Страница:
– Спасибо… – Игорь обнял коня за шею, – прощай. Вспоминай меня…
Конь всхрапнул и положил огромную голову Игорю на плечо – ему тоже жаль было расставаться.
– Ну, иди, иди… Долгие проводы – лишние слезы, – шепнул Игорь в большое ухо, и прижался к Сивке еще сильней, и долго стоял, пока не нашел в себе сил оттолкнуть его от себя, походя срывая с его спины дорожную сумку, которую дала ему с собой старуха.
Сивка ушел в лес, низко опустив голову, но Игорь чувствовал, что конь благодарен ему за возвращение. Ему в мире живых так же тяжело и неуютно, как Игорю – в мире мертвых.
– Он спас тебя от змея, – сказала Маринка, глядя Сивке вслед, – я видела, как он топтал его копытами…
Игорь кивнул и проглотил ком, вставший в горле. Теперь точно – все, путешествие окончено, осталось только спуститься вниз и подняться наверх. О подъеме наверх старуха ничего не говорила, но он заприметил веревку, опущенную в пропасть с заднего крыльца терема. Еще неизвестно, что будет легче – спуститься или подняться…
Игорь подошел к краю, заглянул вниз и сразу попятился: напрасно он надеялся, что ничего теперь не боится. Ватный головокружительный страх снова взял за глотку, ладони немедленно стали мокрыми и даже на лбу выступили капельки пота. На далекое дно пропасти едва проникал свет, но и сверху было видно, какие острые, огромные камни лежат в угрюмом полумраке, и какой прозрачный и быстрый ручей бьется между ними.
– Медвежье Ухо, ты боишься? – спросила Маринка, взяв его за руку.
– Нет, конечно нет, – ответил он, тряхнув головой. И опять подумал, что его собственная смерть поджидает его именно там, на дне провала. Впрочем, он каждый раз думал именно так, когда смотрел вниз с большой высоты.
– Ты врешь мне… – на этот раз она не смеялась над ним.
– Ну, разве что совсем чуть-чуть, – он ей подмигнул, но Маринку это вовсе не успокоило.
Он вытащил из сумки моток крепкой, но тонкой веревки, поискал глазами подходящую палку, и быстро нашел то, что нужно.
– Это зачем? – скептически спросила Маринка.
– Ты сядешь на нее, как на качели, и я опущу тебя вниз.
– Да? А ты?
– А я потом спущусь по веревке.
– Медвежонок, ты примерно представляешь, какая тут высота?
– Нет, если честно.
– Я думаю, около трехсот метров. И ты собираешься спускаться по веревке? Ты представляешь себе, что это такое?
– Не очень, – честно ответил Игорь, – но других предложений у меня нет.
– У меня есть. Ты спустишь меня вниз, я привяжу эту веревку к той, – она указала на другую сторону провала, – и ты выберешь ее к себе и натянешь потуже. Наверное, легче будет перейти тридцать метров, чем спуститься на триста. А потом ты меня поднимешь наверх.
– Ты умница, – Игорь улыбнулся, – ты просто гений.
Качели на вид получились надежными, но он на всякий случай обмотал Маринку веревкой вокруг пояса, так что она даже нарочно не смогла бы от них освободиться.
– Ты еще ноги мне свяжи… – усмехнулась она.
– Зачем?
– На всякий случай.
– Тебе не страшно? – спросил Игорь.
– Нет. Я же знаю, ты меня не уронишь…
– Не уроню, – он покачал головой, – погоди, я тебе сумку на шею повешу, ничего? Там только фляга с мертвой водой, она не тяжелая…
– Конечно, вешай! Еще не хватало тебе тащить что-то через пропасть!
Игорь подобрал с земли дорожную сумку и пристроил ее Маринке через плечо.
– Ну что? Мне пора? – спросила она и без страха заглянула вниз.
– Я скажу, когда можно… – Игорь перебросил веревку через толстый еловый ствол, закинул ее себе за спину и взялся за нее обеими руками. Он побоялся чем-нибудь обернуть руки, а рукавиц, очевидно, у него с собой не было: если веревка сорвется, то обожжет ладони, а если не сорвется, то просто будет сильно резать.
– Ну? – не утерпела Маринка.
– Давай, – Игорь кивнул. Главное – удержать ее в первую секунду, потом будет легче.
Резким толчком его качнуло к дереву – он выпустил веревку слишком далеко, и Маринка, наверное, с метр просто падала вниз.
– Висишь? – спросил он.
– Все хорошо, опускай, – звонко ответила она.
Это оказалось немного трудней, чем Игорь ожидал, а главное – гораздо дольше. Он вытравливал веревку медленно, боясь упустить ее из рук, и не видел, далеко ли Маринке до дна. На ладонях очень быстро пузырями надулись мозоли, а лопнули еще быстрей. Нет, мертвую воду надо было оставить себе, ведь еще нужно переправляться на другую сторону, по точно такой же тонкой веревке, и на этих же самых руках…
Прошло не меньше часа, прежде чем он почувствовал, как веревка резко ослабла. Сначала он похолодел, думая, что она оборвалась, рискнул выпустить ее подальше и подойти к краю. Нет, Маринка стояла на дне и пыталась развязаться. Игорь отошел подальше – вниз лучше не смотреть. Его и так начинало потихоньку потряхивать: как он будет перебираться через пропасть? С ладоней на землю понемногу капала кровь, но даже не это его пугало: стоит только один раз посмотреть вниз, и руки разожмутся сами собой. От страха высоты тело перестает ему подчиняться, мышцы слабеют, и кружится голова. А тут еще эти дурацкие мозоли!
Он услышал снизу далекий крик, а потом Маринка дернула за веревку, не надеясь на то, что он ее услышит. Выбрать веревку вверх оказалось делом пяти минут. Игорь несколько раз обернул ее вокруг елки, и обвязал себя страховкой – если руки сорвутся, он просто повиснет на поясе: приятного мало, но и опасности никакой. Конечно, если веревка оборвется, от смерти это не спасет, но Игорь почему-то не сомневался в том, что веревка выдержит, и доверял ей больше, чем себе. Моток, на котором он спускал вниз Маринку, он перекинул через плечо, как скатку, и попробовал повиснуть на руках у самой ели, проверяя крепость узлов. Это было больно, но вполне терпимо. Ну что? Главное, не смотреть вниз.
