
Гау.
-- Что с вами происходит, Кристиан. Мне то и дело на вас
жалуются.
-- Я очень сожалею, мистер Гау, но похоже, путь наверх
оказался для меня крутоват.
-- Давайте поговорим откровенно, Корнелиус. Мы все здесь
одна команда. Спросите себя сами. Отдаете ли вы нашему делу все
свои силы. Может быть, словотворчество это не тот вид
деятельности, который вам в настоящее время требуется. Что вы
скажете о торговой сфере. Я знаю, вы человек хладнокровный и
умеющий ясно выражать свои мысли.
-- Да, пожалуй, это мои сильные стороны.
-- Но способны ли вы к напряженной работе, Кристиан.
Достаточно напряженной, чтобы освоиться с торговлей среди вихря
непрестанных изменений. В условиях постоянного возникновения
новых рыночных концепций.
-- Мистер Гау, честно говоря, в настоящую минуту я навряд
ли смогу продать даже шланг, насос или вентиль пациентам
сумасшедшего дома, которые затеяли сооружать для своего
заведения движок, а он у них загорелся, и теперь они сооружают
новый, чтобы потушить тот. Я подвел моего прежнего нанимателя
под иск о полумиллионной компенсации за причиненный ущерб.
-- Это вы лихо, Корнелиус, что лихо, то лихо. Надеюсь, с
нами вы так поступить не собираетесь.
-- Нет-нет. Я это к тому, что проку от меня черта с два
дождешься.
-- Да ну вас. Быть того не может. Знаете что, отдохните
пару деньков. А когда вернетесь, я вас введу в курс дела насчет
торговли. Но Корнелиус, будьте со мной честны. Могу ли я
всецело положиться на вас по торговой части. Вправе ли я
надеяться, что из вас получится напористый работник, способный
ради заключения сделки перерезать конкуренту горло, способный,
покинув это здание, землю рыть в поисках новых сфер приложения.
В сущности, все что от вас требуется, это просунуть ногу в
нужную дверь и не позволять ей закрыться. Вот только сможет ли
человек, вроде вас, стерпеть пару пинков по лодыжке. При
существующем в настоящее время широком спектре деловых
возможностей вам придется максимально напрягать все ваши
способности. Не обманите мою веру в вас. В отделе жалуются, что
каждый день, стоит им оглянуться, они видят вас, наблюдающим
через окно за демонтажом здания напротив. Конечно, такое
зрелище любого заворожит. Я и сам -- видели вчера, малый один
мотался на балке, господи, смотреть было страшно, под ним
пятьдесят этажей, а он работает да еще и какой-то чертов
сандвич жевать ухитряется. Я даже лицо руками закрыл и
подглядывал сквозь пальцы. Говорят, они нанимают для этой
работы индейцев-могавков.
Четыре дня я не показывался в конторе, и каждый день
отправлялся после полудня на поиски какой-нибудь бабы. Наконец
на выходе из парка присмотрел одну подходящую, со здоровенными
сиськами. Пока я собирался пригласить ее выпить со мной
содовой, она сама спросила меня, где тут переправа на остров
Стэйтен. Я открыл было рот, чтобы сказать ей, как я рад, что
она задала мне этот вопрос, но не смог произнести ни единого
слова. Потому что увидел прямо за ее головой газетный киоск, а
в нем газету с заголовком.

КОШМАРНОЕ БАЛЬЗАМИРОВАНИЕ
КРИСТИАН ВЫТАСКИВАЕТ ВАЙНА ИЗ-ПОД СОЗРЕВШИХ
ГРОЗДИЙ ГНЕВА, ГРОЗИВШИХ ИЗЛИТЬСЯ НА НЕГО
ПОЛНОВЕСНЫМИ ТРЕБОВАНИЯМИ ВОЗМЕЩЕНИЯ УЩЕРБА

Девушка ждала ответа, а я стоял, как оглушенный. Пока,
наконец, дар речи не вернулся ко мне, и я не указал ей на
стопку газет. Сказав, это я. Она отступила на шаг. И я
взмолился.
