Данливи Дж.. Волшебная сказка Нью-Йорка

сношаясь с кем ни придется. И каждый говнюк, в которого она
сдуру влюблялась, в конце концов выкидывал ее, будто пустую
коробку из-под готового завтрака. Пока в один прекрасный день,
в самый разгар ее несчастий, она, принимая холодный душ, не
поумнела. И не встала на ступенях самого модного отеля
Палм-Бич. Морской бриз вздувал ее тонкое белое платьице,
прижимая его к покрытым свежим загаром ногам, волосы плескались
по плечам. И старый богатый сукин сын в новенькой
шафранно-желтой открытой машине подкатил по изогнутому пандусу.
И едва увидев ее, вмазался сзади в большущий черный лимузин.
Расплющив собственной мордой сигару. Потому что она ему
улыбнулась. Это и был мистер Соурпюсс.
-- Ширинку он у меня расстегнул в два счета. Вместе с
бумажником. Пока адвокаты разводили с ним его первую жену.
Мозги у этой стервы и тогда были набекрень, но когти во все его
капиталы она запустить все же успела и бог ты мой, как же она
этими когтями орудовала. Меня она пыталась посадить под арест.
Сыпала сахар мне в бензобак. У меня был белый спортивный
автомобиль, так она через весь багажник намалевала красными
буквами: шлюха. Разбрасывала по моей квартире собачье дерьмо.
Кончилось тем, что она вцепилась мне в волосы в холле
"Уолдорф-Астории", а я откусила ей мочку левого уха и послала
ее в нокаут. Но эта манда не угомонилась. До сих пор со мной
судится. Временами, Корнелиус, я чувствую себя до того погано.
Ты знаешь, врачи мне обе титьки чуть не отрезали. Я точно тебе
говорю. А у меня такие красивые титьки. Как по-твоему.
Фанни садится в постели, выпятив налитые, белые с розовыми
сосцами груди. Кожа между ними вся в морщинках и мелких
веснушках. Две складочки жира лежат поперек живота. Спросил,
как она, еще состоит у меня в рабынях. Она сказала, отстань, у
меня голова болит.
Мой собственный череп наутро вибрирует, а колени дрожат.
Проснулся в темной комнате, кругом зеркала. Глянул в окно.
Вентиляционные шахты и трубы дымоходов, прикрученные болтами к
пасмурным, покрытым копотью стенам. Угрюмые стекла чужих окон.
И где-то далеко внизу мяукает кошка. Голышом ковыляю в поисках
телефона. Каковые сменяются поисками грейпфрутового сока для
моего пересохшего рта. Надо смочить язык, чтобы он снова мог
шевелиться. Вроде бы мельком увидел профиль Глена вынимающего
из буфета бутылку. Когда заворачивал в длинный коридор. Выпадаю
в конце коридора сквозь вращающуюся дверь. Только затем, чтобы
наткнуться на толсторукую смуглую женщину, сидящую за кухонным
столом с чашкой кофе, раскрытым журналом и половинкой булки с
корицей во рту. Она подскакивает, опрокинув чашку, и пятится.
Заслоняясь рукой, будто я -- готовая прыгнуть и цапнуть собака.
Необъятная грудь вздымается под синим форменным платьем с белым
воротничком, она вопит, тыча пальцем в мои причиндалы. Не
подходи ко мне близко, не подходи.
Обмотавшись розовым полотенцем. Звоню из гостиной. Пол
покрывают бутылки из-под шампанского, подушки и выдранные из
парусного журнала страницы. Ночью все лежит себе тихо-мирно, а
поутру вдруг наскакивает на тебя. Четверть первого.
Разговариваю с Фрицем. Который не верит, что я смертельно
болен. Дрожь, колотье и боль в голове и в конечностях. Вот
рядом доктор сидит, отойти боится. Градусник в заднем проходе.
К одному из яиц прижат стетоскоп. Дабы выяснить, скоро ль оно
рванет. Врач, который меня консультирует, говорю я ему,
считает, что к завтрему я буду в порядке. Насколько я слышу,
отвечает Фриц, вы и сегодня в порядке. Позволяю часам отщелкать
минуту в совершенном, страшном молчании. Требуется немалое
время, чтобы проглотить оскорбление. Перевариваю его уже под
холодным душем. А теперь пора уходить.
