Страница:
— Боюсь, что тут пахнет стихами, Сэмми, — подозрительно сказал мистер Уэллер.
— Нет, не пахнет, — ответил Сэм и продолжал читать очень быстро, чтобы ускользнуть от обсуждения этого пункта: — «Возьмите меня, моя милая Мэри, своим Валентином и подумайте о том, что я сказал. Моя милая Мэри, а теперь я кончаю». Это все, — сказал Сэм.
— Что-то очень уж неожиданно затормозил, а, Сэмми? — осведомился мистер Уэллер.
— Ничуть не бывало, — возразил Сэм. — Тут ей и захочется, чтобы еще что-нибудь было, а это и есть большое умение писать письма.
— Пожалуй, оно верно, — согласился мистер Уэллер, — и хотел бы я, чтобы твоя мачеха следовала при разговоре такому славному правилу. А разве ты не подпишешься?
— Вот тут-то и загвоздка! — сказал Сэм. — Не знаю, как подписаться.
— Подпишись — Веллер, — посоветовал старейший представитель этой фамилии.
— Не годится, — возразил Сэм. — Никогда не подписывают валентинку своей настоящей фамилией.
— Ну, тогда подпиши «Пиквик», — сказал мистер Уэллер. — Это очень хорошее имя и легко пишется.
— Вот это дело, — согласился Сэм. — Я бы мог закончить стишком, как вы думаете?
— Мне это не нравится, Сэм, — возразил мистер Уэллер. — Я не знавал ни одного почтенного кучера, который бы писал стихи. Вот только один написал трогательные стишки накануне того дня, когда его должны были повесить за грабеж на большой дороге; ну, да он был из Кемберуэла, так что это не в счет.
Но Сэм не хотел отказаться от поэтической идеи, пришедшей ему в голову, и подписал письмо:
— Первое дело о твоем хозяине, Сэмми, — сказал мистер Уэллер. — Завтра его будут судить.
— Будут судить, — подтвердил Сэм.
— Ну, так вот, — продолжал мистер Уэллер, — я полагаю, что ему понадобится вызвать свидетелей, чтобы те потолковали о его репутации или, может быть, доказали алиби. Я это дело обмозговал, так что он может не беспокоиться, Сэмми. Есть у меня приятели, которые сделают для него и то и другое, но мой совет такой: наплевать на репутацию и держаться за алиби. Нет ничего лучше алиби, Сэмми, ничего.
У мистера Уэллера был весьма глубокомысленный вид, когда он высказывал это юридическое соображение; и, погрузив нос в стакан, он подмигнул поверх него изумленному сыну.
— Да вы о чем толкуете? — спросил Сэм. — Уж не думаете ли вы, что его будут судить в Олд-Бейли?
— Наших обсуждений это не касается, Сэмми, — возразил мистер Уэллер. Где бы его не судили, мой мальчик, алиби — как раз такая штука, которая поможет ему выпутаться. С алиби мы выручили Тома Уайльдспарка, которого судили за смертоубийство, а длинные парики все до единого сказали, что его ничто не спасет. И вот мое мнение, Сэмми: если твой хозяин не докажет алиби, придется ему, как говорят итальянцы, регулярно влопаться, и конец делу.
Так как мистер Уэллер-старший придерживался твердого и непоколебимого убеждения, что Олд-Бейли является высшей судебной инстанцией в стране и что его правила и процедура регулируют и контролируют делопроизводство всех других судов, то он решительно пренебрег уверениями и доводами сына, пытавшегося объяснить, что алиби неприемлемо, и энергически заявил, что мистера Пиквика «сделают жертвой». Убедившись, сколь бессмысленно продолжать разговор на эту тему, Сэм заговорил о другом и спросил, что это за второе дело, о котором его почтенный родитель хотел потолковать с ним.
— Это уже пункт семейной политики, — сообщил мистер Уэллер. — Этот-вот Стиггинс…
— Красноносый? — осведомился Сэм.
— Он самый, — отвечал мистер Уэллер. — Так вот этот красноносый парень, Сэмми, навещает твою мачеху с такой любезностью и постоянством, каких я еще не видывал. Он такой друг дома, Сэмми, что когда он от нас уходит, у него на душе неспокойно, если не прихватит чего-нибудь на память о нас.
— А будь я на вашем месте, я бы что-нибудь такое ему дал, чтоб оно наскипидарило и навощило ему память на десять лет, — перебил Сэм.
— Подожди минутку, — продолжал мистер Уэллер. Я хотел сказать, что теперь он всегда приносит плоскую флягу, в которую вмещается пинты полторы, и наполняет ее ананасным ромом, перед тем как уйти.
— И, должно быть, выпивает ее перед тем, как вернуться? — предположил Сэм.
— До дна! — ответил мистер Уэллер. — Никогда не оставляет в ней ничего, кроме пробки и запаха, уж можешь на него положиться, Сэмми. Так вот эти самые ребята, мой мальчик, устраивают сегодня вечером месячное собрание Бриклейнского отделения Объединенного великого Эбенизерского общества трезвости. Твоя мачеха хотела пойти, Сэмми, да схватила ревматизм и не пойдет, а я, Сэмми… я забрал два билета, которые были присланы ей.
Мистер Уэллер сообщил секрет с большим удовольствием и при этом подмигивал столь неутомимо, что Сэм предположил, не начинается ли у него в веке правого глаза tic douloureux.[114]
— Ну и что? — спросил молодой джентльмен.
— Так вот, — продолжал его родитель, осторожно озираясь, — мы вместе отправляемся и попадем туда пунктуально к сроку, а заместитель пастыря не попадет, Сэмми, заместитель пастыря не попадет.
Тут с мистером Уэллером начался припадок сдавленного смеха, который постепенно перешел в приступ удушья, небезопасный для пожилого джентльмена.
— За всю свою жизнь никогда не видел такого старого чудака! воскликнул Сэм, растирая спину пожилого джентльмена с такой силой, что тот мог воспламениться от трения. — Чего вы так хохочете, толстяк вы этакий?
— Тише, Сэмми! — сказал мистер Уэллер, озираясь с сугубой осторожностью и говоря шепотом. — Двое моих приятелей, что работают на Оксфордской дороге и готовы на всякую штуку, взяли заместителя на буксир, Сэмми, а когда он придет в Эбенизерское общество (а он наверняка придет, потому что они доведут его до двери и впихяут, если понадобится), он будет так наполнен ромом, как никогда не бывал у «Маркиза Гренби» в Доркинге, а это дело нешуточное.
