Страница:
— Мистер Миллер, — сказал мистер Пиквик своему старому знакомому, здравомыслящему джентльмену, — стаканчик вина?
— С большим удовольствием, мистер Пиквик, — торжественно ответил здравомыслящий джентльмен.
— Вы примете меня в компанию? — осведомился благодушный старый священник.
— И меня! — добавила его жена.
— И меня, и меня! — сказали двое бедных родственников, которые сидели на другом конце стола, ели и пили с большим увлечением и смеялись по всякому поводу.
Мистер Пиквик выражал искреннее удовольствие при каждом новом предложении; глаза у него сияли радостью и весельем.
— Леди и джентльмены! — сказал мистер Пиквик, неожиданно вставая.
— Внимание! Внимание! Внимание! — кричал от избытка чувств мистер Уэллер.
— Позовите всех слуг! — воскликнул старый Уордль, вмешиваясь, чтобы предотвратить публичный выговор, который в противном случае несомненно получил бы мистер Уэллер от своего хозяина. — Дайте каждому по стакану вина, пусть все присоединятся к тосту. Продолжайте, Пиквик!
Гости замолчали, служанки начали шептаться, слуги пребывали в неловком замешательстве. Мистер Пиквик продолжал:
— Леди и джентльмены… Нет, я не скажу — леди и джентльмены, я вас назову своими друзьями, своими дорогими друзьями, если леди разрешат мне такую вольность…
Тут леди, а за ними и джентльмены прервали мистера Пиквика оглушительными рукоплесканиями, во время которых было отчетливо слышно, как обладательница черных глазок заявила, что готова расцеловать этого милого мистера Пиквика.
Вслед за этим мистер Уинкль галантно осведомился, нельзя ли это сделать через посредника, на что юная леди с черными глазками ответила: «Отстаньте!» — и присовокупила к этому требованию взгляд, который сказал так ясно, как только может быть ясен взгляд: «Если можете».
— Мои дорогие друзья, — продолжал мистер Пиквик, — я предлагаю тост за здоровье новобрачных, да благословит их бог. (Рукоплескания и слезы.) Моего юного друга Трандля я считаю превосходнейшим и мужественным человеком; и мне известно, что его жена — очень милая и очаровательная девушка, обладающая всеми данными для того, чтобы перенести в новую сферу деятельности то счастье, какое в течение двадцати лет она изливала вокруг себя в доме своего отца. (Тут жирный парень разразился оглушительным ревом и был выведен за шиворот мистером Уэллером.) Я сожалею, — добавил мистер Пиквик, — я сожалею, что недостаточно молод, чтобы стать супругом ее сестры (рукоплескания), но раз это невозможно, я радуюсь тому, что я достаточно стар, чтобы быть ей отцом, ибо теперь меня не могут заподозрить в каких-либо тайных замыслах, если я скажу, что восхищаюсь ими обеими, уважаю их и люблю. (Рукоплескания и всхлипывания.) Отец новобрачной — наш дорогой друг, благородный человек, и я горжусь знакомством с ним. Он — человек добрый, превосходный, независимый, великодушный, гостеприимный, щедрый. (Восторженные возгласы бедных родственников, приветствовавших все эпитеты и в особенности два последних.) Да насладится его дочь тем счастьем, какое он может ей пожелать, и, созерцая ее блаженство, да обретет он то сердечное удовлетворение и тот душевный мир, которых заслуживает, — таково, в этом я убежден, наше общее желание. Итак, выпьем за их здоровье и пожелаем им долгой жизни и всяческих благ!
Мистер Пиквик умолк под гром рукоплесканий, и еще раз легкие статистов под управлением мистера Уэллера заработали быстро и энергически. Мистер Уордль провозгласил тост за мистера Пиквика; мистер Пиквик провозгласил тост за старую леди; мистер Снодграсс провозгласил тост за мистера Уордля; мистер Уордль провозгласил тост за мистера Снодграсса; один из бедных родственников провозгласил тост за мистера Тапмена, а другой бедный родственник провозгласил тост за мистера Уинкля; все были счастливы и оживлены, пока таинственное исчезновение двух бедных родственников, очутившихся под столом, не предупредило собравшихся, что пора сделать перерыв.
За обедом все встретились снова после двадцатипятимильной прогулки, предпринятой по совету Уордля, с целью избавиться от действия вина, выпитого за завтраком. Бедные родственники пролежали весь день в постели, чтобы достигнуть той же вожделенной цели, но, не добившись успеха, там и остались. Мистер Уэллер поддерживал среди слуг неумолчный смех, а жирный парень разделил свой досуг на малые доли, посвященные попеременно еде и сну.
Обед прошел так же весело, как завтрак, и столь же шумно, но без слез. Затем — десерт и новые тосты, чай и кофе, а затем бал.
Лучшая гостиная в Менор Фарм была прекрасной, длинной, обшитой темной панелью комнатой с высоким кожухом над камином и таким широким камином, что туда мог бы въехать новый патентованный кэб вместе с колесами и всем прочим. В дальнем конце комнаты сидели в тенистой беседке из остролистника и вечнозеленых растений два лучших скрипача и единственный арфист во всем Магльтоне. Во всех уголках и на всевозможных подставках стояли массивные старые серебряные канделябры о четырех свечах каждый. Ковер был убран, свечи горели ярко, огонь пылал и трещал в камине, и веселые голоса и беззаботный смех звенели в комнате. Если бы английские йомены[97] доброго старого времени превратились после смерти в эльфов, они устраивали бы свои пирушки как раз в такой комнате.
И если что-либо могло повысить интерес этого приятного вечера, то это было появление мистера Пиквика без гетр — замечательное событие, случившееся впервые на памяти его старейших друзей.
— Вы собираетесь танцевать? — спросил Уордль.
— Всенепременно! — ответил мистер Пиквик. — Разве вы не видите, что я оделся специально для этой цели?
Мистер Пиквик указал на свои шелковые чулки в крапинку и элегантно зашнурованные лакированные туфли.
— Вы в шелковых чулках! — шутливо воскликнул мистер Тапмен:
— А почему бы и нет, сэр, почему бы и нет? — с жаром воскликнул мистер Пиквик, поворачиваясь к нему.
