Данливи Дж.. Волшебная сказка Нью-Йорка

уютно. А если пройти мимо старых могил вон по той аллее, как
раз попадешь туда, где я старшеклассником стриг летом траву. И
казался себе парикмахером, ровняющим зеленые волосы, что
выросли сразу у всех мертвецов.
-- Миссис Соурпюсс, если вы остановитесь здесь, я смогу
сесть на поезд.
-- Разве вы не собирались остаться со мной.
-- Ну, я же не знаю, куда вы направляетесь. Да и у мистера
Вайна наверное есть для меня какое-нибудь занятие в городе.
-- Со жмуриками.
-- Это слово у нас не в ходу.
-- У нас. У кого это у нас.
-- Ну, у мистера Вайна. И видимо, у меня. Мы предпочитаем
использовать слово "усопший" вне студии и слово "тело" внутри.
-- И видимо, у меня. Как вы это сказали. Обожаю ваш
выговор. И видимо, у меня. Глотните-ка виски, Корнелиус. Я
просто подшучиваю над вами. У вас едва ли не самое
привлекательное и невинное лицо, какое я видела в жизни.
-- Я не столь уж невинен.
-- Ну давайте, глотните. Тут как раз на глоток и осталось.
Вам случается хоть изредка расслабиться, поразвлечься. Вы так
ужасно серьезны. Надо же и веселиться время от времени.
-- Видите ли, у меня очень много неприятностей.
-- Ради бога, да у кого же их нет. У всех свои
неприятности. Возьмите меня. У меня только что муж в ящик
сыграл. Что тут можно поделать. Приходится с этим мириться.
Ладно. Глен, тормози.
Останавливаемся на мосту. Под которым проходит поезд,
льется поток машин, и течет река Бронкс. Миссис Соурпюсс,
звякая бутылкой о край стакана, выливает последнюю каплю.
Остальное, должно быть, выдул сукин сын Глен. Дотянулся сквозь
сдвижное окошко и пару раз хлебанул. А теперь опять проезжается
по мне пакостным взглядом. Пока мы стоим. Запарковавшись
напротив станции. Из которой сквозь амбразуру доносится:
Нью-Йоркский Центральный. Южное направление. Снизу подлетают,
качаясь, крыши вагонов. Поезд мчит в Коннектикут. Возвращая
отцов к их маленьким семьям. Жалобно стонущим про все самое
лучшее. Что можно купить за деньги. Я пересек океан,
возвращаясь к этой глухой человечьей стене. И боюсь взглянуть
людям в глаза. Или высечь искру сочувствия из их замороженных
лиц. В ужасе перед кем-то, кто ткнет в меня пальцем и скажет,
виновен. Ибо думает. Что вся эта проклятая богом система до
краев налита дерьмом.
-- Вы же без пальто, Корнелиус. Замерзнете до смерти.
-- Там есть зал ожидания.
-- Так ведь метель.
-- Поезда ходят.
-- А посмотрите там, на холме симпатичная уютная
забегаловка. Пойдемте туда. Умираю, как хочется сандвича с
курицей. Позвоните оттуда мистеру Вайну. У вас же обед бывает.
-- Нет.
-- Да пойдемте. Должен, наверное, существовать профсоюз
похоронных служащих. Он вашего Вайна в тюрьму упечет, что это
такое, держать людей без обеденного перерыва.
-- Ну хорошо.
-- Глен, высади нас вон там, видишь, "Харчевня Рандеву".
Возьми себе чего-нибудь поесть и жди на стоянке.
Внутри тепло, за круглой стойкой бара позвякивает стекло.
Бар точно такой же, как и у прочих ворот кладбища. Чтобы
осиротевшим членам семьи было где упиваться своими печалями.
Органная музыка. Омывает клиентов. Медная подставка для ног.