И мистер Уэллер снова неудержимо захохотал, в результате чего снова едва не задохся.
Ничто не могло больше прийтись по вкусу Сэму Уэллеру, чем задуманное разоблачение подлинных склонностей и качеств красноносого, а так как приближалось время, назначенное для собрания, то отец и сын немедленно отправились в Брик-лейн. По дороге Сэм не забыл занести свое письмо в почтовую контору.
Ежемесячные собрания Бриклейнского отделения Объединенного великого Эбенизерского общества трезвости происходили в большой комнате, приятно и удобно расположившейся в конце надежной и удобной лестницы. Председателем был «ровной дорогой идущий» мистер Энтони Хамм, обращенный пожарный, а ныне школьный учитель и при случае странствующий проповедник, а секретарем — мистер Джонес Мадж, мелочной торговец, сосуд энтузиазма и бескорыстия, продававший чай членам. Явившись заблаговременно, леди сидели на скамьях и пили чай вплоть до того момента, когда считали целесообразным прекратить это занятие. На видном месте, на зеленом сукне письменного стола, помещался большой деревянный ящик для денег; секретарь стоял за столом и благодарил милостивой улыбкой за каждое добавление к богатым залежам меди, таившимся внутри.
На этот раз леди пили чай в устрашающем количестве, к великому ужасу мистера Уэллера-старшего, который, не обращая ни малейшего внимания на предостерегающие толчки Сэма, озирался по сторонам с самым откровенным изумлением.
— Сэмми! — прошептал мистер Уэллер. — Если кое-кого из этих людей не придется лечить завтра от водянки, я не отец тебе, помяни мое слово. Вот эта старая леди рядом со мной хочет утопиться в чае.
— Неужели вы не можете помолчать? — тихо отозвался Сэм.
— Сэм, — прошептал через секунду мистер Уэллер глубоко взволнованным голосом, — запомни мои слова, мой мальчик: если этот-вот секретарь не остановится через пять минут, он лопнет от гренков и воды.
— Ну что ж, пусть лопнет, если ему это нравится, — ответил Сэм. — Это не ваше дело.
— Если это протянется еще дольше, Сэмми, — сказал мистер Уэллер все так же тихо, — я сочту своим долгом, долгом человеческого существа, встать и обратиться к председателю. Вон та молодая женщина, через две скамьи, выпила девять с половиной чайных чашек; она пухнет на моих глазах.
Можно не сомневаться в том, что мистер Уэллер не замедлил бы осуществить свое благое намерение, если бы оглушительный шум, вызванный стуком чашек и блюдец, не возвестил весьма кстати об окончании чаепития. Посуду унесли, стол, покрытый зеленым сукном, выдвинули на середину комнаты, и деловая часть заседания была открыта темпераментным человечком с лысой головой, в темно-серых коротких штанах, который внезапно взбежал по лестнице, неминуемо рискуя сломать ноги, облаченные в темно-серые штанишки, и сказал:
— Леди и джентльмены, я предлагаю выбрать председателем нашего славного брата, мистера Хамма!
При этом предложении леди начали размахивать изысканной коллекцией носовых платков, и стремительный человечек буквально потащил мистера Хамма к креслу, взяв его за плечи и толкнув к остову из красного дерева, некогда являвшемуся вышеупомянутым предметом обстановки. Размахиванье носовыми платками возобновилось, и мистер Хамм, прилизанный человек с бледным, всегда потным лицом, смиренно поклонился — к великому восторгу особ женского пола и церемонно занял свое место. Затем человечек в темно-серых штанишках потребовал тишины, а мистер Хамм поднялся и сказал, что с разрешения братьев и сестер Бриклейнского отделения, ныне здесь присутствующих, секретарь прочитает отчет комитета Бриклейнского отделения. Предложение было встречено новой демонстрацией носовых платков.
После того как секретарь весьма внушительно чихнул, а кашель, который неизменно овладевает собранием, когда предстоит что-нибудь интересное, в надлежащее время прекратился, был прочитан следующий документ:
«Отчет комитета Бриклейского отделения объединенного великого Эбенизерского общества трезвости
В течение истекшего месяца наш Комитет продолжал свои благородные труды и с невыразимым удовольствием имеет сообщить о следующих новых случаях обращения на путь трезвости:
Г. Уокер, портной, жена и двое детей. Признается, что, находясь в лучшем материальном положении, имел привычку пить эль и пиво; говорит, что не уверен в том, не случалось ли ему на протяжении двадцати лет отведывать аккуратно два раза в неделю «песьего носа», каковое питье, по наведенным нашим Комитетом справкам, состоит из теплого портера, сахара, джина и мускатного ореха. (Стон и восклицание пожилой особы женского пола: «Правильно!») В настоящее время без работы и без денег; думает, что в этом виноват портер (рукоплескания) или частичная потеря трудоспособности повреждение правой руки; не уверен, какая из этих причин подлинная, но считает весьма возможным, что если бы он всю жизнь пил только воду, его товарищ по работе не воткнул бы ему в руку заржавленной иглы, что и послужило непосредственной причиной несчастного случая. (Восторженные возгласы.) В настоящее время у него для питья нет ничего, кроме холодной воды, и он никогда не испытывает жажды. (Оглушительные рукоплескания.)
Бетой Мартин, вдова, один ребенок, один глаз. Занимается поденной работой и стиркой; об одном глазе — от рождения, но знает, что ее мать пила портер, и не удивилась бы, если бы оказалось, что это послужило причиной ее одноглазия. (Восторженные возгласы.) Не исключает возможности, что если бы сама всегда воздерживалась от спиртных напитков, у нее могло бы быть в настоящее время два глаза. (Громкие рукоплескания.) Прежде получала за работу восемнадцать пенсов в день, пинту портера и стакан водки, но с той поры, как стала членом Бриклейнского отделения, требует вместо этого три шиллинга и шесть пенсов. (Сообщение об этом весьма интересном факте было принято с бурным энтузиазмом.)
Генри Беллер много лет был провозглашателем тостов на общественных обедах и в течение этого времени пил в большом количестве заграничные вина; нередко уносил с собой одну-две бутылки; не совсем уверен в этом, но не сомневается, что выпивал содержимое бутылок, когда уносил их. Состояние духа у него всегда меланхолическое, у него постоянный жар и вследствие этого — непрерывная жажда; думает, что в этом виновато вино, которое он имел обыкновение пить. (Рукоплескания.) В настоящее время без места и никогда в рот не берет ни капли заграничных вин. (Оглушительные рукоплескания.)