— О, конечно, нет никаких оснований, почему бы вам их не надеть, отозвался мистер Тапмен.
— Полагаю, что нет, сэр, полагаю, что нет, — сказал мистер Пиквик безапелляционным тоном.
Мистер Тапмен рассчитывал посмеяться, но обнаружил, что это вопрос серьезный; поэтому он сделал сосредоточенную мину и заметил, что на них красивый узор.
— Надеюсь, — отозвался мистер Пиквик, устремляя взгляд на своего друга. — Смею думать, сэр, что вы не находите ничего удивительного в этих чулках как таковых?
— Конечно, нет. О, конечно, нет! — ответил мистер Тапмен.
Он отошел, и лицо мистера Пиквика вновь обрело свойственное ему благодушное выражение.
— Кажется, мы все готовы, — сказал мистер Пиквик, который стоял в первой паре со старой леди и уже четыре раза срывался с места невпопад в страстном желании поскорее начать.
— В таком случае начинайте, — сказал Уордль. — Ну!
Две скрипки и одна арфа заиграли, и мистер Пиквик двинулся вперед к своим vis-a-vis, как вдруг все захлопали в ладоши и закричали:
— Стойте, стойте!
— Что случилось? — спросил мистер Пиквик, который остановился только потому, что скрипки и арфа умолкли; никакая иная сила в мире не могла бы его остановить, даже если бы загорелся дом.
— Где Арабелла Эллен? — воскликнуло несколько голосов.
— И Уинкль? — добавил мистер Тапмен.
— Мы здесь! — воскликнул сей джентльмен, появляясь из угла вместе со своей хорошенькой собеседницей, причем трудно было сказать, кто из них больше покраснел — он или юная леди с черными глазками.
— Как это странно, Уинкль, — с некоторым раздражением сказал мистер Пиквик, — что вы не могли занять свое место раньше.
— Ничуть не странно, — отозвался мистер Уинкль.
— Гм… — произнес мистер Пиквик с весьма выразительной улыбкой, когда его глаза остановились на Арабелле. — Гм… пожалуй, я не знаю, так ли уж это странно.
Впрочем, размышлять об этом не было времени, ибо скрипки и арфа принялись за дело всерьез. Мистер Пиквик выступил — руки накрест; вот он на середине комнаты и несется в самый дальний угол; резкий поворот у камина, и он мчится назад к двери. Все кружатся, крестообразно взявшись за руки; наконец, громко отбивают ногами такт и уступают место следующей паре; повторяется вся фигура — опять отбивается такт, выступает следующая пара, еще одна и еще — оживление небывалое. Наконец, когда все фигуры были исполнены всеми четырнадцатью парами и когда старая леди в изнеможении вышла из круга, а ее место заняла жена священника, мистер Пиквик не переставал, хотя никакой нужды в таких упражнениях не было, отплясывать на месте в такт музыке, улыбаясь при этом своей даме с нежностью, не поддающейся никакому описанию.
Задолго до этого момента, когда мистер Пиквик устал от танцев, новобрачные удалились со сцены. Тем не менее внизу был подан превосходный ужин, после которого долго не расходились; и когда мистер Пиквик проснулся на следующее утро довольно поздно, у него сохранилось смутное воспоминание, что он пригласил, порознь и конфиденциально, человек сорок пять отобедать вместе с ним в «Джордже и Ястребе», как только они приедут в Лондон, — факт, который мистер Пиквик справедливо расценивал как несомненный показатель того, что в прошлый вечер он занимался не только танцами.
— Так, стало быть, моя милая, сегодня вечером всем домом устраиваются игры на кухне? — осведомился Сэм у Эммы.
— Да, мистер Уэллер, — ответила Эмма. — У нас заведено праздновать так каждый сочельник. Хозяин ни за что не откажется от этого.
— У вашего хозяина правильное понятие о развлечениях, — заметил мистер Уэллер. — Никогда еще я не видывал такого разумного человека и такого настоящего джентльмена.
— Вот это верно! — сказал жирный парень, вмешиваясь в разговор. — Каких он славных свиней разводит!
И жирный парень по-каннибальски подмигнул мистеру Уэллеру при мысли о жареных окороках и свином сале.
— О, наконец-то вы проснулись! — сказал Сэм.
Жирный парень кивнул.
— Вот что я вам скажу, молодой удав, — внушительно произнес мистер Уэллер. — Если вы не будете поменьше спать и побольше двигаться, вы подвергнетесь, когда станете постарше, такой же неприятности, какая случилась со старым джентльменом, носившим косицу.
— А что с ним сделали? — прерывающимся голосом осведомился жирный парень.
— А вот послушайте, — сказал мистер Уэллер. — Это был такой толстяк, какого редко встретишь, такой жирный мужчина, что за сорок пять лет ни разу не видел собственных башмаков.
— Господи! — воскликнула Эмма.
— Да, не видел, моя милая, — сказал мистер Уэллер. И если бы вы положили перед ним на обеденный стол точную модель его собственных ног, он бы их не узнал. Ну, так вот, отправляясь в свою контору, он всегда надевал красивую золотую цепочку от часов, спускавшуюся этак на фут с четвертью, и носил в брючном кармашке часы, которые стоили… боюсь сказать, сколько, но не меньше, чем могут стоить часы… большие, тяжелые, круглой фабрикации, как раз под стать такому ужасному толстяку, и с огромным циферблатом. «Вы бы лучше не носили этих часов, — говорят старому джентльмену его друзья, — их у вас украдут». — «Украдут?» — говорит он. «Да, говорят, украдут». — «Ну, говорит он, — хотел бы я посмотреть на того вора, который может вытащить часы, потому что, будь я проклят, если я сам могу их вытащить, так они тут плотно прижаты; и когда мне хочется узнать, который час, я должен, говорит, заглядывать в булочные». Тут он хохочет так, что вот-вот лопнет, и опять отправляется с напудренной головой и косицей, переваливается по Стрэнду, а цепочка свешивается ниже, чем когда бы то ни было, а огромные круглые часы чуть не разрывают серые шерстяные штаны. Не было во всем Лондоне ни одного карманника, который не дергал бы за эту цепочку, но цепочка никогда не рвалась, а часы не вылезали из кармана, и скоро воришкам надоело таскать за собой по тротуару такого грузного старого джентльмена, а он возвращался домой и хохотал так, что косица болталась, словно маятник голландских часов. Но вот однажды катится старый джентльмен по улице и видит, что карманник, которого он знал в лицо, идет под руку с маленьким мальчиком, а у того огромная голова. «Вот потеха, — говорит себе старый джентльмен, — они хотят еще разок попытаться, но это не пройдет». Тут он начинает весело смеяться, как вдруг мальчик выпускает руку карманника и бросается вперед, прямо головой в живот старого джентльмена, и тот на секунду сгибается вдвое от боли. «Убили!» — кричит старый джентльмен. «Все в порядке, сэр», — говорит ему на ухо карманник. А когда старый джентльмен опять выпрямился, часов и цепочки как не бывало, и — что еще хуже — у него пищеварение с тех пор никуда не годилось до конца жизни. Примите это к сведению, молодой человек, и позаботьтесь, чтобы не слишком растолстеть!