Одеваясь, обнаружил, что мои овоидные самоцветы, как и
душа, съежились и усохли. Эфиопской наружности джентльмен свез
меня в лифте вниз, сообщив, что смена мистера Келли
закончилась. Увидел Глена, читающего газету в сером лимузине у
входа. Пригнувшись, повернул на углу на запад, пересек Мэдисон
и Пятую. Сошел по серым ступеням, миновав увитый плющом фасад
управления зоосада. И по вихлявой тропинке спустился под
каменный мостик. Своды которого исписаны разными разностями.
Джули сосет. Марта берет в ухо. А Фанни Соурпюсс съела меня с
потрохами. Сказав, что у нее нет в этом мире ни приюта, ни
жизненной цели. Есть только то, чего жаждут все остальные.
Деньги.
В этот вторник грязь растопилась под солнцем сразу после
полудня. Я дышал во все легкие. Выветривая алкоголь. Шел себе,
такой маленький на фоне далеких многооконных горных пиков, со
всех сторон указующих в небо. Вскарабкайся туда и станешь
богатым. Утяни шнурки из ботинок всех этих седых толстозадых
чучел. Восседающих за своими столами на каждой ступеньке
лестницы, решая, как бы меня попроще спихнуть. Белесая зимняя
травка вылезает из трещин на серых боках валунов. Там, внизу,
где развеваются флаги, вся эта публика катается на коньках. А
на вершине того холма она играет в шашки и в шахматы. И еще я
слышу, как вертится карусель. Воздух тих. Орут и играют дети.
Корнелиус Кристиан лихо взбегает по ступеням Спортивного
клуба. Бронзовая табличка извещает, что внутрь допускаются
только члены клуба. Вхожу с таким видом, словно я тут хозяин. И
тут же человек в зеленой форме спрашивает, член я или не член.
Член, а как же. Кристиан, клоун кавказской расы. Из рода
человеческого.
Я часто сюда захаживал несколько лет назад. Неторопливо
пересекал мраморный пол, чтобы сдать пальто. Добродушный
джентльмен приветствовал меня из-за стойки. За которой
виднелись плечики, крючки и бирки для сумок. В зеленых кожаных
креслах сидели многообразные миссис Соурпюсс. Ожидая, когда
мужья их пропарятся. Чтобы этой ночью бросить к их ногам
боготворящий их мир.
-- Вот сюда, сэр, к следующему лифту.
Мужская рука в белой перчатке указывает мне путь мимо
мерцающих бронзой дверей. Дрынь-брынь, бегут огоньки. Пятый,
пожалуйста. Все так приветливы и дружелюбны. Разве кто
огрызнется порой, да и то еле слышно. Что-то вроде решетчатой
клетки с человеком внутри. Укладывает мой бумажник и мелочь в
бурый бумажный пакет. Жмет железную рукоять. Прищипывая края.
Примерно как с бедрами Фанни. Ущипнешь. Застряв между ними. Они
и раскроются.
Вдоль темноватых рядов именных нумерованных шкафчиков.
Служитель говорит, вот хорошее место. Рядом с главным проходом.
Глубоким голосом убеждает меня купить спортивные туфли,
суспензорий, трусы и рубашки. Все с эмблемой клуба, пурпурной
стрелой. Раздеваюсь между темно-зелеными шкафчиками. Совсем как
в давние годы. Глядя поверх деревьев в окно. По извилистым
парковым дорогам проползают машины. И ночами, когда огоньки
опрыскивали эту серую даль. Опуская небо пониже. Коля его и
клеймя. Ты смотрел из окон в безопасности и тепле.
Звуки спортивных схваток. Вдоль длинного коридора. Лязг
фехтовальных клинков. Топот бегущих ног. Хруст сгибаемых
коленок. Вот в эту дверь. На стенах фотографии бойцов, одни
сплошь в мускулах, другие -- сплошная улыбка, но каждый стоит,
изготовясь к удару. Атлеты вхожи туда. Куда другие и нос сунуть
боятся. Потому как у них кулаки. Светловолосый мужчина сидит за
столом. Склонившись над дневным выпуском газеты. Неторопливо
поворачивается, чтобы взглянуть. Недоуменно хмурится.