Томас Бартон — поставщик конины для кошек лорд-мэра, шерифов и многих членов городского совета. (Упоминание об этом джентльмене встречено было с глубочайшим вниманием.) У него деревянная нога; находит, что деревянная нога обходится дорого вследствие необходимости ходить по камням; всегда приобретал подержанные деревянные ноги и аккуратно каждый вечер выпивал стакан горячего джина с водой, иногда два. (Глубокие вздохи.) Нашел, что подержанные деревянные ноги расщепляются и гниют очень быстро; твердо убежден, что на них вредно отражается джин с водою. (Длительные рукоплескания.) Теперь покупает новые деревянные ноги и не пьет ничего, кроме воды и жидкого чая. Новые ноги служат вдвое дольше, и он объясняет это исключительно своим воздержным образом жизни». (Торжествующие возгласы.)
Затем Энтони Хамм предложил собранию развлечься пением. С целью доставить членам разумное и духовное наслаждение, брат Мордлин приспособил прекрасные слова «Кто не слышал о юном веселом гребце?» к мотиву Сотого псалма, каковые он и предлагал собранию пропеть вместе с ним. (Громкие рукоплескания.) Он мог воспользоваться случаем и высказать твердое свое убеждение, что покойный мистер Дибдин[115], признав прежние свои ошибки, написал эту балладу с целью показать преимущества воздержания. Это — гимн трезвости. (Буря рукоплесканий.) Опрятная одежда молодого человека, его умение грести, завидное состояние духа, которое позволяло ему, выражаясь прекрасными словами поэта,
— Кого он разумеет под слабым полом, Сэмми? — шепотом осведомился мистер Уэллер.
— Женщин, — сказал Сэм тоже шепотом.
— Тут он не ошибается, — заметил мистер Уэллер. — Должно быть, они и в самом деле слабый пол, очень даже слабый пол, если дают себя одурачивать таким молодцам, как этот.
Дальнейшие замечания возмущенного старого джентльмена были прерваны пением, причем мистер Энтони Хамм прочитывал предварительно по два стиха для сведения тех своих слушателей, которые были незнакомы с песней. Во время пения человечек в темно-серых штанишках исчез; он вернулся, как только пение было закончено, и с весьма многозначительным видом шепнул что-то мистеру Энтони Хамму.
— Друзья мои, — сказал мистер Хамм, умоляюще поднимая руку, дабы призвать к молчанию тех полных старых леди, которые отстали на один-два стиха, — делегат от Доркингского отделения нашего общества, брат Стиггинс, ждет внизу.
Снова заволновались носовые платки — и с еще большим энтузиазмом, ибо мистер Стиггинс был исключительно популярен среди женского населения Брик-лейна.
— Я думаю, он может войти, — сказал мистер Хамм, озираясь с довольной улыбкой. — Брат Теджер, введите его, он передаст нам свои приветствия.
Человечек в темно-серых штанишках, который откликался на имя «брат Теджер», стремительно сбежал по лестнице, и тотчас же вслед за этим в зале услышали, как он поднимается с преподобным мистером Стиггинсом.
— Он идет, Сэмми, — прошептал мистер Уэллер, багровый от сдерживаемого смеха.
— Не говорите мне ни слова, — отозвался Сэм, — потому что я этого не выдержу. Он уже у самой двери. Я слышу, как он бьется головой об доски и штукатурку…
Сэм Уэллер не успел закончить фразу, как маленькая дверь распахнулась, и появился брат Теджер в сопровождении преподобного мистера Стиггинса, который едва успел войти, как начались оглушительные рукоплескания, топот и размахивание носовыми платками. На все эти проявления восторга брат Стиггинс не ответил ничем, кроме напряженной улыбки и дикого взгляда, устремленного на кончик свечи, стоявшей на столе, при этом он всем телом раскачивался из стороны в сторону, весьма неровно и неуверенно.
— Вы нездоровы, брат Стиггинс? — прошептал мистер Энтони Хамм.
— Я в полном порядке, сэр, — ответил мистер Стиггинс голосом свирепым и чрезвычайно хриплым. — Я в полном порядке, сэр.
— О, очень приятно, — отозвался мистер Энтони Хамм, отступая на несколько шагов.
— Надеюсь, никто здесь не посмеет сказать, что я не в порядке, сэр? сказал мистер Стиггинс.
— О, конечно, никто, — согласился мистер Хамм.
— И не советую говорить, сэр! И не советую! — воскликнул мистер Стиггинс.
Тем временем в комнате наступила полная тишина, все ждали с некоторой тревогой возобновления прерванных занятий.
— Не желаете ли вы обратиться с речью к собранию, брат? — с любезной улыбкой осведомился мистер Хамм.
— Нет, сэр, — возразил мистер Стиггинс. — Нет, сэр, не желаю, сэр.
Присутствующие широко раскрытыми глазами посмотрели друг на друга, и шепот изумления пробежал по комнате.
— По моему мнению, сэр, — сказал мистер Стиггинс, расстегивая сюртук и говоря очень громко, — по моему мнению, сэр, все здесь пьяны, сэр. Брат Теджер, сэр! — сказал мистер Стиггинс, вдруг свирепея и круто поворачиваясь к человечку в темно-серых штанишках. — Вы пьяны, сэр!
С этими словами мистер Стиггинс, побуждаемый похвальным желанием повысить трезвость собрания и исключить из него всех недостойных членов, ударил брата Теджера в нос столь метко, что темно-серые штанишки исчезли с молниеносной быстротой. Брат Теджер полетел вниз головой с лестницы.
Вслед за этим женщины разразились громкими и жалобными воплями и, бросившись к своим возлюбленным братьям, обхватили их руками, чтобы защитить от опасности. Образец привязанности, едва не оказавшейся фатальной для Хамма, который благодаря своей популярности был почти удушен толпой ханжей женского пола, висевших у него на шее и осыпавших его ласками. Большая часть свечей погасла, и в зале воцарились шум и смятение.
— Ну, Сэмми, — сказал мистер Уэллер, неторопливо снимая пальто, ступай и приведи сторожа.
— А вы что будете тем временем делать? — осведомился Сэм.
— Не беспокойся обо мне, Сэмми, — ответил старый джентльмен. — Я сведу маленькие счеты с этим-вот Стиггинсом!
