Страница:
— Ну, что же вы! — воскликнул мистер Тапмен, появляясь в дверях. — Идите, а не то нас тут запрут!
— Да, да, иду! — ответил мистер Уинкль.
И, собравшись с силами, он выбежал из камеры.
В то время как мистер Пиквик с немым удивлением смотрел им вслед, пока они шли по коридору, на площадке лестницы появился Сэм и шепнул что-то на ухо мистеру Уинклю.
— О, разумеется, положитесь на меня! — громко ответил этот джентльмен.
— Благодарю вас! Вы не забудете, сэр? — осведомился Сэм.
— Конечно, не забуду, — отозвался мистер Уинкль.
— Желаю вам удачи, сэр, — сказал Сэм, притронувшись к шляпе. — Мне бы очень хотелось отправиться с вами, сэр, но, конечно, хозяин — прежде всего.
— Вы остаетесь, и этот поступок делает вам честь, — сказал мистер Уинкль.
С этими словами они расстались внизу лестницы.
— Чрезвычайно странно, — заметил мистер Пиквик, возвращаясь в камеру и задумчиво присаживаясь к столу. — Что мог затеять этот молодой человек?
Он сидел, обдумывая этот вопрос, как вдруг раздался голос тюремщика Рокера, осведомлявшегося, можно ли войти.
— Войдите, — отвечал мистер Пиквик.
— Я вам принес подушку помягче, сэр, — сообщил Рокер, — вместо той временной, какая была у вас прошлой ночью.
— Благодарю вас, — сказал мистер Пиквик. — Не хотите ли стаканчик вина?
— Вы очень добры, сэр, — отвечал мистер Рокер, принимая предложенный стакан. — За ваше здоровье, сэр.
— Благодарю вас, — отозвался мистер Пиквик.
— С сожаленьем должен вам сообщить, сэр, что вашему квартирохозяину сделалось очень худо этой ночью, — сказал Рокер, поставил стакан и стал разглядывать подкладку своей шляпы, приготовляясь вновь ее надеть.
— Как? Арестант Канцлерского суда? — воскликнул мистер Пиквик.
— Ему недолго оставаться арестантом Канцлерского суда, сэр, — отвечал Рокер, поворачивая свою шляпу так, чтобы можно было прочесть имя мастера.
— Вы меня пугаете! — промолвил мистер Пиквик. Что вы хотите сказать?
— У него уже давно чахотка, — пояснил мистер Рокер, — а с ночи он стал задыхаться. Доктор уже полгода назад сказал, что спасти его может только перемена климата.
— Ах, боже мой! — воскликнул мистер Пиквик. Неужели закон в течение полугода медленно убивал этого человека?
— Насчет этого я ничего не знаю, — отвечал Рокер, обеими руками приподнимая шляпу за поля. — Вероятно, с ним случилось бы то же самое, где бы он ни был. Сегодня утром его перевели в больницу; доктор говорит, что нужно во что бы то ни стало поддерживать его силы, и начальник прислал ему со своего стола вина, бульону и всякой всячины. Начальник в этом не виноват, сэр.
— Да, конечно, — поспешил согласиться мистер Пиквик.
— А все-таки боюсь, что его песенка спета, — продолжал Рокер, покачивая годовой. — Я только что предлагал Недди держать пари на два шестипенсовика против одного, но он не согласился и был прав. Покорнейше благодарю, сэр. Спокойной ночи, сэр.
— Постойте, — с волнением сказал мистер Пиквик. Где больница?
— Как раз над вашей камерой, сэр, — отвечал Рокер. — Если хотите, я вас провожу.
Мистер Пиквик, не говоря ни слова, схватил шляпу и тотчас же вышел.
Тюремщик молча шел впереди; осторожно приподняв щеколду, он знаком предложил мистеру Пиквику войти. Эта была большая унылая палата с несколькими железными кроватями; на одной из них, вытянувшись, лежал человек, похожий на тень: иссохший, бледный, страшный. У изголовья его сидел старичок в сапожничьем переднике и, вооружившись роговыми очками, читал вслух библию. Это был счастливый наследник.
Больной опустил руку на плечо своему товарищу, прося прекратить чтение. Тот послушно закрыл книгу и положил ее на кровать.
— Откройте окно, — сказал больной.
Сапожник повиновался. Стук экипажей и повозок, дребезжание колес, крики взрослых и детей — все звуки большого города, возвещавшие о жизни и деятельности, сливаясь в глухой шум, ворвались в комнату. Из этого хриплого гула выделялся время от времени неудержимый смех или обрывок какой-то звонкой песни, распеваемой кем-то в беспокойной толпе, на секунду задевал слух, а потом тонул в реве голосов и топоте ног, — разбивались волны бурного житейского моря, тяжело катившего свои воды за окном. Печальны эти звуки для задумчивого слушателя в любое время. Какими же печальными кажутся они тому, кто бодрствует у смертного одра!
— Здесь нет воздуха, — прошептал больной. — Эти стены отравляют его. За ними, когда я бродил там много лет назад, воздух был свежий; проникая в тюрьму, он делается горячим и тяжелым. Я не могу им дышать.
— Мы оба дышали им долгие годы, — сказал старик. — Ободритесь!
Наступило короткое молчание, и оба посетителя приблизились к кровати. Больной притянул к себе руку старого товарища по тюрьме и, ласково сжав ее обеими руками, не выпускал.
— Надеюсь, — прошептал он немного спустя так тихо, что они должны были наклониться к кровати, чтобы расслышать невнятные звуки, срывавшиеся с его бледных губ, — надеюсь, милосердный судья вспомнит о моем тяжелом наказании на земле. Двадцать лет, мой друг, двадцать лет в этой отвратительной могиле! У меня разрывалось сердце, когда умер мой ребенок, а я не мог даже поцеловать его в гробике. С тех пор среди этого шума и разгула мое одиночество стало ужасным. Да простит меня бог! Он видел мою одинокую, томительную смерть.
Он сложил руки и, прошептав еще что-то, чего никто не расслышал, погрузился в сон — сперва это был только сон, потому что они видели, как он улыбался.
Они разговаривали шепотом, потом тюремщик, наклонившись к подушке, отшатнулся.
— Клянусь богом, он получил свободу! — воскликнул тюремщик.
Да, получил. Но при жизни он стал так похож на мертвеца, что они не заметили, когда он умер.
— Да, да, иду! — ответил мистер Уинкль.
И, собравшись с силами, он выбежал из камеры.
В то время как мистер Пиквик с немым удивлением смотрел им вслед, пока они шли по коридору, на площадке лестницы появился Сэм и шепнул что-то на ухо мистеру Уинклю.
— О, разумеется, положитесь на меня! — громко ответил этот джентльмен.
— Благодарю вас! Вы не забудете, сэр? — осведомился Сэм.