Когда мистер Уэллер закончил эту поучительную повесть, которая, казалось, произвела большое впечатление на жирного парня, они отправились все втроем в большую кухню, где к тому времени собрались все домочадцы согласно обычаю, связанному с сочельником и соблюдавшемуся праотцами старого Уордля с незапамятных времен.
К середине потолка в кухне старый Уордль только что подвесил собственноручно огромную ветку омелы, и эта самая ветка омелы мгновенно вызвала веселую возню и суматоху, в разгар коих мистер Пиквик с галантностью, которая сделала бы честь потомку самой леди Толлимглауэр, взял старую леди под руку, повел ее под мистическую ветку и поцеловал учтиво и благопристойно. Старая леди подчинилась этому акту вежливости со всем достоинством, какое приличествовало столь важному и серьезному обряду, но леди помоложе, не будучи в такой мере проникнуты суеверным почтением к обряду или воображая, будто прелесть поцелуя увеличивается, если он достается с некоторым трудом, визжали и сопротивлялись, разбегались по углам, угрожали и возражали — словом, делали все, только не уходили из комнаты до тех пор, пока некоторые из наименее предприимчивых джентльменов не собрались было отступить, после чего молодые леди тотчас же нашли бессмысленным сопротивляться дольше и любезно дали себя поцеловать.
Мистер Уинкль поцеловал молодую леди с черными глазками, мистер Снодграсс поцеловал Эмили, а мистер Уэллер, не придавая особого значения обряду, который требовал целовать, находясь под омелой, целовал Эмму и других служанок, как только ему удавалось их поймать. Что касается бедных родственников, то они целовали всех, не исключая даже самых некрасивых молодых леди, гостивших в доме, которые в крайнем смущении бросились, сами того не ведая, под омелу, как только она была повешена. Уордль стоял спиной к камину, созерцая всю эту сцену с величайшим удовольствием, а жирный парень не упустил случая присвоить и уплести без промедления особенно лакомый мясной паштет, который был припасен для кого-то другого.
Затем визг затих, лица раскраснелись, кудри растрепались, и мистер Пиквик, поцеловав, как упомянуто было выше, старую леди, стоял под омелой, взирая с довольным лицом на все, что происходило вокруг, как вдруг молодая леди с черными глазками, пошептавшись с другими молодыми леди, бросилась вперед и, обвив шею мистера Пиквика, нежно поцеловала его в левую щеку, и не успел мистер Пиквик хорошенько сообразить, в чем дело, как все молодые леди его окружили, и каждая подарила его поцелуем.
Приятно было видеть в центре группы мистера Пиквика, которого тащили то в одну сторону, то в другую и целовали в подбородок, в нос, в очки, и приятно было слышать взрывы смеха, раздававшегося со всех сторон, но еще приятнее было видеть, как мистер Пиквик, которому вскоре после этого завязали глаза шелковым носовым платком, натыкался на стены, шарил по углам и проходил через все таинства жмурок, получая величайшее удовольствие от игры, пока, наконец, не поймал одного из бедных родственников, и тогда ему самому пришлось убегать от жмурки, что он делал с легкостью и проворством, вызывавшими восхищение и рукоплескания всех присутствующих. Бедные родственники ловили тех, кому, по их мнению, это должно было понравиться, а когда игра затягивалась, сами давали себя поймать. Когда всем надоели жмурки, началась славная игра в «кусающего дракона»[98], и когда пальцы были в достаточной мере обожжены, а изюминки выловлены, все уселись возле очага, где ярко пылали дрова, и подан был сытный ужин и огромная чаша уоселя, чуть-чуть поменьше медного котла из прачечной; и в ней так аппетитно на вид и так приятно для слуха шипели и пузырились горячие яблоки, что положительно нельзя было устоять.
— Вот это поистине утеха! — сказал мистер Пиквик, поглядывая вокруг.
— Таков наш неизменный обычай, — отозвался мистер Уордль. — В сочельник все садятся с нами за один стол, вот как сейчас, — слуги и все, кто находится в доме. Здесь мы ждем, пока часы не пробьют полночь, возвещая наступление рождества, и коротаем время, играя в фанты и рассказывая старые истории. Трандль, мой мальчик, расшевелите хорошенько дрова в камине.
Лишь только пошевелили дрова, как посыпались мириады сверкающих искр. Багровое пламя разлило яркий свет, который проник в самые дальние углы комнаты, и отбросило веселый отблеск на все лица.
— Теперь затянем песню, рождественскую песню, — сказал Уордль. — Я вам спою одну, если никто не предлагает лучшей.
— Браво! — воскликнул мистер Пиквик. — Налейте стаканы! — крикнул Уордль. — Пройдет добрых два часа, раньше чем вы увидите дно этой чаши сквозь темно-красный уосель. Наполните стаканы и слушайте!
Затем веселый старый джентльмен без дальнейших разговоров запел приятным, звучным, сильным голосом:
Рождественский гимн
— Какой снег! — тихо сказал один из слуг.
— Снег? — переспросил Уордль.
— Суровая, холодная ночь, — отозвался слуга. — И ветер поднялся. Он гонит снег по полю густым белым облаком.
