Страница:
проиграть войну?
- Это насос, - сказал Найэл. - Мне дали испорченный насос.
- Чепуха. Плохой работник все сваливает на инструменты.
И пока он старался разобрать насос, она целый час просидела молча. Они
ненавидели друг друга.
Нелепо утраченная близость военных дней и ночей... Разве это плохо,
недоумевала Мария, и чья в том вина, если годы, принесшие многим людям
столько горя, потерь и лишений, ей и Найэлу не принесли ничего, кроме все
возрастающего успеха? Возможно, и это тоже заставляет Чарльза завидовать им
обоим? Возможно именно поэтому он и назвал нас паразитами? Для Марии война
означала череду пьес, которые полтора года не сходили со сцены. Для Найэла -
длинный ряд песен, которые пели буквально все. Люди в своих домах, рабочие
на заводах, пилоты в бомбардировщиках, вылетающих на Берлин и возвращающихся
обратно. Недели две они их пели, насвистывали, а потом забывали; и Найэл
сочинял новую песню, и ее насвистывали вместо забытой. Для ее создания не
требовалось ни крови, ни слез, ни даже пота. Лишь минимум творческих усилий,
но она удавалась.
Неужели было бы лучше, размышляла Мария, и вода тонкими струйками
стекала по ней, если бы она терпела провал за провалом, оставила сцену и
стала водить трактор по полям? Пользоваться успехом в то время, как другие
умирают; быть популярной актрисой, срывать деньги и аплодисменты в то время
как другие женщины стоят у станков?.. Может быть, в глубине души Чарльз
иногда презирал ее?
Прибавить горячей воды, повернуть кран: пусть она хлещет, бьет струей.
Если пролежать в ванне больше пяти минут, вода остывает. Подлить
ароматической эссенции, чтобы сам пар пропах ею. Так где же она? Ах, да,
война...
В то время была полная независимость от всех и вся. Как знать утром,
чем закончится день. Кто появится. Какой забытый знакомый постучит в дверь.
Планы ненадежны и практически неосуществимы. Приколешь к двери записку
"Вернусь через полчаса" и в брюках, с корзиной на руке отправляешься за
покупками на Шепердский рынок. Почему в брюках? Потому, что в определенном
смысле это все тоже игра. Игра в краснокожих индейцев, игра в Кавалеров*,
это свобода... Свобода от пут обязательств и договоренностей. Свобода от не
всегда приятного сознания того, что дома тебя, возможно, кто-то ждет. Дети
благополучно устроены в деревне. За исключением периодических визитов к
зубному врачу, когда в сопровождении Полли они на несколько беспокойных
часов появлялись в ее квартире и вновь отбывали под безопасный кров их
деревенского жилища. Они всегда приходили именно тогда, когда Мария
одевалась или лежала в ванне, как сейчас. Приходилось мокрой выскакивать из
ванны. Хватать полотенце и открывать дверь.
- Дорогие! Ну как вы?
Маленькие осунувшиеся личики обращены к ней, маленькие глазки-бусинки с
любопытством рассматривают мамочкину квартиру, где кроме мамочки никто не
живет. Мария ничего не имела против глазок-бусинок, но Полли наводила на нее
невыносимую тоску.
- Мамочка выглядит неплохо, правда дети? Мы бы хотели погостить здесь,
чтобы подольше побыть с мамочкой.
Они, возможно, и хотели бы. Но мамочке они здесь не нужны.
- Дорогие, в Лондоне вам будет скучно. Эти ужасные сирены. В деревне
гораздо приятнее.
Дети слонялись по квартире, заглядывали в шкафы, Мария тем временем
медленно одевалась, а Полли все говорила и говорила.
- Им нужны новые ботинки, а пальто Кэролайн к будущему году станет
совсем мало; просто поразительно, как быстро они растут. Интересно, у нас
останется время зайти в "Даниел Нилз" или может быть в "Дебнем", они
прислали вам очень красивый каталог, я его открыла, ведь я знаю, что вы не
стали бы возражать, а если зайти к зубному врачу потом... Телефон? Вы не
хотите, чтобы я сняла трубку?
- Нет, благодарю вас. Я сама могу снять трубку.
Даже после этого намека Полли не вышла из комнаты. Она стояла и ждала,
размышляя над тем, кто бы это мог звонить мамочке...
Часто, слишком часто звонил Найэл. Найэл, вернувшийся из Нью-Йорка.
