Страница:
Пока старый джентльмен занимался этими делами, смазливая кухарка, одетая в траур и суетившаяся у буфета, прошмыгнула в комнату, несколько раз ухмыльнулась Сэму в знак того, что узнает его, и, молча поместившись за стулом его отца, возвестила о своем присутствии тихим покашливанием. Так как оно осталось без внимания, она кашлянула громче.
— В чем дело? — воскликнул мистер Уэллер-старший, роняя кочергу, и, оглянувшись, быстро отодвинул стул. Что случилось?
— Миленький, выпейте чашку чаю, — медовым голосом предложила смазливая особа.
— Не хочу! — грубо отрезал мистер Уэллер. — Проваливайте к… — Он спохватился и добавил вполголоса: — Подальше отсюда.
— Ах, боже мой, как человек меняется в несчастье! — воскликнула леди, закатывая глаза.
— Кроме доктора и смерти, только это и может изменить мое положение, буркнул мистер Уэллер.
— Никогда еще не видывала такого сердитого человека, — сказала смазливая особа.
— Не беспокойтесь. Все это мне на пользу, как утешал себя один раскаявшийся школьник, когда его высекли, — отвечал старый джентльмен.
Смазливая особа сочувственно и соболезнующе покачала головой и обратилась к Сэму за поддержкой: не правда ли, отец должен взять себя в руки и не предаваться унынию?
— Видите ли, мистер Сэмюел, — говорила смазливая особа, — я его еще вчера предупреждала, что он почувствует себя одиноким, и тут уж ничего не поделаешь, но он должен приободриться. Ах, боже мой, ведь мы все сочувствуем его горю и готовы все для него сделать, и нет такого печального положения, мистер Сэмюел, которого нельзя было бы изменить. Это самое говорил мне один очень достойный джентльмен, когда умер мой муж.
Тут красноречивая особа, прикрыв рот рукой, кашлянула снова и бросила нежный взгляд на мистера Уэллера-старшего.
— Так как я сейчас не нуждаюсь в вашем разговоре, сударыня, то, будьте добры, уйдите, — произнес мистер Уэллер серьезным и внушительным тоном.
— Послушайте, мистер Уэллер, — возразила смазливая особа, — ведь я только по доброте сердечной разговариваю с вами.
— Очень возможно, сударыня, — отвечал мистер Уэллер. — Сэмивел, проводи эту леди и запри за ней дверь.
Намек достиг цели: смазливая особа немедленно вышла из комнаты и захлопнула за собой дверь, после чего мистер Уэллер-старший весь в поту откинулся на спинку стула и сказал:
— Сэмми, если я пробуду здесь неделю — одну только неделю, мой мальчик, — я оглянуться не успею, как эта женщина насильно женит меня на себе.
— Вот как! Неужели она так влюблена? — осведомился Сэм.
— Влюблена! — воскликнул отец. — Я не могу от нее отделаться. Если бы меня посадили в несгораемый шкаф с брамовским замком[158], она все равно добралась бы до меня, Сэмми.
— Вот здорово, когда человека так добиваются! — улыбаясь, сказал Сэм.
— Я этим не горжусь, Сэмми, — возразил мистер Уэллер, энергически размешивая угли. — Это ужасная ситивация. Меня положительно выгоняют из дому. Не успела твоя бедная мачеха испустить дух, как уж одна старуха присылает мне банку варенья, другая — банку желе, а третья заваривает ромашку и собственноручно приносит мне огромную кружку.
Мистер Уэллер умолк, всем своим видом выражая крайнее отвращение, потом добавил вполголоса:
— И все они — вдовы, Сэмми, все, кроме той, что с ромашкой, а она — незамужняя леди пятидесяти трех лет.
Сэм ответил на это забавным подмигиванием, а старый джентльмен, разбив упрямую головешку с таким рвением и злобой, словно это была голова одной из упомянутых вдов, продолжал:
— Короче говоря, Сэмми, я чувствую себя в безопасности только на козлах.
— Почему же там лучше, чем в другом месте? — перебил Сэм.
— А потому, что кучер — особа с привилегией, — пояснил мистер Уэллер, пристально глядя на сына. — Потому, что кучер может делать то, чего другие не могут, и никто его не заподозрит. Потому, что кучер может быть в очень дружеских отношениях хоть с восемью — десятью тысячами женщин, но никому и в голову не придет, что он подумывает жениться на одной из них. А кто другой, кроме кучера, может сказать то же самое, Сэмми?
— Пожалуй, это похоже на правду, — согласился Сэм.
— Будь твой хозяин кучером, — рассуждал мистер Уэллер, — неужели ты думаешь, что присяжные осудили бы его? Никогда бы они этого не сделали, даже если бы дело дошло до суда.
— А почему? — недоверчиво спросил Сэм.
— А потому, — ответил мистер Уэллер, — что они не пошли бы против своей совести. Регулярный кучер — все равно, что дорожка между холостяцкой жизнью и супружеством, и всякий порядочный человек это знает.
— Вот как! Вы, кажется, хотите сказать, что кучера — общие любимцы и никто их не обидит? — осведомился Сэм.
Его отец кивнул головой.
— Почему так случилось, — продолжал родитель, — я и сам не знаю. Понятия не имею, почему кучера карет дальнего следования так умеют всем угодить и почему за ними бегает, можно сказать — обожает их, прекрасный пол в каждом городе, через который они проезжают. Знаю, что так оно и есть на самом деле. Это от природы так — диспансер, как говаривала ваша бедная мачеха.
— Диспансация[159], — поправил Сэм старого джентльмена.
— Хорошо, Сэмивел, пусть будет диспансация, если тебе это больше по вкусу, — отвечал мистер Уэллер. Я это называю диспансер, и так всегда пишется в тех местах, где тебе отпускают даром лекарства, если только ты приносишь свою посуду, вот и все.
С этими словами мистер Уэллер снова набил и раскурил трубку и, опять придав чертам своего лица задумчивое выражение, продолжал:
— Так вот, мой мальчик, незачем мне оставаться здесь только для того, чтобы меня женили, хочу я этого или не хочу, а так как нет у меня желания совсем отгородиться от интересных членов общества, то я порешил отправиться туда, где безопаснее, и снова повернуть оглобли к «Прекрасной Дикарке». Там все мне родное, Сэмми.
— А как быть с трактиром? — осведомился Сэм.
— Трактир, Сэмивел, — отвечал старый джентльмен, — со всем добром, запасами и обстановкой будет перепродан. И твоя мачеха незадолго до смерти пожелала, чтобы двести фунтов из этих денег были помещены на твое имя в эти штуки… как они называются?
— Какие штуки? — спросил Сэм.
— Да те штучки, что в Сити постоянно идут то выше, то ниже.