Игорь подошел к краю, придерживаясь за веревку рукой. Его зовут Медвежье Ухо, он самый отважный и непобедимый индеец… И если он сядет отдохнуть перед переправой, легче от этого никому не станет. Всего тридцать метров. Это совсем не много, это отнимет не больше пяти минут… Интересно, как легче – закинуть ноги на веревку или просто повиснуть на руках? Наверное, закинуть ноги на веревку. Да и вниз посмотреть в этом случае будет затруднительно…
Путь над пропастью начался довольно удачно, разве что немного мешало отсутствие одного мизинца. Игорь поверил в то, что сможет благополучно добраться до крыльца, к которому крепился другой конец веревки. Она даже не провисла, настолько туго ему удалось ее натянуть, и обрываться вовсе не собиралась. Он успел проползти метра три-четыре, когда скорей почувствовал, чем увидел какое-то движение на краю, который только что покинул. Смотреть назад было неудобно, но около ели отчетливо мелькнула полупрозрачная красная мантия… Игорь похолодел, покрепче вцепился в веревку и начал быстрей перебирать руками.
В том мире нет смерти, он не мог убить мага, но как Волоху удалось перейти через Смородину? У него ведь не было перелет-травы! Игорь посмотрел на него еще раз, и понял, что сквозь тело колдуна просвечивают стволы деревьев: он был бесплотен, перед ним стоял призрак, привидение, фантом… Но в руках этот фантом держал вполне материальную тлеющую головню, которую недолго думая приложил к веревке и сказал, довольно громко, с какой-то печальной и задумчивой полуулыбкой:
– Прощай, Орфей… Нельзя пересечь Стикс и живым вернуться обратно…
Игорь за полсекунды сообразил, что сейчас произойдет – веревка лопнет, и его приложит о противоположную стенку провала. Он не добрался еще и до середины, падение по дуге – все равно падение. Но единственная возможность спастись – это не разжать рук…
Веревка лопнула со звуком, с которым лопается капроновая струна, слегка прижатая пальцем. За две секунды, что огромный маятник тащил его к стене, набирая скорость, Игорь успел только повернуться к ней лицом и выставить вперед согнутые ноги, чтобы хоть как-то смягчить удар. Но его швырнуло на стену с такой силой, что хрустнули кости, веревка выскользнула из рук, и он понял, что падает на дно, так как с каждой секундой полоска неба над ним становится все yже.
Он тысячу раз падал с высоты во сне, и каждый раз видел приближающуюся землю, и каждый раз испытывал ужас и ощущение непоправимого: ну вот со мной это и случилось, как я не старался этого избежать.
А теперь ужаса не было, была острая тоска, оттого что вокруг становится все темней, и тает голубая полоска, и ничего кроме острых камней в этой жизни ему уже не встретится.
Он не почувствовал боли, когда упал спиной на острый выступ камня, только услышал громкий щелчок, увидел перед глазами яркую вспышку, а потом все затопила чернота, время остановилось и расплескалось вокруг мелкими каплями.
Савельев. 2 октября, утро
Рана, нанесенная колдуном, как бы ни была страшна, затянулась за несколько часов, а на следующее утро Савельев и вовсе о ней не вспоминал. Его новая сущность вдохнула в него жизнь, и он хлебал эту жизнь огромными глотками, вместе со своими назваными братьями. И теперь смерть казалась ему во сто крат страшней, чем неделю назад – эта жизнь была слишком хороша, чтобы с ней расстаться! Он только сейчас начал понимать, как она хороша! Понять, для того чтобы умереть на пятый день, еще не вполне вкусив всех прелестей этой новой жизни?
Когда он сказал братьям, что знает, когда умрет, они искренне расстроились, и долго уговаривали его пойти к старухе.
– Теперь ты – один из нас, ты убил монаха, она не сможет тебе отказать! – повторял старший уже три дня подряд. И не мог понять, почему Савельев наотрез от этого отказывается.
Но никаких других предложений у него не было, и братья выли так горько, как будто уже его потеряли. Они любили Савельева, по-настоящему любили, так же как и он любил их. Ему казалось, что не три дня они знают друг друга, а всю жизнь, с раннего детства, как это и положено братьям. Савельев в семье был единственным ребенком, но хорошо знал, что такое мужская дружба. Оказалось, что друг и брат – разные вещи. Брат – это навсегда, братство не знает зависти, обид, предательства, его не надо подпитывать общими интересами, оно не требует схожих взглядов на жизнь, и не боится долгих разлук.
Но кроме братства, Савельев понял, что такое свобода. Воля. Настоящая, не замутненная ничем – ни моралью, ни предрассудками, ни властью. Он думал, что отсутствие морали влечет за собой жестокость, и очень удивился, когда не увидел ее в своих братьях: их полузвериная жизнь основывалась на целесообразности. Ощущение собственной силы не вызывало желания ее применять.
И вот эту новую жизнь, полную любви и свободы, он должен был вот-вот потерять? И если бы можно было убить монаха во второй раз, чтобы вернуть себе жизнь, Савельев бы с удовольствием это сделал. Но даже тысяча смертей монаха не смогут его спасти, потому что смерть подошла слишком близко, и ее холодное дыхание уже слышится за спиной.
Старший разбудил его на рассвете второго октября, хотя всю ночь они рыскали по лесу, и на рассвете обычно не поднимались.
– Вставай, брат. Нас позвали на свадьбу. Или на похороны, я не понял толком. В любом случае, ожидается обильное застолье, и это повод встретиться со старухой.
Савельев снова хотел сказать, что старуха – это не вариант, но неожиданно понял, что эта встреча ему больше не нужна. Он сел и огляделся. А с чего он вообще взял, что собирается умирать? В окно их большого дома светило утреннее солнце, и заглядывала золотая осень, впереди ждала холодная снежная зима, а перед ней – долгие, уютные дождливые вечера перед теплой печуркой. А потом наступит весна, и с крыши большого дома свесятся сосульки, и снег растает, и все пойдет свои чередом – год за годом, и каждый год будет по-своему хорош… С чего он взял, что завтра умрет? Может быть, Волох ему это внушил? И теперь это внушение рассеялось, исчезло? Три дня оно еще держало Савельева в напряжении, но теперь пропало, как будто его и не было!
– Я не собираюсь умирать, брат, – сказал Савельев и вдохнул прохладный осенний воздух, пробивающийся в открытую форточку, – все прошло. Пусть будет свадьба. Или похороны – мне все равно. Отметим заодно и мое избавление от кошмара.