— Конечно, не забуду, — отозвался мистер Уинкль.
— Желаю вам удачи, сэр, — сказал Сэм, притронувшись к шляпе. — Мне бы очень хотелось отправиться с вами, сэр, но, конечно, хозяин — прежде всего.
— Вы остаетесь, и этот поступок делает вам честь, — сказал мистер Уинкль.
С этими словами они расстались внизу лестницы.
— Чрезвычайно странно, — заметил мистер Пиквик, возвращаясь в камеру и задумчиво присаживаясь к столу. — Что мог затеять этот молодой человек?
Он сидел, обдумывая этот вопрос, как вдруг раздался голос тюремщика Рокера, осведомлявшегося, можно ли войти.
— Войдите, — отвечал мистер Пиквик.
— Я вам принес подушку помягче, сэр, — сообщил Рокер, — вместо той временной, какая была у вас прошлой ночью.
— Благодарю вас, — сказал мистер Пиквик. — Не хотите ли стаканчик вина?
— Вы очень добры, сэр, — отвечал мистер Рокер, принимая предложенный стакан. — За ваше здоровье, сэр.
— Благодарю вас, — отозвался мистер Пиквик.
— С сожаленьем должен вам сообщить, сэр, что вашему квартирохозяину сделалось очень худо этой ночью, — сказал Рокер, поставил стакан и стал разглядывать подкладку своей шляпы, приготовляясь вновь ее надеть.
— Как? Арестант Канцлерского суда? — воскликнул мистер Пиквик.
— Ему недолго оставаться арестантом Канцлерского суда, сэр, — отвечал Рокер, поворачивая свою шляпу так, чтобы можно было прочесть имя мастера.
— Вы меня пугаете! — промолвил мистер Пиквик. Что вы хотите сказать?
— У него уже давно чахотка, — пояснил мистер Рокер, — а с ночи он стал задыхаться. Доктор уже полгода назад сказал, что спасти его может только перемена климата.
— Ах, боже мой! — воскликнул мистер Пиквик. Неужели закон в течение полугода медленно убивал этого человека?
— Насчет этого я ничего не знаю, — отвечал Рокер, обеими руками приподнимая шляпу за поля. — Вероятно, с ним случилось бы то же самое, где бы он ни был. Сегодня утром его перевели в больницу; доктор говорит, что нужно во что бы то ни стало поддерживать его силы, и начальник прислал ему со своего стола вина, бульону и всякой всячины. Начальник в этом не виноват, сэр.
— Да, конечно, — поспешил согласиться мистер Пиквик.
— А все-таки боюсь, что его песенка спета, — продолжал Рокер, покачивая годовой. — Я только что предлагал Недди держать пари на два шестипенсовика против одного, но он не согласился и был прав. Покорнейше благодарю, сэр. Спокойной ночи, сэр.
— Постойте, — с волнением сказал мистер Пиквик. Где больница?
— Как раз над вашей камерой, сэр, — отвечал Рокер. — Если хотите, я вас провожу.
Мистер Пиквик, не говоря ни слова, схватил шляпу и тотчас же вышел.
Тюремщик молча шел впереди; осторожно приподняв щеколду, он знаком предложил мистеру Пиквику войти. Эта была большая унылая палата с несколькими железными кроватями; на одной из них, вытянувшись, лежал человек, похожий на тень: иссохший, бледный, страшный. У изголовья его сидел старичок в сапожничьем переднике и, вооружившись роговыми очками, читал вслух библию. Это был счастливый наследник.
Больной опустил руку на плечо своему товарищу, прося прекратить чтение. Тот послушно закрыл книгу и положил ее на кровать.
— Откройте окно, — сказал больной.
Сапожник повиновался. Стук экипажей и повозок, дребезжание колес, крики взрослых и детей — все звуки большого города, возвещавшие о жизни и деятельности, сливаясь в глухой шум, ворвались в комнату. Из этого хриплого гула выделялся время от времени неудержимый смех или обрывок какой-то звонкой песни, распеваемой кем-то в беспокойной толпе, на секунду задевал слух, а потом тонул в реве голосов и топоте ног, — разбивались волны бурного житейского моря, тяжело катившего свои воды за окном. Печальны эти звуки для задумчивого слушателя в любое время. Какими же печальными кажутся они тому, кто бодрствует у смертного одра!
— Здесь нет воздуха, — прошептал больной. — Эти стены отравляют его. За ними, когда я бродил там много лет назад, воздух был свежий; проникая в тюрьму, он делается горячим и тяжелым. Я не могу им дышать.
— Мы оба дышали им долгие годы, — сказал старик. — Ободритесь!
Наступило короткое молчание, и оба посетителя приблизились к кровати. Больной притянул к себе руку старого товарища по тюрьме и, ласково сжав ее обеими руками, не выпускал.
— Надеюсь, — прошептал он немного спустя так тихо, что они должны были наклониться к кровати, чтобы расслышать невнятные звуки, срывавшиеся с его бледных губ, — надеюсь, милосердный судья вспомнит о моем тяжелом наказании на земле. Двадцать лет, мой друг, двадцать лет в этой отвратительной могиле! У меня разрывалось сердце, когда умер мой ребенок, а я не мог даже поцеловать его в гробике. С тех пор среди этого шума и разгула мое одиночество стало ужасным. Да простит меня бог! Он видел мою одинокую, томительную смерть.
Он сложил руки и, прошептав еще что-то, чего никто не расслышал, погрузился в сон — сперва это был только сон, потому что они видели, как он улыбался.
Они разговаривали шепотом, потом тюремщик, наклонившись к подушке, отшатнулся.
— Клянусь богом, он получил свободу! — воскликнул тюремщик.
Да, получил. Но при жизни он стал так похож на мертвеца, что они не заметили, когда он умер.
Глава XLV,
повествующая о свидании мистера Сэмюела Уэллера со своим семейством. Мистер Пиквик совершает осмотр маленького мира, в котором обитает, и принимает решение как можно меньше соприкасаться с ним в будущем
Как-то утром, спустя несколько дней после своего заточения, мистер Сэмюел Уэллер с величайшей заботливостью привел в порядок камеру хозяина и, убедившись, что он комфортабельно расположился со своими книгами и бумагами, удалился, чтобы провести час-другой с наибольшей приятностью. Утро было прекрасное, и Сэмюелу пришло в голову, что пинта портера на свежем воздухе поможет скоротать ему ближайшие четверть часа не хуже, чем всякое другое развлечение, какое он мог себе позволить.
Придя к такому выводу, он отправился в буфетную. Купив пиво и получив вдобавок газету трехдневной давности, он пошел к кегельбану и, сев на скамью, начал развлекаться очень степенно и методически.