— Омнибусы? — подсказал Сэм.
— Ну и сморозил! — возразил мистер Уэллер. Они всегда качаются и почему-то путаются с государственным долгом и банковыми чеками и всякой всячиной.
— Облигации! — догадался Сэм.
— Совершенно верно, оболгации, — согласился мистер Уэллер. — Так вот, двести фунтов из этих денег будут помещены на твое имя, Сэмивел, в оболгации по четыре с половиной процента, Сэмми.
— Очень мило, что старая леди обо мне подумала, — сказал Сэм, — и я ей весьма признателен.
— Остальные деньги будут положены на мое имя, — продолжал мистер Уэллер-старший, — а когда я проеду последнюю заставу, они перейдут к тебе. Смотри, мой мальчик, не промотай их и берегись, чтобы какая-нибудь вдова не пронюхала о твоем богатстве, а не то твоя песенка спета.
Высказав такое предостережение, мистер Уэллер с прояснившейся физиономией взялся за трубку; по-видимому, этот деловой разговор принес ему значительное облегчение.
— Кто-то стучится, — сказал Сэм.
— Пускай стучится, — с достоинством отозвался его отец.
Поэтому Сэм не двинулся с места. Стук повторился снова и снова, затем раздались энергические удары, после чего Сэм осведомился, почему бы не впустить стучавшего.
— Тише! — опасливо прошептал мистер Уэллер. — Не обращай никакого внимания. Может быть, это одна из вдов.
Так как стуки были оставлены без внимания, невидимый посетитель после краткой паузы рискнул открыть дверь и заглянуть в комнату. В полуоткрытую дверь просунулась не женская голова, а длинные черные космы и красная физиономия мистера Стиггинса. Трубка выпала из рук мистера Уэллера.
Преподобный джентльмен потихоньку открывал дверь все шире и шире, а когда, наконец, образовалась такая щель, в которую могло проскользнуть его тощее тело, он шмыгнул в комнату и очень старательно и бесшумно прикрыл за собой дверь. Повернувшись к Сэму, он воздел руки и закатил глаза в знак безграничной скорби, вызванной несчастьем, какое постигло семью, после чего перенес кресло с высокой спинкой в свой старый уголок у камина и, присев на самый краешек, вытащил из кармана коричневый носовой платок и прижал его к своим органам зрения.
Пока разыгрывалась эта сцена, мистер Уэллер-старший сидел, откинувшись на спинку кресла, выпучив глаза и положив руки на колени, всем своим видом выражая безграничное изумление. Сэм, храня глубокое молчание, сидел против него и с живейшим любопытством ждал развязки.
Мистер Стиггинс несколько минут прижимал к глазам коричневый носовой платок и благопристойно стонал, а затем, овладев собой, спрятал его в карман и застегнулся. После этого он помешал угли, а потом потер руки и посмотрел на Сэма.
— О мой юный друг, — тихим голосом сказал мистер Стиггинс, нарушая молчание, — какое великое горе!
Сэм слегка кивнул.
— И для сосуда гнева это тоже великое горе, — добавил мистер Стиггинс. — Сердце у сосуда благодати обливается кровью.
Сын услыхал, как мистер Уэллер пробормотал что-то о том, как бы и нос сосуда благодати не облился кровью, но мистер Стиггинс этого не слышал.
— Не знаете ли вы, молодой человек, — прошептал мистер Стиггинс, придвигая свой стул ближе к Сэму, — не оставила ли она что-нибудь Эммануилу?
— Кто он такой? — спросил Сэм.
— Наша часовня, — пояснил мистер Стиггинс, — наша паства, мистер Сэмюел.
— Она ничего не оставила ни пастве, ни пастырю, ни стаду, — отрезал Сэм, — даже собакам ничего!
Мистер Стиггинс хитро посмотрел на Сэма, бросил взгляд на старого джентльмена, который сидел с закрытыми глазами и казался спящим, потом придвинул стул еще ближе и спросил:
— И мне ничего, мистер Сэмюел?
Сэм покачал головой.
— Я думаю, что она что-нибудь да оставила, — сказал мистер Стиггинс, бледнея, насколько мог он побледнеть. — Вспомните, мистер Сэмюел! Может быть, какой-нибудь маленький сувенир?
— На то, что она вам оставила, не купишь даже такого старого зонта, как ваш, — отвечал Сэм.
— Может быть, — нерешительно начал мистер Стиггинс после глубокого раздумья, — может быть, она поручила меня заботам этого сосуда гнева, мистер Сэмюел?
— Вот это похоже на правду, судя по тому, что он мне сказал, — ответил Сэм. — Он только что говорил о вас.
— Да что вы! — просияв, воскликнул мистер Стиггинс. — А! Нужно думать, что он изменился. Мы с ним чудесно заживем теперь, мистер Сэмюел. Когда вы уедете, я возьму на себя заботу об его имуществе… я позабочусь, вот увидите.
Глубоко вздохнув, мистер Стиггинс умолк в ожидании ответа. Сэм кивнул головой, а мистер Уэллер-старший издал какой-то необычайный звук, — это было нечто среднее между стоном, хрюканьем, вздохом и ворчаньем.
Мистер Стиггинс, ободренный этим звуком, который, по его мнению, выражал угрызения совести или раскаяние, огляделся, потер руки, всплакнул, улыбнулся, опять всплакнул, а затем, тихонько приблизившись к хорошо знакомой полке в углу, взял стакан и, не торопясь, положил в него четыре куска сахару. Затем он снова огляделся и горестно вздохнул, затем прокрался в буфетную, налил в стакан ананасного рому и, вернувшись, подошел к камину, где весело пел чайник, долил стакан водой, размещал грог, отведал его, уселся и, сделав большой глоток, остановился, чтобы перевести дух.
Мистер Уэллер-старший, все еще делая странные и неумелые попытки казаться спящим, не промолвил ни слова в продолжение этой сцены, но когда Стиггинс оторвался от стакана, чтобы перевести дух, он бросился к нему, вырвал из рук стакан, выплеснул ему в лицо остатки грога, а стакан швырнул в камин. Потом, крепко схватив преподобного джентльмена за шиворот, он начал энергически колотить его ногами, сопровождая каждый удар сапогом по особе мистера Стиггинса замысловатыми и бессвязными проклятиями, направленными против его рук, ног, глаз и туловища.
— Сэмми! — крикнул мистер Уэллер. — Напяль на меня шляпу.
Сэм послушно укрепил на голове отца шляпу с длинной лентой, и старый джентльмен, брыкаясь еще ловчее, поволок мистера Стиггинса через буфетную в коридор и на улицу. Пинки не прекращались всю дорогу, а сила ударов скорее увеличивалась, чем уменьшалась.