Откладывает газету. И восклицает.
-- Ну ты подумай. Да это ж Корнелиус Кристиан. Где тебя
столько лет носило.
-- В Европе.
-- Без шуток. Ну кто бы подумал. Что ж, рад тебя видеть,
чемпион. Слушай, а ты неплохо выглядишь. Нет, это ж надо. В
Европе. Как они там, поумнели.
-- По-моему, да.
-- Это хорошо. А то валят оттуда валом какие-то недоделки.
Да, вот это сюрприз. Года три, наверно, прошло, или четыре.
-- Семь.
-- Ну ты подумай. Семь лет. Помнишь Адмирала. По-прежнему
тут. И куча морских капитанов. Судьи. Мэры. Актеры.
Промышленники. А я все еще пытаюсь продавать свою антикварную
мебель. Этой ораве крохоборов. Ну не желают они покупать моих
шератонов с чиппендейлами. Слова для них длинноваты, не
понимают. Лучшая подлинная старинная мебель, какую когда-либо
делали у меня в задней комнате в Бронксе. Однако, послушай,
Корнелиус, ты и вправду здорово выглядишь. Тут, знаешь, форму
держать невредно. В городе черт знает что творится с
преступностью. С ума можно спятить. Даже честный преступник и
тот не чувствует себя в безопасности. Теперь уже убивают прямо
в подземке. То есть, если ты ночью добрался до дому живым,
считай, что тебе повезло. Собственно и днем то же самое.
Слушай, а что ты поделываешь, Корнелиус, работаешь где-нибудь.
-- Да.
-- И кем.
-- Ну, пожалуй, меня можно назвать распорядителем.
-- Распорядителем. Это которые раздают бесплатное пиво.
Прислал бы, что ли, и мне приглашение.
-- Всенепременно.
-- Корнелиус, голубчик, ты даже не представляешь, до чего
я рад тебя видеть.
В это зале с зеленым полом. В которую входят Адмирал и
Судья. Под уханье боксерской груши. Под звуки колоколов и сирен
пожарных машин, летящих внизу по улице. Сердце мое согревается.
Вот первый человек, который рад меня видеть. Его искрящиеся
голубые глаза. Ублаготворенное круглое брюхо. Изгоняют
одиночество прочь. Вселяют надежду. Именно в тот миг, когда я,
упав на колени, возносил лихорадочные мольбы. О драгоценный
мир, услышь мой тоненький голос. Разреши мне сказать би-бип.
Прежде чем ты велишь мне заткнуться.
-- О, Адмирал, вы помните Корнелиуса Кристиана.
-- Нет.
-- Что. Корнелиуса Кристиана не помните. Бронксовский
Бомбардир, чемпион в среднем весе. Лучший хук левой и встречный
правой, какой вы когда-либо видели.
-- Нет. Не помню. Но ему не мешает побриться.
-- С какой это стати.
-- С такой что он весь зарос.
-- Да ну вас, Адмирал, ничего он не зарос. Мы все тут
бреемся каждый день.
-- Мне это все едино, но женщинам подобная щетина
представляется оскорбительной.
-- Что вы на это скажете, Корнелиус, оказывается, бороды
оскорбляют женщин. Может, Судье пора уже выписать ордер на ваш
арест. Это, может, в Европе заросших любят. А американской
женщине подавай голенького. Есть у вас, что на это ответить,
Корнелиус.
-- Американская женщина это всего лишь товарная единица.
-- Что. Погодите, Корнелиус, давайте без длинных слов. Вы
хотите сказать, что они покупаются и продаются. Вроде как скот.
На предмет извлечения прибыли.
-- Да.
-- Ну ты подумай. Пойду-ка я, пожалуй, домой, пересчитаю
своих дочерей.
О'Рорк стоит, уперев руки в боки. Клетчатый купальный
халат свисает ниже колен. Шея обмотана полотенцем. Они с
Адмиралом пролезают под канатами ринга. А я на цыпочках
удаляюсь. Под звуки ударов по корпусу и свист пролетающих мимо
носа перчаток. Сладкий запах пота и теплых пушистых полотенец.