Маринка. 2 октября, утро
– Нет, – шептала Маринка, перебираясь через высокие нагромождения камней, – так не бывает, этого не могло случиться…
Так не бывает, это слишком жестоко… Когда оставался всего один шаг…
Но, глядя на тело медвежонка, разбившееся о камни, она понимала, что ее надежда пуста – он мертв. И если его голова не разлетелась на мелкие куски, то только потому, что самый страшный удар пришелся на позвоночник. Он держался за веревку, но не смог удержаться. Если бы его руки не разжались, он бы сейчас был жив! Ну почему, почему он разжал руки? Почему одно мгновение решило судьбу, и решило ее так несправедливо, так жестоко, так страшно!
– Медвежонок, – всхлипнула она и протянула дрожащую руку к его лицу, низко запрокинутому назад, со струйкой крови, стекающей изо рта на щеку, – медвежонок, ты жив? Скажи мне только, что ты жив…
Сейчас он ответит: «Я не знаю», и все снова станет хорошо. И она сразу же расскажет ему о ребенке, который у них будет. Она так и не сказала ему об этом, и теперь он никогда об этом не узнает. Может быть, если бы он услышал ее тогда, когда она пыталась прошептать ему об этом на ухо, может быть, если бы он уже знал, то не разжал бы рук… Может быть…
Нет, он не ответит. Он не может ответить. Маринка попыталась нащупать его пульс на шее, но его тело безвольно поехало вниз и грузно сползло к ее ногам. Ей показалось, что он шевельнулся, она упала перед ним на колени и обхватила руками его голову – его затылок был мягким и мокрым.
– Медвежонок, медвежонок, ну очнись, пожалуйста, так не бывает! Я не верю, я не верю! Мы собирались умереть через сто лет, ты слышишь? Ты сказал, что согласен. Почему, медвежонок, ну почему?
Она снова попыталась нащупать его пульс, уже на руке, и вдруг увидела, что ладонь его стерта до крови, стерта тонкой веревкой, на которой он опускал ее вниз. Маринка посмотрела на другую руку и там нашла точно такие же раны, больше похожие на ожоги, чем на мозоли. И ее бесконечный, но уверенный и спокойный спуск на дно вдруг представился ей совсем по-другому. Не триста метров унылой стены, уходящей вниз, а триста метров режущей руки веревки… Если бы его руки не были поранены, он бы удержался, он бы ни за что их не разжал…
Рыдания, до этого клокочущие глубоко внутри, беззвучно хлынули наружу. Она прижала мертвую окровавленную руку к лицу, и целовала ее, и поливала слезами, как будто это могло вернуть его к жизни. Если бы можно было силой ее отчаянья вернуть его к жизни!
Может быть, если бы она придумала что-нибудь получше, и ему не пришлось бы опускать ее вниз на веревке, может быть тогда все случилось бы по-другому? Может быть, если бы у них были с собой перчатки, ничего бы этого не произошло?
– Медвежонок, прости меня… Прости меня, я не знала, как тебе больно опускать меня вниз. Я даже подумать об этом не могла…
Голос ее больше походил на вой, и никто бы не разобрал, что она пытается ему сказать.
– Прости меня, мой медвежонок… Мой милый медвежонок… ну почему, почему ты меня не слышишь? Пожалуйста, очнись, пожалуйста!
Может быть, ее слезы помогут его оживить? Может быть, надо всего лишь поцеловать его, и жизнь к нему вернется?
Но ни слезы, ни поцелуи не помогли… Если бы он не разжал рук! Если бы он оставил мертвую воду себе, то мог бы залечить раны на ладонях. И тогда, может быть, не разжал бы рук!
Маринка вспомнила, как сама оказалась по ту сторону Калинова моста. Не сразу. Она смотрела на свое тело сверху долго, очень долго. Пока старуха не переодела ее, не дала в руки блюдечко с гребнем, и не сказала: иди. Только в те минуты она была вовсе не старухой, а очень милой и молодой женщиной.
Может быть, ему все еще больно? Пока он доберется до Калинова моста и сможет залечить раны в реке Смородине! Она понимала, что это глупо, потому что сама по дороге к мосту никакой боли не чувствовала. Но кто же знает, вдруг она может ему помочь, и не поможет? Маринка зубами развязала бечевку, стягивающую дорожную сумку Игоря, висящую у нее через плечо, и вытащила толстобокую металлическую флягу.
– Я знаю, что поздно, медвежонок. Но я не хочу, чтобы ты страдал, даже совсем недолго.
Она с трудом отвинтила крышку, и плеснула мутной воды в свою дрожащую руку и очень осторожно дотронулась смоченными пальцами до его пораненной ладони, будто ее прикосновение могло причинить Игорю боль. Слезы катились по щекам беззвучно и рыдания перестали трясти все тело – ей казалось, что нельзя сделать ни одного грубого, неосторожного движения.
Раны на его ладони затянулись в одну секунду, как будто их и не было. Почему? Ну почему этого нельзя было сделать, когда он еще не умер? Маринка протерла мертвой водой другую его руку.
А голова? У него большая рана на голове, и ее тоже надо вылечить, ведь это гораздо больней, чем пустячные мозоли, пусть и глубокие! Она смочила его затылок, и рука ее перепачкалась в крови – рана на голове затягивалась гораздо дольше, чем на руках.
– Милый медвежонок, я вылечу тебя всего, тебе не будет больно… Ты будешь здоровым, здоровым и целым…
Между камней раздевать его было неудобно, и Маринка, подхватив Игоря подмышки, с трудом оттащила его тело ближе к ручью, где камни расступались. Она вспомнила ночь в маленьком домике, около печки, когда они любили друг друга: ей хотелось рассмотреть его всего и запомнить. Там, в неверном свете свечей она так и не успела этого сделать. Но здесь, в полумраке, ей хватит на это времени… Она запомнит его, запомнит навсегда.
Маринка сняла с него всю одежду, и гладила его тело руками, поливая их мертвой водой и своими слезами. Раны затягивались медленно, но затягивались, кости соединялись между собой и срастались. Кровавый провал в спине, до которого ей было страшно дотрагиваться, затянулся, в конце концов, тонкой кожей, позвоночник встал на место. Она долго растирала его левую коленку, не вполне уверенная в том, что вылечила ее до конца – пусть коленка тоже никогда его не тревожит.
– Ты будешь здоровым и целым, – шептала она, – ничего не бойся…
И только когда на теле медвежонка не осталось ни одной царапинки, до которой бы не дотронулась мертвая вода, когда он лежал перед ней, как живой, отчаянье накатило на нее с новой силой. Почему? За что? Теперь он совершенно здоров, только мертв!
Старуха говорила ей, что оживить мертвой водой нельзя, мертвая вода только залечивает раны… Даже отрубленная голова прирастет, но человек от этого не оживет. Для этого нужна вода живая. Но и ее недостаточно. Она говорила про живую воду! Говорила, где ее можно взять! Может быть, еще не все потеряно? Надо подняться наверх, и спросить старуху, что еще нужно, кроме живой воды!
