Данливи Дж.. Волшебная сказка Нью-Йорка

обхватив, удерживаю Фанни. Руки ее подняты, острые когти готовы
вцепиться в жертву.
-- Блядь подзаборная, а еще колледж кончала.
-- К вашему сведению, я закончила Пенсильванский
университет.
-- Говна-пирога ты закончила, лохматка дешевая. Да у меня
в кончике сикеля больше ума, чем наберется между ушей у тебя и
всех твоих родственников.
Еще одна незначительная потасовка и я выволакиваю Фанни из
холла. Преследуемый миссис Гау, кричащей, почему ты должен
уйти. Пусть уезжает одна. Останься. Я хочу тебя. Фанни с
могучим и-и-эх. Вырывается на свободу. Посреди подобия
прихожей. И вбивает миссис Гау голыми плечьми вперед в дверь
туалета. Каковая, не успев достаточно быстро открыться.
Разлетается в яркие брызги. Прежде, чем пойти бурыми пятнами.
Миссис Гау врезается задом в собственный унитаз. Сиденье
которого еще в самом начале мирного вечера поднял
присутствующий здесь безупречный джентльмен, заходивший
пописать. Пара маленьких ягодиц аккуратно впечатывается в
толчок. Разматываются рулоны туалетной бумаги. А Фанни меж тем
рвет и дергает бедную женщину за волосы. Миссис Гау лягается и
голосит. Я нажимаю на кнопку слива. Бурлит водопад, образуя
почти удивленную передышку в сражении. Возобновляемом миссис
Гау, въезжающей Фанни ногою в живот. В разбитом окне маячит
лицо винокуренного полисмена, сокрушенно качающего головой. Он
поднимает руку, словно бы собираясь смахнуть с глаз долой всю
сцену. И тут в голове у меня что-то щелкает. Нет, Фанни
Соурпюсс не умрет. Не раньше, чем позагибается многое множество
прочих людей. Включая и меня. Топчущего в это чудное мгновение
натянутыми на босу ногу полуботинками осколки стеклянной чаши с
пуховками. Миссис Гау, хватаясь за полотенца, пытается
выбраться из толчка. Большое Г сминается под ногами. Фанни,
отлично знающая, что следует делать, чтобы дом обратился в
руины, открывает до конца оба крана умывальника. До сих пор
хранившего нейтралитет. Такой же был у моей белобрысой приемной
матери, и я прятал в его основании принадлежавшие мне пакостные
картинки. Зная, что она их найдет. И прикинется, будто у нее
сердце схватило. Широко раскрывая глаза на сероватом сальном
лице. И едва ощутив, как вода лижет мои лодыжки, я замечаю
некую тень. Уж не Говард ли там стоит. Глядя, как его вера в
меня рушится, подобно горной лавине. Прямиком в его туалетную
комнату. В которой две бабы царапаются, пинают и увечат одна
другую. Я поворачиваюсь и вижу Глена. В серой водительской
форме. Улыбка во все лицо. Правой рукой держит фуражку за
козырек, положенным образом прикрывая ею кисть левой.
-- Могу ли я вам чем-то помочь, леди и джентльмены.
На всем пути до Парк-авеню. Я сидел в одном углу лимузина.
А Фанни в другом, в левом. Глядя на пролетавшие мимо дома. В
нежнейших лучах раннего утра. Бледные лица в других машинах.
Эти еще отоспятся за день. Кое-где мерцают огни. Граждане
восстают к трудам и молитвам. И за острыми обелисками кладбища
Нью-Кэлвэри поднимаются хрупкие пепельные башни Манхэттена.
Ладонь Фанни медленно переползает сиденье. Пока не касается
моей. Заставляя меня содрогнуться всем телом. И поникнув в ее
объятья. Я плачу.
-- Мальчик мой, милый мой мальчик, я и не думала, что в
тебе столько человеческого тепла, если б ты знал, как мне
хорошо оттого, что ты сейчас плачешь.
Заполдень в воскресенье, после ночи с Джин и утра с Фанни.