Наилучшего качества белье. Во всем здании не сыщешь ни единого
пальца с грязью под ногтем. За всю ночь ни разу не пукнул. Так
в себе и держал. Чтобы не доставить огорчения Фанни. А она в
благодарность чуть не сдула меня с кровати. Решила, должно
быть, что я жираф. У них один писает, а другой это пьет. С
большим удовольствием. Руки и ноги ее все еще обнимают меня.
Чувствую их вкруг себя, спускаясь по серым ступеням. Она
сказала, что женщины всегда ее ненавидели. И что она ненавидит
женщин. Мотнув головой в сторону окон. Опуская бинокль и
говоря, не могу навести на резкость. Эти двое напротив как раз
раскочегарились. Она спросила меня, что там творится. И я
вывалил на нее кучу бесстыжей лжи.
Через черные вращающиеся двери. К запаху полотенец и
спиртовых притираний. Ряды обшитых панелями кабинок для
переодевания. В каждой свой обувной рожок. Широкий лик
автоматических весов. На которые я встаю, и стрелка показывает
сто шестьдесят четыре. Сосуд с голубоватой водой, полный
расчесок. Баночка вазелина. Тазы и зеркала. Плиточные стены и
пол. Вода, плещущая в просторном иссиня-зеленом плавательном
бассейне. Голые мужчины и мужчины в полотенцах. Фанни сказала,
что первая пара мужских яиц, какую она увидела, принадлежала ее
отцу, и хотя он был милейший человек, ей они показались
противными. А потом сказала, но твои мне нравятся. Они так
славно блестят, когда их сильно сжимаешь. И Корнелиус, почему
бы тебе не преподнести мне сюрприз. Подарить, что-то ценное.
Чтобы я ощутила себя любимой. Придумай что-нибудь. Что-то
по-настоящему чудесное. Потому что, иисусе-христе, они пытаются
прикончить меня и нет никого, Корнелиус, кому я могу верить. Я
ведь нужна тебе не из-за денег, правда. Ты знаешь, о чем я. О
чем я говорю. Мне необходим кто-нибудь рядом. Это все равно как
прогулка, прогуливаться можно только в толпе. Потому что
одинокие люди достаются акулам.
Кристиан, завернувшись в полотенце. Входит в огромное
сводчатое помещение с искрящимся зеленым бассейном. Оглядываясь
на часы. Самое начало четвертого. Под сенью пальм возлежат в
шезлонгах обернутые в простыни джентльмены. Читают, беседуют,
курят и спят. Имена, громко выкликаемые перед началом публичных
выступлений. Наманикюренные руки, привычно снимающие телефонные
трубки. Чтобы назначать свидания дамам и заключать сделки на
другом конце города. Блефовать и заставлять противников
раскрывать свои карты. Наступать на чужие мозоли. И играть
роли, приносящие прибыль, не снившуюся никакой кинозвезде.
Маленькая черная шкала на стене показывает сто сорок
градусов. Нажатием бронзовой ручки открываю стеклянную дверь.
Проникая в полную пара пещеру. Вылитый остров Мэн. Когда вдоль
берега зажигают огни. И безутешные сирены воют в тумане. Сижу
на деревянной скамье, слушая доносящиеся сквозь пар голоса. Да
сбросил я десять фунтов, потом во Флориду поехал, возвращаюсь,
готово, прибавил семнадцать, а что поделаешь, есть-то надо,
могли бы открыть чего-нибудь, чтобы пища была не такая
питательная и не нужно было голодать.
Кристиан сооружает из полотенец подушку, чтобы прилечь в
горячем тумане. Лежит, уставясь в белый потолок. Тепло, покой.