Не успел Сэм вмешаться, как его героический родитель пробился в дальний угол комнаты и с ловкостью боксера атаковал преподобного мистера Стиггинса.
— Проваливайте! — воскликнул Сэм.
— Выходите! — крикнул мистер Уэллер и, не повторяя приглашения, хлопнул мистера Стиггинса предварительно по голове и начал весело приплясывать вокруг него, как пробковый бакан на волнах, что было поистине чудом для джентльмена его возраста.
Убедившись, что все возражения не достигают цели, Сэм нахлобучил шапку, перекинул через руку отцовское пальто я, схватив старика за талию, насильно стащил его с лестницы и вывел на улицу, не отпуская его и не позволяя ему останавливаться, пика они не дошли до угла. Добравшись туда, они услышали крики толпы, наблюдавшей, как преподобного мистера Стиггинса препровождают на ночь в надежное помещение, и до них донесся шум, вызванный рассыпавшимися во все стороны членами Бриклейнского отделения Объединенного великого Эбенизерского общества трезвости.
— Нет, не пахнет, — ответил Сэм и продолжал читать очень быстро, чтобы ускользнуть от обсуждения этого пункта: — «Возьмите меня, моя милая Мэри, своим Валентином и подумайте о том, что я сказал. Моя милая Мэри, а теперь я кончаю». Это все, — сказал Сэм.
— Что-то очень уж неожиданно затормозил, а, Сэмми? — осведомился мистер Уэллер.
— Ничуть не бывало, — возразил Сэм. — Тут ей и захочется, чтобы еще что-нибудь было, а это и есть большое умение писать письма.
— Пожалуй, оно верно, — согласился мистер Уэллер, — и хотел бы я, чтобы твоя мачеха следовала при разговоре такому славному правилу. А разве ты не подпишешься?
— Вот тут-то и загвоздка! — сказал Сэм. — Не знаю, как подписаться.
— Подпишись — Веллер, — посоветовал старейший представитель этой фамилии.
— Не годится, — возразил Сэм. — Никогда не подписывают валентинку своей настоящей фамилией.
— Ну, тогда подпиши «Пиквик», — сказал мистер Уэллер. — Это очень хорошее имя и легко пишется.
— Вот это дело, — согласился Сэм. — Я бы мог закончить стишком, как вы думаете?
— Мне это не нравится, Сэм, — возразил мистер Уэллер. — Я не знавал ни одного почтенного кучера, который бы писал стихи. Вот только один написал трогательные стишки накануне того дня, когда его должны были повесить за грабеж на большой дороге; ну, да он был из Кемберуэла, так что это не в счет.
Но Сэм не хотел отказаться от поэтической идеи, пришедшей ему в голову, и подписал письмо:
«Полюбил вас в мигСложив его весьма замысловато, ой нацарапал наискось адрес в углу: «Мэри, горничной у мистера Напкинса, мэра, Ипсуич, Саффок», запечатал облаткой и сунул его в карман, готовое для сдачи на почтамт. Когда покончено было с этим важным вопросом, мистер Уэллер-старший приступил к тому, ради чего вызвал сына.
Ваш Пиквик».
— Первое дело о твоем хозяине, Сэмми, — сказал мистер Уэллер. — Завтра его будут судить.
— Будут судить, — подтвердил Сэм.
— Ну, так вот, — продолжал мистер Уэллер, — я полагаю, что ему понадобится вызвать свидетелей, чтобы те потолковали о его репутации или, может быть, доказали алиби. Я это дело обмозговал, так что он может не беспокоиться, Сэмми. Есть у меня приятели, которые сделают для него и то и другое, но мой совет такой: наплевать на репутацию и держаться за алиби. Нет ничего лучше алиби, Сэмми, ничего.
У мистера Уэллера был весьма глубокомысленный вид, когда он высказывал это юридическое соображение; и, погрузив нос в стакан, он подмигнул поверх него изумленному сыну.
— Да вы о чем толкуете? — спросил Сэм. — Уж не думаете ли вы, что его будут судить в Олд-Бейли?
— Наших обсуждений это не касается, Сэмми, — возразил мистер Уэллер. Где бы его не судили, мой мальчик, алиби — как раз такая штука, которая поможет ему выпутаться. С алиби мы выручили Тома Уайльдспарка, которого судили за смертоубийство, а длинные парики все до единого сказали, что его ничто не спасет. И вот мое мнение, Сэмми: если твой хозяин не докажет алиби, придется ему, как говорят итальянцы, регулярно влопаться, и конец делу.
Так как мистер Уэллер-старший придерживался твердого и непоколебимого убеждения, что Олд-Бейли является высшей судебной инстанцией в стране и что его правила и процедура регулируют и контролируют делопроизводство всех других судов, то он решительно пренебрег уверениями и доводами сына, пытавшегося объяснить, что алиби неприемлемо, и энергически заявил, что мистера Пиквика «сделают жертвой». Убедившись, сколь бессмысленно продолжать разговор на эту тему, Сэм заговорил о другом и спросил, что это за второе дело, о котором его почтенный родитель хотел потолковать с ним.
— Это уже пункт семейной политики, — сообщил мистер Уэллер. — Этот-вот Стиггинс…
— Красноносый? — осведомился Сэм.
— Он самый, — отвечал мистер Уэллер. — Так вот этот красноносый парень, Сэмми, навещает твою мачеху с такой любезностью и постоянством, каких я еще не видывал. Он такой друг дома, Сэмми, что когда он от нас уходит, у него на душе неспокойно, если не прихватит чего-нибудь на память о нас.
— А будь я на вашем месте, я бы что-нибудь такое ему дал, чтоб оно наскипидарило и навощило ему память на десять лет, — перебил Сэм.
— Подожди минутку, — продолжал мистер Уэллер. Я хотел сказать, что теперь он всегда приносит плоскую флягу, в которую вмещается пинты полторы, и наполняет ее ананасным ромом, перед тем как уйти.
— И, должно быть, выпивает ее перед тем, как вернуться? — предположил Сэм.
— До дна! — ответил мистер Уэллер. — Никогда не оставляет в ней ничего, кроме пробки и запаха, уж можешь на него положиться, Сэмми. Так вот эти самые ребята, мой мальчик, устраивают сегодня вечером месячное собрание Бриклейнского отделения Объединенного великого Эбенизерского общества трезвости. Твоя мачеха хотела пойти, Сэмми, да схватила ревматизм и не пойдет, а я, Сэмми… я забрал два билета, которые были присланы ей.