Прежде всего он освежился глотком пива, а потом поднял взор к окну и платонически подмигнул молодой леди, которая чистила там картофель, Затем он развернул газету, сложил ее так, чтобы судебная хроника была сверху, а поскольку это дело очень трудное и раздражающее, если дует хотя бы легкий ветерок, то Сэм, покончив с ним, снова хлебнул пива. Затем он прочел две строки и оторвался от газеты, чтобы взглянуть на двух субъектов, игравших тут же партию в мяч, по окончании которой он одобрительно крикнул: «Очень хорошо!» — и окинул взглядом зрителей, чтобы узнать, согласны ли они с ним. Это повлекло за собой необходимость взглянуть также и на окно; а так как молодая леди все еще была там, то простая вежливость требовала подмигнуть снова и, прибегнув к пантомиме, выпить за ее здоровье еще глоток пива, что Сэм и проделал. Состроив свирепую гримасу мальчугану, который, широко раскрыв глаза, следил за этой процедурой, он положил ногу на ногу и, держа обеими руками газету, начал читать всерьез.
Едва успел он сосредоточиться в надлежащей степени, как вдруг ему почудилось, что где-то в коридоре выкрикивают его имя. И он не ошибся, ибо оно быстро передавалось из уст в уста, и вскоре воздух огласился криками: «Уэллер!»
— Здесь! — громовым голосом гаркнул Сэм. — В чем дело? Кто его спрашивает? Или прислали нарочного сказать, что его дача горит?
— Кто-то спрашивает вас в прихожей, — объяснил стоявший поблизости человек.
— Пожалуйста, присмотрите, старина, за этой-вот газетой и кружкой, попросил Сэм. — Я сейчас приду. Ей-богу, если бы меня вызывали в суд, так и то не могли бы поднять больше шума!
Сопровождая эти слова деликатным щелчком по голове вышеупомянутого молодого джентльмена, который, не подозревая о своем близком соседстве с разыскиваемой особой, вопил во всю глотку: «Уэллер!» — Сэм поспешно прошел по двору и взбежал по ступеням в прихожую. Здесь первое, что он увидел, был его возлюбленный родитель, сидящий со шляпой в руке на нижней ступеньке внутренней лестницы и через каждые полминуты оравший во все горло: «Веллер!»
— Ну, чего вы орете? — быстро спросил Сэм, когда старый джентльмен испустил еще один вопль. — Раскраснелся так, что смахивает на сердитого стеклодува. В чем дело?
— Ага! А то я уже начал побаиваться, Сэмми, — отозвался старый джентльмен, — не отправился ли ты на прогулку в Ридженси-парк.
— Бросьте, — сказал Сэм, — нечего поддразнивать жертву скупости, слезайте-ка со ступеньки. Чего вы тут расселись? Я здесь не живу.
— Я тебе покажу такую потеху, Сэмми, — начал старший мистер Уэллер, вставая.
— Постойте минутку, — перебил Сэм, — вы весь белый сзади.
— Правильно, Сэмми, сотри это, — сказал мистер Уэллер, когда сын стал его чистить. — Здесь могут принять за личное оскорбление, если человек будет разгуливать обеленным, а, Сэмми?
Тут мистер Уэллер проявил столь недвусмысленные симптомы сдавленного смеха, что Сэм поспешил положить этому конец.
— Да успокойтесь! — сказал Сэм. — Отроду не видывал такого старого чудака. Ну, чего вы надрываетесь?
— Сэмми, — сказал мистер Уэллер, вытирая лоб, — боюсь, как бы мне не дохохотаться до апоплексического удара, мой мальчик.
— Ну, так для чего же вы это делаете? — полюбопытствовал Сэм. — Что вы можете на это ответить?
— Как ты думаешь, Сэмивел, кто приехал сюда вместе со мной? — спросил мистер Уэллер, отступая шага на два, сжимая губы и поднимая брови.
— Пелл? — предположил Сэм.
Мистер Уэллер покачал головой, и его румяные щеки раздулись от смеха, который пытался вырваться на велю.
— Может быть, человек с пятнистым лицом? — высказал догадку Сэм.
Снова мистер Уэллер покачал головой.
— Ну так кто же? — спросил Сэм.
— Твоя мачеха! — сказал мистер Уэллер, и хорошо, что он это сказал, иначе щеки неизбежно лопнули бы от неестественного растяжения.
— Твоя мачеха, Сэмми! — повторил мистер Уэллер. И красноносый, сын мой, и красноносый! Хо-хо-хо!
Тут с мистером Уэллером начались конвульсии от смеха. Сэм созерцал его с широкой улыбкой, постепенно расплывшейся по всей физиономии.
— Они пришли серьезно потолковать с тобой, Сэмми, — сообщил мистер Уэллер, вытирая глаза. — Ни слова не говори им о бессердечном кредиторе, Сэмми.
— Как, разве они не знают, кто он такой? — осведомился Сэм.
— Понятия не имеют, — отвечал отец.
— Где они? — спросил Сэм, на чьей физиономии отражались все гримасы старого джентльмена.
— В уютном местечке, — сообщил мистер Уэллер. Попробуй залучить красноносого в такое место, где нет спиртного! Не удастся, Сэмивел, не удастся! Мы сегодня очень приятно прокатились сюда от «Маркиза», Сэмми, — продолжал мистер Уэллер, когда почувствовал себя способным изъясняться членораздельно. Я запряг старую пегую в эту повозку, что осталась от первого муженька твоей мачехи, поставили кресло для пастыря, и будь я проклят, — с глубоким презрением добавил мистер Уэллер, — и будь я проклят, если не вынесли на дорогу перед нашей дверью лесенку, чтобы по ней взобраться.
— Да вы шутите! — воскликнул Сэм.
— Я не шучу, Сэмми, — возразил отец, — жаль, что ты не видел, как он цеплялся за край экипажа, словно боялся рухнуть с высоты шести футов и разбиться на миллион частиц. Наконец, все-таки вскарабкался, и мы поехали, и мне сдается, — я повторяю: мне сдается, Сэмми, — что его малость потряхивало на поворотах.
— А не налетали вы случайно разок-другой на столбы? — предположил Сэм.
— Боюсь, Сэмми, — отвечал мистер Уэллер, подмигивая с наслаждением, боюсь, что я разок-другой за них зацепил; он всю дорогу вылетал из кресла.
Тут старый джентльмен покачал головой и испустил хриплое, сдавленное бурчание, сопровождавшееся сильным распуханием физиономии и растяжением всех черт лица, каковые симптомы не на шутку встревожили его сына.
— Не пугайся, Сэмми, не пугайся, — сказал старый джентльмен, когда после многих усилий и судорожного топанья ногой вновь обрел голос. — Это я стараюсь смеяться потише.