Два окошка глядят в снегопад. Через боковую дверь вваливаются
еще посетители, из постоянных. Подружки невесты в розовых
платьях и темноволосая девушка со знакомым лицом, облаченная в
подвенечное платье. Устремляются к расположенным за баром
ресторанному и танцевальному залам. Куда и я сопровождаю миссис
Соурпюсс в ее резиновых ботиках. Сквозь неяркие огни,
вспыхивающие в темноте. Круглолицый официант склоняется,
забирая пустой стакан и опорожняя пепельницу. Зимний вечер. Мой
первый рабочий день в новом мире. Напротив, через скатерть,
светловолосая вдовушка в черном. Заказывает два многоэтажных
сандвича с курицей, бутылку пива, виски и содовую. Официант
кивает.
-- Договорились, ребята.
Миссис Соурпюсс встает. Кладет ладони на тело прямо под
грудью и плотно проводит ими по одежде вдоль живота. Набирает
полные легкие воздуха. Выпячивает грудь. Приподнимает брови.
Берет сумочку. И, трепеща ресницами, улыбается мне сверху вниз.
-- Извините меня, Корнелиус, я пойду напудрю нос.
На столе остается книжка в черном кожаном переплете.
Страницы с золотым обрезом, замочек в виде золотого сердечка.
Рядом с ней сложенная газета. Все это миссис Соурпюсс принесла
с собой из машины. В тусклом свете заглядываю в раздел
новостей. Заголовок. В Бронксе бешеная собака нападает на
человека. И еще один. Врач прыгнул навстречу смерти. Рядом
колонка некрологов.

Гарри З. Соурпюсс, 67 лет, выходец из Болгарии, швейный
патент которого революционизировал в нашей стране производство
женского платья, скончался в четверг от сердечного приступа.
Прежде чем основать всеамериканскую империю, сделавшую его
миллионером, он был полунищим бродячим точильщиком. Возвел в
центральной части города небоскреб Соурпюсс, крыша которого
воспроизводит очертания храма Александра Невского в Софии.
Мистер Соурпюсс был также известен как основатель значительного
числа фондов и пожертвователь средств для различных болгарских
программ. Погребальная церемония состоится в понедельник в 11
часов утра в "Погребальном доме Вайна". Останки будут
перенесены в Зеленый Дол. Покойный оставил вдову, до замужества
Фанни Джексон, и двух братьев, Шелдона и Исаака.

Кристиан раскрывает другую сложенную страницу. "Уолл-стрит
Джорнал". Заголовок на три колонки. "Битва в Совете директоров.
Жена основателя корпорации "Соурпюсс" судится с мужем".
Господи-иисусе, закрой сию же минуту. У всех свои неприятности.
Даже у богатых. С такими мягкими, материнской складки губами.
Как ей судиться. Такие умные, всепонимающие глаза. Широкое
лицо, зачесанные назад волосы, веснушчатая кожа под слоем
пудры. Должно быть, внутри у нее бушует темные гнев,
вырывающийся наружу, растопырив тигриные когти. Пока она не
получит то, что ей нужно. И снова не расплывется в улыбке.
Официант составляет на столик сандвичи и бутылки. Кристиан
сует ему пять долларов из собственных чаевых. Хватило бы на
покупку кое-какого белья. Пяти пар новых носков. Трусы почти
истлели в паху. И на одном из носков, которые нынче на мне, две
дыры -- на пальцах и пятке. Сегодня утром в похоронной конторе
нарочно передвигался шаркающей походкой, чтобы крохотное солнце
плоти не проглянуло из-под штанины. Сообщая миру о прочей
укромно укрытой ветоши.
-- Убирайся вон, оставь меня в покое. Я здесь не одна.
Кристиан поднимает глаза. Великан со светлыми волосами,
выбивающимися из-под синей с золотом шапочки. В просторном
сером пальто с тающим на плечах снегом. Стоит за спиной миссис
Соурпюсс, которая едва достает ему до плеча.
-- Это с кем же ты. С этим. Ты кто такой, паренек.
-- Я здесь с миссис Соурпюсс.
-- Вон чего, а что ты скажешь, если я тебе в морду дам.
Потому как мне не нравится, что ты здесь с миссис Соурпюсс.
Кристиан медленно встает, отодвигая кресло. Поднимает
перед собой обе руки. Удивительно, до чего торопливо колотится
сердце. И горбятся плечи. Мгновенно создавая пусть и
недолговечный образ затаившейся в тени обезьяны. Вилли способен
держать на ладони вытянутой руки целую задницу. Та же модная в
этом сезоне глумливая гримаса, что и у Глена. А теперь губы его
разъезжаются в улыбке. Слабый вызывает у сильного замечательный
аппетит. Потребность вытрясти из него заживо душу.