Мышцы расслабляются. Пузырятся бисерины пота. Пар проникает в
легкие. Вы приходите в этот город. Полными, как я, пылких
надежд. Которым суждено обернуться печалями. И тогда вы
возводите серые стены, крепкие, необоримые. И горести ваши
отступают в испуге. И слагаются в сердце вашем в башню,
подобную небоскребу. И всякий может прийти. И приходит. Чтобы
качнуть эту башню, и обрушить и разрушить ее. Душа моя
погребена под обломками. А эти вот все, толкатели, зубы свои
украшают коронками, укорачивают у хирурга носы и ушам придают
приятную форму. Приобретая приличный вид. Чтобы с улыбкой
миновать ваших привратников и войти прямиком в вашу жизнь.
Видел плакат, не упустите возможности поработать в центральной
части города. Еще одно злопыхание в адрес Бруклина и моего
Бронкса. Чьи обитатели выползают наверх из подземки. Продавая
рубашки, обувь и мыло каждодневно и бесконечно притекающим в
город важным особам. Щеголяющим перстнями с эмблемами колледжей
и такой имеющим вид, будто они сей минут на халяву покатят
обратно в Скарсдейл и Коннектикут, дуя дорогой коктейли и
расплачиваясь фальшивыми долларами. И возвращающимся вместо
этого в Хиксвилл, рядом с Куинсом. А здесь загорелые члены
клуба поудобней устраиваются на скамьях. Каждый с бумажным
стаканчиком ледяной воды или пива. Шипит, прибавляясь, пар.
Пора мне подняться на ноги и возгласить о моей победе.
Забравшись на гору долларов. Все, что мне требуется в виде
приюта и жизненной цели. Тем более, что прочих отменных
достоинств у меня уже пруд пруди. Не хватает разве мерцающей,
будто звезда, дыры, вроде той, что украшает задницу Фанни.
Морщинки, точно лучи райских огней. Любуйся ими, пока меркнет
мир. И к душе подбирается страх. И матери разбегаются, спасая
детей. Что они делают. Увидев, как обезьяны товарищески
тараканят друг друга. В каждом из обезьянников каждого зоосада.
Воздев багровые елдаки. И нацелив их в яркокрасные задницы. Еще
один голос сообщает в тумане, что не прочь бы пройти
какую-нибудь процедуру искусственного старения, ибо успех
пришел к нему в слишком юные годы.
Приняв душ и поплавав, Кристиан садиться в шезлонг.
Закутанные в полотенца и простыни, краем бассейна. Туда-сюда
гуляют купальщики. Поочередно плюхаются. Баламутя воду.
Некоторые останавливаются, чтобы потрепать других по колену и
побеседовать. Привет, Джон, ну как ты. Рад тебя видеть. Как
вообще дела. Да все хорошо. Просто отлично. А чей-то голос
раздается рядом со мной.
-- Простите, вы не заняты.
-- Нет.
-- Не возражаете, если я с вами поговорю. О, не
беспокойтесь, вы можете в любую минуту попросить меня
удалиться. Я заведую отделом в универмаге. Вас как зовут. Я
хочу сказать, вы не против, что я вас спрашиваю. Вы можете в
любую минуту попросить меня удалиться. Знаете, вы так хорошо
сложены. Ничего, что я спросил ваше имя. Я не имел в виду
ничего дурного.
-- Я, пожалуй, предпочел бы не называть его, если вы не
против.
-- О, я не против. С другой стороны, какой человеку вред
от того, что кто-то узнал его имя. Только имя, фамилии не надо.
Я и подумал, почему бы вам его мне не назвать. Тем более, что
вы можете в любую минуту попросить меня удалиться.
-- А не могу ли я прямо сейчас попросить вас об этом.
-- О, разумеется. Я не возражаю. Некоторым людям кажется,
что они лучше других. Вот вы, например, у вас такой выговор. Ну
кажется и ладно, их личное дело. А вы не могли бы сказать мне,
чем вы занимаетесь.
-- Я прозектор. Произвожу вскрытия, придаю лицам
покойников приятное выражение и накачиваю их бальзамировочным
раствором.
-- Да, ну что же, приятно было познакомиться с вами. И
поговорить. Теперь и не скажешь заранее, где наткнешься на
человека, не принадлежащего к твоему кругу.