Это было великолепное и веселящее душу зрелище: преподобный джентльмен корчился в руках мистера Уэллера и дрожал всем телом под градом пинков. Еще интереснее было наблюдать, как мистер Уэллер, победив отчаянное сопротивление, погрузил голову мистера Стиггинса в колоду с водой для лошадей и держал ее там, пока тот чуть было не захлебнулся.
— Ну вот! — сказал мистер Уэллер, позволив, наконец, мистеру Стиггинсу извлечь голову из колоды и вкладывая всю свою энергию в последний замысловатый пинок. — Присылайте сюда любого из этих лентяев-пастырей, сначала я из него студень сделаю, а потом утоплю! Сэмми, помоги мне войти в дом, дай мне руку и налей стаканчик бренди. Я запыхался, сынок.
— В чем дело? — воскликнул мистер Уэллер-старший, роняя кочергу, и, оглянувшись, быстро отодвинул стул. Что случилось?
— Миленький, выпейте чашку чаю, — медовым голосом предложила смазливая особа.
— Не хочу! — грубо отрезал мистер Уэллер. — Проваливайте к… — Он спохватился и добавил вполголоса: — Подальше отсюда.
— Ах, боже мой, как человек меняется в несчастье! — воскликнула леди, закатывая глаза.
— Кроме доктора и смерти, только это и может изменить мое положение, буркнул мистер Уэллер.
— Никогда еще не видывала такого сердитого человека, — сказала смазливая особа.
— Не беспокойтесь. Все это мне на пользу, как утешал себя один раскаявшийся школьник, когда его высекли, — отвечал старый джентльмен.
Смазливая особа сочувственно и соболезнующе покачала головой и обратилась к Сэму за поддержкой: не правда ли, отец должен взять себя в руки и не предаваться унынию?
— Видите ли, мистер Сэмюел, — говорила смазливая особа, — я его еще вчера предупреждала, что он почувствует себя одиноким, и тут уж ничего не поделаешь, но он должен приободриться. Ах, боже мой, ведь мы все сочувствуем его горю и готовы все для него сделать, и нет такого печального положения, мистер Сэмюел, которого нельзя было бы изменить. Это самое говорил мне один очень достойный джентльмен, когда умер мой муж.
Тут красноречивая особа, прикрыв рот рукой, кашлянула снова и бросила нежный взгляд на мистера Уэллера-старшего.
— Так как я сейчас не нуждаюсь в вашем разговоре, сударыня, то, будьте добры, уйдите, — произнес мистер Уэллер серьезным и внушительным тоном.
— Послушайте, мистер Уэллер, — возразила смазливая особа, — ведь я только по доброте сердечной разговариваю с вами.
— Очень возможно, сударыня, — отвечал мистер Уэллер. — Сэмивел, проводи эту леди и запри за ней дверь.
Намек достиг цели: смазливая особа немедленно вышла из комнаты и захлопнула за собой дверь, после чего мистер Уэллер-старший весь в поту откинулся на спинку стула и сказал:
— Сэмми, если я пробуду здесь неделю — одну только неделю, мой мальчик, — я оглянуться не успею, как эта женщина насильно женит меня на себе.
— Вот как! Неужели она так влюблена? — осведомился Сэм.
— Влюблена! — воскликнул отец. — Я не могу от нее отделаться. Если бы меня посадили в несгораемый шкаф с брамовским замком[158], она все равно добралась бы до меня, Сэмми.
— Вот здорово, когда человека так добиваются! — улыбаясь, сказал Сэм.
— Я этим не горжусь, Сэмми, — возразил мистер Уэллер, энергически размешивая угли. — Это ужасная ситивация. Меня положительно выгоняют из дому. Не успела твоя бедная мачеха испустить дух, как уж одна старуха присылает мне банку варенья, другая — банку желе, а третья заваривает ромашку и собственноручно приносит мне огромную кружку.
Мистер Уэллер умолк, всем своим видом выражая крайнее отвращение, потом добавил вполголоса:
— И все они — вдовы, Сэмми, все, кроме той, что с ромашкой, а она — незамужняя леди пятидесяти трех лет.
Сэм ответил на это забавным подмигиванием, а старый джентльмен, разбив упрямую головешку с таким рвением и злобой, словно это была голова одной из упомянутых вдов, продолжал:
— Короче говоря, Сэмми, я чувствую себя в безопасности только на козлах.
— Почему же там лучше, чем в другом месте? — перебил Сэм.
— А потому, что кучер — особа с привилегией, — пояснил мистер Уэллер, пристально глядя на сына. — Потому, что кучер может делать то, чего другие не могут, и никто его не заподозрит. Потому, что кучер может быть в очень дружеских отношениях хоть с восемью — десятью тысячами женщин, но никому и в голову не придет, что он подумывает жениться на одной из них. А кто другой, кроме кучера, может сказать то же самое, Сэмми?
— Пожалуй, это похоже на правду, — согласился Сэм.
— Будь твой хозяин кучером, — рассуждал мистер Уэллер, — неужели ты думаешь, что присяжные осудили бы его? Никогда бы они этого не сделали, даже если бы дело дошло до суда.
— А почему? — недоверчиво спросил Сэм.
— А потому, — ответил мистер Уэллер, — что они не пошли бы против своей совести. Регулярный кучер — все равно, что дорожка между холостяцкой жизнью и супружеством, и всякий порядочный человек это знает.
— Вот как! Вы, кажется, хотите сказать, что кучера — общие любимцы и никто их не обидит? — осведомился Сэм.
Его отец кивнул головой.
— Почему так случилось, — продолжал родитель, — я и сам не знаю. Понятия не имею, почему кучера карет дальнего следования так умеют всем угодить и почему за ними бегает, можно сказать — обожает их, прекрасный пол в каждом городе, через который они проезжают. Знаю, что так оно и есть на самом деле. Это от природы так — диспансер, как говаривала ваша бедная мачеха.
— Диспансация[159], — поправил Сэм старого джентльмена.
— Хорошо, Сэмивел, пусть будет диспансация, если тебе это больше по вкусу, — отвечал мистер Уэллер. Я это называю диспансер, и так всегда пишется в тех местах, где тебе отпускают даром лекарства, если только ты приносишь свою посуду, вот и все.
С этими словами мистер Уэллер снова набил и раскурил трубку и, опять придав чертам своего лица задумчивое выражение, продолжал:
— Так вот, мой мальчик, незачем мне оставаться здесь только для того, чтобы меня женили, хочу я этого или не хочу, а так как нет у меня желания совсем отгородиться от интересных членов общества, то я порешил отправиться туда, где безопаснее, и снова повернуть оглобли к «Прекрасной Дикарке». Там все мне родное, Сэмми.
— А как быть с трактиром? — осведомился Сэм.