-- Паренек, ты случаем не мастер джиу-джитсу или еще там
чего, ты, может, собираешься вышвырнуть меня отсюда.
-- Нет. Но если вы не оставите эту леди в покое, я
собираюсь сломать вас пополам.
-- Хе-хе-хе. Ну давай, сделай шажок, посмотрим, как ты
меня будешь ломать.
-- Прошу вас, Корнелиус, я позову управляющего. О господи,
не надо.
Кристиан обходит вокруг стола. Приближается к Вилли.
Улыбка которого становится еще шире, когда руки Кристиана
протягиваются к его лацканам. Вилли выставляет вперед
здоровенные лапы. Неожиданно Корнелиус хватает его за пальцы,
быстрым движением выкручивает их, переворачивая ладони, и
отгибает книзу, к запястьям, так что Вилли, вякнув от боли,
привстает на носки.
-- А теперь, неотесанный олух, ты пообещаешь оставить эту
леди в покое.
-- Ах ты маленький... эй, полегче, ты же мне пальцы
сломаешь.
-- Заткнись.
-- Мальчик, если мне только удастся вырваться, я тебя до
смерти зашибу.
-- Я сказал, заткнись. Еще раз откроешь хлебало, я
переломлю тебе запястья, как одуванчики. На колени.
-- Не могу, пальцы отвалятся.
-- Давай-давай, опускайся.
-- Да опускаюсь я, опускаюсь, ради иисуса, ты же их
отломаешь.
-- Теперь голову назад. Подальше.
-- Что ты хочешь со мной сделать, ради иисуса, я же тебе
ничего не сделал.
-- Ты показался мне на глаза без моего на то разрешения.
-- Так ты все-таки мастер джиу-джитсу.
-- Я всего лишь храбр и силен. В следующий раз я сверну
тебе шею, завяжу на ней ноги бантиком и отправлю тебя в подарок
городскому управлению по уборке мусора.
-- О'кей, ты меня сделал.
-- Когда я тебя отпущу, сложи ладони и помолись.
Попробуешь встать, сломаю пополам.
Кристиан выпускает Виллины пальцы. Ладони у того свисают,
обмякая в запястьях, подрагивая. Вилли смотрит в пол. Затем
поднимает глаза на Кристиана, который, широко расставив ноги
все в той же обезьяньей стойке, отвечает ему грозным взглядом.
В дверях собралась небольшая толпа зрителей. Один рассказывает,
что я беру десять долларов, то есть если потом вызывают
доктора. Через чье-то плечо внутрь заглядывает Глен, и
заглянув, вынимает изо рта сигару. Управляющий проталкивается
сквозь толпу.
-- Эй, что здесь происходит. Прекратите.
Кристиан, поддерживая под локоток, уводит безмолвную
миссис Соурпюсс. Снова они протискиваются между свадебными
гостями. Назад, в круглый бар, к гардеробной, где Фанни
оставила шубку. И боковой дверью наружу, мимо торгового
автомата. Фанни опускает монетку, получает пачку сигарет. На
свежем морозном воздухе я укрываюсь за какими-то жалкими
кустиками и со свирепым наслаждением мочусь. Затем мы
пересекаем заснеженную автостоянку. Фанни старается укрыть меня
своими мехами. Сзади трусит Глен.
-- Это был Вилли, миссис Соурпюсс, неужто это был Вилли.
-- Да, это был Вилли.
-- Господи, вот не думал, что доживу до этого дня.
Пожалуйста, в эту сторону, мистер Кристиан. Я тут снежок
утоптал. Ничего, дверцу я для вас сам открою.
Миссис Соурпюсс головою вперед ныряет в лимузин, серый, с
иллюминаторами. Меня не отпускает нечестивое желание влезть
рукою под складки хлипких модных одежд, какие там есть у нее
под норкой. И добравшись до места, хапнуть полную жменю ее
трепетной задницы. Глен придерживает дверь. Я вступаю в машину.