— Что говорит Джем? — осведомилась старая леди. Что-нибудь случилось?
— Нет матушка, — ответил Уордль. — Он говорит, что поднялась метель и ветер холодный и пронизывающий. Я бы мог догадаться об этом по тому, как он гудит в трубе.
— А! — сказала старая леди. — Помню, такой же был ветер и так же шел снег очень много лет назад — за пять лет до того, как скончался бедный ваш отец. Тогда тоже был сочельник, и помню, что в тот самый вечер он нам рассказывал историю о подземных духах, которые утащили старого Гебриела Граба.
— Какую историю? — спросил мистер Пиквик.
— О, пустяки! — отозвался Уордль. — Историю о старом пономаре, которого будто бы утащили подземные духи, как думают здешние добрые люди.
— Думают! — воскликнула старая леди. — Да разве найдется такой смельчак, который бы этому не верил? Думают! Да разве вы не слыхали с самого детства, что его похитили подземные духи, разве вы ничего не знаете об этом?
— Отлично, матушка, если вам угодно — его похитили, — смеясь, сказал Уордль. — Его похитили подземные духи, Пиквик, и конец деду.
— О нет! — возразил мистер Пиквик. — Уверяю вас, не конец, потому что я должен узнать, как и почему, вообще все подробности.
Уордль улыбнулся, видя, что все вытянули шеи, чтобы лучше слышать; щедрой рукой налив уоселя, он выпил за здоровье мистера Пиквика и начал следующий рассказ…
Но да помилует бог наше писательское сердце — в какую длинную главу дали мы себя втянуть! Заявляем торжественно: мы совсем забыли о таких пустячных ограничениях, как главы. Но так и быть, подземного духа мы выпустим в новой главе. Подземные духи — на сцену, и никакой им пощады, леди и джентльмены!
— С большим удовольствием, мистер Пиквик, — торжественно ответил здравомыслящий джентльмен.
— Вы примете меня в компанию? — осведомился благодушный старый священник.
— И меня! — добавила его жена.
— И меня, и меня! — сказали двое бедных родственников, которые сидели на другом конце стола, ели и пили с большим увлечением и смеялись по всякому поводу.
Мистер Пиквик выражал искреннее удовольствие при каждом новом предложении; глаза у него сияли радостью и весельем.
— Леди и джентльмены! — сказал мистер Пиквик, неожиданно вставая.
— Внимание! Внимание! Внимание! — кричал от избытка чувств мистер Уэллер.
— Позовите всех слуг! — воскликнул старый Уордль, вмешиваясь, чтобы предотвратить публичный выговор, который в противном случае несомненно получил бы мистер Уэллер от своего хозяина. — Дайте каждому по стакану вина, пусть все присоединятся к тосту. Продолжайте, Пиквик!
Гости замолчали, служанки начали шептаться, слуги пребывали в неловком замешательстве. Мистер Пиквик продолжал:
— Леди и джентльмены… Нет, я не скажу — леди и джентльмены, я вас назову своими друзьями, своими дорогими друзьями, если леди разрешат мне такую вольность…
Тут леди, а за ними и джентльмены прервали мистера Пиквика оглушительными рукоплесканиями, во время которых было отчетливо слышно, как обладательница черных глазок заявила, что готова расцеловать этого милого мистера Пиквика.
Вслед за этим мистер Уинкль галантно осведомился, нельзя ли это сделать через посредника, на что юная леди с черными глазками ответила: «Отстаньте!» — и присовокупила к этому требованию взгляд, который сказал так ясно, как только может быть ясен взгляд: «Если можете».
— Мои дорогие друзья, — продолжал мистер Пиквик, — я предлагаю тост за здоровье новобрачных, да благословит их бог. (Рукоплескания и слезы.) Моего юного друга Трандля я считаю превосходнейшим и мужественным человеком; и мне известно, что его жена — очень милая и очаровательная девушка, обладающая всеми данными для того, чтобы перенести в новую сферу деятельности то счастье, какое в течение двадцати лет она изливала вокруг себя в доме своего отца. (Тут жирный парень разразился оглушительным ревом и был выведен за шиворот мистером Уэллером.) Я сожалею, — добавил мистер Пиквик, — я сожалею, что недостаточно молод, чтобы стать супругом ее сестры (рукоплескания), но раз это невозможно, я радуюсь тому, что я достаточно стар, чтобы быть ей отцом, ибо теперь меня не могут заподозрить в каких-либо тайных замыслах, если я скажу, что восхищаюсь ими обеими, уважаю их и люблю. (Рукоплескания и всхлипывания.) Отец новобрачной — наш дорогой друг, благородный человек, и я горжусь знакомством с ним. Он — человек добрый, превосходный, независимый, великодушный, гостеприимный, щедрый. (Восторженные возгласы бедных родственников, приветствовавших все эпитеты и в особенности два последних.) Да насладится его дочь тем счастьем, какое он может ей пожелать, и, созерцая ее блаженство, да обретет он то сердечное удовлетворение и тот душевный мир, которых заслуживает, — таково, в этом я убежден, наше общее желание. Итак, выпьем за их здоровье и пожелаем им долгой жизни и всяческих благ!
Мистер Пиквик умолк под гром рукоплесканий, и еще раз легкие статистов под управлением мистера Уэллера заработали быстро и энергически. Мистер Уордль провозгласил тост за мистера Пиквика; мистер Пиквик провозгласил тост за старую леди; мистер Снодграсс провозгласил тост за мистера Уордля; мистер Уордль провозгласил тост за мистера Снодграсса; один из бедных родственников провозгласил тост за мистера Тапмена, а другой бедный родственник провозгласил тост за мистера Уинкля; все были счастливы и оживлены, пока таинственное исчезновение двух бедных родственников, очутившихся под столом, не предупредило собравшихся, что пора сделать перерыв.
За обедом все встретились снова после двадцатипятимильной прогулки, предпринятой по совету Уордля, с целью избавиться от действия вина, выпитого за завтраком. Бедные родственники пролежали весь день в постели, чтобы достигнуть той же вожделенной цели, но, не добившись успеха, там и остались. Мистер Уэллер поддерживал среди слуг неумолчный смех, а жирный парень разделил свой досуг на малые доли, посвященные попеременно еде и сну.