— Ну, если так, — отвечал Сэм, — то лучше не старайтесь. Сами увидите, что это довольно опасная штука.
— Тебе не нравится, Сэмми? — полюбопытствовал старый джентльмен.
— Совсем не нравится, — отвечал Сэм.
— А все-таки эта штука, — сказал мистер Уэллер, а слезы все еще струились у него по щекам, — была бы очень большим подспорьем для меня, если бы я к ней привык, а иной раз сберегла бы немало слов для твоей мачехи н для меня, но боюсь, что ты прав, Сэмми: она слишком сильно клонит к апоплексии, слишком сильно, Сэмивел.
Этот разговор привел их к двери «уютного местечка», куда Сэм, приостановившись на секунду, чтобы бросить лукавый взгляд на почтенного родителя, который все еще хихикал за его спиной, вошел сразу.
— Мачеха, — сказал Сэм, вежливо приветствуя сию леди, — очень вам благодарен за это посещение. Пастырь, как поживаете?
— О Сэмюел! — возопила миссис Уэллер. — Это ужасно!
— Ничуть не бывало, мамаша, — отвечал Сэм. — Не правда ли, пастырь?
Мистер Стиггинс воздел руки и возвел очи горе, показывая одни белки вернее, желтки, — но не дал никакого словесного ответа.
— Не страдает ли этот-вот джентльмен каким-нибудь мучительным недугом? — спросил Сэм, обращаясь за объяснением к мачехе.
— Добрый человек скорбит, видя вас здесь, Сэмюел, — пояснила миссис Уэллер.
— О, вот оно что! — отозвался Сэм. — А я боялся, на него глядя, не забыл ли он поперчить последний съеденный им огурец. Садитесь, сэр, посидите — мы этого ни в коем случае не поставим вам в упрек, как заметил король, когда разгонял своих министров.
— Молодой человек, — торжественно произнес мистер Стиггинс, — боюсь, что вас не смягчило заключение.
— Прошу прощенья, сэр, — откликнулся Сэм. — Что вы изволили заметить?
— Я опасаюсь, молодой человек, что ваша натура нисколько не смягчилась от этого наказания, — повысив голос, сказал Стиггинс.
— Сэр, — отвечал Сэм, — вы очень любезны. Надеюсь, моя натура не из мягких, сэр. Очень вам признателен за доброе мнение, сэр.
Тут какой-то звук, до неприличия напоминающий смех, донесся с того места, где восседал мистер Уэллер-старший, в ответ на что миссис Уэллер, быстро взвесив все обстоятельства дела, сочла своим непреложным долгом обнаружить склонность к истерике.
— Уэллер, — сказала миссис Уэллер (старый джентльмен сидел в углу), — Уэллер! А ну-ка поди сюда!
— Очень тебе благодарен, моя милая, — отвечал мистер Уэллер, — но мне и здесь хорошо.
Миссис Уэллер залилась слезами.
— Что случилось, мамаша? — осведомился Сэм.
— О Сэмюел, — отвечала миссис Уэллер, — ваш отец приводит меня в отчаяние. Неужели ничто не пойдет ему на пользу?
— Вы слышите? — спросил Сэм. — Леди желает знать, неужели ничто не пойдет вам на пользу?
— Очень признателен миссис Уэллер за ее заботливость, Сэмми, — отвечал старый джентльмен. — Я думаю, что трубка очень пошла бы мне на пользу. Нельзя ли это как-нибудь наладить, Сэмми?
Миссис Уэллер уронила еще несколько слезинок, а мистер Стиггинс застонал.
— Эх! Этот злополучный джентльмен опять расхворался, — оглянувшись, сказал Сэм. — Что у вас болит, сэр? — Все то же, молодой человек, — отвечал мистер Стиггинс. — Все то же.
— Что бы оно могло быть, сэр? — с величайшим простодушием осведомился Сэм.
— Боль у меня в груди, молодой человек, — пояснил мистер Стиггинс, прижимая зонтик к жилету.
Услыхав такой чувствительный ответ, миссис Уэллер, будучи не в силах подавить волнение, громко разрыдалась и высказала уверенность, что красноносый — святой человек, в ответ на что мистер Уэллер-старший осмелился намекнуть вполголоса, что, должно быть, он представитель двух приходов, снаружи — святого Симона, а внутри — святого Враля[152].
— Боюсь, мамаша, — сказал Сэм, — что у этого джентльмена потому такая кривая физиономия, что он чувствует жажду при виде печального зрелища. Верно, мамаша?
Достойная леди вопросительно посмотрела на мистера Стиггинса. Сей джентльмен закатил глаза, сжал себе горло правой рукой и силился что-то проглотить, давая понять, что его томит жажда.
— Боюсь, Сэмюел, что на него подействовало волнение, — горестно заметила миссис Уэллер.
— Какой напиток вы предпочитаете, сэр? — спросил Сэм.
— О мой милый молодой друг, — отвечал мистер Стиггинс, — все напитки суета сует!
— Святая истина, святая истина, — изрекла миссис Уэллер, подавляя стон и одобрительно покачивая головой.
— Пожалуй, это верно, сэр, — отвечал Сэм, — но какую суету вы предпочитаете? Какая суета вам больше пришлась по вкусу, сэр?
— О мой молодой друг! — отозвался мистер Стиггинс. — Я презираю их все. Если есть среди них одна менее ненавистная, чем все остальные, то это напиток, именуемый ромом. Горячий ром, мой милый молодой друг, и три кусочка сахару на стакан.
— Очень печально, сэр, — сказал Сэм, — но как раз эту суету не разрешают продавать в этом учреждении.
— О, жестокосердие этих черствых людей! — возопил мистер Стиггинс. — О, нечестивая жестокость бесчеловечных гонителей!
С этими словами мистер Стиггинс снова закатил глаза и ударил себя в грудь зонтом; и нужно отдать справедливость преподобному джентльмену — его негодование казалось очень искренним и непритворным.
Когда миссис Уэллер и красноносый джентльмен выразили самое резкое осуждение этому бесчеловечному правилу и осыпали множеством благочестивых проклятий того, кто его придумал, красноносый высказался в пользу бутылки портвейна, подогретого с небольшим количеством воды, пряностями и сахаром как средства, благотворного для желудка и менее суетного, чем многие другие смеси. Соответствующее распоряжение было дано. Пока шли приготовления, красноносый и миссис Уэллер смотрели на Уэллера-старшего и стонали.
— Ну, Сэмми, — сказал этот джентльмен, — надеюсь, ты приободришься после такого веселенького визита. Очень живой и назидательный разговор, правда, Сэмми?
— Вы закоснели в грехе, — отвечал Сэм, — и я бы хотел, чтобы вы больше не обращались ко мне с такими неподобающими замечаниями.