— Трактир, Сэмивел, — отвечал старый джентльмен, — со всем добром, запасами и обстановкой будет перепродан. И твоя мачеха незадолго до смерти пожелала, чтобы двести фунтов из этих денег были помещены на твое имя в эти штуки… как они называются?
— Какие штуки? — спросил Сэм.
— Да те штучки, что в Сити постоянно идут то выше, то ниже.
— Омнибусы? — подсказал Сэм.
— Ну и сморозил! — возразил мистер Уэллер. Они всегда качаются и почему-то путаются с государственным долгом и банковыми чеками и всякой всячиной.
— Облигации! — догадался Сэм.
— Совершенно верно, оболгации, — согласился мистер Уэллер. — Так вот, двести фунтов из этих денег будут помещены на твое имя, Сэмивел, в оболгации по четыре с половиной процента, Сэмми.
— Очень мило, что старая леди обо мне подумала, — сказал Сэм, — и я ей весьма признателен.
— Остальные деньги будут положены на мое имя, — продолжал мистер Уэллер-старший, — а когда я проеду последнюю заставу, они перейдут к тебе. Смотри, мой мальчик, не промотай их и берегись, чтобы какая-нибудь вдова не пронюхала о твоем богатстве, а не то твоя песенка спета.
Высказав такое предостережение, мистер Уэллер с прояснившейся физиономией взялся за трубку; по-видимому, этот деловой разговор принес ему значительное облегчение.
— Кто-то стучится, — сказал Сэм.
— Пускай стучится, — с достоинством отозвался его отец.
Поэтому Сэм не двинулся с места. Стук повторился снова и снова, затем раздались энергические удары, после чего Сэм осведомился, почему бы не впустить стучавшего.
— Тише! — опасливо прошептал мистер Уэллер. — Не обращай никакого внимания. Может быть, это одна из вдов.
Так как стуки были оставлены без внимания, невидимый посетитель после краткой паузы рискнул открыть дверь и заглянуть в комнату. В полуоткрытую дверь просунулась не женская голова, а длинные черные космы и красная физиономия мистера Стиггинса. Трубка выпала из рук мистера Уэллера.
Преподобный джентльмен потихоньку открывал дверь все шире и шире, а когда, наконец, образовалась такая щель, в которую могло проскользнуть его тощее тело, он шмыгнул в комнату и очень старательно и бесшумно прикрыл за собой дверь. Повернувшись к Сэму, он воздел руки и закатил глаза в знак безграничной скорби, вызванной несчастьем, какое постигло семью, после чего перенес кресло с высокой спинкой в свой старый уголок у камина и, присев на самый краешек, вытащил из кармана коричневый носовой платок и прижал его к своим органам зрения.
Пока разыгрывалась эта сцена, мистер Уэллер-старший сидел, откинувшись на спинку кресла, выпучив глаза и положив руки на колени, всем своим видом выражая безграничное изумление. Сэм, храня глубокое молчание, сидел против него и с живейшим любопытством ждал развязки.
Мистер Стиггинс несколько минут прижимал к глазам коричневый носовой платок и благопристойно стонал, а затем, овладев собой, спрятал его в карман и застегнулся. После этого он помешал угли, а потом потер руки и посмотрел на Сэма.
— О мой юный друг, — тихим голосом сказал мистер Стиггинс, нарушая молчание, — какое великое горе!
Сэм слегка кивнул.
— И для сосуда гнева это тоже великое горе, — добавил мистер Стиггинс. — Сердце у сосуда благодати обливается кровью.
Сын услыхал, как мистер Уэллер пробормотал что-то о том, как бы и нос сосуда благодати не облился кровью, но мистер Стиггинс этого не слышал.
— Не знаете ли вы, молодой человек, — прошептал мистер Стиггинс, придвигая свой стул ближе к Сэму, — не оставила ли она что-нибудь Эммануилу?
— Кто он такой? — спросил Сэм.
— Наша часовня, — пояснил мистер Стиггинс, — наша паства, мистер Сэмюел.
— Она ничего не оставила ни пастве, ни пастырю, ни стаду, — отрезал Сэм, — даже собакам ничего!
Мистер Стиггинс хитро посмотрел на Сэма, бросил взгляд на старого джентльмена, который сидел с закрытыми глазами и казался спящим, потом придвинул стул еще ближе и спросил:
— И мне ничего, мистер Сэмюел?
Сэм покачал головой.
— Я думаю, что она что-нибудь да оставила, — сказал мистер Стиггинс, бледнея, насколько мог он побледнеть. — Вспомните, мистер Сэмюел! Может быть, какой-нибудь маленький сувенир?
— На то, что она вам оставила, не купишь даже такого старого зонта, как ваш, — отвечал Сэм.
— Может быть, — нерешительно начал мистер Стиггинс после глубокого раздумья, — может быть, она поручила меня заботам этого сосуда гнева, мистер Сэмюел?
— Вот это похоже на правду, судя по тому, что он мне сказал, — ответил Сэм. — Он только что говорил о вас.
— Да что вы! — просияв, воскликнул мистер Стиггинс. — А! Нужно думать, что он изменился. Мы с ним чудесно заживем теперь, мистер Сэмюел. Когда вы уедете, я возьму на себя заботу об его имуществе… я позабочусь, вот увидите.
Глубоко вздохнув, мистер Стиггинс умолк в ожидании ответа. Сэм кивнул головой, а мистер Уэллер-старший издал какой-то необычайный звук, — это было нечто среднее между стоном, хрюканьем, вздохом и ворчаньем.
Мистер Стиггинс, ободренный этим звуком, который, по его мнению, выражал угрызения совести или раскаяние, огляделся, потер руки, всплакнул, улыбнулся, опять всплакнул, а затем, тихонько приблизившись к хорошо знакомой полке в углу, взял стакан и, не торопясь, положил в него четыре куска сахару. Затем он снова огляделся и горестно вздохнул, затем прокрался в буфетную, налил в стакан ананасного рому и, вернувшись, подошел к камину, где весело пел чайник, долил стакан водой, размещал грог, отведал его, уселся и, сделав большой глоток, остановился, чтобы перевести дух.
Мистер Уэллер-старший, все еще делая странные и неумелые попытки казаться спящим, не промолвил ни слова в продолжение этой сцены, но когда Стиггинс оторвался от стакана, чтобы перевести дух, он бросился к нему, вырвал из рук стакан, выплеснул ему в лицо остатки грога, а стакан швырнул в камин. Потом, крепко схватив преподобного джентльмена за шиворот, он начал энергически колотить его ногами, сопровождая каждый удар сапогом по особе мистера Стиггинса замысловатыми и бессвязными проклятиями, направленными против его рук, ног, глаз и туловища.