Обнаруживаю вздутость мошонки. Натужно ноют все рычаги,
приводящие в действие мой перпендикуляр. И почему-то садится
голос. С тяжелым сердцем отправляюсь повидать доктора Педро. В
восьмиэтажный дом с пальмами на террасах, выходящих на зоосад
Центрального Парка. Лакей в белой куртке проводит меня к
доктору, в пушистых шлепанцах и с толстой воскресной газетой,
раскрытой поверх шелковистого пледа, сидящему в чудовищном
кресле. Услышав, что у меня непорядок с яичками, говорит,
откройте рот. Когда же я сообщаю, что и голосом что-то не так,
он говорит, расстегните ширинку.
-- Судя по горлу, все ваши беды от пениса. Отправились в
закусочную и вместо пышной ватрушки выбрали пышную задницу,
так.
-- Нет. Я ездил в Куинс.
-- У них там двадцать три кладбища. Что это вас понесло в
Куинс. Я вижу вы чем-то и впрямь опечалены. Надо сражаться,
молодой человек. Знаете, на что похож этот город. На
взбеленившегося коня. Не сумеете усидеть, сбросит.
-- Мне кажется, что я умираю, доктор.
-- Разумеется, умираете. А вы хотели услышать от меня, что
не умрете. Умирание вам на пользу. Принимайте каждый день
понемногу. Потому что вам от него все равно никуда не деться.
Неприятно, конечно. Такие горы денег вокруг. Ну растопчут
пару-тройку людишек, ну и что. Ну и ничего. Выйдите на улицу,
они там кишмя-кишат. На девяносто девять процентов придурки. Но
вы-то ведь не придурок, вы меня понимаете.
-- Да, доктор.
-- Хотите я вам такой счет пришлю, что вы до самой смерти
не проикаетесь.
-- Нет.
-- Тогда больше не говорите мне ерунды. Я ее довольно
наслушался. Я хочу дать вам добрый совет. Садитесь на судно и
возвращайтесь восвояси.
-- Но я же здешний.
-- Ничуть. Это я здешний. Потому что перебрался оттуда
сюда. А вы уезжайте назад. Вы приплыли сюда в печали. Кларенс
мне рассказывал. Да, конечно, я слишком много кричу. Люди
пугаются. Люблю слушать свой голос. Но говорю вам для вашей же
пользы. Не задерживайтесь. Здесь вы себя растратите впустую.
Прострелит вам какой-нибудь полоумный подонок башку за здорово
живешь, и где вы тогда окажетесь. Снова в Куинсе, только уже
под землей. Вернетесь сюда, когда вам будет по карману
телохранитель. Ха-ха, вам кажется, будто я шучу. Оно, конечно,
смешно. Но и смертельно опасно тоже.
-- А как же вы-то выжили, доктор.
-- Что я, мне это не сложно. Я мурлыкаю, пою, играю на
скрипке. Не питаю никаких надежд. Каждое утро встаю ровно в
шесть. Здороваюсь сразу со всем зверьем в зоопарке. Вместо
ланча ложусь вздремнуть, просыпаюсь с эрекцией. Все остальное
время я слишком занят, некогда умирать. Секрет в том, чтобы
немного отдавать. Немного брать. И если ты человек достаточно
сильный, то берешь каждый раз чуть больше, чем отдаешь.
Кристиан прикрывает дверь. С бронзовой табличкой, доктор
Педро. Исцеляющий после всякой попытки мира раздавить тебя
своею пятой. Оглянувшись назад, встречаюсь с его черными
мерцающими глазами и улыбаюсь. Закрывает мою папку. Слезы текут
у меня по лицу, пока я перехожу вестибюль его дома. Снаружи
осенний ветренный день. Вдоль авеню хлопают тенты. К этим
берегам я привез мое горе. Пронес его сквозь снега. И за
четыреста восемьдесят шесть долларов сорок два цента его зарыли
в землю. Тут-то мне и пришел конец.
А мы с Фанни. Прожили еще десять дней. Держась за руки,
гуляли по городу. От реки до реки. Или в одну сторону по
Мэдисон, а назад по Парк-авеню. Как-то на рассвете я сидел у
окна. Внизу на улице резались две черных женщины. Набрасываясь
одна на другую с отбитыми горлышками бутылок и с зонтиками.