Ну же! Надо вспомнить, где берут живую воду! Маринка запомнила, что доставать ее очень трудно, глубоко! Как она могла забыть, ведь это так важно! Училась мыть плевками полы и посуду, а самое главное забыла, забыла! Глубоко… Старуха сказала: «выйди на крыльцо и посмотри». Что она могла увидеть с крыльца? Да только этот самый провал! Ручей, который бежит у ее ног, шумный ручей, быстрый и чистый!
– Медвежонок… Я не знаю, что нужно еще, но живая вода у нас есть…
Пусть случится чудо! Разве недостаточно чудес они встретили, чтобы случилось еще одно?
Маринка, размазывая слезы по лицу, встала на ноги и потянула медвежонка к воде. Пусть случится чудо! Еще одно, последнее чудо. Она опустила его в ручей, положив его голову к себе на колени, и поливала его лицо, и волосы, и шею ледяной прозрачной водой, и целовала его в лоб, и поливала слезами его щеки. Пусть случится чудо…
– Медвежонок, милый медвежонок, ну очнись… Пожалуйста, очнись… Я не знаю, что теперь со мной будет, как я попаду к тебе теперь. Очнись, давай жить здесь, я не хочу умирать снова… Если мы вернемся, у нас родится ребенок, мне старуха сказала… Только очнись… Я же не смогу без тебя.
Сквозь громкое журчание ручья она вдруг отчетливо расслышала:
– Как холодно…
Ей показалось? Она так хотела этого, что ей показалось?
– Медвежонок… – она снова склонилась к его лицу, – медвежонок, что ты сказал?
– Холодно…
Теплое дыхание долетело до ее губ, но Маринка все еще боялась поверить. Потому что если она ошиблась, и поверит, то не сможет пережить разочарования…
– Медвежонок, ты замерз? – шепотом спросила она.
– Да.
– Сейчас! Я тебя вытащу! Я тебя согрею!
Она сорвалась с места, подхватывая его подмышки, и потянула его тело на берег.
– Уй! – его лицо скривилось.
– Тебе больно?
– Камни… царапаются…
– Это не страшно, не страшно. У меня осталась мертвая вода. Медвежонок, неужели… Неужели? Сейчас, сейчас, еще немножко!
Она выволокла Игоря на берег, сняла с себя шерстяную накидку, которую старуха называла плачеей, и кинулась растирать его грудь. Глаза его были еще закрыты, но он дышал, дышал! Нет, не годится, что его голова лежит на камнях! Маринка развязала пояс, скинула юбку, похожую на занавеску, вышитую большими клетками, скомкала ее и подложила ему под голову.
Что-то твердое оставило на его теле широкий след, когда она продолжила вытирать его грудь: проклятый жемчуг! Маринка отгрызла три жемчужины, украшающие центр накидки.
– Теплее? Хоть немного теплее?
Да что же она себе думает! Как ему может стать теплее, если он мокрый и голый лежит на холодных камнях! Он простудится! Все не так! Надо под голову положить его свитер, пусть он и в крови, а плечи завернуть в юбку. Брюки не такие грязные, на них только подтеки крови, они почти сухие. Она вытерла его ноги накидкой и попыталась натянуть на них штаны.
– Маринка, – вдруг спросил Игорь, – я что, совсем голый?
– Уже не совсем, – ответила она, вытирая пот со лба, – я сейчас тебя одену.
– Погоди, я сам… Я могу… – он со стоном сел и посмотрел по сторонам.
– Медвежонок… Как… как ты себя чувствуешь? – робко спросила Маринка.
– Еще не знаю… голова болит.
– А спина? Спина не болит?
– Не знаю. Не чувствую, – он поднялся на ноги и натянул штаны, – холодно.
Маринка несмело протянула руку и положила ему на шею:
– Медвежонок, ты жив? Ты правда жив?
– Если честно, я в этом еще не уверен… – он взглянул наверх, долго присматривался, а потом сказал, – жив. Я жив! Я не просто жив, я жив по-настоящему! Там избушка, а не терем, маленькая избушка, а не ее изнанка! Значит, я жив! Этого не может быть…
Она расплакалась, сунув лицо ему подмышку.
Игорь. 2 октября, день
Старуха вытащила из пропасти их обоих, вместе, скинув вниз точно такие же качели, какие Игорь делал для Маринки. Маринка всю дорогу пыталась закрыть его глаза своими ладонями, чтобы у него не кружилась голова, а ему вовсе не было страшно, а, наоборот, было очень весело. Какая-то ненормальная радость не отпускала его с тех пор, как он увидел избушку и понял, что случилось чудо, и он не разбился, упав на дно пропасти.
От холода у него все еще стучали зубы, а смешная накидка на плечах вместо свитера его не смущала, а смешила. Маринка плакала, и прижималась к нему, как будто боялась потерять, и он не понимал, почему она плачет, и все время пытался ее развеселить, отчего она плакала еще сильней, и улыбалась сквозь слезы.
Но как только старуха втащила их на крыльцо, так сразу оторвала от него плачущую Маринку, и заперла в избушке, а Игоря отвела в свою жаркую баню. На этот раз баня не показалась ему таким уж тяжким испытанием – там он, наконец, согрелся. И, наверное, в первый раз легко и с удовольствием задавал старухе вопросы, пока она хлестала его березовым веником.
– Это тоже обряд? Баня после возвращения?
– Никакой это не обряд, это чтобы ты не простыл ненароком, – проворчала старуха, – прах и запах мертвецкий с тебя живая вода смыла. Помолодел-то лет на десять, не меньше!
Игорь бы поверил в то, что она недовольна, если бы не ее сияющие желтые глаза, прячущие улыбку в глубоких морщинах.
– А как Волох оказался на этой стороне? Разве мертвые могут переходить Смородину в обратную сторону?
– Всякое случается, – старуха пожала плечами, – разве мертвые никогда не тревожат живых? Только видно, судьба так сложилась для него и для тебя – ведь если бы он тебя в пропасть не сбросил, мне бы самой пришлось тебя убивать и воскрешать. Это по дороге туда мертвым можно понарошку прикинуться, а чтоб к живым вернуться, воскреснуть надо по-настоящему.
Конь всхрапнул и положил огромную голову Игорю на плечо – ему тоже жаль было расставаться.
– Ну, иди, иди… Долгие проводы – лишние слезы, – шепнул Игорь в большое ухо, и прижался к Сивке еще сильней, и долго стоял, пока не нашел в себе сил оттолкнуть его от себя, походя срывая с его спины дорожную сумку, которую дала ему с собой старуха.