— Сэмми! — крикнул мистер Уэллер. — Напяль на меня шляпу.
Сэм послушно укрепил на голове отца шляпу с длинной лентой, и старый джентльмен, брыкаясь еще ловчее, поволок мистера Стиггинса через буфетную в коридор и на улицу. Пинки не прекращались всю дорогу, а сила ударов скорее увеличивалась, чем уменьшалась.
Это было великолепное и веселящее душу зрелище: преподобный джентльмен корчился в руках мистера Уэллера и дрожал всем телом под градом пинков. Еще интереснее было наблюдать, как мистер Уэллер, победив отчаянное сопротивление, погрузил голову мистера Стиггинса в колоду с водой для лошадей и держал ее там, пока тот чуть было не захлебнулся.
— Ну вот! — сказал мистер Уэллер, позволив, наконец, мистеру Стиггинсу извлечь голову из колоды и вкладывая всю свою энергию в последний замысловатый пинок. — Присылайте сюда любого из этих лентяев-пастырей, сначала я из него студень сделаю, а потом утоплю! Сэмми, помоги мне войти в дом, дай мне руку и налей стаканчик бренди. Я запыхался, сынок.
Глава LIII,
которая повествует об уходе со сцены мистера Джингля и Джоба Троттера, о знаменательном деловом утре в Грейз-Инн-сквер и которая заканчивается стуком в дверь к мистеру Перкеру
Когда мистер Пиквик, осторожно подготовив Арабеллу и многократно заверив ее, что нет оснований впадать в уныние, сообщил ей, наконец, о своем неудачном визите в Бирмингем, Арабелла залилась слезами и, громко всхлипывая, стала жалобно сетовать на то, что она послужила причиной размолвки между отцом и сыном.
— Дорогая моя, вы совсем не виноваты, — ласково сказал ей мистер Пиквик. — Разве можно было предвидеть, что старому джентльмену покажется столь нежелательным брак его сына? Я уверен, — добавил мистер Пиквик, взглянув на ее хорошенькое личико, — что он понятия не имеет о том, какого удовольствия лишает себя.
— Ах, милый мистер Пиквик! — воскликнула Арабелла. — Что нам делать, если он не перестанет на нас сердиться?
— Ждать терпеливо, моя дорогая, пока он одумается, — весело отвечал мистер Пиквик.
— Но, милый мистер Пиквик, что будет делать Натэниел, если он лишится поддержки отца? — спросила Арабелла.
— В таком случае, милочка, — отозвался мистер Пиквик, — я смело предсказываю, что он найдет друга, который охотно окажет ему поддержку на жизненном пути.
Намек мистера Пиквика был настолько прозрачен, что Арабелла не могла не понять его. Обняв его за шею и нежно поцеловав, она зарыдала еще громче.
— Полно, полно, — сказал мистер Пиквик, беря ее за руку. — Подождем еще несколько дней, может быть он напишет или как-нибудь откликнется на сообщение вашего мужа. Если же он ничего не ответит, я уже придумал с полдюжины планов, и любой из них вас утешит. Не плачьте, моя дорогая!
С этими словами мистер Пиквик нежно пожал руку Арабелле и попросил ее осушить слезы и не огорчать мужа. Арабелла — самое кроткое создание в мире спрятала носовой платок в ридикюль, и к приходу мистера Уинкля она уже улыбалась и сверкала глазками, как в тот день, когда впервые его пленила.
«Печальное положение создается для этих молодых людей, — размышлял мистер Пиквик, одеваясь на следующее утро. — Пойду-ка я к Перкеру и попрошу его совета».
Мистер Пиквик стремился в Грейз-Инн-сквер еще и потому, что хотел покончить денежные расчеты с добродушным маленьким поверенным. Позавтракав на скорую руку, он так быстро привел свое намерение в исполнение, что не было еще десяти часов, когда он очутился у Грейз-Инна.
Когда он поднялся на площадку лестницы перед конторой Перкера, оставалось еще десять минут до прихода клерков, и мистер Пиквик коротал время, глядя в окно.
В это ясное октябрьское утро даже грязные старые дома как будто повеселели: пыльные окна, казалось, сверкали, когда на них падали солнечные лучи. Клерки один за другим стекались к подъездам и, взглянув на большие часы, ускоряли или замедляли шаг в зависимости от того, в котором часу открывались конторы. Те, чья контора открывалась в половине десятого, пускались вдруг чуть ли не рысью, а джентльмены, которым надлежало прийти к десяти, начинали шагать с аристократической медлительностью. Пробило десять, клерки развили небывалую скорость, и каждый из них, обливаясь потом, мчался быстрее, чем его предшественник. Со всех сторон доносился стук открывавшихся и захлопывавшихся дверей; словно по волшебству, во всех окнах появились головы; привратники заняли свои посты; прачки в стоптанных туфлях выбегали из контор; почтальон шнырял из дома в дом, и весь юридический улей загудел.
— Раненько к нам пожаловали, мистер Пиквик, — раздался голос за его спиной.
— А, мистер Лаутен! — отозвался сей джентльмен, оглянувшись и узнав старого знакомого.
— Довольно-таки жарко, — сказал Лаутен, вынимая из кармана брамовский ключ с затычкой, чтобы в него не забивалась пыль.
— Вы как будто разгорячились, — заметил мистер Пиквик, улыбаясь клерку, который был красен как рак.
— Я шел довольно быстро, — сообщил Лаутен. — Была половина десятого, когда я проходил по Полигону. Да это неважно, раз я пришел раньше его.
Утешившись таким соображением, мистер Лаутен извлек затычку из ключа, отпер дверь, снова вставил затычку и, спрятав брамовский ключ в карман, вынул из ящика письма, оставленные почтальоном. Затем он пригласил мистера Пиквика в контору. Здесь он в одно мгновение снял сюртук, надел поношенную куртку, которую достал из конторки, повесил шляпу, вытащил несколько листков толстой шероховатой бумаги, переложенных листами пропускной, и, заложив за ухо перо, с довольным видом потер руки.
— Ну-с, мистер Пиквик, — сказал он, — теперь у меня все в порядке. Рабочий костюм надет, бумага на столе… он может явиться хоть сейчас. Нет ли у вас понюшки табачку?
— Нет, — отвечал мистер Пиквик.
— Очень жаль, — заявил Лаутен, — а впрочем, не беда. Я мигом сбегаю и добуду бутылку содовой воды. Мистер Пиквик, вы ничего странного не замечаете в моих глазах?
Джентльмен, к коему был обращен этот вопрос, посмотрел в глаза мистеру Лаутену и сообщил, что не замечает в них ничего странного.
— Очень рад, — сказал Лаутен. — Вчера вечером мы здорово выпили в «Пне», и сегодня мне не по себе. Кстати, Перкер уже занялся вашим делом.