Танец смерти, наступления и отходы. Убийственные вопли и
вскрики. В конце концов, одна упала, умирая или уже умерев. Мы
же с Фанни еще сохраняем в неприкосновенности наши тела. Причем
мое, если ей верить, испускает такие газы, какими никто в этом
столетии похвастаться больше не может. Она говорит, что с
радостью закупорила б их в бутылки и разослала на пробу
нескольким адвокатам. С которыми она совещается едва ли не
каждый день. Две отставных цыпочки ее покойного мужа пытаются
через суд доказать, что он сделал им по ребенку. А первая жена
его требует вернуть откушенный Фанни кусок уха. Или по сотне
тысяч долларов за каждый утраченный грамм.
Фанни, несмотря на все ее горести, убаюкивает меня
колыбельной. Позвоночник ее, словно длинная белая трубка,
изгибается вместе с загорелой спиной. Когда она сидит на
кровати. Втирая в руки крем. И поглядывая на телевизионных
придурков. После дневной прогулки по овощному рынку на Девятой
авеню. Там мы с ней накупили баклажанов, винограда и авокадо.
Она соорудила многоэтажные сандвичи. Высокие замки на блюде.
Улыбаясь, поставила передо мной. Это и была наша свадьба.
Любовь, салями и пиво в банках.
-- Корнелиус, ты единственное, что у меня есть.
Единственный человек, которому я могу доверять по-настоящему.
Хоть ты и подлый ублюдок. Если бы в мире больше не было женщин.
Ты к моему возвращению оказался бы здесь, ведь так. Ладно, не
ври. Господи, куда бы ты делся. Ты даже не позволил мне купить
тебя. Как меня покупали мужчины. Лежащую в темноте. Все, что
при этом чувствуешь, это размеры их елдаков, и говоришь им,
получил свое удовольствие и отваливай, больше ничего не
обломится.
Вечерами, когда она ждала моего возвращения. Я с
удовольствием предвкушал, как увижу ее. Выкрикивал ее имя. И
гадал, из какой комнаты высунется ее голова. Чтобы я мог,
протянув руку, коснуться ее улыбки. Целовал большой палец у нее
на ноге, который она ушибла до черноты с синевой. Весь тот
вечер просидел с ней рядом так, словно ничего не кончается. И
поезда никакого не будет. Смотрел, как она укладывается.
Квартира размером с акр, есть куда вернутся. Но мысль, что она
не вернется, перехватила мне горло. Так, что я не мог говорить.
Не смог сказать ей, останься. Не уходи. Хоть ты все равно
уйдешь. Тебе удалось сдвинуть мою жизнь с мертвой точки, так
что она снова пошла. Уж не знаю, куда. Однажды я вслух прочитал
вывеску "Принимаются временные постояльцы". И Фанни сказала,
ненавижу эти слова.
Глен подает машину к подъезду дома. Пакистанец грузит
чемоданы. Разок легонько толкнув меня локтем в грудь.
Приходите, мистер Пибоди, попробуйте еще раз свалить меня. Ночь
стоит прохладная, дует слабый, почти ароматный ветер. Всегда
чувствую, что выгляжу со стороны чрезвычайно смешным, забираясь
в эту машину. На глазах у посольской сучки с начесом и писающим
пудельком. Фанни втискивает мне в кулак связку ключей.
Голуби, воркующие высоко на карнизе. И летающие под этими
серыми, рукотворными небесами. Фанни Соурпюсс, обнимающая
Корнелиуса Кристиана под гигантскими сводами, после того, как
оба сходят по мраморным ступеням. В огромный и темный склеп
Пенсильванского вокзала. Мельканье подошв, цокот каблуков,
руки, вцепившиеся в чемоданы, короткие очереди за билетами. И
люди, уезжающие прочь. В Алтуну. Влекомые поездами через долину
реки Лихай.
В этот предполуночный час. Глубоко под нагромождением
камня и стали. Вплотную друг к другу. Пока колеса ждут на
путях. Стоя вблизи от стальной колонны, покрытой пузырьками
заклепок. Под бесконечными фермами, колоннами, стеклами.