Мистер Уэллер сообщил секрет с большим удовольствием и при этом подмигивал столь неутомимо, что Сэм предположил, не начинается ли у него в веке правого глаза tic douloureux.[114]
— Ну и что? — спросил молодой джентльмен.
— Так вот, — продолжал его родитель, осторожно озираясь, — мы вместе отправляемся и попадем туда пунктуально к сроку, а заместитель пастыря не попадет, Сэмми, заместитель пастыря не попадет.
Тут с мистером Уэллером начался припадок сдавленного смеха, который постепенно перешел в приступ удушья, небезопасный для пожилого джентльмена.
— За всю свою жизнь никогда не видел такого старого чудака! воскликнул Сэм, растирая спину пожилого джентльмена с такой силой, что тот мог воспламениться от трения. — Чего вы так хохочете, толстяк вы этакий?
— Тише, Сэмми! — сказал мистер Уэллер, озираясь с сугубой осторожностью и говоря шепотом. — Двое моих приятелей, что работают на Оксфордской дороге и готовы на всякую штуку, взяли заместителя на буксир, Сэмми, а когда он придет в Эбенизерское общество (а он наверняка придет, потому что они доведут его до двери и впихяут, если понадобится), он будет так наполнен ромом, как никогда не бывал у «Маркиза Гренби» в Доркинге, а это дело нешуточное.
И мистер Уэллер снова неудержимо захохотал, в результате чего снова едва не задохся.
Ничто не могло больше прийтись по вкусу Сэму Уэллеру, чем задуманное разоблачение подлинных склонностей и качеств красноносого, а так как приближалось время, назначенное для собрания, то отец и сын немедленно отправились в Брик-лейн. По дороге Сэм не забыл занести свое письмо в почтовую контору.
Ежемесячные собрания Бриклейнского отделения Объединенного великого Эбенизерского общества трезвости происходили в большой комнате, приятно и удобно расположившейся в конце надежной и удобной лестницы. Председателем был «ровной дорогой идущий» мистер Энтони Хамм, обращенный пожарный, а ныне школьный учитель и при случае странствующий проповедник, а секретарем — мистер Джонес Мадж, мелочной торговец, сосуд энтузиазма и бескорыстия, продававший чай членам. Явившись заблаговременно, леди сидели на скамьях и пили чай вплоть до того момента, когда считали целесообразным прекратить это занятие. На видном месте, на зеленом сукне письменного стола, помещался большой деревянный ящик для денег; секретарь стоял за столом и благодарил милостивой улыбкой за каждое добавление к богатым залежам меди, таившимся внутри.
На этот раз леди пили чай в устрашающем количестве, к великому ужасу мистера Уэллера-старшего, который, не обращая ни малейшего внимания на предостерегающие толчки Сэма, озирался по сторонам с самым откровенным изумлением.
— Сэмми! — прошептал мистер Уэллер. — Если кое-кого из этих людей не придется лечить завтра от водянки, я не отец тебе, помяни мое слово. Вот эта старая леди рядом со мной хочет утопиться в чае.
— Неужели вы не можете помолчать? — тихо отозвался Сэм.
— Сэм, — прошептал через секунду мистер Уэллер глубоко взволнованным голосом, — запомни мои слова, мой мальчик: если этот-вот секретарь не остановится через пять минут, он лопнет от гренков и воды.
— Ну что ж, пусть лопнет, если ему это нравится, — ответил Сэм. — Это не ваше дело.
— Если это протянется еще дольше, Сэмми, — сказал мистер Уэллер все так же тихо, — я сочту своим долгом, долгом человеческого существа, встать и обратиться к председателю. Вон та молодая женщина, через две скамьи, выпила девять с половиной чайных чашек; она пухнет на моих глазах.
Можно не сомневаться в том, что мистер Уэллер не замедлил бы осуществить свое благое намерение, если бы оглушительный шум, вызванный стуком чашек и блюдец, не возвестил весьма кстати об окончании чаепития. Посуду унесли, стол, покрытый зеленым сукном, выдвинули на середину комнаты, и деловая часть заседания была открыта темпераментным человечком с лысой головой, в темно-серых коротких штанах, который внезапно взбежал по лестнице, неминуемо рискуя сломать ноги, облаченные в темно-серые штанишки, и сказал:
— Леди и джентльмены, я предлагаю выбрать председателем нашего славного брата, мистера Хамма!
При этом предложении леди начали размахивать изысканной коллекцией носовых платков, и стремительный человечек буквально потащил мистера Хамма к креслу, взяв его за плечи и толкнув к остову из красного дерева, некогда являвшемуся вышеупомянутым предметом обстановки. Размахиванье носовыми платками возобновилось, и мистер Хамм, прилизанный человек с бледным, всегда потным лицом, смиренно поклонился — к великому восторгу особ женского пола и церемонно занял свое место. Затем человечек в темно-серых штанишках потребовал тишины, а мистер Хамм поднялся и сказал, что с разрешения братьев и сестер Бриклейнского отделения, ныне здесь присутствующих, секретарь прочитает отчет комитета Бриклейнского отделения. Предложение было встречено новой демонстрацией носовых платков.
После того как секретарь весьма внушительно чихнул, а кашель, который неизменно овладевает собранием, когда предстоит что-нибудь интересное, в надлежащее время прекратился, был прочитан следующий документ:
«Отчет комитета Бриклейского отделения объединенного великого Эбенизерского общества трезвости
В течение истекшего месяца наш Комитет продолжал свои благородные труды и с невыразимым удовольствием имеет сообщить о следующих новых случаях обращения на путь трезвости:
Г. Уокер, портной, жена и двое детей. Признается, что, находясь в лучшем материальном положении, имел привычку пить эль и пиво; говорит, что не уверен в том, не случалось ли ему на протяжении двадцати лет отведывать аккуратно два раза в неделю «песьего носа», каковое питье, по наведенным нашим Комитетом справкам, состоит из теплого портера, сахара, джина и мускатного ореха. (Стон и восклицание пожилой особы женского пола: «Правильно!») В настоящее время без работы и без денег; думает, что в этом виноват портер (рукоплескания) или частичная потеря трудоспособности повреждение правой руки; не уверен, какая из этих причин подлинная, но считает весьма возможным, что если бы он всю жизнь пил только воду, его товарищ по работе не воткнул бы ему в руку заржавленной иглы, что и послужило непосредственной причиной несчастного случая. (Восторженные возгласы.) В настоящее время у него для питья нет ничего, кроме холодной воды, и он никогда не испытывает жажды. (Оглушительные рукоплескания.)