Под громко произносимое: да, сэр, мистер Кристиан, конечно,
сэр. В такие минуты начинаешь думать, что

Счастье
Это
Большая кошка
С мышкой
На квадратной миле
Линолеума

7

Стою на пышном, темно-бордовом ковре Фанни Соурпюсс. В ее
квартире на двенадцатом этаже, в восточной части города,
неустанно звонит телефон. В руках у меня высокий стакан со
скотчем, налитым поверх пляшущих кубиков льда и сдобренным
пузырящейся содовой. В этих просторных апартаментах
полным-полно мраморных столиков и икон. Глядящих на серую,
прометенную ветром шиферную крышу посольства, чей флаг
развевается среди снега и тьмы.
Благосклонный Глен, перемалывая челюстями целые палочки
жевательной резинки, отвез нас в город, держась под эстакадой
железной дороги. По брусчатой авеню с трамвайными рельсами,
носящей имя Белые Равнины. Мимо высоких сугробов, нанесенных к
фасадам домов, мимо заметенных снегом ступенек парадных и
козырьков над ступеньками. Заглохшие, зарывшиеся в снег пустые
машины выстроились вдоль улиц, обратившихся в белые пустыри.
Большой лимузин, скользя и кренясь, переехал мост, ведущий в
Манхэттен. Огни барж на реке и лед, намерзший вдоль берегов.
Под меховой полостью ладонь миссис Соурпюсс отыскала мою. И
когда мы остановились у заиндевевшего дверного козырька в
середине каньона Парк- авеню, она сказала, вам лучше зайти,
выпить чего-нибудь горячего. Швейцар-ирландец в сером кафтане и
сапогах проводил нас до лифта по выложенному черной и белой
плиткой холлу.
-- Клянусь всевышним и всеми силами его, вам повезло, что
вы вернулись невредимой с мужниных похорон.
-- Да. Это мой племянник, мистер Пибоди.
На подоконнике укрылся от ветра голубь, припал к снегу, по
временам вздергивает крылья. Просто чтобы почувствовать, как
здесь тепло и мягко. Я гляжу сквозь метель. На желтый свет в
окнах. Город замер. Я же не мог оставить вдову. Тем более, что
мы заблудились в метели. Поверьте мне, мистер Вайн, это
случилось где-то в богом забытом Бронксе, к востоку от
Истчестерской бухты. К западу от острова Гарт. На котором
заключенные закапывают ампутированные руки и ноги и
невостребованных покойников целиком. И честно, Кларенс, я
только и думал о том, сколько вы денег из-за меня потеряете.
-- Как вы насчет мясного ассорти, Корнелиус. У меня есть
немного картофельного салата. Не стесняйтесь. Будьте как дома.
Кристиан сидит за черным концертным роялем. Наигрывая
грустный мотив. Руки взметаются и ниспадают по клавишам
гладчайшей слоновой кости. Глядя на пушистую, белую глиняную
собачку. Фанни в зеленых одеждах, не скрывающих ног, порхает
туда-сюда. Слышно, как она на повышенных тонах препирается с
кем-то, затем хлопает дверь. Возвращается со здоровенным блюдом
в руках. Опускает его на кофейный столик перед диваном. Горка
ржаного хлеба, подобие белой бадейки, полной кубиков масла.
Чаши с оливками, швейцарский и острый итальянский сыр,
картофельные чипсы и тарелки с колбасой: ливерной, болонской,
салями.
-- Идите сюда, Корнелиус. Приступайте. Чего вы ждете.
Сама остается стоять, прикрыв глаза длиннющими ресницами.
Плотно охваченная пояском из серебряных пряжек. Золотые
домашние туфли, волосы стянуты под затылком ленточкой из
черного атласа. Опускается на колени. Снизу вверх глядит на
меня. Сияя светлой, искусно созданной красой. А я между тем
впиваюсь в бутерброд с сыром и болонской колбасой. Намертво
спаянными горчицей. Вслед за которым я отправляю каскад оливок.
-- Ах вы голодный мальчик. Вы не будете против, если я
посижу здесь и полюбуюсь на вас.