— Каким делом? — осведомился мистер Пиквик. Судебными издержками миссис Бардл?
— Нет, не то, — отвечал Лаутен, — я говорю о том клиенте, чьи обязательства, по вашему поручению, мы выкупили по десяти шиллингов за фунт, чтобы освободить его из Флита и отправить в Демерару[160].
— А! Вы говорите о мистере Джингле! — воскликнул мистер Пиквик. — Ну, так как же?
— Все улажено, — сказал Лаутен, начиная чинить перо. — Ливерпульский агент сообщил, что вы оказали ему много услуг, пока не удалились от дел, и теперь он охотно берет его по вашей рекомендации.
— Отлично, — сказал мистер Пиквик. — Очень рад это слышать.
— А знаете ли, — продолжал Лаутен, поскабливая перо и готовясь сделать новый разрез, — тот, другой — совсем придурковатый парень!
— Какой другой?
— Да его слуга, приятель или как он там ему приходится. Да вы его знаете — Троттер.
— Вот как! — с улыбкой сказал мистер Пиквик. А я всегда был как раз противоположного мнения о нем.
— Признаться, и я так же судил по первому впечатлению, — отозвался Лаутен. — Это доказывает, как легко обмануться. Как вам понравится — ведь он тоже едет в Демерару!
— Как! Он отказывается от того, что ему было здесь предложено? удивился мистер Пиквик.
— Когда Перкер предложил ему восемнадцать шиллингов в неделю и посулил прибавку, если он будет хорошо себя вести, он и слушать не стал, — сообщил Лаутен. — Заявил, что хочет отправиться с тем, другим. Вдвоем они убедили Перкера написать второе письмо, и теперь ему подыскали место там же, где будет его приятель. Перкер говорит, что даже каторжник в Новом Южном Уэльсе может рассчитывать на лучшее место, если предстанет перед судом в новом платье.
— Безумный человек! — сказал мистер Пиквик, и глаза его сияли. — Безумный человек!
— О, это хуже безумия, это, знаете ли, какое-то раболепство, — отозвался Лаутен, с презрительной миной занимаясь своим пером. — Он говорит, что это его единственный друг и он к нему привязан и так далее, в том же духе. Ну что ж, дружба — дело хорошее; вот, например, в «Пне» все мы — друзья-приятели за нашим грогом, когда каждый сам за себя платит, но жертвовать своими интересами для другого — как бы не так! У человека должны быть только две привязанности: первая — к своей собственной особе, вторая — к женскому полу. Вот как я на это смотрю, ха-ха-ха!
Мистер Лаутен закончил свою речь веселым саркастическим смехом, но смех этот преждевременно оборвался, когда на лестнице раздались шаги Перкера. Едва услышав их, Лаутен с поразительным проворством взлетел на свой табурет и начал усердно писать.
Приветствия, которыми обменялись мистер Пиквик и его поверенный, были дружескими и сердечными, но не успел клиент опуститься в кресло, как послышался стук в дверь и чей-то голос осведомился, здесь ли мистер Перкер.
— Эге! — воскликнул Перкер. — Это один из наших приятелей бродяг Джингль, собственной персоной, уважаемый сэр. Желаете его повидать?
— А как вы думаете? — нерешительно спросил мистер Пиквик.
— Я бы советовал вам повидаться с ним. Эй, сэр, как вас там зовут, пожалуйте!
Повинуясь этому бесцеремонному приглашению, Джингль и Джоб вошли в комнату, но увидев мистера Пиквика, остановились в некотором смущении.
— Ну, разве вы не знаете этого джентльмена? — сказал Перкер.
— Еще бы не знать, — ответил мистер Джингль, шагнув вперед. — Мистер Пиквик — глубоко вам благодарен — спасли жизнь — человеком меня сделали — никогда не раскаетесь, сэр.
— Очень рад это слышать, — отозвался мистер Пиквик. — Вид у вас теперь гораздо лучше.
— Благодаря вам, сэр, — большая перемена — Флит его величества — нездоровое место — весьма, — сказал Джингль, покачивая головой.
Он был одет прилично и опрятно, так же как и Джоб, который стоял за его спиной, прямой, как палка, смотрел на мистера Пиквика, и лицо у него было каменное.
— Когда они едут в Ливерпуль? — обратился мистер Пиквик к Перкеру.
— Сегодня вечером, сэр, в семь часов, — сказал Джоб, выступив вперед, с городской каретой, сэр.
— Места заказаны?
— Заказаны, сэр.
— Вы твердо решили ехать?
— Да, сэр, — ответил Джоб.
— Что касается экипировки, необходимой для Джингля, — сказал Перкер, обращаясь к мистеру Пиквику, — я договорился, чтобы каждую четверть года вычитали небольшую сумму из его жалованья, и при аккуратных вычетах расходы будут покрыты в течение года. Я решительно возражаю, мой дорогой сэр, против того, чтобы вы что-либо для него делали, если он не постарается заплатить долг, а это зависит от желания работать и хорошего поведения.
— Правильно, — с твердой решимостью заявил Джингль. — Ясная — голова — человек — видавший виды — совершенно справедливо — вполне.
— Договорившись с его кредитором, выкупив его одежду у ростовщика, содержа его в тюрьме и уплатив за проезд, — продолжал Перкер, игнорируя замечание Джингля, — вы уже выбросили свыше пятидесяти фунтов.
— Не выбросили, — быстро перебил Джингль. — Все будет — выплачено — усердная — работа — накоплю — до последнего фартинга. Быть может, желтая лихорадка — ничего не поделаешь — если не…
Тут мистер Джингль запнулся, ударил кулаком по тулье своей шляпы, провел рукой по глазам и сел.
— Он хочет сказать, — вмешался Джоб, подойдя ближе, — он хочет сказать, что, если желтая лихорадка не отправит его на тот свет, он вернет эти деньги. Если уцелеет, он их вернет, мистер Пиквик. Я позабочусь об этом. Я знаю, что вернет, сэр, — твердил Джоб. — Я даже поклясться могу… Вот увидите, могу поклясться.
— Хорошо, хорошо! — перебил мистер Пиквик, который, желая оборвать перечень благодеяний, давно уже бросал грозные взгляды на Перкера, но тот не обращал на них никакого внимания. — Будьте осторожны, мистер Джингль, не участвуйте в отчаянных крикетных матчах, не возобновляйте знакомства с сэром Томасом Блезо, и я не сомневаюсь, что ваше здоровье окрепнет.
В ответ на эту шутку мистер Джингль улыбнулся, но вид у него был сконфуженный, и мистер Пиквик заговорил на другую тему:
— Не знаете ли вы случайно, что сталось с одним из ваших приятелей довольно скромным человеком, с которым я познакомился в Рочестере?