-- Честное слово. Вон, в заголовке. Я не обманываю, не
уходите. Я вас до самой переправы доведу.
-- Вы хорошо себя чувствуете.
-- Да, вы извините, такое совпадение. Мое имя в заголовке.
Вы не будете возражать, если я прочитаю, что там написано.
-- Конечно, конечно.

Как полагают, в отклонении Судьей Торном иска с
требованием компенсации в полмиллиона зеленых за причиненный
ущерб, поданного в гражданский суд миссис Гарриет Сильвер,
решающую роль сыграли показания симпатичного блондина по имени
Корнелиус Медовиус Кристиан. Медицинский эксперт сообщил суду,
что вследствие потрясения, испытанного миссис Сильвер в
похоронном бюро Вайна, где она увидела останки своего покойного
мужа Герберта, "размалеванные до неузнаваемости", ее преследует
страх перед смертью, отравляющий все ее существование. Однако,
как сказал, оглашая свое решение, Судья, следует принимать во
внимание то обстоятельство, что готовивший останки к погребению
мистер Кристиан улучшил внешний вид тела, и что после
выполнения им своей работы, состояние такового во всяком случае
не ухудшилось, вследствие чего суду остается только решить,
вызван ли ущерб, причиненный миссис Сильвер, именно "чудовищным
разочарованием", которое она испытала, увидев тело покойного
мужа, подготовка которого к погребению ей не понравилась. Судья
заявил, что несмотря на чрезвычайно пылкие речи адвоката истца,
данная ситуация схожа с той, которая может возникнуть при
отделке жилого помещения. Один человек, войдя в это помещение,
скажет "какая красота", а другой -- "что за чертовщина у вас
тут стряслась". Это, стало быть, вопрос вкуса. Но если суд
примется удовлетворять иски о возмещении ущерба, исходя из
вкусовых соображений, то в него поналезет столько народу, что и
для клопа не останется места. Последнее замечание Судьи
относится, как полагают, к множеству судебных дел, возбужденных
против администрации города людьми, которых во время процесса
покусали клопы.

Кристиан складывает газету. Набирает полные легкие
воздуху, умеренно сдобренного выхлопными газами. Вот я и снова
вправе с уверенностью взирать на окружающую действительность.
До преуспеяния рукой подать, осталось только позвонить в три
тысячи разных мест. И тогда я смогу, наконец, надежно укрыться
в комнате, увешанной зелеными коврами. На какой-нибудь из
вершин горной гряды этих зданий. А пока поговори с девушкой,
она ждет.
-- Простите, что так вышло. Но я впервые увидел свое имя в
газете. Вдруг возникает такое странное ощущение, что вот он ты.
Здесь на странице, именно ты и никто иной.
На девушке розовая тонкая блуза, плещущая поверх лилового
свитерка в обтяжку, а надо всем этим масса вьющихся светлых
волос. С близкого расстояния выглядит она похуже, чем издали.
Издали вид был -- пальчики оближешь. Но если присмотреться, то
и вблизи ничего. Мы срезаем угол парка, проходя мимо мемориала
в честь погибших на море. Она украдкой поглядывает на меня. Я
уже убедил ее, что поездка на пароме опасна, да и вообще это
пустая трата времени. И на половине пути по Южной улице
Центрального Парка, как раз когда я собираюсь обратить стопы
наши вспять, к кровати. Около нас, взвизгнув, останавливается
длинный серый лимузин с шофером и иллюминаторами вместо задних
окошек.
Появляется Фанни Соурпюсс. Груди подскакивают под цветным
летним платьем, сандалии хлопают. Бесчисленные браслеты бряцают
на длинных загорелых руках. Она подходит к нам по
восьмиугольным асфальтовым плитам. И, приподняв брови,
обращается к девушке с вопросом.
-- Как ты посмела, шлюшка, таким манером разгуливать с
моим мужем.