-- Нет.
-- Вы всегда были таким бесстрашным.
-- Да.
-- Как это у вас получается.
-- Я не знаю.
-- По-моему, я никогда еще не встречала человека,
подобного вам. Достаточно посмотреть, как вы на пианино
играете. Так красиво. Так легко. Вам есть, чем похвастать -- не
одной только выдержкой. Не понимаю, что вы делаете в похоронном
бизнесе. Для человека вашего класса существуют сотни куда более
достойных занятий. Хотите, я поговорю с моим адвокатом.
-- Миссис Соурпюсс.
-- Как торжественно.
-- Когда речь заходит о моем бизнесе, я становлюсь
торжественным. Подвизаться в погребальном деле, означает быть
своего рода блюстителем. Как живых, так и мертвых. Это
достойное поприще. Я мог бы даже сказать, что в нем
присутствует нечто, сопричастное искусству. Не говоря уж о том,
что смерть -- это своего рода обновляющая пауза в жизни тех,
кто остался здесь.
-- Вот с этим я согласна.
-- К тому же это занятие позволяет мне встречаться с
людьми, подобными вам. И, надеюсь, вы поверите мне, миссис
Соурпюсс, если я скажу, что видел слезы истинной смертной тоски
и знаю: они струятся не по щекам.
-- Сила господня. Сидеть здесь вот так. С похоронных дел
мастером. Нет, вы поймите меня правильно. Я против вашего
бизнеса ничего не имею. Но это действительно нечто. Слышите, у
меня телефон со стенки срывается. Это потому что каждый мужик,
какого я когда-либо знала, сейчас звонит сюда. Ждет не дождется
возможности примчаться ко мне. Чтобы я уронила голову ему на
плечо. И вот она я. Гарри отбросил коньки. А я рассиживаюсь с
человеком, который его схоронил.
-- Я всего лишь принимал в этом участие. И надеюсь, не
показался вам чрезмерно навязчивым.
-- Какое там навязчивым. Вы защитили меня. Такому долдону,
как Вилли, подобного унижения хватит до скончания века. Он же
больше ничего не умеет. Только выпятить грудь и объявить: щас я
тебя прикончу. Голыми руками.
Миссис Соурпюсс накалывает на вилку оливку. Кончиком языка
облизывает ее. Затем обнимает зеленый шарик губами и всасывает.
Чтобы пережевать и запить виски с содовой. Она сидит бочком,
опираясь о пол ладонью. Большой овальный бриллиант на пальце
переливается синевой и вспыхивает белым пламенем. Приподнимает
ногу, чтобы туфелькой постучать по моей подошве. Свет от ламп
расходится веером по стенам. Золотые с синим и красным иконы в
позолоченных рамах. Воздетые кресты. Головы святых. Фотографии
и зарисовки храма Александра Невского. А у меня трусы совсем
истлели в паху.
-- У вас очень милая квартира.
-- Гарри получает долю доходов с этого дома. Теперь, если
верить моему адвокату, это моя доля. Я тут снесла уйму стен,
которые понастроила его первая жена. Вкус у нее был -- курам на
смех. Дерьмо, а не вкус. Ну я и пригласила двух педиков.
Плясали они тут, плясали, обили все тканями. Камин вот, видите,
обложили синей и белой плиткой. Вроде ничего получилось. Вон
там висят шары из зеленого стекла, так они в них напихали
настоящих рыбацких сетей. Это, говорят, изящный морской стиль.
А стены, говорят, в наши дни полагается затягивать тканью. В
наши дни. Какие такие дни, черт его знает. Через месяц они мне
заявляют, что наступает весна, и ни один человек, который хоть
что-то собой представляет, не допустит, чтобы его застукали в
зимних стенах. Ну, я с ними согласилась. Начали они сбивать
штукатурку до самых кирпичей. Все лето корячились. Теперь,
говорят, у вас это выглядит как осенний сплав леса в Новой
Англии. В конце концов я велела к чертовой матери убрать все со
стен, заштукатурить их и выкрасить в оранжевый цвет.
-- Вышло очень красиво.
-- Налейте себе еще виски, Корнелиус.
-- Спасибо. А вам.