Джентльмен встает и уходит. В соседнем шезлонге покоится
некто с головой, замотанной в полотенце, только дырочка
оставлена, чтобы дышать. Рука, которую я, похоже, где-то видел,
медленно приподнимает белые складки хлопковой ткани. Еще не
увидев лица, слышу голос. Звучание которого я уже с легкостью
узнаю. По ноткам, обличающим честность мысли и великодушное
понимание. На каковое мне теперь только и остается надеяться.
-- Ну знаете, Корнелиус. Вы меня допекли. Какого дьявола
вы здесь делаете.
-- Мистер Вайн, я все могу объяснить.

Даже то
Почему луна
Порой
Принимает
Такую форму
А вовсе
Не этакую

12

Всю следующую неделю. Умеренных ветров и температур.
Каждое божье утро на нашей улице у крыльца соседнего особняка
стоял мой толстолицый чокнутый друг по автобусу и парому.
Выходя за пакетом молока, я видел, как он снизу вверх улыбается
моему окну. И распахивая пальто. Показывает большой
бело-красно-синий плакат.

ЛЮБЕЗНОСТЬ ПОДОБНА ЛЮТИКУ

Во вторник я помахал ему рукой. В серой шапчонке и длинном
сером обмотанном вокруг шеи шарфе. Он, пятясь, поднялся на одну
ступеньку. И с широкой ухмылкой отвел одну полу своего пальто.
Показав мне три слова. А затем расхохотался и отпахнул другую
полу. Как раз в этот миг девушка, за раздеванием которой я
наблюдал, опасливо вышла из дому. И увидела, как я взмахом руки
приветствую лозунг моего благодушного друга.

НИ ЗА ЧТО НИ ПРО ЧТО

В то утро между мной и мистером Вайном состоялась беседа,
способная прочистить если не душу, то уж кишечник наверняка.
После произнесенной им на краю бассейна бурной тирады,
содержавшей рекомендации побриться и руки в ноги доставить мою
задницу в похоронное бюро. И оставаться там, пока не уйдет
последний скорбящий. И вновь прибыть ровно в девять утра. Я
стоял теперь на ковре перед его столом. Пытаясь поправить дело.
Хотел даже сказать, ни за что ни про что. Но взамен нервно
отдал честь. И он откликнулся, вольно, Кристиан. Я расставил
ноги и сцепил руки за спиной. Смущенный пехотинец, если не
военный моряк. И не снеся предварявшего выволочку молчания,
необдуманно выпалил.
-- Ради бога, мистер Вайн, я понимаю, что действительно
это заслужил.
-- Действительно это что.
-- Ну, наверное, чтобы вы на меня наорали.
-- А вы полагаете, что я этим и ограничусь.
-- Возможно, я заслужил и худшее. Мне нечем оправдать мое
вчерашнее поведение. Я сам не понимаю, почему я не пришел на
работу.
-- Зато я понимаю. Вы всю ночь прокувыркались с миссис
Соурпюсс.
-- Нет, мистер Вайн, ну что вы. Какое ужасное обвинение.
На самом деле, я до полуночи катался на пароме, до
Стэйтен-Айленда и обратно. И даже взял с собой похоронное
руководство. Изучал его по дороге. Меня продуло и утром я
паршиво себя почувствовал.
-- Ах, паршиво. Ничего, сейчас вам станет еще паршивей.
Поскольку я точно знаю, где вы были. Поскольку эта белобрысая
шлюха, миссис Соурпюсс, распорядилась, чтобы за мной последили.
А это означает, что мне пришлось распорядиться, чтобы последили
за ней. И должен вам заметить. Мне это не совсем нравится.
Слышите. Мне это не нравится.
-- О'кей, мистер Вайн, вы меня уложили на обе лопатки. Но
я так вам скажу. Я был глубоко потрясен. Когда она сказала мне,
что позволила себе подобный поступок. Я действительно испытал
потрясение.
-- Какого черта с вами происходит, Кристиан. Неужели вы
собственной выгоды понять не способны. Или просить вас вовремя
приходить на работу, означает просить слишком многого.
-- Нет, мистер Вайн.
-- Тогда с какой стати вы стараетесь вывести меня из себя.
Я слышал, что вы говорили человеку у плавательного бассейна.