-- Корнелиус, отсюда я впервые вышла в этот город. Крича
каждому встречному, не лезь в мою жизнь грязными лапами. И
получила все что хотела. Продав свою кровь, задницу и все
остальное, кроме миндалин. Да и то потому, что мне их вырезали
в девять лет. Каждое утро я просыпалась с мыслью, что больше
никогда не смогу улыбнуться. А ты даже не сказал ни разу, что
хотел бы поехать со мной. Подлая ты крыса. Дрянной, черствый
человек. Ни разу не сказал, что любишь меня. Ну вот, наверное,
и все. И знаешь. Старый Соурпюсс, приходя в клуб, обычно шел к
доске объявлений и смотрел, кто из членов умер вчера. Все ждал,
когда придет и увидит свое имя. Оно там в конце концов
появилось. И если от этой клиники не будет проку, мое появится
тоже.
Откидывает волосы назад. По узкому коридору я иду за Фанни
к ее купе. Даже мысль о том, что эти ноги когда-то покинут наш
мир, мне ненавистна. Синее покрывало на постели отвернуто,
можно ложиться. Улыбающийся негр произносит, добрый вечер,
мадам, к вашим услугам, готов исполнить любое ваше желание,
буквально любое. Только нажмите вот эту кнопку.
Пора уходить. Внизу по платформе, помахивая зеленым
фонариком, проходит кондуктор. С криком, просьба садиться. Люди
молча ждут на сидениях в длинных, тускло освещенных вагонах.
Веснушки на Фаннином лице кажутся темными. Прижимает мои руки к
груди. Каждый раз, когда я вижу что-то летящее по небу, пусть
даже клочок бумаги, я останавливаюсь и провожаю его глазами,
покамест не улетит. Как в том сне, где у Вайна руки были
зеленые и медленно таяли, пока не исчезли совсем, и я не
проснулся. Нынешней ночью мы проезжали мимо его постройки.
Стучат молотки, этажи подрастают.
Высовывается проводник. Пора садиться, леди. В поцелуе
касаюсь губ. Которые, когда она стряпает, двигаются и жуют. В
последний раз прижимаюсь щекой к ее щеке. Даже сострой я самую
веселую мину, мне не заставить ее улыбнуться. Как-то, когда я
пытался войти в нее, она сказала, что похожа на скалу
Гибралтара. И мне захотелось ответить, ты подобна мягчайшему
шелку. Ибо такой она и была. В городе высоких домов узнаешь о
приходе зимы по завыванию ветра в лифтовых шахтах и странной
дрожи, искажающей лица, рядами стоящие вдоль Сорок Второй.
Фанни сказала, что в городе водятся шлюшки, готовые за пару
долларов лечь под всякого. Потерянные. Мы стоим в середине
мира.
-- Корнелиус, ты ведь сбежишь, когда я уеду.
-- Нет.
-- Сбежишь.
-- Нет.
-- Не засирай мне мозги.
Смотрю на ее лицо. Чуть отвернутое, такое близкое за
стеклом. Спокойные губы. Глаза, сияющие от слез. Вагон К
начинает двигаться медленно-медленно. Он еще не уехал. Все еще
можно вернуть. Вцепись ей в плечи. Держи. Пока она уплывает в
твои сновидения. И застывает там. Под стук, с которым поезд
уносит последние красные огоньки. И растворяется в темноте.

Поливая
Рельсы
Мочой

28

В полночь. Кристиан бредет по мерцающему дневным светом
ущелью. Мимо витрин, в которых красуется исподнее, годное
только для купидонов. Двери отелей смердят одиночеством и
смертью. Сверкающие вывески зовут, заходи, мы облегчим твой
кошелек.
Кристиан покидает освещенные авеню. Все дальше и дальше
уходя в деловую часть города. Пересекая запущенные боковые
улочки. Не выпуская из виду теней. Вот еще одна улочка
потянулась на запад, в ту сторону, куда уехала и она. Через
Скрантон и Алтуну. Или, отщелкивая километры, сквозь Аштабьюлу
и Сандаски на озере Эри. Горе не оставит тебя, куда бы ты ни
забрел. Пусть даже на эту усеянную бумажным мусором улицу. Где
я, минуя одну из дверей. Слышу голос. Простите, огонька не
найдется.