Девушка, в надежде на добрый совет, бросает взгляд на
Кристиана, затем в удивлении отступает назад.
-- Эй, что за шутки, кто вы такая.
-- Я его жена, и если ты не уберешься отсюда к чертям, я
тебе глаз подобью. И уши отгрызу.
-- Господи, да вы, никак серьезно.
-- Серьезно-серьезно. Катись отсюда.
Я стою и смотрю, как она уходит, бросив через плечо один
изумленный взгляд. Грудь у Фанни вздымается, глаза сверкают.
Щеки раскраснелись.
-- А ты, проклятый ты сукин сын. Что за крашенную манду ты
подцепил, кто она такая.
-- Я показывал ей дорогу.
-- Дорогу, чтоб я пропала. Ты собирался ее отодрать.
-- Откуда ты знаешь, ты же только что вылезла из машины.
-- А то я не понимаю, когда мужик собирается кого-нибудь
отодрать. И кроме того, я следила за тобой с той минуты, как ты
вышел из дому.
Глен сидит, жует резинку, уставясь вперед сквозь ветровое
стекло. Машина стоит во втором ряду. Парные послеполуденные
часы. Швейцары дуют в свисточки, с визгом останавливаются
такси. Небо заволакивает дымчатая пелена. Это на западе
собираются грозовые тучи. Люди замедляют шаг. Чтобы поглазеть
на Фанни, которая стоит, покачиваясь, уперев кулак в бок. Снова
увидеть ее нос, глаза и губы, все ее лицо и медлительный взор.
И ощутить запах ее духов.
-- Послушай, это была порядочная девушка.
-- Порядочная, чтоб я пропала, девушка порядочной не
бывает. Я-то знаю, чего этим чертовым девкам нужно. Можешь мне
не рассказывать. Порядочная девушка. Хрена лысого она
порядочная.
-- Ты вторгаешься в мою личную жизнь.
-- Вот именно. Вторгаюсь в твою личную жизнь. А ты,
небось, считаешь себя черт знает каким красавцем, разгуливаешь
по городу, как призовой петух.
-- Сказать по правде, я сегодня все утро корчился от
застенчивости.
У Фанни опускаются руки. Долгий безмолвный взгляд. В
глазах ее медленно загорается свет. Разгораясь все ярче, пока
губы растягиваются в слабой улыбке.
-- Боже ты мой, Корнелиус, такого, как ты, даже во сне не
увидишь. Мне не по силам с тобой порвать. Ты мой собственный,
мой бесценнейший похоронщик, а я тебя выгнала. И все потому,
что не могла спокойно смотреть, как ты жрешь мою первосортную
еду, дуешь напитки и нежишься в моей шикарной ванне. Только
поэтому.
-- А что мне, по-твоему, следовало делать.
-- Поступить на работу в фирму, которая сносит дома. Чтобы
тебя осыпала пыль, чтобы пот стекал по лицу, чтобы твои вены и
мускулы вздулись, а руки покрыл загар.
-- Мать честная, это что еще за извращение.
-- Поедем, Корнелиус. Давай поедем домой и трахнемся.
Забираемся в лимузин. Глен оборачивается и приветствует
Кристиана, касаясь козырька черной фуражки. Боится, что я ему
пальцы поотломаю, за те его шалости с длинными, истомленными
ножками Фанни. Которые так приятно обернуть вокруг себя перед
сном. Лето распалило меня до того, что мне хочется съесть ее
целиком. В машине тишина и покой. Не говоря уже об отсутствии
тараканов. Знакомые выпуклости обшивки. Синие и белые пакетики
и коробки. А также пакетищи и короба. С названиями магазинов,
свидетельствующими, что внутри награда за возвращение в мой
дворец.