Сивка ушел в лес, низко опустив голову, но Игорь чувствовал, что конь благодарен ему за возвращение. Ему в мире живых так же тяжело и неуютно, как Игорю – в мире мертвых.
– Он спас тебя от змея, – сказала Маринка, глядя Сивке вслед, – я видела, как он топтал его копытами…
Игорь кивнул и проглотил ком, вставший в горле. Теперь точно – все, путешествие окончено, осталось только спуститься вниз и подняться наверх. О подъеме наверх старуха ничего не говорила, но он заприметил веревку, опущенную в пропасть с заднего крыльца терема. Еще неизвестно, что будет легче – спуститься или подняться…
Игорь подошел к краю, заглянул вниз и сразу попятился: напрасно он надеялся, что ничего теперь не боится. Ватный головокружительный страх снова взял за глотку, ладони немедленно стали мокрыми и даже на лбу выступили капельки пота. На далекое дно пропасти едва проникал свет, но и сверху было видно, какие острые, огромные камни лежат в угрюмом полумраке, и какой прозрачный и быстрый ручей бьется между ними.
– Медвежье Ухо, ты боишься? – спросила Маринка, взяв его за руку.
– Нет, конечно нет, – ответил он, тряхнув головой. И опять подумал, что его собственная смерть поджидает его именно там, на дне провала. Впрочем, он каждый раз думал именно так, когда смотрел вниз с большой высоты.
– Ты врешь мне… – на этот раз она не смеялась над ним.
– Ну, разве что совсем чуть-чуть, – он ей подмигнул, но Маринку это вовсе не успокоило.
Он вытащил из сумки моток крепкой, но тонкой веревки, поискал глазами подходящую палку, и быстро нашел то, что нужно.
– Это зачем? – скептически спросила Маринка.
– Ты сядешь на нее, как на качели, и я опущу тебя вниз.
– Да? А ты?
– А я потом спущусь по веревке.
– Медвежонок, ты примерно представляешь, какая тут высота?
– Нет, если честно.
– Я думаю, около трехсот метров. И ты собираешься спускаться по веревке? Ты представляешь себе, что это такое?
– Не очень, – честно ответил Игорь, – но других предложений у меня нет.
– У меня есть. Ты спустишь меня вниз, я привяжу эту веревку к той, – она указала на другую сторону провала, – и ты выберешь ее к себе и натянешь потуже. Наверное, легче будет перейти тридцать метров, чем спуститься на триста. А потом ты меня поднимешь наверх.
– Ты умница, – Игорь улыбнулся, – ты просто гений.
Качели на вид получились надежными, но он на всякий случай обмотал Маринку веревкой вокруг пояса, так что она даже нарочно не смогла бы от них освободиться.
– Ты еще ноги мне свяжи… – усмехнулась она.
– Зачем?
– На всякий случай.
– Тебе не страшно? – спросил Игорь.
– Нет. Я же знаю, ты меня не уронишь…
– Не уроню, – он покачал головой, – погоди, я тебе сумку на шею повешу, ничего? Там только фляга с мертвой водой, она не тяжелая…
– Конечно, вешай! Еще не хватало тебе тащить что-то через пропасть!
Игорь подобрал с земли дорожную сумку и пристроил ее Маринке через плечо.
– Ну что? Мне пора? – спросила она и без страха заглянула вниз.
– Я скажу, когда можно… – Игорь перебросил веревку через толстый еловый ствол, закинул ее себе за спину и взялся за нее обеими руками. Он побоялся чем-нибудь обернуть руки, а рукавиц, очевидно, у него с собой не было: если веревка сорвется, то обожжет ладони, а если не сорвется, то просто будет сильно резать.
– Ну? – не утерпела Маринка.
– Давай, – Игорь кивнул. Главное – удержать ее в первую секунду, потом будет легче.
Резким толчком его качнуло к дереву – он выпустил веревку слишком далеко, и Маринка, наверное, с метр просто падала вниз.
– Висишь? – спросил он.
– Все хорошо, опускай, – звонко ответила она.
Это оказалось немного трудней, чем Игорь ожидал, а главное – гораздо дольше. Он вытравливал веревку медленно, боясь упустить ее из рук, и не видел, далеко ли Маринке до дна. На ладонях очень быстро пузырями надулись мозоли, а лопнули еще быстрей. Нет, мертвую воду надо было оставить себе, ведь еще нужно переправляться на другую сторону, по точно такой же тонкой веревке, и на этих же самых руках…
Прошло не меньше часа, прежде чем он почувствовал, как веревка резко ослабла. Сначала он похолодел, думая, что она оборвалась, рискнул выпустить ее подальше и подойти к краю. Нет, Маринка стояла на дне и пыталась развязаться. Игорь отошел подальше – вниз лучше не смотреть. Его и так начинало потихоньку потряхивать: как он будет перебираться через пропасть? С ладоней на землю понемногу капала кровь, но даже не это его пугало: стоит только один раз посмотреть вниз, и руки разожмутся сами собой. От страха высоты тело перестает ему подчиняться, мышцы слабеют, и кружится голова. А тут еще эти дурацкие мозоли!
Он услышал снизу далекий крик, а потом Маринка дернула за веревку, не надеясь на то, что он ее услышит. Выбрать веревку вверх оказалось делом пяти минут. Игорь несколько раз обернул ее вокруг елки, и обвязал себя страховкой – если руки сорвутся, он просто повиснет на поясе: приятного мало, но и опасности никакой. Конечно, если веревка оборвется, от смерти это не спасет, но Игорь почему-то не сомневался в том, что веревка выдержит, и доверял ей больше, чем себе. Моток, на котором он спускал вниз Маринку, он перекинул через плечо, как скатку, и попробовал повиснуть на руках у самой ели, проверяя крепость узлов. Это было больно, но вполне терпимо. Ну что? Главное, не смотреть вниз.
Игорь подошел к краю, придерживаясь за веревку рукой. Его зовут Медвежье Ухо, он самый отважный и непобедимый индеец… И если он сядет отдохнуть перед переправой, легче от этого никому не станет. Всего тридцать метров. Это совсем не много, это отнимет не больше пяти минут… Интересно, как легче – закинуть ноги на веревку или просто повиснуть на руках? Наверное, закинуть ноги на веревку. Да и вниз посмотреть в этом случае будет затруднительно…
Путь над пропастью начался довольно удачно, разве что немного мешало отсутствие одного мизинца. Игорь поверил в то, что сможет благополучно добраться до крыльца, к которому крепился другой конец веревки. Она даже не провисла, настолько туго ему удалось ее натянуть, и обрываться вовсе не собиралась. Он успел проползти метра три-четыре, когда скорей почувствовал, чем увидел какое-то движение на краю, который только что покинул. Смотреть назад было неудобно, но около ели отчетливо мелькнула полупрозрачная красная мантия… Игорь похолодел, покрепче вцепился в веревку и начал быстрей перебирать руками.