У нее такая черная кожа, словно она живет в какой-то
другой стране. В которую я прикатил на быстроходном катере и
постучал в ее дверь. Говорит, что когда ей становится скучно,
она позирует голышом в лиге студентов-художников. Попыхивая
сигаретой, произносит, если тебе нечем заняться, я живу вон
там.
Поднимаемся по узенькой лестнице. Проходим похожим на гроб
коридором. У нее три смежных комнатки. Места рядом с кроватью
хватает только на то, чтобы залезть на нее. А садясь на толчок
в уборной можно защемить задницу между стенами. Забравшись на
стол, она раздевается. Говорит, будь добр, сфотографируй меня,
я, видишь ли, эстетка. Встаю за камеру и по команде Эусебии
несколько раз нажимаю на кнопку. Она начинает дрожать и
приплясывать. Сообщает, что у нее от этих щелчков включается
двигатель. И сразу на полную мощность. Я все ощупывал бумажник,
пока мы с ней кувыркались среди немытых тарелок. И дожимали
друг друга на голых расшатанных досках пола. Когда мы кончили,
она сказала, с твоим выговором ты скорее всего не откажешься от
чая. Я сказал да, и от поджаренных тостов тоже. Сказал ей, что
я безработный актер, и она ответила, во всяком случае, партнера
ты чувствуешь. Мужичок. Я была бы не прочь как-нибудь еще раз
пройти эту сцену. Дал ей номер вест-сайдского телефона. И
думал, спускаясь по лестнице. Что Фанни уехала. Сейчас уже,
наверное, к Буффало подъезжает. А я так в ней нуждаюсь.
Безутешный, стою на углу двух улиц. Варик и Брум. Поднимаю
глаза на вывеску. Написано: Вход в Холланд-Туннель. Вспоминаю
маленький путеводитель, читанный мной в детстве. Где-то
поблизости располагалось здание Междугородного телефонного
узла. Из которого по всему свету ползли телефонные провода. Не
удерживай ничего, покидающего тебя. Чтобы можно было вновь
устремиться в погоню. А я даже за чаем все думал, что
негритянка протянет руку светлой ладошкой кверху и скажет.
Двадцать долларов, мистер. Она же вместо этого погадала мне по
руке.
Кристиан заходит в бар. Две ступеньки вверх. Единственный
на все эти улицы. Запертых и зашторенных зданий. Как говорится,
зайди и утопи свое горе в вине. Клюкни с друзьями. Когда тебя
одолеет тоска. По ее белым рукам и светлым глазам. А я ей уже
изменил. Не смог вынести муки. Расставания с ней. Сражаться,
чтобы жить. И не умереть. Только и могу различить из всей
будущей жизни -- набухшие, синеватые вены моих рук, лежащих на
стойке бара.
Кристиан вливает в себя виски стопку за стопкой.
Пошатываясь, добредает до неприметной в темном углу телефонной
кабинки. Набирает номер Шарлотты Грейвз. Нельзя ли мне тебя
навестить. Например, сегодня. Ты спишь, ну прости. А раньше
нельзя. Нет раньше субботы никак не получится. Что ж, остается
ждать. До конца недели. Чей-то голос рассказывает на другом
конце бара, мама родная, вот это было убийство, ей засунули в
рот лимонку, так что всю башку разнесло, где зубы, где волосы,
ни хрена не поймешь. Лежа и вслушиваясь в удары темнокожего
сердца, бьющегося так близко. Я думал, какие слова могу я
прошептать в эти жесткие черные кудри. Мешкая с малыми моими
печалями. На заре грядущих страданий. Почему мы не можем
вернуться к поре нашей прежней любви. Поплевывать с верхушек
деревьев, писать в пикниковые ручейки. Бродить с застывшими
губами по твердой от мороза земле. Лежа ничком на санках,
скатываться с холмов. Греть руки, засовывая их под одежду друг
друга. Вкус снега во рту. Варежки на резинках. Может быть, это
место не всегда было мусорной свалкой. Дети играли в шарики
вдоль сточных канав. И в уличный бейсбол на тротуарах
переулков. Столько золота осенью. Скрип пружин ее железной
кровати. Вот тебе мои шарики, поиграй. Крупный, красивый
таракан с блестящей спинкой тащился по потолку. Думая,
наверное, что очутился в Сахаре. Не остановишься, не попьешь.