Проезжаем угол Пятьдесят Седьмой и Пятой. Переливчатые
краски толпы. Овеваемой прохладой богатых магазинов. Нынешним
утром улицы залило свежее, яркое солнце. Падавшее на листву под
моим окном, на выступе под которым, хлопая крыльями, сношалась
чета голубей. И едва я успел насладиться доступной лишь мне
красотой, какой-то закоренелый мудак подкатил в машине и ну
сигналить. И мусорщики заплясали вокруг, лязгая, громыхая, и
усыпая новым сором панель вместе со сточной канавой.
Поднимаемся в лифте. Фанни дрожит и облизывается. Румянец
снова всползает по шее к щекам. Когда мы входим в прихожую
Фанни, лифтер Келли произносит нам вслед.
-- Приятного вам вечера.
Внутри пальмы и обшитые бамбуком стены. Плетеные столики и
стулья. Оранжевые фонарики и чаши с плавающими в них орхидеями.
-- Ну как, Корнелиус, нравится. Я решила покончить со всем
этим белым дерьмом. Какого хрена, пусть пока будут тропики. Для
контраста, а то из кондиционера холодом несет, закостенеть
можно.
На крытом стеклом бамбуковом столике. Пачки белых еще
хрустящих сертификатов. На серых уголках написано, двадцать
пять тысяч долларов. Пачка на пачке. Одна такая бумажка могла
бы переменить всю мою жизнь. Спорхнув на меня с небес во время
моих борений. Не пришлось бы больше откладывать десятицентовики
в сломанную сигарную коробку, пытаясь скопить лишний доллар.
Мог бы сесть в поезд и поехать куда-нибудь. Развалясь во
вращающемся кресле посреди салон-вагона. И заказав столько
банок пива, сколько мне заблагорассудится.
-- О чем задумался, Корнелиус.
-- О поездах.
-- На мои закладные глядишь.
-- Да.
-- Роскошно, правда. По пятьдесят в каждой пачке.
Фанни делает несколько шагов. Останавливается.
Оборачивается. Чтобы вглядеться в меня. Пальмы в горшках по
углам. Голубь гуляет по подоконнику. Фанни падает в бамбуковое
кресло и перекидывает через подлокотник ноги. Длинные темные
царапины выше колен.
-- Изловила тебя с какой-то шалавой. Я бы глаза ей выдрать
могла. Гнала бы ее пинками по улице. Потом заставила бы встать
на колени. И отволокла за космы в сточную канаву. Она бы меня
надолго запомнила.
Кристиан пересекает комнату. Ступая по сплетенным из
пальмовых листьев трескучим циновкам. Застывает над Фанни,
поднявшей взгляд. Ее нежнейших глаз.
-- Ну да ладно, Корнелиус, вот перед тобою курятина. И
виски. И я. Что выбираешь.
-- Я бы предпочел закладные.
-- Тогда извини, я потрачу секунду, чтобы сунуть их в
сейф. Хотя, если ты нальешь мне немного выпить и снимешь штаны.
То и черт с ними, с закладными. Мне не терпится посмотреть, как
он у тебя подрагивает. Блупиди-блуп. С таким звуком твои брюки
падают на пол. Я рада, что ты вернулся. Мне было без тебя
одиноко. Тоскливо.
-- Ты же сама меня выгнала.
-- Знаешь, Корнелиус, мне нужно будет сказать тебе
кое-что. Странно, что ты подумал о поездах.
В эти затененные знойные послеполуденные часы. Теплый
воздух, мрея, струится над городом. Окна у Фанни закрыты, шторы
опущены. Мы обнимаем друг дружку, окруженные нашим маленьким
одиночеством. Срывая и стягивая одежду. Весь мир остается
снаружи -- сегодня, в прошлом году. Ощупывая лежащие на
прилавках товары. Поворовывая по мелочам в магазинах. На что
надеяться замученному голоску, вопящему, давайте по-честному.
Даже взвешиваясь на автоматических весах, я ощущал, как они
наглым тоном поносят меня. Примерно в эти часы швейцары
начинают дуть в свои пищалки. Дамы выходят на ланч. Рубашка
валяется на полу, нынче утром я забрал ее, чистую, у китайца.