— Мрачный Джимми? — спросил Джингль.
— Да.
Джингль покачал головой.
— Ловкий парень — чудак, талантливый шарлатан — брат Джоба.
— Брат Джоба? — воскликнул мистер Пиквик. А ведь и в самом деле, если присмотреться, замечаешь сходство.
— Все находили, что мы похожи, сэр, — сказал Джоб, а в уголках его глаз как будто притаилось лукавство, — но я был всегда серьезнее его. Он эмигрировал в Америку, сэр, потому что здесь ему было не по себе — слишком много внимания на него обращали, — и с тех пор мы ничего о нем не слышали.
Когда мистер Пиквик, осторожно подготовив Арабеллу и многократно заверив ее, что нет оснований впадать в уныние, сообщил ей, наконец, о своем неудачном визите в Бирмингем, Арабелла залилась слезами и, громко всхлипывая, стала жалобно сетовать на то, что она послужила причиной размолвки между отцом и сыном.
— Дорогая моя, вы совсем не виноваты, — ласково сказал ей мистер Пиквик. — Разве можно было предвидеть, что старому джентльмену покажется столь нежелательным брак его сына? Я уверен, — добавил мистер Пиквик, взглянув на ее хорошенькое личико, — что он понятия не имеет о том, какого удовольствия лишает себя.
— Ах, милый мистер Пиквик! — воскликнула Арабелла. — Что нам делать, если он не перестанет на нас сердиться?
— Ждать терпеливо, моя дорогая, пока он одумается, — весело отвечал мистер Пиквик.
— Но, милый мистер Пиквик, что будет делать Натэниел, если он лишится поддержки отца? — спросила Арабелла.
— В таком случае, милочка, — отозвался мистер Пиквик, — я смело предсказываю, что он найдет друга, который охотно окажет ему поддержку на жизненном пути.
Намек мистера Пиквика был настолько прозрачен, что Арабелла не могла не понять его. Обняв его за шею и нежно поцеловав, она зарыдала еще громче.
— Полно, полно, — сказал мистер Пиквик, беря ее за руку. — Подождем еще несколько дней, может быть он напишет или как-нибудь откликнется на сообщение вашего мужа. Если же он ничего не ответит, я уже придумал с полдюжины планов, и любой из них вас утешит. Не плачьте, моя дорогая!
С этими словами мистер Пиквик нежно пожал руку Арабелле и попросил ее осушить слезы и не огорчать мужа. Арабелла — самое кроткое создание в мире спрятала носовой платок в ридикюль, и к приходу мистера Уинкля она уже улыбалась и сверкала глазками, как в тот день, когда впервые его пленила.
«Печальное положение создается для этих молодых людей, — размышлял мистер Пиквик, одеваясь на следующее утро. — Пойду-ка я к Перкеру и попрошу его совета».
Мистер Пиквик стремился в Грейз-Инн-сквер еще и потому, что хотел покончить денежные расчеты с добродушным маленьким поверенным. Позавтракав на скорую руку, он так быстро привел свое намерение в исполнение, что не было еще десяти часов, когда он очутился у Грейз-Инна.
Когда он поднялся на площадку лестницы перед конторой Перкера, оставалось еще десять минут до прихода клерков, и мистер Пиквик коротал время, глядя в окно.
В это ясное октябрьское утро даже грязные старые дома как будто повеселели: пыльные окна, казалось, сверкали, когда на них падали солнечные лучи. Клерки один за другим стекались к подъездам и, взглянув на большие часы, ускоряли или замедляли шаг в зависимости от того, в котором часу открывались конторы. Те, чья контора открывалась в половине десятого, пускались вдруг чуть ли не рысью, а джентльмены, которым надлежало прийти к десяти, начинали шагать с аристократической медлительностью. Пробило десять, клерки развили небывалую скорость, и каждый из них, обливаясь потом, мчался быстрее, чем его предшественник. Со всех сторон доносился стук открывавшихся и захлопывавшихся дверей; словно по волшебству, во всех окнах появились головы; привратники заняли свои посты; прачки в стоптанных туфлях выбегали из контор; почтальон шнырял из дома в дом, и весь юридический улей загудел.
— Раненько к нам пожаловали, мистер Пиквик, — раздался голос за его спиной.
— А, мистер Лаутен! — отозвался сей джентльмен, оглянувшись и узнав старого знакомого.
— Довольно-таки жарко, — сказал Лаутен, вынимая из кармана брамовский ключ с затычкой, чтобы в него не забивалась пыль.
— Вы как будто разгорячились, — заметил мистер Пиквик, улыбаясь клерку, который был красен как рак.
— Я шел довольно быстро, — сообщил Лаутен. — Была половина десятого, когда я проходил по Полигону. Да это неважно, раз я пришел раньше его.
Утешившись таким соображением, мистер Лаутен извлек затычку из ключа, отпер дверь, снова вставил затычку и, спрятав брамовский ключ в карман, вынул из ящика письма, оставленные почтальоном. Затем он пригласил мистера Пиквика в контору. Здесь он в одно мгновение снял сюртук, надел поношенную куртку, которую достал из конторки, повесил шляпу, вытащил несколько листков толстой шероховатой бумаги, переложенных листами пропускной, и, заложив за ухо перо, с довольным видом потер руки.
— Ну-с, мистер Пиквик, — сказал он, — теперь у меня все в порядке. Рабочий костюм надет, бумага на столе… он может явиться хоть сейчас. Нет ли у вас понюшки табачку?
— Нет, — отвечал мистер Пиквик.
— Очень жаль, — заявил Лаутен, — а впрочем, не беда. Я мигом сбегаю и добуду бутылку содовой воды. Мистер Пиквик, вы ничего странного не замечаете в моих глазах?
Джентльмен, к коему был обращен этот вопрос, посмотрел в глаза мистеру Лаутену и сообщил, что не замечает в них ничего странного.
— Очень рад, — сказал Лаутен. — Вчера вечером мы здорово выпили в «Пне», и сегодня мне не по себе. Кстати, Перкер уже занялся вашим делом.
— Каким делом? — осведомился мистер Пиквик. Судебными издержками миссис Бардл?
— Нет, не то, — отвечал Лаутен, — я говорю о том клиенте, чьи обязательства, по вашему поручению, мы выкупили по десяти шиллингов за фунт, чтобы освободить его из Флита и отправить в Демерару[160].
— А! Вы говорите о мистере Джингле! — воскликнул мистер Пиквик. — Ну, так как же?
— Все улажено, — сказал Лаутен, начиная чинить перо. — Ливерпульский агент сообщил, что вы оказали ему много услуг, пока не удалились от дел, и теперь он охотно берет его по вашей рекомендации.