Внезапно она повернула голову с черными лохмами, торчащими в
стороны, будто контакты электрического стула, и сказала, я от
тебя ребенка рожу. Уж больно основательно ты мне вставил. Я
тебе позвоню. Скажу, сколько весит младенец. И не думай, я не
шучу.
Еще один голос, прямо за моею спиной. Кристиан
оборачивается и видит кивающего мужчину.
-- Можно я вас угощу.
-- Нет, спасибо, у меня есть все, что нужно.
-- Ну, как хотите. Я по-дружески. Хочу, чтобы все были
счастливы. Всем должно быть хорошо. Это единственная страна на
свете, в которой мне хочется жить.
-- А в других вы уже пожили.
-- Нет.
-- Откуда же такая уверенность.
-- Э, приятель, ты чего-то умничать начинаешь.
Кристиан отворачивается к стойке. От одутловатой рожи
этого олуха. Который водит себя к водам тихим, хоть и по ним
ему тоже далеко не уплыть. Вот он и тонет, распевая свою
литанию. У меня замечательная жена. У меня замечательные
ребятишки. А зовут меня мистер Премного-Доволен.
-- Эй, друг, я могу еще раз сказать. Чего я в других
странах не видел.
Кристиан перебирается на другой конец бара. Куда ни пойди.
Непременно отыщется тип, источающий оптимизм. И тебе остается
надеяться лишь на одно. Что ты, наконец, расплачешься, и слезы
хлынут из глаз твоих потоком достаточно бурным, чтобы сбить
мудака с ног. Неужели ты не видишь, сукин ты сын, что мне
меньше всего на свете хочется быть счастливым на твой манер.
Или узнать, какую, черт тебя подери, важную роль ты играл в
жизни твоей матери. Да я бы с гораздо большим удовольствием
подгримировал тебя для похорон. Когда ты помрешь. Чтобы те, кто
увидят тебя в гробу, никогда уже не забыли.
-- И вообще, друг, если тебе не нравится наша страна, так
и катил бы отсюда подальше.
Поразительно. Слово в слово. Именно то, что я думал. И
оставить здесь жену. Даже без надгробного камня. Потому что для
камня, как мне объяснили, необходим шестифутовый фундамент, а
он стоит денег. В выданном мне документе сказано. Настоящий
договор, заключенный восьмого февраля. Обуславливает
использование одного участка земли в качестве места для
захоронения человеческого тела. Я уже больше не приду
повидаться с тобой перед отъездом. Не преклоню головы на твою
могилу. Слишком много слов и слишком многим нашептал я с тех
пор. Тебе достались бы лишь осколки. Горе мое поистерлось о
множество простыней и подушек. Когда мы в последний раз лежали
с Фанни, держа друг дружку в объятиях. Она прошептала мне в
ухо. Я приду к тебе ночью. Ты похож на лесное озеро, на котором
никто не бывал и никто даже не знает, что оно существует. И
когда я скользну в тебя, чтобы поплавать, смертельно боясь
утонуть, потому что спасать меня некому. Может быть, птица с
криком пролетит надо мной. Вот и в этом сумрачном баре тоже
сидит в клетке птица, макая в воду клювик. Одна из
посетительниц говорит, какая милая птичка. Приближается бармен,
тихо вытирает стойку вокруг моего стакана и под ним.
-- Ты, друг, на этого парня не обижайся. У него несколько
месяцев назад вся семья погибла. Поезд навернулся с моста через
реку Снейк, в Монтане. Сразу все и утонули. Не знаю, чего они
там делали, но знаю, что он чувствует. Он до того одинок, что
ему кажется, будто все они живы. Но человек он безобидный. У
меня у самого двух братьев бульдозером задавило. Выпей-ка вот
за счет заведения.