В том мире нет смерти, он не мог убить мага, но как Волоху удалось перейти через Смородину? У него ведь не было перелет-травы! Игорь посмотрел на него еще раз, и понял, что сквозь тело колдуна просвечивают стволы деревьев: он был бесплотен, перед ним стоял призрак, привидение, фантом… Но в руках этот фантом держал вполне материальную тлеющую головню, которую недолго думая приложил к веревке и сказал, довольно громко, с какой-то печальной и задумчивой полуулыбкой:
– Прощай, Орфей… Нельзя пересечь Стикс и живым вернуться обратно…
Игорь за полсекунды сообразил, что сейчас произойдет – веревка лопнет, и его приложит о противоположную стенку провала. Он не добрался еще и до середины, падение по дуге – все равно падение. Но единственная возможность спастись – это не разжать рук…
Веревка лопнула со звуком, с которым лопается капроновая струна, слегка прижатая пальцем. За две секунды, что огромный маятник тащил его к стене, набирая скорость, Игорь успел только повернуться к ней лицом и выставить вперед согнутые ноги, чтобы хоть как-то смягчить удар. Но его швырнуло на стену с такой силой, что хрустнули кости, веревка выскользнула из рук, и он понял, что падает на дно, так как с каждой секундой полоска неба над ним становится все yже.
Он тысячу раз падал с высоты во сне, и каждый раз видел приближающуюся землю, и каждый раз испытывал ужас и ощущение непоправимого: ну вот со мной это и случилось, как я не старался этого избежать.
А теперь ужаса не было, была острая тоска, оттого что вокруг становится все темней, и тает голубая полоска, и ничего кроме острых камней в этой жизни ему уже не встретится.
Он не почувствовал боли, когда упал спиной на острый выступ камня, только услышал громкий щелчок, увидел перед глазами яркую вспышку, а потом все затопила чернота, время остановилось и расплескалось вокруг мелкими каплями.
Савельев. 2 октября, утро
«…Видишь, солнце
На западе, в лучах зари вечерней,
В пурпуровом тумане утопает!
Воротится ль оно назад?»
А. Н. Островский. Снегурочка
Рана, нанесенная колдуном, как бы ни была страшна, затянулась за несколько часов, а на следующее утро Савельев и вовсе о ней не вспоминал. Его новая сущность вдохнула в него жизнь, и он хлебал эту жизнь огромными глотками, вместе со своими назваными братьями. И теперь смерть казалась ему во сто крат страшней, чем неделю назад – эта жизнь была слишком хороша, чтобы с ней расстаться! Он только сейчас начал понимать, как она хороша! Понять, для того чтобы умереть на пятый день, еще не вполне вкусив всех прелестей этой новой жизни?
Когда он сказал братьям, что знает, когда умрет, они искренне расстроились, и долго уговаривали его пойти к старухе.
– Теперь ты – один из нас, ты убил монаха, она не сможет тебе отказать! – повторял старший уже три дня подряд. И не мог понять, почему Савельев наотрез от этого отказывается.
Но никаких других предложений у него не было, и братья выли так горько, как будто уже его потеряли. Они любили Савельева, по-настоящему любили, так же как и он любил их. Ему казалось, что не три дня они знают друг друга, а всю жизнь, с раннего детства, как это и положено братьям. Савельев в семье был единственным ребенком, но хорошо знал, что такое мужская дружба. Оказалось, что друг и брат – разные вещи. Брат – это навсегда, братство не знает зависти, обид, предательства, его не надо подпитывать общими интересами, оно не требует схожих взглядов на жизнь, и не боится долгих разлук.
Но кроме братства, Савельев понял, что такое свобода. Воля. Настоящая, не замутненная ничем – ни моралью, ни предрассудками, ни властью. Он думал, что отсутствие морали влечет за собой жестокость, и очень удивился, когда не увидел ее в своих братьях: их полузвериная жизнь основывалась на целесообразности. Ощущение собственной силы не вызывало желания ее применять.
И вот эту новую жизнь, полную любви и свободы, он должен был вот-вот потерять? И если бы можно было убить монаха во второй раз, чтобы вернуть себе жизнь, Савельев бы с удовольствием это сделал. Но даже тысяча смертей монаха не смогут его спасти, потому что смерть подошла слишком близко, и ее холодное дыхание уже слышится за спиной.
Старший разбудил его на рассвете второго октября, хотя всю ночь они рыскали по лесу, и на рассвете обычно не поднимались.
– Вставай, брат. Нас позвали на свадьбу. Или на похороны, я не понял толком. В любом случае, ожидается обильное застолье, и это повод встретиться со старухой.
Савельев снова хотел сказать, что старуха – это не вариант, но неожиданно понял, что эта встреча ему больше не нужна. Он сел и огляделся. А с чего он вообще взял, что собирается умирать? В окно их большого дома светило утреннее солнце, и заглядывала золотая осень, впереди ждала холодная снежная зима, а перед ней – долгие, уютные дождливые вечера перед теплой печуркой. А потом наступит весна, и с крыши большого дома свесятся сосульки, и снег растает, и все пойдет свои чередом – год за годом, и каждый год будет по-своему хорош… С чего он взял, что завтра умрет? Может быть, Волох ему это внушил? И теперь это внушение рассеялось, исчезло? Три дня оно еще держало Савельева в напряжении, но теперь пропало, как будто его и не было!
– Я не собираюсь умирать, брат, – сказал Савельев и вдохнул прохладный осенний воздух, пробивающийся в открытую форточку, – все прошло. Пусть будет свадьба. Или похороны – мне все равно. Отметим заодно и мое избавление от кошмара.
Маринка. 2 октября, утро
«Кощей поскакал, догнал Ивана-царевича, изрубил его в мелкие куски и поклал в смоленую бочку; взял эту бочку, скрепил железными обручами и бросил в синее море»
Марья Моревна: N 159. Народные русские сказки А. Н. Афанасьева
– Нет, – шептала Маринка, перебираясь через высокие нагромождения камней, – так не бывает, этого не могло случиться…
Так не бывает, это слишком жестоко… Когда оставался всего один шаг…
Но, глядя на тело медвежонка, разбившееся о камни, она понимала, что ее надежда пуста – он мертв. И если его голова не разлетелась на мелкие куски, то только потому, что самый страшный удар пришелся на позвоночник. Он держался за веревку, но не смог удержаться. Если бы его руки не разжались, он бы сейчас был жив! Ну почему, почему он разжал руки? Почему одно мгновение решило судьбу, и решило ее так несправедливо, так жестоко, так страшно!