Тому, кто работает у меня, говорить подобного не пристало. Черт
возьми, не понимаю, зачем я это делаю. Но я намерен дать вам
еще один. Вы слышите, один. Последний шанс. И если вы снова
оступитесь. Больше у нас с вами подобных дружеских бесед не
будет.
-- Спасибо, мистер Вайн. Спасибо. Нет, правда, большое
спасибо.
-- Не нужны мне ваши спасибо. Просто идите и подготовьте
покой номер два. Я хочу, чтобы вы дважды проверили в нем каждый
дюйм, все должно быть в полном порядке. Особая расстановка
цветов. Гробы со стеклянными крышками. Освещение, туалетная
комната, все. У нас сегодня выставляется для прощания парный
гроб. Впервые в Нью-Йорке.
-- Неужели.
-- Да. Двое усопших. Мистер и миссис Дженкинс. На ее
цветочном панно выложено "Эсме", а на панно мужа "Путси". Если
бы вы серьезно относились к работе, вы бы не пропустили
фотографию, занимавшую всю первую страницу "Дейли Экспресс". На
их домик в Астории рухнул огромный вяз.
-- Господи, ужас какой.
-- Я получил конфиденциальные сведения. Отправился прямо
туда. Это рядышком с газовым заводом фирмы "Консолидейтед
Эдисон". На котором работал мистер Дженкинс. Просто везение и,
разумеется, желание быть на высоте. Ее дочери пришлась по вкусу
моя идея. Они были любящей четой. Тридцать лет счастливой жизни
в тех местах. В их истории присутствует трагический оттенок --
они так любили дерево, росшее рядом с их очаровательным
домиком, а оно-то и придавило обоих прямо в постели.
-- Мне как-то даже в голову не приходит более ужасных
проявлений стихийных сил. Их, должно быть, раздавило в лепешку.
-- Поясничную часть и грудную клетку. Лица почти не
пострадали. Плевральную полость нам пришлось восстанавливать.
Тут есть своего рода мораль, Кристиан. Впрочем, не знаю. Такого
рода напасти повергают меня в изумление. Даже то, что
выпестывает человек, способно его погубить. Но по большей части
совершаемые в этом городе убийства представляют собой акты
непосредственного осуществления правосудия. В девяноста девяти
процентах случаев люди просто-напросто получают воздаяние за
собственную грубость. Вот в чем причина убийств, Кристиан. В
невежливости. И может быть, мне следует рассказать вам кое-что.
Всего через несколько дней после погребения вашей жены. Я
случайной увидел вас. Помогающим крупной и полной цветной
женщине пройти с покупками через дверь. А потом вы еще
постояли, держа дверь открытой. Люди проходили через нее один
за другим. И никто даже не кивнул вам и не сказал спасибо. Но
вы все равно держали ее. Как человек, слишком воспитанный,
чтобы захлопнуть дверь перед чьим-то лицом. Мне не хотелось
навязывать вам свое общество, иначе я непременно подошел бы,
чтобы пожать вашу руку.
-- Я что-то ничего такого не помню, мистер Вайн. Вы
уверены, что это был я.
-- Это были вы. У меня почти безупречная память на лица,
живые и мертвые. И кстати о лицах. Эти ваши снимки в гробу уже
принесли значительные результаты. Директор Рочестерского бюро
сказал, что ему еще не приходилось видеть подобного
классического благородства, присущего одновременно и гробу, и
усопшему. Со времени публикации рекламы заказы у нас возросли
на пятьдесят процентов.
-- Что же, я очень этому рад, мистер Вайн.
-- Говорю вам, Кристиан, здесь у нас перед вами
открывается очень почтенное будущее.
Вайн поводит плечами и шеей. Тугие сверкающие белизной
манжеты рубашки. Булавка с жемчужиной в черном шелковом
галстуке с маленькими пурпурными стрелами Спортивного клуба. Он
совсем недавно подстригся. Кладет поверх стола вытянутые руки.
Складывает ладони, скрещивает наманикюренные пальцы.
Наклоняется вперед. Голос торжественен и мягок.
-- Кристиан, я прихожу сюда в такое же утро, как это. В
мир и молчание. К музыке и мечтам. К людям и их печалям. Они