— Отлично, — сказал мистер Пиквик. — Очень рад это слышать.
— А знаете ли, — продолжал Лаутен, поскабливая перо и готовясь сделать новый разрез, — тот, другой — совсем придурковатый парень!
— Какой другой?
— Да его слуга, приятель или как он там ему приходится. Да вы его знаете — Троттер.
— Вот как! — с улыбкой сказал мистер Пиквик. А я всегда был как раз противоположного мнения о нем.
— Признаться, и я так же судил по первому впечатлению, — отозвался Лаутен. — Это доказывает, как легко обмануться. Как вам понравится — ведь он тоже едет в Демерару!
— Как! Он отказывается от того, что ему было здесь предложено? удивился мистер Пиквик.
— Когда Перкер предложил ему восемнадцать шиллингов в неделю и посулил прибавку, если он будет хорошо себя вести, он и слушать не стал, — сообщил Лаутен. — Заявил, что хочет отправиться с тем, другим. Вдвоем они убедили Перкера написать второе письмо, и теперь ему подыскали место там же, где будет его приятель. Перкер говорит, что даже каторжник в Новом Южном Уэльсе может рассчитывать на лучшее место, если предстанет перед судом в новом платье.
— Безумный человек! — сказал мистер Пиквик, и глаза его сияли. — Безумный человек!
— О, это хуже безумия, это, знаете ли, какое-то раболепство, — отозвался Лаутен, с презрительной миной занимаясь своим пером. — Он говорит, что это его единственный друг и он к нему привязан и так далее, в том же духе. Ну что ж, дружба — дело хорошее; вот, например, в «Пне» все мы — друзья-приятели за нашим грогом, когда каждый сам за себя платит, но жертвовать своими интересами для другого — как бы не так! У человека должны быть только две привязанности: первая — к своей собственной особе, вторая — к женскому полу. Вот как я на это смотрю, ха-ха-ха!
Мистер Лаутен закончил свою речь веселым саркастическим смехом, но смех этот преждевременно оборвался, когда на лестнице раздались шаги Перкера. Едва услышав их, Лаутен с поразительным проворством взлетел на свой табурет и начал усердно писать.
Приветствия, которыми обменялись мистер Пиквик и его поверенный, были дружескими и сердечными, но не успел клиент опуститься в кресло, как послышался стук в дверь и чей-то голос осведомился, здесь ли мистер Перкер.
— Эге! — воскликнул Перкер. — Это один из наших приятелей бродяг Джингль, собственной персоной, уважаемый сэр. Желаете его повидать?
— А как вы думаете? — нерешительно спросил мистер Пиквик.
— Я бы советовал вам повидаться с ним. Эй, сэр, как вас там зовут, пожалуйте!
Повинуясь этому бесцеремонному приглашению, Джингль и Джоб вошли в комнату, но увидев мистера Пиквика, остановились в некотором смущении.
— Ну, разве вы не знаете этого джентльмена? — сказал Перкер.
— Еще бы не знать, — ответил мистер Джингль, шагнув вперед. — Мистер Пиквик — глубоко вам благодарен — спасли жизнь — человеком меня сделали — никогда не раскаетесь, сэр.
— Очень рад это слышать, — отозвался мистер Пиквик. — Вид у вас теперь гораздо лучше.
— Благодаря вам, сэр, — большая перемена — Флит его величества — нездоровое место — весьма, — сказал Джингль, покачивая головой.
Он был одет прилично и опрятно, так же как и Джоб, который стоял за его спиной, прямой, как палка, смотрел на мистера Пиквика, и лицо у него было каменное.
— Когда они едут в Ливерпуль? — обратился мистер Пиквик к Перкеру.
— Сегодня вечером, сэр, в семь часов, — сказал Джоб, выступив вперед, с городской каретой, сэр.
— Места заказаны?
— Заказаны, сэр.
— Вы твердо решили ехать?
— Да, сэр, — ответил Джоб.
— Что касается экипировки, необходимой для Джингля, — сказал Перкер, обращаясь к мистеру Пиквику, — я договорился, чтобы каждую четверть года вычитали небольшую сумму из его жалованья, и при аккуратных вычетах расходы будут покрыты в течение года. Я решительно возражаю, мой дорогой сэр, против того, чтобы вы что-либо для него делали, если он не постарается заплатить долг, а это зависит от желания работать и хорошего поведения.
— Правильно, — с твердой решимостью заявил Джингль. — Ясная — голова — человек — видавший виды — совершенно справедливо — вполне.
— Договорившись с его кредитором, выкупив его одежду у ростовщика, содержа его в тюрьме и уплатив за проезд, — продолжал Перкер, игнорируя замечание Джингля, — вы уже выбросили свыше пятидесяти фунтов.
— Не выбросили, — быстро перебил Джингль. — Все будет — выплачено — усердная — работа — накоплю — до последнего фартинга. Быть может, желтая лихорадка — ничего не поделаешь — если не…
Тут мистер Джингль запнулся, ударил кулаком по тулье своей шляпы, провел рукой по глазам и сел.
— Он хочет сказать, — вмешался Джоб, подойдя ближе, — он хочет сказать, что, если желтая лихорадка не отправит его на тот свет, он вернет эти деньги. Если уцелеет, он их вернет, мистер Пиквик. Я позабочусь об этом. Я знаю, что вернет, сэр, — твердил Джоб. — Я даже поклясться могу… Вот увидите, могу поклясться.
— Хорошо, хорошо! — перебил мистер Пиквик, который, желая оборвать перечень благодеяний, давно уже бросал грозные взгляды на Перкера, но тот не обращал на них никакого внимания. — Будьте осторожны, мистер Джингль, не участвуйте в отчаянных крикетных матчах, не возобновляйте знакомства с сэром Томасом Блезо, и я не сомневаюсь, что ваше здоровье окрепнет.
В ответ на эту шутку мистер Джингль улыбнулся, но вид у него был сконфуженный, и мистер Пиквик заговорил на другую тему:
— Не знаете ли вы случайно, что сталось с одним из ваших приятелей довольно скромным человеком, с которым я познакомился в Рочестере?
— Мрачный Джимми? — спросил Джингль.
— Да.
Джингль покачал головой.
— Ловкий парень — чудак, талантливый шарлатан — брат Джоба.
— Брат Джоба? — воскликнул мистер Пиквик. А ведь и в самом деле, если присмотреться, замечаешь сходство.
— Все находили, что мы похожи, сэр, — сказал Джоб, а в уголках его глаз как будто притаилось лукавство, — но я был всегда серьезнее его. Он эмигрировал в Америку, сэр, потому что здесь ему было не по себе — слишком много внимания на него обращали, — и с тех пор мы ничего о нем не слышали.