Общественные связи. Так он говорил. Хотя какие отношения имел Найэл к
общественным связям, никто так и не смог выяснить. В том числе и он сам.
Когда Полли была в комнате, Мария разговаривала по телефону пользуясь
специальным шифром.
- Мистер Чичестер? Мисс Делейни у телефона.
Найэл в качестве мистера Чичестера знал ключ. Он рассмеялся на другом
конце провода и стал говорить не так громко.
- Кто у тебя? Чарльз или Полли?
- Ко мне из деревни приехали дети, мистер Чичестер. У меня очень
напряженный день.
- Полагаю, очередной визит к зубному врачу? Они останутся на ночь?
- Разумеется, нет, мистер Чичестер. Даже если будет туман. Если вас не
затруднит зайти за мной в театр, то мы сможем обсудить вашу статью о
домашней кулинарии в "Уимен энд бьюти"*.
- С восторгом, мисс Делейни. Еда теперь такая проблема. Я обнаружил,
что мне больше всего недостает индийского кэрри... Дорогая, я смогу остаться
на ночь?
- Куда же вам еще идти, мистер Чичестер? А вы помните блюдо под
названием бомбейская утка? Я жду не дождусь бомбейской утки.
- Я совсем забыл про бомбейскую утку. Значит мне придется спать на
полу? Последний раз, когда я спал на полу, дело кончилось прострелом в
пояснице.
- Нет, так приготавливают карри в Мадрасе... Мне надо идти, мистер
Чичестер. До свиданья.
И так, снова детство, снова прятанье конфет в шкафах, снова выходки, за
которые так бранилась Труда. Неужели в комнате всегда должен кто-то быть?
- Мамочка собирается брать уроки кулинарии? - веселым голосом спросила
Полли.
- Возможно, возможно.
И все еще не одета, все еще только в поясе и бюстгальтере, волосами под
тюрбаном, кремом на лице, и еще предстоит прочесть пришедшие утром письма.
"Дорогая мисс Делейни!
Я написал трехактную пьесу о свободной любви в колонии нудистов, но по
непонятным мне причинам она была отвергнута всеми лондонскими театрами. Я
глубоко убежден, что вы и только вы сможете придать необходимые краски
образу Лолы..."
"Дорогая мисс Делейни!
Три года назад я видел вас в пьесе, название которой забыл. Но я всегда
помню улыбку, которую вы мне подарили, ставя свой автограф на мой альбом. С
тех пор меня преследуют неудачи, здоровье мое подорвано, а выйдя из
больницы, я обнаружил, что моя жена сбежала со всеми моими сбережениями.
Если вы сочтете возможным предоставить мне краткосрочный заем в размере трех
тысяч фунтов..."
"Дорогая мисс Делейни!
Как председателя Крукшавенского комитета в поддержку падших женщин,
меня интересует, не были бы Вы столь любезны и не могли бы обратиться с
воззванием..."
Письма все до единого отправлялись в корзину для бумаг.
- Вот я и подумала, что можно подрубить подол, - сказала Полли, - тогда
пальто прослужит еще одну зиму, но с носками просто беда. Они так быстро
пронашивают носки, к тому же в деревне очень трудно поставить набойки и
починить каблуки на ботинках. Мистер Гатли крайне нелюбезен, и нам
приходится ждать очереди, как и всем остальным.
Затем вдруг пронзительный вопль. Кто-то из детей упал и порезал
подбородок о край ванны. Ад кромешный. Надо найти пластырь. Где пластырь?
- Мамочке необходимо завести новую аптечку. Мамочка совсем о себе не
заботится.
- Заботится о себе мамочка... заботится. У мамочки все прекрасно, когда
ее оставляют в покое.
Зубной врач, хождение по магазинам, ленч, снова хождение по магазинам;
и, наконец, - какое блаженство, какое облегчение - проводы всей компании на
вокзале в три пятнадцать. На один лишь краткий миг острая, пронзительная
боль - в окне вагона маленькие личики, машущие ручки - странное необъяснимое
сжатие сердца. Почему Мария не с ними? Почему не заботится о них? Почему не
ведет себя как другие матери? Они не ее. Они принадлежат не ей. Они дети
Чарльза. Что-то незаладилось с самого начала, по ее вине - она недостаточно
о них думала, недостаточно их любила; всегда был кто-то еще. Пьеса, человек,
всегда кто-то еще...