Отнюдь не умудренный этой уместной отповедью, мистер Уэллер тотчас же расплылся в широкую улыбку, а так как это возмутительное поведение заставило и леди и мистера Стиггинса смежить веки и в смятении раскачиваться, сидя на стульях, то он позволил себе еще несколько мимических жестов, выражающих желание поколотить упомянутого Стиггинса и дернуть его за нос, каковая пантомима, казалось, принесла ему великое облегчение. При этом старый джентльмен едва не попался, ибо мистер Стиггинс встрепенулся, когда принесли вино, и коснулся головой кулака, которым мистер Уэллер в течение нескольких минут изображал в воздухе фейерверк на расстоянии двух дюймов от его уха.
— Что это вы набрасываетесь на стаканы? — воскликнул Сэм, проявляя удивительную сообразительность. Вы не видите, что ударили джентльмена?
— Я это сделал нечаянно, Сэмми, — сказал мистер Уэллер, слегка смущенный таким неожиданным инцидентом.
— Попробуйте принять лекарство внутрь, сэр, — посоветовал Сэм красноносому джентльмену, который мрачно потирал голову. — Как вы находите эту горячую суету, сэр?
Мистер Стиггинс не дал словесного ответа, но его поведение говорило само за себя. Он отведал содержимое стакана, который подал ему Сэм, положил зонт на пол, отведал еще раз, благодушно поглаживая рукой живот, затем выпил все залпом, причмокнул и протянул стакан за новой порцией.
Да и миссис Уэллер не замедлила воздать должное смеси. Сначала славная леди заявила, что не может проглотить ни капли, потом проглотила маленькую капельку, потом большую каплю, потом великое множество капель: а так как ее чувства отличались свойством тех веществ, на которые сильно действует спирт, то каждую каплю горячего вина она провожала слезой и таяла до тех пор, пока не прибыла, наконец, в юдоль печали и плача.
Мистер Уэллер-старший наблюдал эти признаки и симптомы с явным неудовольствием, а когда после второго кувшина того же напитка мистер Стиггинс начал печально вздыхать, мистер Уэллер дал знать о своем недоброжелательном отношении ко всему происходящему, сердито забормотав невнятные фразы, в которых можно было разобрать одно только слова «кривляние», повторявшееся несколько раз.
— Я тебе скажу, в чем тут дело, Сэмивел, мой мальчик, — прошептал на ухо своему сыну старый джентльмен после долгого и упорного созерцания своей супруги и мистера Стиггинса. — Мне кажется, у твоей мачехи во внутренностях что-то неладно, да и у красноносого также.
— Что вы хотите сказать? — спросил Сэм.
— А вот что, Сэмми, — отвечал старый джентльмен, — они пьют, а это не дает им питания, и все превращается в теплую воду и вытекает у них из глаз. Можешь поверить мне на слово, Сэмми, в нутре у них неладно.
Мистер Уэллер подкрепил эту научную теорию многочисленными кивками и хмурыми взглядами, которые заметила миссис Уэллер и, заключив, что они выражают порицание ей самой, или мистеру Стиггинсу, или им обоим, уже собралась почувствовать себя еще хуже, как вдруг мистер Стиггинс, кое-как поднявшись со стула, начал произносить поучительную речь в назидание присутствующим и в особенности мистеру Сэмюелу, коего он в трогательных выражениях заклинал быть на страже в этом вертепе, куда он брошен, воздерживаться от лицемерия и гордыни сердца и строго следовать во всем его (Стиггинса) примеру. В таком случае он может рано или поздно прийти к утешительному заключению, что, подобно мистеру Стиггинсу, он будет самым почтенным и безупречным человеком, а все его знакомые и друзья останутся безнадежно заблудшими и распутными негодяями, каковая мысль, добавил мистер Стиггинс, не может не доставить ему живейшего удовлетворения.
Далее он заклинал его избегать прежде всего пьянства, и сей порок сравнил с мерзкими привычками свиньи и с пристрастьем к тем ядовитым снадобьям, о которых говорят, что они, будучи съедены, отбивают память. В этом месте своей речи преподобный и красноносый джентльмен начал выражаться на редкость бессвязно и, возбужденный собственным красноречием, пошатнулся и рад был ухватиться за спинку стула, чтобы сохранить вертикальное положение.
Мистер Стиггинс не предостерегал своих слушателей против тех лжепророков и жалких плутов от религии, которые, не обладая ни умом, чтобы излагать первоначальные доктрины, ни сердцем, чтобы их почувствовать, являются более опасными членами общества, чем заурядные преступники, ибо, конечно, они влияют на самых слабых и несведущих, вызывают гневное презрение к тому, что должно считаться самым священным, и до известной степени дискредитируют множество добродетельных и почтенных людей, возглавляющих многие превосходные секты. Но так как мистер Стиггинс долго стоял, перегнувшись через спинку стула, и, закрыв один глаз, упорно подмигивал другим, то следует предположить, что он обо всем этом думал, но хранил про себя.
Во время этой речи миссис Уэллер всхлипывала и проливала слезы после каждой фразы, а Сэм, усевшись верхом на стул и облокотившись о верхнюю перекладину спинки, очень учтиво и любезно взирал на оратора, изредка бросая многозначительный взгляд на старого джентльмена, который сначала был в восторге, но на середине речи заснул.
— Браво, очень мило! — воскликнул Сэм, когда красноносый, закончив речь, натянул рваные перчатки, причем так далеко просунул пальцы в дыры, что показались суставы. — Очень мило!
— Надеюсь, это принесет вам пользу, Сэмюел, — торжественно произнесла миссис Уэллер.
— Думаю, что принесет, мамаша, — отвечал Сэм.
— О, если бы я могла надеяться, что это принесет пользу вашему отцу! промолвила миссис Уэллер.
— Благодарю тебя, моя дорогая, — отозвался мистер Уэллер-старший. — А как ты себя чувствуешь, моя милая?
— Зубоскал! — воскликнула миссис Уэллер.
— Во мраке пребывающий, — добавил преподобный мистер Стиггинс.
— Достойное создание! — сказал мистер Уэллер-старший. — Если я не увижу другого света, кроме ночного мрака этой-вот болтовни, то похоже, что я так и останусь ночной каретой, пока окончательно не уберусь с дороги. Ну-с, миссис Уэллер, если пегий долго будет стоять на извозчичьем дворе, он на обратном пути ни за что не остановится, и как бы это кресло с пастырем в придачу не перелетело через изгородь.
Как-то утром, спустя несколько дней после своего заточения, мистер Сэмюел Уэллер с величайшей заботливостью привел в порядок камеру хозяина и, убедившись, что он комфортабельно расположился со своими книгами и бумагами, удалился, чтобы провести час-другой с наибольшей приятностью. Утро было прекрасное, и Сэмюелу пришло в голову, что пинта портера на свежем воздухе поможет скоротать ему ближайшие четверть часа не хуже, чем всякое другое развлечение, какое он мог себе позволить.