-- Да. Дополна. Я, наверное, могла бы сказать, что у меня
есть все, о чем мечтает большинство женщин. Я почему-то всегда
была уверена, что создана для красивой жизни. И уж во всяком
случае не для той, какую вела моя мать. Она все гладила в
подвале, гладила. А потом поднималась наверх и накрывала нашей
лучшей скатертью стол к воскресному обеду. С ума можно спятить
от скуки. Я с пяти лет все время пыталась удрать из дому. В
шестнадцать выскочила замуж и тут же развелась. В семнадцать
опять вышла. Сидела в жуткой норе, дыра дырой, пока Вилли
пытался заработать на жизнь, играя в футбол, а зарабатывал
только очередной перелом переносицы. Мы с ним никуда не
выходили. Он не позволял мне завести друзей или пригласить
кого-нибудь в гости. И вот однажды, ровно в три часа смертельно
скучного дня. Сижу, читаю журнал. Помню каждый предмет, бывший
тогда на столе. Пачку ньютонок. Стакан молока. Читаю, значит,
что поевши свеклы, станешь писать розовым. Это и было самым
интересным, что меня ожидало в жизни. Ну я и слопала две
свеклы, которые собиралась почистить. Да заодно уж едва початую
коробку печенья. И вот, переворачиваю страницу. А там орава
каких-то олухов и дурацкая моторная лодка на тропическом
острове, которым владеет некий хмырь. У него еще собственное
поле для гольфа и гидросамолет. И девки дуют на пляже мятный
сироп. И я сказала, задерись оно все конем, если я не уйду
отсюда и не пойду туда. Быстро-быстро. Так я и сделала. И вот,
добралась, и до старости еще далеко, и видит бог, мне здесь
хорошо. По крайней мере, я надеюсь, что дальше будет лучше. Как
только я покончу со всеми этими чертовыми неприятностями.
Потому что совершенно невозможно понять, в безопасности ты,
наконец, или нет. Вот как сегодня. Детективы уходят. Появляется
Вилли. А они мне обходятся в сотню долларов за день. Хотя это,
в общем, недорого, если сравнить с расходами Гарри, у которого
в восьми штатах сидела в дюжине, примерно, отелей ровно дюжина
сучек и все в очень дорогих люксах. Как раз сейчас они оттуда
съезжают. Я каждой из них сама позвонила. Сообщила приятную
новость. Что больше им ничего не обломится. Все на выход.
Потому как отламывать теперь буду я. И знаете, милый мальчик. Я
вам вот что хочу сказать. Впрочем, господи-боже, для чего я все
это рассказываю. Что в этом поймет счастливое дитя, вроде вас.
Хотя мне кажется, что вы все понимаете. Судя по тому, как вы
сидите молча и слушаете. Лучше бы я была сиротой, как вы.
Миссис Соурпюсс привстает. Чтобы сменить пластинку в
проигрывателе. На котором изысканными буквами написано:
Стромберг Карлсон. Поднимает руки, изогнувшись, проезжается
бедрами по полу. Глядя на Кристиана, у которого торчит из рта
половинка последнего бутерброда. Опуская левую руку, она
вытягивает правую, а после снова взлетает левая, покачиваясь,
будто змея. Непонятно, чего теперь делать с набитым ртом. Жуй
давай. В такт музыке.
-- Я хочу вас кое о чем спросить, Кристиан. Я совсем
ничего про вас не знаю. Вы, случаем, не женаты.
-- Нет.
-- Хотя все равно звонить вашей жене уже поздновато. Да и
кто будет сидеть у телефона и ждать. Надо жить собственной
жизнью. На этом все и держится. Думаешь-думаешь, как бы убить
вечерок. И в конце концов, отправляешься в Рокфеллер-центр
кататься на коньках и каждый раз, как поднимаешь глаза, знаешь,
что половина из тех, кого ты видишь, детективы. Приглядывают за
девочками. Которые выписывают на льду пируэты. Корнелиус,
пригласите меня на танец.