Обед прошел так же весело, как завтрак, и столь же шумно, но без слез. Затем — десерт и новые тосты, чай и кофе, а затем бал.
Лучшая гостиная в Менор Фарм была прекрасной, длинной, обшитой темной панелью комнатой с высоким кожухом над камином и таким широким камином, что туда мог бы въехать новый патентованный кэб вместе с колесами и всем прочим. В дальнем конце комнаты сидели в тенистой беседке из остролистника и вечнозеленых растений два лучших скрипача и единственный арфист во всем Магльтоне. Во всех уголках и на всевозможных подставках стояли массивные старые серебряные канделябры о четырех свечах каждый. Ковер был убран, свечи горели ярко, огонь пылал и трещал в камине, и веселые голоса и беззаботный смех звенели в комнате. Если бы английские йомены[97] доброго старого времени превратились после смерти в эльфов, они устраивали бы свои пирушки как раз в такой комнате.
И если что-либо могло повысить интерес этого приятного вечера, то это было появление мистера Пиквика без гетр — замечательное событие, случившееся впервые на памяти его старейших друзей.
— Вы собираетесь танцевать? — спросил Уордль.
— Всенепременно! — ответил мистер Пиквик. — Разве вы не видите, что я оделся специально для этой цели?
Мистер Пиквик указал на свои шелковые чулки в крапинку и элегантно зашнурованные лакированные туфли.
— Вы в шелковых чулках! — шутливо воскликнул мистер Тапмен:
— А почему бы и нет, сэр, почему бы и нет? — с жаром воскликнул мистер Пиквик, поворачиваясь к нему.
— О, конечно, нет никаких оснований, почему бы вам их не надеть, отозвался мистер Тапмен.
— Полагаю, что нет, сэр, полагаю, что нет, — сказал мистер Пиквик безапелляционным тоном.
Мистер Тапмен рассчитывал посмеяться, но обнаружил, что это вопрос серьезный; поэтому он сделал сосредоточенную мину и заметил, что на них красивый узор.
— Надеюсь, — отозвался мистер Пиквик, устремляя взгляд на своего друга. — Смею думать, сэр, что вы не находите ничего удивительного в этих чулках как таковых?
— Конечно, нет. О, конечно, нет! — ответил мистер Тапмен.
Он отошел, и лицо мистера Пиквика вновь обрело свойственное ему благодушное выражение.
— Кажется, мы все готовы, — сказал мистер Пиквик, который стоял в первой паре со старой леди и уже четыре раза срывался с места невпопад в страстном желании поскорее начать.
— В таком случае начинайте, — сказал Уордль. — Ну!
Две скрипки и одна арфа заиграли, и мистер Пиквик двинулся вперед к своим vis-a-vis, как вдруг все захлопали в ладоши и закричали:
— Стойте, стойте!
— Что случилось? — спросил мистер Пиквик, который остановился только потому, что скрипки и арфа умолкли; никакая иная сила в мире не могла бы его остановить, даже если бы загорелся дом.
— Где Арабелла Эллен? — воскликнуло несколько голосов.
— И Уинкль? — добавил мистер Тапмен.
— Мы здесь! — воскликнул сей джентльмен, появляясь из угла вместе со своей хорошенькой собеседницей, причем трудно было сказать, кто из них больше покраснел — он или юная леди с черными глазками.
— Как это странно, Уинкль, — с некоторым раздражением сказал мистер Пиквик, — что вы не могли занять свое место раньше.
— Ничуть не странно, — отозвался мистер Уинкль.
— Гм… — произнес мистер Пиквик с весьма выразительной улыбкой, когда его глаза остановились на Арабелле. — Гм… пожалуй, я не знаю, так ли уж это странно.
Впрочем, размышлять об этом не было времени, ибо скрипки и арфа принялись за дело всерьез. Мистер Пиквик выступил — руки накрест; вот он на середине комнаты и несется в самый дальний угол; резкий поворот у камина, и он мчится назад к двери. Все кружатся, крестообразно взявшись за руки; наконец, громко отбивают ногами такт и уступают место следующей паре; повторяется вся фигура — опять отбивается такт, выступает следующая пара, еще одна и еще — оживление небывалое. Наконец, когда все фигуры были исполнены всеми четырнадцатью парами и когда старая леди в изнеможении вышла из круга, а ее место заняла жена священника, мистер Пиквик не переставал, хотя никакой нужды в таких упражнениях не было, отплясывать на месте в такт музыке, улыбаясь при этом своей даме с нежностью, не поддающейся никакому описанию.
Задолго до этого момента, когда мистер Пиквик устал от танцев, новобрачные удалились со сцены. Тем не менее внизу был подан превосходный ужин, после которого долго не расходились; и когда мистер Пиквик проснулся на следующее утро довольно поздно, у него сохранилось смутное воспоминание, что он пригласил, порознь и конфиденциально, человек сорок пять отобедать вместе с ним в «Джордже и Ястребе», как только они приедут в Лондон, — факт, который мистер Пиквик справедливо расценивал как несомненный показатель того, что в прошлый вечер он занимался не только танцами.
— Так, стало быть, моя милая, сегодня вечером всем домом устраиваются игры на кухне? — осведомился Сэм у Эммы.
— Да, мистер Уэллер, — ответила Эмма. — У нас заведено праздновать так каждый сочельник. Хозяин ни за что не откажется от этого.
— У вашего хозяина правильное понятие о развлечениях, — заметил мистер Уэллер. — Никогда еще я не видывал такого разумного человека и такого настоящего джентльмена.
— Вот это верно! — сказал жирный парень, вмешиваясь в разговор. — Каких он славных свиней разводит!
И жирный парень по-каннибальски подмигнул мистеру Уэллеру при мысли о жареных окороках и свином сале.
— О, наконец-то вы проснулись! — сказал Сэм.
Жирный парень кивнул.
— Вот что я вам скажу, молодой удав, — внушительно произнес мистер Уэллер. — Если вы не будете поменьше спать и побольше двигаться, вы подвергнетесь, когда станете постарше, такой же неприятности, какая случилась со старым джентльменом, носившим косицу.