Еще стакан пива. И стопка хлебной водки. Которую он со
щелчком поставил на стойку и с понимающим видом пододвинул ко
мне. Как раз когда я уже собрался поиграть в пинг-понг зубами
этого олуха. Или, если бы его голова была теннисным мячиком,
миссис Гау захлопала бы в ладоши, глядя, как я, удар за ударом,
набираю очки в увитом плющом храме тенниса, расположенном рядом
с ее маленьким миленьким домиком. Лето прошло. Кажется, каждый
из жителей этого города хотя бы мысленно вывалял меня в грязи.
Хватило бы перегноя, чтобы вырастить урожай, способный
накормить орды голодающих всего мира. Черная девушка принимала
непристойные позы и улыбалась. Широко раскрывая глаза.
Приподнимала руками груди и тискала их, говоря, пока я вникал в
дурацкое устройство ее фотокамеры. С этими штуками я могу
получить все, чего захочу, я буду деньги лопатой грести, только
так и можно забраться на самый верх, понимаешь, нахапав
побольше денег. Мысль, поразившая меня своей новизной, когда я
спускался по лестнице. Всего в четырех кварталах от империи
Мотта. В которую я пришел и сказал, не могу ли я вам
пригодиться. Если я вообще на что-то гожусь. Мистер Кристиан,
какое именно применение мы можем для вас найти. Намажьте меня
маслом, я кусок действительности. И съешьте в качестве
слабительного средства. Кто больше сожрет, тех сильней
пронесет. Ведите корабль индустрии полным ходом под Бруклинский
мост. По которому недавно проехали на велосипедах какие-то
голые обормоты. Спешившиеся в самой его середине, чтобы
поклониться Царице Безумцев. Какие чудесные люди собрались
нынче в этом баре. Спасибо, что позволили мне побыть в вашем
обществе. Потому что весь мир захлопал бы в ладоши от счастья,
если бы смог обратить меня в судомойку. Присущий мне
добронамеренный разум. Не довел меня до добра. И все вы,
отбежав на несколько ярдов, оборачиваетесь посмотреть, удастся
ли мне подняться после очередного падения. Да если я не встану,
ублюдки. Со мною сгинут последние еще уцелевшие в мире остатки
воображения. Уйдут на другие пути. Словно стрелку переключили
на железной дороге. По которой поезд унес ее вдаль. И я ее
отпустил. Жизнь этой женщины преграждала мне путь. Отнимая мои
надежды. До скончания дней просидеть, окруженным ее деньгами.
Утопая в ней по самые зубы. И не веря своим губам. Пересекая
мрачные просторы вокзала. Я думал о том, что хоть и не помешал
ей уехать. Я все же любил ее, любил. Как-то вечером в
кафе-автомате добродушный черный малый заглянул мне в тарелку.
И сказал, господи, сплошные бобы, похоже, парень, остался ты на
бобах. Рассказал об этом Фанни, она рассмеялась. Попросила,
повтори еще раз. Я повторил. Она каталась по полу, держась за
бока. А я сидел. На табурете. Ничем не связанный, ничего не
имеющий. И думал о том, что еще стану кем-то. Ну вот теперь.
Самое время быть кем-то. А я никто. Пьянчужка, нелепо
ссутулившийся в баре. Вытянувший перед собой обе ноги в самых
новых и самых лучших моих туфлях, которым кто-то уже наступил
на носки, сиявшие после визита к моим любимым чистильщикам.
Теперь ползи. На четвереньках. По сходням корабля. Осталось
всего несколько дней. Слышу, как бармен втолковывает кому-то.
-- Вы, мистер, не кипятитесь. Я же вам объясняю, у нас в
баре драться не положено. Выйдите на улицу, там и деритесь.
Если мы разрешим посетителям мордовать тут своих подружек да
жен, знаете, сколько народу сюда набежит, по улице не проедешь.
Донышком стакана Кристиан описывает большой влажный круг.
Всему надлежит придавать законченный вид. Моя дядя из Рокавэя.
Наверное, живет сейчас в каком-нибудь пансионе, и голос у него
стал слабенький. Волосы совсем поседели. Жилы на шее, как
веревки. Я и сам изнурен. И никому ничем помочь не способен.
Дверь открывается. Входит мужчина. Кристиан, обернувшись,
смотрит, не веря своим глазам. Это лицо. Одно из первых,