Бетой Мартин, вдова, один ребенок, один глаз. Занимается поденной работой и стиркой; об одном глазе — от рождения, но знает, что ее мать пила портер, и не удивилась бы, если бы оказалось, что это послужило причиной ее одноглазия. (Восторженные возгласы.) Не исключает возможности, что если бы сама всегда воздерживалась от спиртных напитков, у нее могло бы быть в настоящее время два глаза. (Громкие рукоплескания.) Прежде получала за работу восемнадцать пенсов в день, пинту портера и стакан водки, но с той поры, как стала членом Бриклейнского отделения, требует вместо этого три шиллинга и шесть пенсов. (Сообщение об этом весьма интересном факте было принято с бурным энтузиазмом.)
Генри Беллер много лет был провозглашателем тостов на общественных обедах и в течение этого времени пил в большом количестве заграничные вина; нередко уносил с собой одну-две бутылки; не совсем уверен в этом, но не сомневается, что выпивал содержимое бутылок, когда уносил их. Состояние духа у него всегда меланхолическое, у него постоянный жар и вследствие этого — непрерывная жажда; думает, что в этом виновато вино, которое он имел обыкновение пить. (Рукоплескания.) В настоящее время без места и никогда в рот не берет ни капли заграничных вин. (Оглушительные рукоплескания.)
Томас Бартон — поставщик конины для кошек лорд-мэра, шерифов и многих членов городского совета. (Упоминание об этом джентльмене встречено было с глубочайшим вниманием.) У него деревянная нога; находит, что деревянная нога обходится дорого вследствие необходимости ходить по камням; всегда приобретал подержанные деревянные ноги и аккуратно каждый вечер выпивал стакан горячего джина с водой, иногда два. (Глубокие вздохи.) Нашел, что подержанные деревянные ноги расщепляются и гниют очень быстро; твердо убежден, что на них вредно отражается джин с водою. (Длительные рукоплескания.) Теперь покупает новые деревянные ноги и не пьет ничего, кроме воды и жидкого чая. Новые ноги служат вдвое дольше, и он объясняет это исключительно своим воздержным образом жизни». (Торжествующие возгласы.)
Затем Энтони Хамм предложил собранию развлечься пением. С целью доставить членам разумное и духовное наслаждение, брат Мордлин приспособил прекрасные слова «Кто не слышал о юном веселом гребце?» к мотиву Сотого псалма, каковые он и предлагал собранию пропеть вместе с ним. (Громкие рукоплескания.) Он мог воспользоваться случаем и высказать твердое свое убеждение, что покойный мистер Дибдин[115], признав прежние свои ошибки, написал эту балладу с целью показать преимущества воздержания. Это — гимн трезвости. (Буря рукоплесканий.) Опрятная одежда молодого человека, его умение грести, завидное состояние духа, которое позволяло ему, выражаясь прекрасными словами поэта,
все это вместе взятое доказывало, что он пил одну воду. (Рукоплескания.) О, какое добродетельное, веселое расположение духа! (Восторженные возгласы.) А какова награда, полученная молодым человеком? Пусть все присутствующие здесь молодые люди заметят следующее:
И не думать, а только грести, —
(Громкие возгласы, подхваченные леди.) Какой блестящий пример! Сестры, девушки, сбегающиеся к молодому гребцу и побуждающие его плыть по течению долга и трезвости. Но одни ли только девушки скромных семейств утешали, успокаивали и поддерживали его? Нет!
И сбегались все девушки к лодке его.
(Оглушительные рукоплескания.) Слабый пол, все до единого мужчины… — он просит прощения, — до единой женщины… — сплотился вокруг молодого гребца и отвернулся с отвращением от пьющего спиртные напитки. (Рукоплескания.) Братья Бриклейнского отделения — гребцы. (Рукоплескания и смех.) Эта комната — их лодка, аудитория — прекрасные девушки, и он (мистер Энтони Хамм), хотя и не достоин такой чести, — «первый гребец». (Взрыв рукоплесканий.)
Он был первым гребцом горожанок-красавиц.
— Кого он разумеет под слабым полом, Сэмми? — шепотом осведомился мистер Уэллер.
— Женщин, — сказал Сэм тоже шепотом.
— Тут он не ошибается, — заметил мистер Уэллер. — Должно быть, они и в самом деле слабый пол, очень даже слабый пол, если дают себя одурачивать таким молодцам, как этот.
Дальнейшие замечания возмущенного старого джентльмена были прерваны пением, причем мистер Энтони Хамм прочитывал предварительно по два стиха для сведения тех своих слушателей, которые были незнакомы с песней. Во время пения человечек в темно-серых штанишках исчез; он вернулся, как только пение было закончено, и с весьма многозначительным видом шепнул что-то мистеру Энтони Хамму.
— Друзья мои, — сказал мистер Хамм, умоляюще поднимая руку, дабы призвать к молчанию тех полных старых леди, которые отстали на один-два стиха, — делегат от Доркингского отделения нашего общества, брат Стиггинс, ждет внизу.
Снова заволновались носовые платки — и с еще большим энтузиазмом, ибо мистер Стиггинс был исключительно популярен среди женского населения Брик-лейна.
— Я думаю, он может войти, — сказал мистер Хамм, озираясь с довольной улыбкой. — Брат Теджер, введите его, он передаст нам свои приветствия.
Человечек в темно-серых штанишках, который откликался на имя «брат Теджер», стремительно сбежал по лестнице, и тотчас же вслед за этим в зале услышали, как он поднимается с преподобным мистером Стиггинсом.
— Он идет, Сэмми, — прошептал мистер Уэллер, багровый от сдерживаемого смеха.
— Не говорите мне ни слова, — отозвался Сэм, — потому что я этого не выдержу. Он уже у самой двери. Я слышу, как он бьется головой об доски и штукатурку…
Сэм Уэллер не успел закончить фразу, как маленькая дверь распахнулась, и появился брат Теджер в сопровождении преподобного мистера Стиггинса, который едва успел войти, как начались оглушительные рукоплескания, топот и размахивание носовыми платками. На все эти проявления восторга брат Стиггинс не ответил ничем, кроме напряженной улыбки и дикого взгляда, устремленного на кончик свечи, стоявшей на столе, при этом он всем телом раскачивался из стороны в сторону, весьма неровно и неуверенно.
— Вы нездоровы, брат Стиггинс? — прошептал мистер Энтони Хамм.