Который сейчас потеет в прачечной, среди жары и кухонных
запахов. Ходит туда-сюда, постукивая по бурым пакетам
уведомлением об увольнении, полученным мной и поднесенным ему в
подарок. Радио у него орет, жена сидит над чашкой риса с
палочками для еды. Прошлой ночью кончил во сне, приснилось,
будто стою я на углу Восемьдесят Первой улицы и Парк-авеню. А
мимо, ногами выделывая кренделя, проходит мисс Мускус в желтой
атласной форме барабанщицы с парада. Возглавляя вайновскую
похоронную процессию. Печатает шаг, так что дрожь пролетает по
мышцам. Замечает меня, торчащего у обочины. Я спрашиваю, кого
это хоронят, а она щелкает меня барабанной палкой по кляпу. И
говорит, сам, что ли, не знаешь. Тебя, красавчик. И Фанни молит
меня глазами. Глазами маленькой девочки. Поднимаю ее бедра
повыше. Подсунув ладони под два полушария. И не опуская,
опускаюсь сам коленями на пол. Она хлещет по полу волосами.
Перекатывается из стороны в сторону, в горле ее что-то
повизгивает. Ненадолго укрыться. Среди ее членов. В прохладу от
летнего зноя. Когда из семейных кухонь доносятся гневные крики.
Ночью, пока я пытался заснуть, кто-то над моей головой
сбрасывал с ног обувь. Грозные, одинокие звуки. Фанни вновь
приняла меня. Город опять мой. Покамест мой корешок купается в
источаемом ею елее. Не прогневайтесь, мистер Гау. Я лишь хочу
немного замедлить ход империи Мотта, на всех парах летящей
вперед. Чтобы ее не так шарахнуло при столкновении с
экономическим спадом. Тогда глядишь, и из нас, томных
мечтателей, кому-то повезет уцелеть. Я всегда затруднялся
тянуть лямку в общей команде. Ослабляешь галстук, закатываешь
рукава. И только подналяжешь. Как внезапно грусть с размаху
двинет тебя под дых. И подождав немного, по яйцам. Вот и
ковыляешь в смущении от одной упущенной возможности к другой.
Взять хоть те закладные. Ведь этакий шанс упустил. Когда весь
этот пакостный мир уже расписан на бумажке. Лежащей в каком-то
сейфе. А Фанни начинает шептать. Она шепчет, Корнелиус,
временами мне кажется, что всю меня покрывает млечный сок
ядовитого сумаха. Какой красивой девочкой я была, и каким
отвратным, затянувшимся бедствием оказалась вся моя жизнь. Я
собираюсь сесть в поезд и уехать на запад. Ты слышишь. Через
Алтуну. И Аппалачи, и через всю населенную призраками
Пенсильванию. Где на сараях рисуют шестиугольные знаки, для
защиты от злого духа. И где тебя заставляют делать черт знает
какие вещи из опасения, что твое имя может начинаться на В.
Меня, например, поскольку я была в классе самая крупная,
заставили играть на виолончели. А я попробовала переплыть на
ней речную заводь. Слышал бы ты, как они в голос завыли, когда
обнаружилось, что фанеровка вся отслоилась, а сам инструмент
скрючило кренделем. Сегодня по всему парку на травке валяются
люди. И ни один не знает, какой он счастливчик, живет себе, в
ус не дует. Хотя бы и в такую жару. Помнишь то утро, Корнелиус,
когда я надела джинсы и подала тебе завтрак. Ты еще сказал, что
у тебя от моих титек аппетит разыгрался. А я сказала, что мне
пора на совет директоров. И когда я вернулась, мы отправились в
Бруклин. Через Куинс до самого Рокавэя. Ты тогда слушал
вечерню. А я была знаешь где, я была у врача. Я и не думала
раньше, что во мне столько отваги. Стоит мне увидеть тебя, как
я вся намокаю, и я тогда могу даже бога дернуть за хрен. И
знаешь, я думаю, что если бы мне приходилось каждое утро