Непонятное глухое отчаяние, выход с перрона, протискиванье через барьер
вместе с солдатами, несущими вещевые мешки. К чему все это? Куда они все
идут? Что делает Чарльз на Среднем Востоке? Почему она здесь? Эти люди,
которые проталкиваются через барьер... Эти озабоченные лица, испытующие
взгляды...
В театре, только там покой и надежность. Глубоко укоренившееся ощущение
дома, надежности. Уборная, которую надо привести в порядок - штукатурка
отваливается от стен, пыльный вентилятор. Таз с трещиной. Дыра в ковре,
которую нечем прикрыть. Стол и баночки с кремом. Кто-то стучит в дверь.
- Войдите.
Чарльз забыт, забыты дети; война и все ослабевшие нити жизни,
распавшиеся и канувшие в небытие - о них тоже можно забыть. Надежность
только в игре, в маске. В том, чем она занималась едва ли не с колыбели. В
изображении из себя кого-то другого, вечно другого... Но не только в этом. В
причастности к труппе, к небольшой тесно спаянной группе, к команде одного
корабля.
Во время спектакля над головами кашель и тяжелое дыхание скорого
поезда, грохочущего к месту назначения. Затем внезапная тишина. ОНИ снова
начались.
Почему Найэл сразу не зашел и не забрал ее домой? Это меньшее, что он
мог сделать - зайти за ней втеатр. Попробовать позвонить... Никто не
отвечает. Где же Найэл? Что если когда взорвалась эта проклятая штука,
попало в Найэла?
- Кто-нибудь знает, где сегодня?
- Кажется, Кроудон*.
Никто не знал. Никто не мог сказать с уверенностью. Стук в дверь.
- Войдите.
Это был Найэл. Волна облегчения, но ее сразу сменяет раздражение.
- Где ты был? Почему не пришел раньше?
- Я кое-что делал.
Спрашивать Найэла бесполезно. Он сам себе закон.
- Я думала, ты сидишь в первом ряду, - сердито сказала Мария, стирая с
лица грим.
- Я видел пьесу четыре раза, то есть примерно на три больше, чем
следовало, - ответил Найэл.
- Сегодня я была очень хороша. И совсем другая, чем в тот вечер, когда
ты видел меня последний раз. Большая разница.
- Ты всегда разная. Я никогда не видел, чтобы ты дважды делала одно и
то же. На, возьми этот пакет.
- Что это?
- Подарок, который я купил тебе в Нью-Йорке на Пятой авеню. Ужасно
дорогой. Называется неглиже.
- Ах, Найэл...
Она вновь была ребенком, который разрывает упаковку, бросает оберточную
бумагу на пол, затем быстро подбирает - оберточная бумага теперь большая
редкость; и, наконец, вынимает из коробки тонкий, струящийся идиотизм,
прозрачный и абсолютно никчемный, непрактичный.
- Должно быть, стоит уйму денег.
- Так и есть.
- Общественные связи?
- Нет, личные. Больше ни о чем меня не спрашивай. Надень.
Как приятно получать подарки. Почему она как ребенок сама не своя до
подарков?
- Ну как?
- Отлично.
- И к телу очень приятно. Я назову его "Страсть под вязами"*.
Такси найти не удалось. Они были вынуждены возвращаться на квартиру
Марии почти ощупью, прокладывая себе путь в тумане, прислушиваясь к тяжелому
дыханию поезда где-то высоко под небом.
- Дело в том...
- Дело в чем?
- Дело в том, что вместо того, чтобы привозить мне "Страсть под
вязами", следовало привезти гору еды в банках. Но тебе это, конечно, не
пришло в голову.
- А какой еды?
- Ну... ветчины, языков, цыплят в лаванде.
- А вот и привез. У швейцара в вестибюле я оставил огромный пакет со
всякой всячиной. Скоро увидишь. Цыплят, правда, нет. Но есть сосиски.
- Ах, ну тогда...
В квартире, расхаживая между спальней и кухней, она разговаривала то с
Найэлом, то с закипающим чайником.
- Только посмей перелиться через край. Я за тобой слежу... Найэл, зачем
ты роешься в комоде? Оставь его в покое.
- Хочу найти еще одно шерстяное одеяло. Что там лежит у тебя под
гладильной доской завернутое в плед?
- Не трогай... хотя, нет. Бери. Но не пролей коньяк на подол.