— Я в полном порядке, сэр, — ответил мистер Стиггинс голосом свирепым и чрезвычайно хриплым. — Я в полном порядке, сэр.
— О, очень приятно, — отозвался мистер Энтони Хамм, отступая на несколько шагов.
— Надеюсь, никто здесь не посмеет сказать, что я не в порядке, сэр? сказал мистер Стиггинс.
— О, конечно, никто, — согласился мистер Хамм.
— И не советую говорить, сэр! И не советую! — воскликнул мистер Стиггинс.
Тем временем в комнате наступила полная тишина, все ждали с некоторой тревогой возобновления прерванных занятий.
— Не желаете ли вы обратиться с речью к собранию, брат? — с любезной улыбкой осведомился мистер Хамм.
— Нет, сэр, — возразил мистер Стиггинс. — Нет, сэр, не желаю, сэр.
Присутствующие широко раскрытыми глазами посмотрели друг на друга, и шепот изумления пробежал по комнате.
— По моему мнению, сэр, — сказал мистер Стиггинс, расстегивая сюртук и говоря очень громко, — по моему мнению, сэр, все здесь пьяны, сэр. Брат Теджер, сэр! — сказал мистер Стиггинс, вдруг свирепея и круто поворачиваясь к человечку в темно-серых штанишках. — Вы пьяны, сэр!
С этими словами мистер Стиггинс, побуждаемый похвальным желанием повысить трезвость собрания и исключить из него всех недостойных членов, ударил брата Теджера в нос столь метко, что темно-серые штанишки исчезли с молниеносной быстротой. Брат Теджер полетел вниз головой с лестницы.
Вслед за этим женщины разразились громкими и жалобными воплями и, бросившись к своим возлюбленным братьям, обхватили их руками, чтобы защитить от опасности. Образец привязанности, едва не оказавшейся фатальной для Хамма, который благодаря своей популярности был почти удушен толпой ханжей женского пола, висевших у него на шее и осыпавших его ласками. Большая часть свечей погасла, и в зале воцарились шум и смятение.
— Ну, Сэмми, — сказал мистер Уэллер, неторопливо снимая пальто, ступай и приведи сторожа.
— А вы что будете тем временем делать? — осведомился Сэм.
— Не беспокойся обо мне, Сэмми, — ответил старый джентльмен. — Я сведу маленькие счеты с этим-вот Стиггинсом!
Не успел Сэм вмешаться, как его героический родитель пробился в дальний угол комнаты и с ловкостью боксера атаковал преподобного мистера Стиггинса.
— Проваливайте! — воскликнул Сэм.
— Выходите! — крикнул мистер Уэллер и, не повторяя приглашения, хлопнул мистера Стиггинса предварительно по голове и начал весело приплясывать вокруг него, как пробковый бакан на волнах, что было поистине чудом для джентльмена его возраста.
Убедившись, что все возражения не достигают цели, Сэм нахлобучил шапку, перекинул через руку отцовское пальто я, схватив старика за талию, насильно стащил его с лестницы и вывел на улицу, не отпуская его и не позволяя ему останавливаться, пика они не дошли до угла. Добравшись туда, они услышали крики толпы, наблюдавшей, как преподобного мистера Стиггинса препровождают на ночь в надежное помещение, и до них донесся шум, вызванный рассыпавшимися во все стороны членами Бриклейнского отделения Объединенного великого Эбенизерского общества трезвости.
Глава XXXIV
целиком, посвящена полному и правдивому отчету о памятном судебном процессе Бардл против Пиквика
— Хотел бы я знать, что ел сегодня за завтраком старшина присяжных, кто бы он ни был, — сказал мистер Снодграсс с целью поддержать разговор в чреватое последствиями утро четырнадцатого февраля.
— Да, — ответил Перкер, — надеюсь, он хорошо позавтракал.
— Почему это вас интересует? — осведомился мистер Пиквик.
— Чрезвычайно важно. Очень важно, уважаемый сэр, — отвечал Перкер. Благодушный, удовлетворенный, плотно позавтракавший присяжный — факт капитальный, которым нехудо заручиться. Недовольные или голодные присяжные, уважаемый сэр, всегда решают в пользу истца.
— Помилуй бог, — сказал мистер Пиквик с растерянным видом, — почему же это так?
— Право, не знаю, — хладнокровно отозвался маленький человечек. — Полагаю, для сбережения времени. Как только приближается час обеда, когда присяжные удаляются на совещание, старшина присяжных вынимает часы и говорит: «Ах, боже мой, джентльмены, объявляю, что уже без десяти пять! Я обедаю в пять, джентльмены». — «Я тоже», — говорят остальные, за исключением двоих, которым полагалось обедать в три, и поэтому они еще больше торопятся домой. Старшина улыбается и прячет часы. «Ну-с, джентльмены, так как же мы решим — истец или ответчик, джентльмены? Я склонен думать, насколько я могу судить, джентльмены, — повторяю, я склонен думать, — пусть это не влияет на ваше мнение, — я склонен думать, что прав истец», — на что двое или трое несомненно скажут, что они тоже так думают, — и, конечно, они так и думают, — а затем они уже действуют единодушно и быстро. Однако десять минут десятого! — воскликнул маленький джентльмен, взглянув на часы. Пора отправляться, уважаемый сэр, — когда слушается дело о нарушении брачного обещания, зал суда обычно переполнен. Вы бы вызвали карету, уважаемый сэр, а не то мы опоздаем.
Мистер Пиквик немедленно позвонил в колокольчик, и когда карета была подана, четверо пиквикистов и мистер Перкер разместились в ней и поехали к Гилдхоллу[116].
Сэм Уэллер, мистер Лаутен и синий мешок последовали за ними в кэбе.
— Лаутен, — сказал Перкер, когда они вошли в вестибюль суда, — усадите друзей мистера Пиквика на места для юристов; сам мистер Пиквик пусть сядет рядом со мной. Сюда, уважаемый сэр, сюда.
Взяв мистера Пиквика за рукав, маленький джентльмен повел его к нижней скамье, находящейся перед пюпитрами королевских юрисконсультов и сооруженной для удобства поверенных, которые имеют возможность шептать с этой скамьи на ухо выступающему королевскому юрисконсульту те сведения, какие могут оказаться необходимыми по ходу дела. Занимающие это место невидимы большинству зрителей, ибо помещаются на значительно более низком уровне, чем адвокаты и публика, чьи скамьи находятся на возвышении. Поверенные, таким образом, сидят спиной и к тем и к другим и обращены лицом к судье.