Придя к такому выводу, он отправился в буфетную. Купив пиво и получив вдобавок газету трехдневной давности, он пошел к кегельбану и, сев на скамью, начал развлекаться очень степенно и методически.
Прежде всего он освежился глотком пива, а потом поднял взор к окну и платонически подмигнул молодой леди, которая чистила там картофель, Затем он развернул газету, сложил ее так, чтобы судебная хроника была сверху, а поскольку это дело очень трудное и раздражающее, если дует хотя бы легкий ветерок, то Сэм, покончив с ним, снова хлебнул пива. Затем он прочел две строки и оторвался от газеты, чтобы взглянуть на двух субъектов, игравших тут же партию в мяч, по окончании которой он одобрительно крикнул: «Очень хорошо!» — и окинул взглядом зрителей, чтобы узнать, согласны ли они с ним. Это повлекло за собой необходимость взглянуть также и на окно; а так как молодая леди все еще была там, то простая вежливость требовала подмигнуть снова и, прибегнув к пантомиме, выпить за ее здоровье еще глоток пива, что Сэм и проделал. Состроив свирепую гримасу мальчугану, который, широко раскрыв глаза, следил за этой процедурой, он положил ногу на ногу и, держа обеими руками газету, начал читать всерьез.
Едва успел он сосредоточиться в надлежащей степени, как вдруг ему почудилось, что где-то в коридоре выкрикивают его имя. И он не ошибся, ибо оно быстро передавалось из уст в уста, и вскоре воздух огласился криками: «Уэллер!»
— Здесь! — громовым голосом гаркнул Сэм. — В чем дело? Кто его спрашивает? Или прислали нарочного сказать, что его дача горит?
— Кто-то спрашивает вас в прихожей, — объяснил стоявший поблизости человек.
— Пожалуйста, присмотрите, старина, за этой-вот газетой и кружкой, попросил Сэм. — Я сейчас приду. Ей-богу, если бы меня вызывали в суд, так и то не могли бы поднять больше шума!
Сопровождая эти слова деликатным щелчком по голове вышеупомянутого молодого джентльмена, который, не подозревая о своем близком соседстве с разыскиваемой особой, вопил во всю глотку: «Уэллер!» — Сэм поспешно прошел по двору и взбежал по ступеням в прихожую. Здесь первое, что он увидел, был его возлюбленный родитель, сидящий со шляпой в руке на нижней ступеньке внутренней лестницы и через каждые полминуты оравший во все горло: «Веллер!»
— Ну, чего вы орете? — быстро спросил Сэм, когда старый джентльмен испустил еще один вопль. — Раскраснелся так, что смахивает на сердитого стеклодува. В чем дело?
— Ага! А то я уже начал побаиваться, Сэмми, — отозвался старый джентльмен, — не отправился ли ты на прогулку в Ридженси-парк.
— Бросьте, — сказал Сэм, — нечего поддразнивать жертву скупости, слезайте-ка со ступеньки. Чего вы тут расселись? Я здесь не живу.
— Я тебе покажу такую потеху, Сэмми, — начал старший мистер Уэллер, вставая.
— Постойте минутку, — перебил Сэм, — вы весь белый сзади.
— Правильно, Сэмми, сотри это, — сказал мистер Уэллер, когда сын стал его чистить. — Здесь могут принять за личное оскорбление, если человек будет разгуливать обеленным, а, Сэмми?
Тут мистер Уэллер проявил столь недвусмысленные симптомы сдавленного смеха, что Сэм поспешил положить этому конец.
— Да успокойтесь! — сказал Сэм. — Отроду не видывал такого старого чудака. Ну, чего вы надрываетесь?
— Сэмми, — сказал мистер Уэллер, вытирая лоб, — боюсь, как бы мне не дохохотаться до апоплексического удара, мой мальчик.
— Ну, так для чего же вы это делаете? — полюбопытствовал Сэм. — Что вы можете на это ответить?
— Как ты думаешь, Сэмивел, кто приехал сюда вместе со мной? — спросил мистер Уэллер, отступая шага на два, сжимая губы и поднимая брови.
— Пелл? — предположил Сэм.
Мистер Уэллер покачал головой, и его румяные щеки раздулись от смеха, который пытался вырваться на велю.
— Может быть, человек с пятнистым лицом? — высказал догадку Сэм.
Снова мистер Уэллер покачал головой.
— Ну так кто же? — спросил Сэм.
— Твоя мачеха! — сказал мистер Уэллер, и хорошо, что он это сказал, иначе щеки неизбежно лопнули бы от неестественного растяжения.
— Твоя мачеха, Сэмми! — повторил мистер Уэллер. И красноносый, сын мой, и красноносый! Хо-хо-хо!
Тут с мистером Уэллером начались конвульсии от смеха. Сэм созерцал его с широкой улыбкой, постепенно расплывшейся по всей физиономии.
— Они пришли серьезно потолковать с тобой, Сэмми, — сообщил мистер Уэллер, вытирая глаза. — Ни слова не говори им о бессердечном кредиторе, Сэмми.
— Как, разве они не знают, кто он такой? — осведомился Сэм.
— Понятия не имеют, — отвечал отец.
— Где они? — спросил Сэм, на чьей физиономии отражались все гримасы старого джентльмена.
— В уютном местечке, — сообщил мистер Уэллер. Попробуй залучить красноносого в такое место, где нет спиртного! Не удастся, Сэмивел, не удастся! Мы сегодня очень приятно прокатились сюда от «Маркиза», Сэмми, — продолжал мистер Уэллер, когда почувствовал себя способным изъясняться членораздельно. Я запряг старую пегую в эту повозку, что осталась от первого муженька твоей мачехи, поставили кресло для пастыря, и будь я проклят, — с глубоким презрением добавил мистер Уэллер, — и будь я проклят, если не вынесли на дорогу перед нашей дверью лесенку, чтобы по ней взобраться.
— Да вы шутите! — воскликнул Сэм.
— Я не шучу, Сэмми, — возразил отец, — жаль, что ты не видел, как он цеплялся за край экипажа, словно боялся рухнуть с высоты шести футов и разбиться на миллион частиц. Наконец, все-таки вскарабкался, и мы поехали, и мне сдается, — я повторяю: мне сдается, Сэмми, — что его малость потряхивало на поворотах.
— А не налетали вы случайно разок-другой на столбы? — предположил Сэм.
— Боюсь, Сэмми, — отвечал мистер Уэллер, подмигивая с наслаждением, боюсь, что я разок-другой за них зацепил; он всю дорогу вылетал из кресла.