— А что с ним сделали? — прерывающимся голосом осведомился жирный парень.
— А вот послушайте, — сказал мистер Уэллер. — Это был такой толстяк, какого редко встретишь, такой жирный мужчина, что за сорок пять лет ни разу не видел собственных башмаков.
— Господи! — воскликнула Эмма.
— Да, не видел, моя милая, — сказал мистер Уэллер. И если бы вы положили перед ним на обеденный стол точную модель его собственных ног, он бы их не узнал. Ну, так вот, отправляясь в свою контору, он всегда надевал красивую золотую цепочку от часов, спускавшуюся этак на фут с четвертью, и носил в брючном кармашке часы, которые стоили… боюсь сказать, сколько, но не меньше, чем могут стоить часы… большие, тяжелые, круглой фабрикации, как раз под стать такому ужасному толстяку, и с огромным циферблатом. «Вы бы лучше не носили этих часов, — говорят старому джентльмену его друзья, — их у вас украдут». — «Украдут?» — говорит он. «Да, говорят, украдут». — «Ну, говорит он, — хотел бы я посмотреть на того вора, который может вытащить часы, потому что, будь я проклят, если я сам могу их вытащить, так они тут плотно прижаты; и когда мне хочется узнать, который час, я должен, говорит, заглядывать в булочные». Тут он хохочет так, что вот-вот лопнет, и опять отправляется с напудренной головой и косицей, переваливается по Стрэнду, а цепочка свешивается ниже, чем когда бы то ни было, а огромные круглые часы чуть не разрывают серые шерстяные штаны. Не было во всем Лондоне ни одного карманника, который не дергал бы за эту цепочку, но цепочка никогда не рвалась, а часы не вылезали из кармана, и скоро воришкам надоело таскать за собой по тротуару такого грузного старого джентльмена, а он возвращался домой и хохотал так, что косица болталась, словно маятник голландских часов. Но вот однажды катится старый джентльмен по улице и видит, что карманник, которого он знал в лицо, идет под руку с маленьким мальчиком, а у того огромная голова. «Вот потеха, — говорит себе старый джентльмен, — они хотят еще разок попытаться, но это не пройдет». Тут он начинает весело смеяться, как вдруг мальчик выпускает руку карманника и бросается вперед, прямо головой в живот старого джентльмена, и тот на секунду сгибается вдвое от боли. «Убили!» — кричит старый джентльмен. «Все в порядке, сэр», — говорит ему на ухо карманник. А когда старый джентльмен опять выпрямился, часов и цепочки как не бывало, и — что еще хуже — у него пищеварение с тех пор никуда не годилось до конца жизни. Примите это к сведению, молодой человек, и позаботьтесь, чтобы не слишком растолстеть!
Когда мистер Уэллер закончил эту поучительную повесть, которая, казалось, произвела большое впечатление на жирного парня, они отправились все втроем в большую кухню, где к тому времени собрались все домочадцы согласно обычаю, связанному с сочельником и соблюдавшемуся праотцами старого Уордля с незапамятных времен.
К середине потолка в кухне старый Уордль только что подвесил собственноручно огромную ветку омелы, и эта самая ветка омелы мгновенно вызвала веселую возню и суматоху, в разгар коих мистер Пиквик с галантностью, которая сделала бы честь потомку самой леди Толлимглауэр, взял старую леди под руку, повел ее под мистическую ветку и поцеловал учтиво и благопристойно. Старая леди подчинилась этому акту вежливости со всем достоинством, какое приличествовало столь важному и серьезному обряду, но леди помоложе, не будучи в такой мере проникнуты суеверным почтением к обряду или воображая, будто прелесть поцелуя увеличивается, если он достается с некоторым трудом, визжали и сопротивлялись, разбегались по углам, угрожали и возражали — словом, делали все, только не уходили из комнаты до тех пор, пока некоторые из наименее предприимчивых джентльменов не собрались было отступить, после чего молодые леди тотчас же нашли бессмысленным сопротивляться дольше и любезно дали себя поцеловать.
Мистер Уинкль поцеловал молодую леди с черными глазками, мистер Снодграсс поцеловал Эмили, а мистер Уэллер, не придавая особого значения обряду, который требовал целовать, находясь под омелой, целовал Эмму и других служанок, как только ему удавалось их поймать. Что касается бедных родственников, то они целовали всех, не исключая даже самых некрасивых молодых леди, гостивших в доме, которые в крайнем смущении бросились, сами того не ведая, под омелу, как только она была повешена. Уордль стоял спиной к камину, созерцая всю эту сцену с величайшим удовольствием, а жирный парень не упустил случая присвоить и уплести без промедления особенно лакомый мясной паштет, который был припасен для кого-то другого.
Затем визг затих, лица раскраснелись, кудри растрепались, и мистер Пиквик, поцеловав, как упомянуто было выше, старую леди, стоял под омелой, взирая с довольным лицом на все, что происходило вокруг, как вдруг молодая леди с черными глазками, пошептавшись с другими молодыми леди, бросилась вперед и, обвив шею мистера Пиквика, нежно поцеловала его в левую щеку, и не успел мистер Пиквик хорошенько сообразить, в чем дело, как все молодые леди его окружили, и каждая подарила его поцелуем.
Приятно было видеть в центре группы мистера Пиквика, которого тащили то в одну сторону, то в другую и целовали в подбородок, в нос, в очки, и приятно было слышать взрывы смеха, раздававшегося со всех сторон, но еще приятнее было видеть, как мистер Пиквик, которому вскоре после этого завязали глаза шелковым носовым платком, натыкался на стены, шарил по углам и проходил через все таинства жмурок, получая величайшее удовольствие от игры, пока, наконец, не поймал одного из бедных родственников, и тогда ему самому пришлось убегать от жмурки, что он делал с легкостью и проворством, вызывавшими восхищение и рукоплескания всех присутствующих. Бедные родственники ловили тех, кому, по их мнению, это должно было понравиться, а когда игра затягивалась, сами давали себя поймать. Когда всем надоели жмурки, началась славная игра в «кусающего дракона»[98], и когда пальцы были в достаточной мере обожжены, а изюминки выловлены, все уселись возле очага, где ярко пылали дрова, и подан был сытный ужин и огромная чаша уоселя, чуть-чуть поменьше медного котла из прачечной; и в ней так аппетитно на вид и так приятно для слуха шипели и пузырились горячие яблоки, что положительно нельзя было устоять.