— Должно быть, это место для свидетелей? — осведомился мистер Пиквик, указывая на нечто вроде кафедры с медными перилами по левую руку от него.
— Место для свидетелей, уважаемый сэр, — подтвердил Перкер, извлекая кипу бумаг из синего мешка, только что положенного Лаутеном у его ног.
— А там, — продолжал мистер Пиквик, указывая на две скамьи за перилами справа от пего, — там сидят присяжные, не правда ли?
— Вот именно, уважаемый сэр, — отозвался Перкер, постукивая по крышке своей табакерки.
Мистер Пиквик встал в крайнем волнении и окинул взглядом зал суда. На галерее уже собралось немало зрителей, а на скамьях для адвокатов — солидное количество джентльменов в париках, представлявших в целом приятную и разнообразную коллекцию носов и бакенбард, каковыми справедливо прославилось адвокатское сословие Англии. Те из джентльменов, у которых были при себе папки с бумагами, держали их по возможности на виду и время от времени почесывали ими нос, чтобы с особенной силой запечатлеть их в памяти зрителей. У других джентльменов, которые не могли демонстрировать такие папки, торчали под мышкою солидные фолианты с красными ярлыками на корешке и в переплете цвета подгоревшей хлебной корки, для коего существует технический термин «адвокатский переплет». Те, у кого не было ни папок, ни книг, засовывали руки в карманы и принимали по возможности глубокомысленный вид; остальные разгуливали с большим беспокойством и энергией, возбуждая этим восхищение и изумление непосвященных зрителей. Все, к великому удивлению мистера Пиквика, разделившись на маленькие группы, болтали и обсуждали новости дня без малейшего волнения, словно и не предвиделось никакого разбирательства.
— Хотел бы я знать, что ел сегодня за завтраком старшина присяжных, кто бы он ни был, — сказал мистер Снодграсс с целью поддержать разговор в чреватое последствиями утро четырнадцатого февраля.
— Да, — ответил Перкер, — надеюсь, он хорошо позавтракал.
— Почему это вас интересует? — осведомился мистер Пиквик.
— Чрезвычайно важно. Очень важно, уважаемый сэр, — отвечал Перкер. Благодушный, удовлетворенный, плотно позавтракавший присяжный — факт капитальный, которым нехудо заручиться. Недовольные или голодные присяжные, уважаемый сэр, всегда решают в пользу истца.
— Помилуй бог, — сказал мистер Пиквик с растерянным видом, — почему же это так?
— Право, не знаю, — хладнокровно отозвался маленький человечек. — Полагаю, для сбережения времени. Как только приближается час обеда, когда присяжные удаляются на совещание, старшина присяжных вынимает часы и говорит: «Ах, боже мой, джентльмены, объявляю, что уже без десяти пять! Я обедаю в пять, джентльмены». — «Я тоже», — говорят остальные, за исключением двоих, которым полагалось обедать в три, и поэтому они еще больше торопятся домой. Старшина улыбается и прячет часы. «Ну-с, джентльмены, так как же мы решим — истец или ответчик, джентльмены? Я склонен думать, насколько я могу судить, джентльмены, — повторяю, я склонен думать, — пусть это не влияет на ваше мнение, — я склонен думать, что прав истец», — на что двое или трое несомненно скажут, что они тоже так думают, — и, конечно, они так и думают, — а затем они уже действуют единодушно и быстро. Однако десять минут десятого! — воскликнул маленький джентльмен, взглянув на часы. Пора отправляться, уважаемый сэр, — когда слушается дело о нарушении брачного обещания, зал суда обычно переполнен. Вы бы вызвали карету, уважаемый сэр, а не то мы опоздаем.
Мистер Пиквик немедленно позвонил в колокольчик, и когда карета была подана, четверо пиквикистов и мистер Перкер разместились в ней и поехали к Гилдхоллу[116].
Сэм Уэллер, мистер Лаутен и синий мешок последовали за ними в кэбе.
— Лаутен, — сказал Перкер, когда они вошли в вестибюль суда, — усадите друзей мистера Пиквика на места для юристов; сам мистер Пиквик пусть сядет рядом со мной. Сюда, уважаемый сэр, сюда.
Взяв мистера Пиквика за рукав, маленький джентльмен повел его к нижней скамье, находящейся перед пюпитрами королевских юрисконсультов и сооруженной для удобства поверенных, которые имеют возможность шептать с этой скамьи на ухо выступающему королевскому юрисконсульту те сведения, какие могут оказаться необходимыми по ходу дела. Занимающие это место невидимы большинству зрителей, ибо помещаются на значительно более низком уровне, чем адвокаты и публика, чьи скамьи находятся на возвышении. Поверенные, таким образом, сидят спиной и к тем и к другим и обращены лицом к судье.
— Должно быть, это место для свидетелей? — осведомился мистер Пиквик, указывая на нечто вроде кафедры с медными перилами по левую руку от него.
— Место для свидетелей, уважаемый сэр, — подтвердил Перкер, извлекая кипу бумаг из синего мешка, только что положенного Лаутеном у его ног.
— А там, — продолжал мистер Пиквик, указывая на две скамьи за перилами справа от пего, — там сидят присяжные, не правда ли?
— Вот именно, уважаемый сэр, — отозвался Перкер, постукивая по крышке своей табакерки.
Мистер Пиквик встал в крайнем волнении и окинул взглядом зал суда. На галерее уже собралось немало зрителей, а на скамьях для адвокатов — солидное количество джентльменов в париках, представлявших в целом приятную и разнообразную коллекцию носов и бакенбард, каковыми справедливо прославилось адвокатское сословие Англии. Те из джентльменов, у которых были при себе папки с бумагами, держали их по возможности на виду и время от времени почесывали ими нос, чтобы с особенной силой запечатлеть их в памяти зрителей. У других джентльменов, которые не могли демонстрировать такие папки, торчали под мышкою солидные фолианты с красными ярлыками на корешке и в переплете цвета подгоревшей хлебной корки, для коего существует технический термин «адвокатский переплет». Те, у кого не было ни папок, ни книг, засовывали руки в карманы и принимали по возможности глубокомысленный вид; остальные разгуливали с большим беспокойством и энергией, возбуждая этим восхищение и изумление непосвященных зрителей. Все, к великому удивлению мистера Пиквика, разделившись на маленькие группы, болтали и обсуждали новости дня без малейшего волнения, словно и не предвиделось никакого разбирательства.