– Медвежонок, – всхлипнула она и протянула дрожащую руку к его лицу, низко запрокинутому назад, со струйкой крови, стекающей изо рта на щеку, – медвежонок, ты жив? Скажи мне только, что ты жив…
Сейчас он ответит: «Я не знаю», и все снова станет хорошо. И она сразу же расскажет ему о ребенке, который у них будет. Она так и не сказала ему об этом, и теперь он никогда об этом не узнает. Может быть, если бы он услышал ее тогда, когда она пыталась прошептать ему об этом на ухо, может быть, если бы он уже знал, то не разжал бы рук… Может быть…
Нет, он не ответит. Он не может ответить. Маринка попыталась нащупать его пульс на шее, но его тело безвольно поехало вниз и грузно сползло к ее ногам. Ей показалось, что он шевельнулся, она упала перед ним на колени и обхватила руками его голову – его затылок был мягким и мокрым.
– Медвежонок, медвежонок, ну очнись, пожалуйста, так не бывает! Я не верю, я не верю! Мы собирались умереть через сто лет, ты слышишь? Ты сказал, что согласен. Почему, медвежонок, ну почему?
Она снова попыталась нащупать его пульс, уже на руке, и вдруг увидела, что ладонь его стерта до крови, стерта тонкой веревкой, на которой он опускал ее вниз. Маринка посмотрела на другую руку и там нашла точно такие же раны, больше похожие на ожоги, чем на мозоли. И ее бесконечный, но уверенный и спокойный спуск на дно вдруг представился ей совсем по-другому. Не триста метров унылой стены, уходящей вниз, а триста метров режущей руки веревки… Если бы его руки не были поранены, он бы удержался, он бы ни за что их не разжал…
Рыдания, до этого клокочущие глубоко внутри, беззвучно хлынули наружу. Она прижала мертвую окровавленную руку к лицу, и целовала ее, и поливала слезами, как будто это могло вернуть его к жизни. Если бы можно было силой ее отчаянья вернуть его к жизни!
Может быть, если бы она придумала что-нибудь получше, и ему не пришлось бы опускать ее вниз на веревке, может быть тогда все случилось бы по-другому? Может быть, если бы у них были с собой перчатки, ничего бы этого не произошло?
– Медвежонок, прости меня… Прости меня, я не знала, как тебе больно опускать меня вниз. Я даже подумать об этом не могла…
Голос ее больше походил на вой, и никто бы не разобрал, что она пытается ему сказать.
– Прости меня, мой медвежонок… Мой милый медвежонок… ну почему, почему ты меня не слышишь? Пожалуйста, очнись, пожалуйста!
Может быть, ее слезы помогут его оживить? Может быть, надо всего лишь поцеловать его, и жизнь к нему вернется?
Но ни слезы, ни поцелуи не помогли… Если бы он не разжал рук! Если бы он оставил мертвую воду себе, то мог бы залечить раны на ладонях. И тогда, может быть, не разжал бы рук!
Маринка вспомнила, как сама оказалась по ту сторону Калинова моста. Не сразу. Она смотрела на свое тело сверху долго, очень долго. Пока старуха не переодела ее, не дала в руки блюдечко с гребнем, и не сказала: иди. Только в те минуты она была вовсе не старухой, а очень милой и молодой женщиной.
Может быть, ему все еще больно? Пока он доберется до Калинова моста и сможет залечить раны в реке Смородине! Она понимала, что это глупо, потому что сама по дороге к мосту никакой боли не чувствовала. Но кто же знает, вдруг она может ему помочь, и не поможет? Маринка зубами развязала бечевку, стягивающую дорожную сумку Игоря, висящую у нее через плечо, и вытащила толстобокую металлическую флягу.
– Я знаю, что поздно, медвежонок. Но я не хочу, чтобы ты страдал, даже совсем недолго.
Она с трудом отвинтила крышку, и плеснула мутной воды в свою дрожащую руку и очень осторожно дотронулась смоченными пальцами до его пораненной ладони, будто ее прикосновение могло причинить Игорю боль. Слезы катились по щекам беззвучно и рыдания перестали трясти все тело – ей казалось, что нельзя сделать ни одного грубого, неосторожного движения.
Раны на его ладони затянулись в одну секунду, как будто их и не было. Почему? Ну почему этого нельзя было сделать, когда он еще не умер? Маринка протерла мертвой водой другую его руку.
А голова? У него большая рана на голове, и ее тоже надо вылечить, ведь это гораздо больней, чем пустячные мозоли, пусть и глубокие! Она смочила его затылок, и рука ее перепачкалась в крови – рана на голове затягивалась гораздо дольше, чем на руках.
– Милый медвежонок, я вылечу тебя всего, тебе не будет больно… Ты будешь здоровым, здоровым и целым…
Между камней раздевать его было неудобно, и Маринка, подхватив Игоря подмышки, с трудом оттащила его тело ближе к ручью, где камни расступались. Она вспомнила ночь в маленьком домике, около печки, когда они любили друг друга: ей хотелось рассмотреть его всего и запомнить. Там, в неверном свете свечей она так и не успела этого сделать. Но здесь, в полумраке, ей хватит на это времени… Она запомнит его, запомнит навсегда.
Маринка сняла с него всю одежду, и гладила его тело руками, поливая их мертвой водой и своими слезами. Раны затягивались медленно, но затягивались, кости соединялись между собой и срастались. Кровавый провал в спине, до которого ей было страшно дотрагиваться, затянулся, в конце концов, тонкой кожей, позвоночник встал на место. Она долго растирала его левую коленку, не вполне уверенная в том, что вылечила ее до конца – пусть коленка тоже никогда его не тревожит.
– Ты будешь здоровым и целым, – шептала она, – ничего не бойся…
И только когда на теле медвежонка не осталось ни одной царапинки, до которой бы не дотронулась мертвая вода, когда он лежал перед ней, как живой, отчаянье накатило на нее с новой силой. Почему? За что? Теперь он совершенно здоров, только мертв!
Старуха говорила ей, что оживить мертвой водой нельзя, мертвая вода только залечивает раны… Даже отрубленная голова прирастет, но человек от этого не оживет. Для этого нужна вода живая. Но и ее недостаточно. Она говорила про живую воду! Говорила, где ее можно взять! Может быть, еще не все потеряно? Надо подняться наверх, и спросить старуху, что еще нужно, кроме живой воды!