— Вот это поистине утеха! — сказал мистер Пиквик, поглядывая вокруг.
— Таков наш неизменный обычай, — отозвался мистер Уордль. — В сочельник все садятся с нами за один стол, вот как сейчас, — слуги и все, кто находится в доме. Здесь мы ждем, пока часы не пробьют полночь, возвещая наступление рождества, и коротаем время, играя в фанты и рассказывая старые истории. Трандль, мой мальчик, расшевелите хорошенько дрова в камине.
Лишь только пошевелили дрова, как посыпались мириады сверкающих искр. Багровое пламя разлило яркий свет, который проник в самые дальние углы комнаты, и отбросило веселый отблеск на все лица.
— Теперь затянем песню, рождественскую песню, — сказал Уордль. — Я вам спою одну, если никто не предлагает лучшей.
— Браво! — воскликнул мистер Пиквик. — Налейте стаканы! — крикнул Уордль. — Пройдет добрых два часа, раньше чем вы увидите дно этой чаши сквозь темно-красный уосель. Наполните стаканы и слушайте!
Затем веселый старый джентльмен без дальнейших разговоров запел приятным, звучным, сильным голосом:
Рождественский гимн
Этой песне бурно аплодировали, ибо друзья и слуги составляют чудесную аудиторию, — в особенности бедные родственники были в подлинном экстазе. Снова подбросили дров в камин и снова наполнили стаканы уоселем.
Что весна мне!
Пусть под ее крылом
Расцветают цветы в полях.
Но под утро холодом и дождем
Она все их развеет в прах.
Вероломный эльф не знает себя,
Не знает, что верен часок,
Улыбается он, навек губя
Беззащитный первый цветок.
Что мне солнце!
Пусть за тучи, в свой дом
В летний день идет отдыхать.
Мне и так легко, не стану о нем
Я скорбеть и к нему взывать.
Его сын любимый — жестокий бред
По следам горячки идет.
Коль сильна любовь, недолго согрет…
Это каждый — увы! — поймет.
Лунный свет порой осенних работ,
Пронизая ночную тень,
Мне милей и больше меня влечет,
Чем бесстыдный и яркий день.
Но увижу — лист на земле лежит,
И на сердце тоска легла.
Опадают листья — сердце щемит,
Разве осень тогда мила?
Я веселым святкам гимн пою.
Золотая пришла пора!
В честь ее я чашу налил свою
И тройным встречаю «ура».
Распахнем мы дверь принять Рождество,
Старика совсем оглушим.
Пока есть вино, потешим его
И друзьями простимся с ним.
Как всегда, он горд, и к чему скрывать
Загрубелую сеть рубцов!
Не позор они — их легко сыскать
На щеках лихих моряков.
И я славлю вновь, и песня звонка —
Пусть гудит и дом и земля, —
Этой ночью славлю я старика —
Четырех времен короля.
— Какой снег! — тихо сказал один из слуг.
— Снег? — переспросил Уордль.
— Суровая, холодная ночь, — отозвался слуга. — И ветер поднялся. Он гонит снег по полю густым белым облаком.
— Что говорит Джем? — осведомилась старая леди. Что-нибудь случилось?
— Нет матушка, — ответил Уордль. — Он говорит, что поднялась метель и ветер холодный и пронизывающий. Я бы мог догадаться об этом по тому, как он гудит в трубе.
— А! — сказала старая леди. — Помню, такой же был ветер и так же шел снег очень много лет назад — за пять лет до того, как скончался бедный ваш отец. Тогда тоже был сочельник, и помню, что в тот самый вечер он нам рассказывал историю о подземных духах, которые утащили старого Гебриела Граба.
— Какую историю? — спросил мистер Пиквик.
— О, пустяки! — отозвался Уордль. — Историю о старом пономаре, которого будто бы утащили подземные духи, как думают здешние добрые люди.
— Думают! — воскликнула старая леди. — Да разве найдется такой смельчак, который бы этому не верил? Думают! Да разве вы не слыхали с самого детства, что его похитили подземные духи, разве вы ничего не знаете об этом?
— Отлично, матушка, если вам угодно — его похитили, — смеясь, сказал Уордль. — Его похитили подземные духи, Пиквик, и конец деду.
— О нет! — возразил мистер Пиквик. — Уверяю вас, не конец, потому что я должен узнать, как и почему, вообще все подробности.
Уордль улыбнулся, видя, что все вытянули шеи, чтобы лучше слышать; щедрой рукой налив уоселя, он выпил за здоровье мистера Пиквика и начал следующий рассказ…
Но да помилует бог наше писательское сердце — в какую длинную главу дали мы себя втянуть! Заявляем торжественно: мы совсем забыли о таких пустячных ограничениях, как главы. Но так и быть, подземного духа мы выпустим в новой главе. Подземные духи — на сцену, и никакой им пощады, леди и джентльмены!
Глава XXIX
Рассказ о том, как подземные духи похитили пономаря
«В одном старом монастырском городе, здесь, в наших краях, много-много лет назад — так много, что эта история должна быть правдивой, ибо наши прадеды верили ей слепо, — занимал место пономаря и могильщика на кладбище некто Гебриел Граб. Если человек — могильщик и постоянно окружен эмблемами смерти, из этого отнюдь не следует, что он должен быть человеком угрюмым и меланхолическим; наши могильщики — самые веселые люди в мире; а однажды я имел честь подружиться с факельщиком, который в свободное от службы время был самым забавным и шутливым молодцом из всех, кто когда-либо распевал залихватские песни, забывая все на свете, или осушал стакан доброго крепкого вина одним духом. Но, несмотря на эти примеры, доказывающие обратное, Гебриел Граб был сварливым, непокладистым, хмурым человеком — мрачным и замкнутым, который не общался ни с кем, кроме самого себя и старой плетеной фляжки, помещавшейся в большом, глубоком кармане его жилета, и бросал на каждое веселое лицо, попадавшееся ему на пути, такой злобный и сердитый взгляд, что трудно было при встрече с ним не почувствовать себя скверно.