Тут старый джентльмен покачал головой и испустил хриплое, сдавленное бурчание, сопровождавшееся сильным распуханием физиономии и растяжением всех черт лица, каковые симптомы не на шутку встревожили его сына.
— Не пугайся, Сэмми, не пугайся, — сказал старый джентльмен, когда после многих усилий и судорожного топанья ногой вновь обрел голос. — Это я стараюсь смеяться потише.
— Ну, если так, — отвечал Сэм, — то лучше не старайтесь. Сами увидите, что это довольно опасная штука.
— Тебе не нравится, Сэмми? — полюбопытствовал старый джентльмен.
— Совсем не нравится, — отвечал Сэм.
— А все-таки эта штука, — сказал мистер Уэллер, а слезы все еще струились у него по щекам, — была бы очень большим подспорьем для меня, если бы я к ней привык, а иной раз сберегла бы немало слов для твоей мачехи н для меня, но боюсь, что ты прав, Сэмми: она слишком сильно клонит к апоплексии, слишком сильно, Сэмивел.
Этот разговор привел их к двери «уютного местечка», куда Сэм, приостановившись на секунду, чтобы бросить лукавый взгляд на почтенного родителя, который все еще хихикал за его спиной, вошел сразу.
— Мачеха, — сказал Сэм, вежливо приветствуя сию леди, — очень вам благодарен за это посещение. Пастырь, как поживаете?
— О Сэмюел! — возопила миссис Уэллер. — Это ужасно!
— Ничуть не бывало, мамаша, — отвечал Сэм. — Не правда ли, пастырь?
Мистер Стиггинс воздел руки и возвел очи горе, показывая одни белки вернее, желтки, — но не дал никакого словесного ответа.
— Не страдает ли этот-вот джентльмен каким-нибудь мучительным недугом? — спросил Сэм, обращаясь за объяснением к мачехе.
— Добрый человек скорбит, видя вас здесь, Сэмюел, — пояснила миссис Уэллер.
— О, вот оно что! — отозвался Сэм. — А я боялся, на него глядя, не забыл ли он поперчить последний съеденный им огурец. Садитесь, сэр, посидите — мы этого ни в коем случае не поставим вам в упрек, как заметил король, когда разгонял своих министров.
— Молодой человек, — торжественно произнес мистер Стиггинс, — боюсь, что вас не смягчило заключение.
— Прошу прощенья, сэр, — откликнулся Сэм. — Что вы изволили заметить?
— Я опасаюсь, молодой человек, что ваша натура нисколько не смягчилась от этого наказания, — повысив голос, сказал Стиггинс.
— Сэр, — отвечал Сэм, — вы очень любезны. Надеюсь, моя натура не из мягких, сэр. Очень вам признателен за доброе мнение, сэр.
Тут какой-то звук, до неприличия напоминающий смех, донесся с того места, где восседал мистер Уэллер-старший, в ответ на что миссис Уэллер, быстро взвесив все обстоятельства дела, сочла своим непреложным долгом обнаружить склонность к истерике.
— Уэллер, — сказала миссис Уэллер (старый джентльмен сидел в углу), — Уэллер! А ну-ка поди сюда!
— Очень тебе благодарен, моя милая, — отвечал мистер Уэллер, — но мне и здесь хорошо.
Миссис Уэллер залилась слезами.
— Что случилось, мамаша? — осведомился Сэм.
— О Сэмюел, — отвечала миссис Уэллер, — ваш отец приводит меня в отчаяние. Неужели ничто не пойдет ему на пользу?
— Вы слышите? — спросил Сэм. — Леди желает знать, неужели ничто не пойдет вам на пользу?
— Очень признателен миссис Уэллер за ее заботливость, Сэмми, — отвечал старый джентльмен. — Я думаю, что трубка очень пошла бы мне на пользу. Нельзя ли это как-нибудь наладить, Сэмми?
Миссис Уэллер уронила еще несколько слезинок, а мистер Стиггинс застонал.
— Эх! Этот злополучный джентльмен опять расхворался, — оглянувшись, сказал Сэм. — Что у вас болит, сэр? — Все то же, молодой человек, — отвечал мистер Стиггинс. — Все то же.
— Что бы оно могло быть, сэр? — с величайшим простодушием осведомился Сэм.
— Боль у меня в груди, молодой человек, — пояснил мистер Стиггинс, прижимая зонтик к жилету.
Услыхав такой чувствительный ответ, миссис Уэллер, будучи не в силах подавить волнение, громко разрыдалась и высказала уверенность, что красноносый — святой человек, в ответ на что мистер Уэллер-старший осмелился намекнуть вполголоса, что, должно быть, он представитель двух приходов, снаружи — святого Симона, а внутри — святого Враля[152].
— Боюсь, мамаша, — сказал Сэм, — что у этого джентльмена потому такая кривая физиономия, что он чувствует жажду при виде печального зрелища. Верно, мамаша?
Достойная леди вопросительно посмотрела на мистера Стиггинса. Сей джентльмен закатил глаза, сжал себе горло правой рукой и силился что-то проглотить, давая понять, что его томит жажда.
— Боюсь, Сэмюел, что на него подействовало волнение, — горестно заметила миссис Уэллер.
— Какой напиток вы предпочитаете, сэр? — спросил Сэм.
— О мой милый молодой друг, — отвечал мистер Стиггинс, — все напитки суета сует!
— Святая истина, святая истина, — изрекла миссис Уэллер, подавляя стон и одобрительно покачивая головой.
— Пожалуй, это верно, сэр, — отвечал Сэм, — но какую суету вы предпочитаете? Какая суета вам больше пришлась по вкусу, сэр?
— О мой молодой друг! — отозвался мистер Стиггинс. — Я презираю их все. Если есть среди них одна менее ненавистная, чем все остальные, то это напиток, именуемый ромом. Горячий ром, мой милый молодой друг, и три кусочка сахару на стакан.
— Очень печально, сэр, — сказал Сэм, — но как раз эту суету не разрешают продавать в этом учреждении.
— О, жестокосердие этих черствых людей! — возопил мистер Стиггинс. — О, нечестивая жестокость бесчеловечных гонителей!
С этими словами мистер Стиггинс снова закатил глаза и ударил себя в грудь зонтом; и нужно отдать справедливость преподобному джентльмену — его негодование казалось очень искренним и непритворным.
Когда миссис Уэллер и красноносый джентльмен выразили самое резкое осуждение этому бесчеловечному правилу и осыпали множеством благочестивых проклятий того, кто его придумал, красноносый высказался в пользу бутылки портвейна, подогретого с небольшим количеством воды, пряностями и сахаром как средства, благотворного для желудка и менее суетного, чем многие другие смеси. Соответствующее распоряжение было дано. Пока шли приготовления, красноносый и миссис Уэллер смотрели на Уэллера-старшего и стонали.