Ну же! Надо вспомнить, где берут живую воду! Маринка запомнила, что доставать ее очень трудно, глубоко! Как она могла забыть, ведь это так важно! Училась мыть плевками полы и посуду, а самое главное забыла, забыла! Глубоко… Старуха сказала: «выйди на крыльцо и посмотри». Что она могла увидеть с крыльца? Да только этот самый провал! Ручей, который бежит у ее ног, шумный ручей, быстрый и чистый!
– Медвежонок… Я не знаю, что нужно еще, но живая вода у нас есть…
Пусть случится чудо! Разве недостаточно чудес они встретили, чтобы случилось еще одно?
Маринка, размазывая слезы по лицу, встала на ноги и потянула медвежонка к воде. Пусть случится чудо! Еще одно, последнее чудо. Она опустила его в ручей, положив его голову к себе на колени, и поливала его лицо, и волосы, и шею ледяной прозрачной водой, и целовала его в лоб, и поливала слезами его щеки. Пусть случится чудо…
– Медвежонок, милый медвежонок, ну очнись… Пожалуйста, очнись… Я не знаю, что теперь со мной будет, как я попаду к тебе теперь. Очнись, давай жить здесь, я не хочу умирать снова… Если мы вернемся, у нас родится ребенок, мне старуха сказала… Только очнись… Я же не смогу без тебя.
Сквозь громкое журчание ручья она вдруг отчетливо расслышала:
– Как холодно…
Ей показалось? Она так хотела этого, что ей показалось?
– Медвежонок… – она снова склонилась к его лицу, – медвежонок, что ты сказал?
– Холодно…
Теплое дыхание долетело до ее губ, но Маринка все еще боялась поверить. Потому что если она ошиблась, и поверит, то не сможет пережить разочарования…
– Медвежонок, ты замерз? – шепотом спросила она.
– Да.
– Сейчас! Я тебя вытащу! Я тебя согрею!
Она сорвалась с места, подхватывая его подмышки, и потянула его тело на берег.
– Уй! – его лицо скривилось.
– Тебе больно?
– Камни… царапаются…
– Это не страшно, не страшно. У меня осталась мертвая вода. Медвежонок, неужели… Неужели? Сейчас, сейчас, еще немножко!
Она выволокла Игоря на берег, сняла с себя шерстяную накидку, которую старуха называла плачеей, и кинулась растирать его грудь. Глаза его были еще закрыты, но он дышал, дышал! Нет, не годится, что его голова лежит на камнях! Маринка развязала пояс, скинула юбку, похожую на занавеску, вышитую большими клетками, скомкала ее и подложила ему под голову.
Что-то твердое оставило на его теле широкий след, когда она продолжила вытирать его грудь: проклятый жемчуг! Маринка отгрызла три жемчужины, украшающие центр накидки.
– Теплее? Хоть немного теплее?
Да что же она себе думает! Как ему может стать теплее, если он мокрый и голый лежит на холодных камнях! Он простудится! Все не так! Надо под голову положить его свитер, пусть он и в крови, а плечи завернуть в юбку. Брюки не такие грязные, на них только подтеки крови, они почти сухие. Она вытерла его ноги накидкой и попыталась натянуть на них штаны.
– Маринка, – вдруг спросил Игорь, – я что, совсем голый?
– Уже не совсем, – ответила она, вытирая пот со лба, – я сейчас тебя одену.
– Погоди, я сам… Я могу… – он со стоном сел и посмотрел по сторонам.
– Медвежонок… Как… как ты себя чувствуешь? – робко спросила Маринка.
– Еще не знаю… голова болит.
– А спина? Спина не болит?
– Не знаю. Не чувствую, – он поднялся на ноги и натянул штаны, – холодно.
Маринка несмело протянула руку и положила ему на шею:
– Медвежонок, ты жив? Ты правда жив?
– Если честно, я в этом еще не уверен… – он взглянул наверх, долго присматривался, а потом сказал, – жив. Я жив! Я не просто жив, я жив по-настоящему! Там избушка, а не терем, маленькая избушка, а не ее изнанка! Значит, я жив! Этого не может быть…
Она расплакалась, сунув лицо ему подмышку.
Игорь. 2 октября, день
«А Иван-царевич поехал с царевной из золотого царства венчаться; обвенчались и стали жить-поживать, добра наживать.»
Три царства – медное, серебряное и золотое: N 130 Народные русские сказки А. Н. Афанасьева
Старуха вытащила из пропасти их обоих, вместе, скинув вниз точно такие же качели, какие Игорь делал для Маринки. Маринка всю дорогу пыталась закрыть его глаза своими ладонями, чтобы у него не кружилась голова, а ему вовсе не было страшно, а, наоборот, было очень весело. Какая-то ненормальная радость не отпускала его с тех пор, как он увидел избушку и понял, что случилось чудо, и он не разбился, упав на дно пропасти.
От холода у него все еще стучали зубы, а смешная накидка на плечах вместо свитера его не смущала, а смешила. Маринка плакала, и прижималась к нему, как будто боялась потерять, и он не понимал, почему она плачет, и все время пытался ее развеселить, отчего она плакала еще сильней, и улыбалась сквозь слезы.
Но как только старуха втащила их на крыльцо, так сразу оторвала от него плачущую Маринку, и заперла в избушке, а Игоря отвела в свою жаркую баню. На этот раз баня не показалась ему таким уж тяжким испытанием – там он, наконец, согрелся. И, наверное, в первый раз легко и с удовольствием задавал старухе вопросы, пока она хлестала его березовым веником.
– Это тоже обряд? Баня после возвращения?
– Никакой это не обряд, это чтобы ты не простыл ненароком, – проворчала старуха, – прах и запах мертвецкий с тебя живая вода смыла. Помолодел-то лет на десять, не меньше!
Игорь бы поверил в то, что она недовольна, если бы не ее сияющие желтые глаза, прячущие улыбку в глубоких морщинах.
– А как Волох оказался на этой стороне? Разве мертвые могут переходить Смородину в обратную сторону?
– Всякое случается, – старуха пожала плечами, – разве мертвые никогда не тревожат живых? Только видно, судьба так сложилась для него и для тебя – ведь если бы он тебя в пропасть не сбросил, мне бы самой пришлось тебя убивать и воскрешать. Это по дороге туда мертвым можно понарошку прикинуться, а чтоб к живым вернуться, воскреснуть надо по-настоящему.