Как-то в рождественский сочельник, незадолго до сумерек, Гебриел Граб вскинул на плечо лопату, зажег фонарь и пошел по направлению к старому кладбищу, ибо ему нужно было докончить к утру могилу, и, находясь в подавленном состоянии духа, он подумал, что, быть может, развеселится, если тотчас же возьмется за работу. Проходя по старой улице, он видел через старинные оконца яркий огонь, пылавший в каминах, и слышал громкий смех и радостные возгласы тех, что собрались возле них; он заметил суетливые приготовления к завтрашнему пиршеству и почуял немало аппетитных запахов, которые вырывались с облаком пара из кухонных окон. Все это было — желчь и полынь для сердца Гебриела Граба; а когда дети стайками вылетали из домов, перебегали через дорогу и, не успев постучать в дверь противоположного дома, встречались с полдюжиной таких же кудрявых маленьких шалунов, толпившихся вокруг них, когда они взбирались по лестнице, чтобы провести вечер в рождественских играх, Гебриел Граб злобно усмехался и крепче сжимал рукоятку своей лопаты, размышляя о кори, скарлатине, молочнице, коклюше и многих других источниках утешения.
В таком приятном расположении духа Гебриел продолжал путь, отвечая отрывистым ворчанием на добродушные приветствия соседей, изредка попадавшихся ему навстречу, пока не свернул в темный переулок, который вел к кладбищу. А Гебриел мечтал о том, чтобы добраться до темного переулка, потому что этот переулок в общем был славным, мрачным, унылым местом, куда горожане не очень-то любили заглядывать, разве что средь бела дня и при солнечном свете; поэтому он был не на шутку возмущен, услышав, как юный пострел распевает какую-то праздничную песню о веселом рождестве в этом самом святилище, которое называлось Гробовым переулком еще в дни старого аббатства и со времен монахов с бритыми макушками. По мере того как Гебриел подвигался дальше и голос звучал ближе, он убеждался, что этот голос принадлежит мальчугану, который спешил присоединиться к одной из стаек на старой улице, и для того, чтобы составить самому себе компанию, а также приготовиться к празднеству, распевал во всю силу своих легких. Гебриел подождал, пока мальчик не поравнялся с ним, затем загнал его в угол и раз пять или шесть стукнул фонарем по голове, чтобы научить его понижать голос. Когда мальчик убежал, держась рукой за голову и распевая совсем другую песню, Гебриел Граб засмеялся от всей души и, придя на кладбище, запер за собой ворота.
«В одном старом монастырском городе, здесь, в наших краях, много-много лет назад — так много, что эта история должна быть правдивой, ибо наши прадеды верили ей слепо, — занимал место пономаря и могильщика на кладбище некто Гебриел Граб. Если человек — могильщик и постоянно окружен эмблемами смерти, из этого отнюдь не следует, что он должен быть человеком угрюмым и меланхолическим; наши могильщики — самые веселые люди в мире; а однажды я имел честь подружиться с факельщиком, который в свободное от службы время был самым забавным и шутливым молодцом из всех, кто когда-либо распевал залихватские песни, забывая все на свете, или осушал стакан доброго крепкого вина одним духом. Но, несмотря на эти примеры, доказывающие обратное, Гебриел Граб был сварливым, непокладистым, хмурым человеком — мрачным и замкнутым, который не общался ни с кем, кроме самого себя и старой плетеной фляжки, помещавшейся в большом, глубоком кармане его жилета, и бросал на каждое веселое лицо, попадавшееся ему на пути, такой злобный и сердитый взгляд, что трудно было при встрече с ним не почувствовать себя скверно.
Как-то в рождественский сочельник, незадолго до сумерек, Гебриел Граб вскинул на плечо лопату, зажег фонарь и пошел по направлению к старому кладбищу, ибо ему нужно было докончить к утру могилу, и, находясь в подавленном состоянии духа, он подумал, что, быть может, развеселится, если тотчас же возьмется за работу. Проходя по старой улице, он видел через старинные оконца яркий огонь, пылавший в каминах, и слышал громкий смех и радостные возгласы тех, что собрались возле них; он заметил суетливые приготовления к завтрашнему пиршеству и почуял немало аппетитных запахов, которые вырывались с облаком пара из кухонных окон. Все это было — желчь и полынь для сердца Гебриела Граба; а когда дети стайками вылетали из домов, перебегали через дорогу и, не успев постучать в дверь противоположного дома, встречались с полдюжиной таких же кудрявых маленьких шалунов, толпившихся вокруг них, когда они взбирались по лестнице, чтобы провести вечер в рождественских играх, Гебриел Граб злобно усмехался и крепче сжимал рукоятку своей лопаты, размышляя о кори, скарлатине, молочнице, коклюше и многих других источниках утешения.
В таком приятном расположении духа Гебриел продолжал путь, отвечая отрывистым ворчанием на добродушные приветствия соседей, изредка попадавшихся ему навстречу, пока не свернул в темный переулок, который вел к кладбищу. А Гебриел мечтал о том, чтобы добраться до темного переулка, потому что этот переулок в общем был славным, мрачным, унылым местом, куда горожане не очень-то любили заглядывать, разве что средь бела дня и при солнечном свете; поэтому он был не на шутку возмущен, услышав, как юный пострел распевает какую-то праздничную песню о веселом рождестве в этом самом святилище, которое называлось Гробовым переулком еще в дни старого аббатства и со времен монахов с бритыми макушками. По мере того как Гебриел подвигался дальше и голос звучал ближе, он убеждался, что этот голос принадлежит мальчугану, который спешил присоединиться к одной из стаек на старой улице, и для того, чтобы составить самому себе компанию, а также приготовиться к празднеству, распевал во всю силу своих легких. Гебриел подождал, пока мальчик не поравнялся с ним, затем загнал его в угол и раз пять или шесть стукнул фонарем по голове, чтобы научить его понижать голос. Когда мальчик убежал, держась рукой за голову и распевая совсем другую песню, Гебриел Граб засмеялся от всей души и, придя на кладбище, запер за собой ворота.