— Ну, Сэмми, — сказал этот джентльмен, — надеюсь, ты приободришься после такого веселенького визита. Очень живой и назидательный разговор, правда, Сэмми?
— Вы закоснели в грехе, — отвечал Сэм, — и я бы хотел, чтобы вы больше не обращались ко мне с такими неподобающими замечаниями.
Отнюдь не умудренный этой уместной отповедью, мистер Уэллер тотчас же расплылся в широкую улыбку, а так как это возмутительное поведение заставило и леди и мистера Стиггинса смежить веки и в смятении раскачиваться, сидя на стульях, то он позволил себе еще несколько мимических жестов, выражающих желание поколотить упомянутого Стиггинса и дернуть его за нос, каковая пантомима, казалось, принесла ему великое облегчение. При этом старый джентльмен едва не попался, ибо мистер Стиггинс встрепенулся, когда принесли вино, и коснулся головой кулака, которым мистер Уэллер в течение нескольких минут изображал в воздухе фейерверк на расстоянии двух дюймов от его уха.
— Что это вы набрасываетесь на стаканы? — воскликнул Сэм, проявляя удивительную сообразительность. Вы не видите, что ударили джентльмена?
— Я это сделал нечаянно, Сэмми, — сказал мистер Уэллер, слегка смущенный таким неожиданным инцидентом.
— Попробуйте принять лекарство внутрь, сэр, — посоветовал Сэм красноносому джентльмену, который мрачно потирал голову. — Как вы находите эту горячую суету, сэр?
Мистер Стиггинс не дал словесного ответа, но его поведение говорило само за себя. Он отведал содержимое стакана, который подал ему Сэм, положил зонт на пол, отведал еще раз, благодушно поглаживая рукой живот, затем выпил все залпом, причмокнул и протянул стакан за новой порцией.
Да и миссис Уэллер не замедлила воздать должное смеси. Сначала славная леди заявила, что не может проглотить ни капли, потом проглотила маленькую капельку, потом большую каплю, потом великое множество капель: а так как ее чувства отличались свойством тех веществ, на которые сильно действует спирт, то каждую каплю горячего вина она провожала слезой и таяла до тех пор, пока не прибыла, наконец, в юдоль печали и плача.
Мистер Уэллер-старший наблюдал эти признаки и симптомы с явным неудовольствием, а когда после второго кувшина того же напитка мистер Стиггинс начал печально вздыхать, мистер Уэллер дал знать о своем недоброжелательном отношении ко всему происходящему, сердито забормотав невнятные фразы, в которых можно было разобрать одно только слова «кривляние», повторявшееся несколько раз.
— Я тебе скажу, в чем тут дело, Сэмивел, мой мальчик, — прошептал на ухо своему сыну старый джентльмен после долгого и упорного созерцания своей супруги и мистера Стиггинса. — Мне кажется, у твоей мачехи во внутренностях что-то неладно, да и у красноносого также.
— Что вы хотите сказать? — спросил Сэм.
— А вот что, Сэмми, — отвечал старый джентльмен, — они пьют, а это не дает им питания, и все превращается в теплую воду и вытекает у них из глаз. Можешь поверить мне на слово, Сэмми, в нутре у них неладно.
Мистер Уэллер подкрепил эту научную теорию многочисленными кивками и хмурыми взглядами, которые заметила миссис Уэллер и, заключив, что они выражают порицание ей самой, или мистеру Стиггинсу, или им обоим, уже собралась почувствовать себя еще хуже, как вдруг мистер Стиггинс, кое-как поднявшись со стула, начал произносить поучительную речь в назидание присутствующим и в особенности мистеру Сэмюелу, коего он в трогательных выражениях заклинал быть на страже в этом вертепе, куда он брошен, воздерживаться от лицемерия и гордыни сердца и строго следовать во всем его (Стиггинса) примеру. В таком случае он может рано или поздно прийти к утешительному заключению, что, подобно мистеру Стиггинсу, он будет самым почтенным и безупречным человеком, а все его знакомые и друзья останутся безнадежно заблудшими и распутными негодяями, каковая мысль, добавил мистер Стиггинс, не может не доставить ему живейшего удовлетворения.
Далее он заклинал его избегать прежде всего пьянства, и сей порок сравнил с мерзкими привычками свиньи и с пристрастьем к тем ядовитым снадобьям, о которых говорят, что они, будучи съедены, отбивают память. В этом месте своей речи преподобный и красноносый джентльмен начал выражаться на редкость бессвязно и, возбужденный собственным красноречием, пошатнулся и рад был ухватиться за спинку стула, чтобы сохранить вертикальное положение.
Мистер Стиггинс не предостерегал своих слушателей против тех лжепророков и жалких плутов от религии, которые, не обладая ни умом, чтобы излагать первоначальные доктрины, ни сердцем, чтобы их почувствовать, являются более опасными членами общества, чем заурядные преступники, ибо, конечно, они влияют на самых слабых и несведущих, вызывают гневное презрение к тому, что должно считаться самым священным, и до известной степени дискредитируют множество добродетельных и почтенных людей, возглавляющих многие превосходные секты. Но так как мистер Стиггинс долго стоял, перегнувшись через спинку стула, и, закрыв один глаз, упорно подмигивал другим, то следует предположить, что он обо всем этом думал, но хранил про себя.
Во время этой речи миссис Уэллер всхлипывала и проливала слезы после каждой фразы, а Сэм, усевшись верхом на стул и облокотившись о верхнюю перекладину спинки, очень учтиво и любезно взирал на оратора, изредка бросая многозначительный взгляд на старого джентльмена, который сначала был в восторге, но на середине речи заснул.
— Браво, очень мило! — воскликнул Сэм, когда красноносый, закончив речь, натянул рваные перчатки, причем так далеко просунул пальцы в дыры, что показались суставы. — Очень мило!
— Надеюсь, это принесет вам пользу, Сэмюел, — торжественно произнесла миссис Уэллер.
— Думаю, что принесет, мамаша, — отвечал Сэм.
— О, если бы я могла надеяться, что это принесет пользу вашему отцу! промолвила миссис Уэллер.
— Благодарю тебя, моя дорогая, — отозвался мистер Уэллер-старший. — А как ты себя чувствуешь, моя милая?
— Зубоскал! — воскликнула миссис Уэллер.
— Во мраке пребывающий, — добавил преподобный мистер Стиггинс.
— Достойное создание! — сказал мистер Уэллер-старший. — Если я не увижу другого света, кроме ночного мрака этой-вот болтовни, то похоже, что я так и останусь ночной каретой, пока окончательно не уберусь с дороги. Ну-с, миссис Уэллер, если пегий долго будет стоять на извозчичьем дворе, он на обратном пути ни за что не остановится, и как бы это кресло с пастырем в придачу не перелетело через изгородь.