Кристиан дожевывает последний, приятно отзывающийся
чесноком кусочек салями. Шкурка с которого обвила пару моих
коренных зубов и не желает слезать. Каждая оконная штора
снабжена висящим на веревочке вязанным колечком -- вставишь
палец, потянешь, они и опустятся. Далеко от Вест-Сайда. За
парком, обратившимся ныне в холмистую снеговую пустыню.
Проживают люди с деньгами. Которые льются рекой из какой-то
тайной кладовой, упрятанной в самое чрево этих гигантских
строений. Чтобы они могли жить уютно и на широкую ногу. Нежа
свою зрелую плоть. Если они позволят тебе хотя бы присесть
среди этого великолепия, ты уже не захочешь его покинуть. Пока
ты сюда не попал, ты робеешь, как в начале нового учебного
года. Осень. Входит мальчик, источающий аромат свеженьких, еще
скрипучих тетрадок, как сладко пахнет у них между страниц. Все
линейки пусты. Тебе предстоит заполнить их отточенным наново
карандашом. Прошлогодние тетрадки заброшены. Еще один шанс. И
может быть, в этот раз меня не оставят за тупость все в том же
классе.
-- Уй-й-й. Ффуу. Корнелиус. Все замечательно, но у меня
как раз на этой ноге вросший ноготь. Если не можете иначе,
наступайте лучше на другую.
-- Простите, я не очень силен в танцах.
-- Вы неплохо справляетесь.
Чувствую, как ходят ее зеленые бедра. Как поворачиваются в
их сочленениях кости. Живая плоть и живые хрящи под моей рукой.
В этом оранжевом аду. Скрылся от мира. Туда, где никто меня не
станет искать. Тепло, как под одеялом. Ее руки обнимают меня.
От дыхания веет яблоками. От шеи духами. Глаза из-за длинных
ресниц кажутся больше, чем они есть. Все эти мужики, что
звонили по телефону. Возможно, уже катят сюда на санях, звеня
мудями. Влетают и видят меня. По горло набитым салями и
оливками по самую задницу. Пуговицы отстреливаются от ширинки.
Под напором моего флагштока.
-- Корнелиус, вы просто букет всех лучших человеческих
качеств.
-- Прошу прощения.
-- Ну знаете, как говорят, хороший вышел бы муж для
хорошей девушки. Вы такой воспитанный. Я когда-то закончила
курсы ораторского искусства. Но мне кажется, что я буду лучше
излагать свои мысли, да и вообще лучше делать что бы то ни
было, если немного выпью. Я вас, случаем, не пугаю.
-- Нет.
-- Ну бросьте, не говорите мне, что все ваши скорбящие
ведут себя точно так же. Танцуют после мужниных похорон.
-- Ну, пожалуй, это поведение нетипично для человека,
который понес утрату.
-- А я, сколько себя помню, всегда знала, что я не такая,
как все. Наши соседи по улице. Только о том и думали, какие они
крутые удальцы. Они это были они, а я это я. Я-то точно знала,
что я как раз и есть крутой удалец. Просто я решила, что мое
место здесь, а не там, и считала, что всем это следует
понимать. Уй-й. На сей раз мозоль. Слушайте, а что это вы все
молчите. Только и слышно от вас -- да, нет, извините. И больше
ничего. Постойте-ка, а это случайно не вы, не сочтите меня
чудовищем, но все же -- не вы бальзамировали Гарри. Хотя может
быть, вам не стоит этого мне говорить.
-- У меня иные обязанности -- представлять как бы лицо
нашего похоронного дома.
-- Звучит так, словно вы продаете билеты в кино или еще
что-нибудь в этом роде.
-- Нет, я не бальзамировал вашего мужа.
-- Ну и хорошо, я и сама догадалась, -- знаете, обычно по
рукам чувствуешь, чем они занимались, и начинаешь думать, за
каким дьяволом им это понадобилось, и еще -- я может быть и
привереда, но существует много такого, к чему не хочется
допускать чужие руки, особенно если они уже сделали кое-что.
Давайте выпьем. Я хочу сказать, устроим настоящий загул. Мне
нужно развеяться. Давайте во имя божие разнесем эту халупу
вдребезги.
Миссис Соурпюсс взвешивает в ладони овальную штуковину из
стекла с выгравированным на ней лебедем. И запускает ее через