- Коньяка у меня нет. А жаль. В квартире ледяной холод. У меня стучат
зубы.
- Тебе это не повредит. Ты слишком привык к горячим батареям... Ну вот,
потеряла консервный нож. Найэл, что это на тебе? Ты похож на негритянского
менестреля.
- Это моя американская пижама. "Страсть под кизилом", нравится?
- Нет. Какие отвратительные темно-каштановые полосы... Сними ее.
Надень...
- Можно и...
Над крышей прогрохотал еще один поезд. Куда? Откуда? Лучше поскорее
налить грелку.
- Найэл, ты хочешь есть?
- Нет.
- А захочешь?
- Да. Не беспокойся. Если захочу, открою банку сосисок рожком для
обуви. Между прочим, что такое бомбейская утка?
- Общее купе в спальном вагоне. Неужели ты забыл?
- Ах, да, конечно. Но какое отношение это имеет к нам? Сегодня ночью?
- Никакого. Просто мне надо было отделаться от Полли.
Приятное тепло чашки обжигающего чая, потом грелка в ногах. Приятная
тишина - ни скорых поездов, ни хлопающих дверей и окон; лишь тиканье часов
на прикроватном столике, светящиеся в темноте стрелки показывают десять
минут первого.
- Найэл?
- Что?
- Ты читал в вечерней газете заметку про то, как умирающая жена одного
старого полковника Нозворта попросила сыграть на ее похоронах "Ты действуешь
мне на нервы"?
- Нет.
- Какая хорошая мысль. Я вот все думаю, кто бы это действовал ей на
нервы.
- Думаю, старик Нозворти. Мария, как ты думаешь, чем нам заняться?
- Не знаю. Но чем бы мы не занялись, это будет восхитительно.
- Тогда перестань разговаривать...
В холле, в Фартингз кто-то ударил в гонг. Мария открыла глаза и села,
вся дрожа. Она протянула руку к пробке, и остывшая вода с рокотом и
бульканьем устремилась в сток за окном. Мария сильно опаздывала к
воскресному ужину.
Селия закрыла за собой дверь детской. Все правильно, сказала она себе,
все, о чем мы говорили днем: они другие, не такие, какими мы были в их
возрасте. Наш мир был миром воображения. Их мир - мир реальности. Они все
видят в истинном свете. Для современного ребенка кресло - всегда кресло, а
не корабль, не необитаемый остров. Узоры на стене - всего лишь узоры; не
образы, чьи лица изменяются с наступлением сумерек. Игра в шашки или фишки -
не более чем состязание в мастерстве и везении, как бридж для взрослого. Для
нас фишки были солдатами, безжалостными и злыми, а король с короной на
голове - надменным властелином, который с пугающей силой перепрыгивал с
квадрата на квадрат. К сожалению, современные дети лишены воображения. Они
милы, у них беззаботные, честные глаза, но в их жизни нет волшебства, нет
очарования. Очарование ушло и едва ли вернется...
- Дети укрыты, мисс Селия?
- Да, Полли. Извините, что я не поднялась и не выкупала их.
- Ах, с этим все в порядке. Я слышала, как вы разговариваете в гостиной
и подумала, что вам надо многое обсудить. Миссис Уиндэм выглядит усталой,
вам не кажется?
- Это все Лондон, Полли. И дождливый день. Да и пьеса, в которой она
играет, не пользуется успехом.
- Наверное, так. Какая жалость, что она мало отдыхает и не приезжает
сюда на более длительное время, чтобы побыть с мистером Уиндэмом и детьми.
- Для актрисы это не так просто, Полли. Кроме того, длительный отдых не
для нее.
- Дети так мало ее видят. Папочке Кэролайн пишет два раза в неделю, а
мамочке никогда. Порой мне трудно удержаться от мысли...
- Да... ну мне пора идти, чтобы привести себя в порядок, Полли.
Увидимся за ужином.
Никаких доверительных признаний от Полли по поводу Марии. Никаких
признаний по поводу Чарльза или детей. Слишком много романов ей пришлось
распутывать и улаживать. Хуже всего было с ночной сиделкой-ирландкой,
которая жила у них последние несколько месяцев перед смертью Папы.
Бесконечные письма от женатого мужчины. Всегда поток чьих-то слез.
Постоянно сопереживать чужому горю, решила Селия, значит не жить для
других, а смотреть на жизнь их глазами. Поступая именно так, она избавила
себя от лишних переживаний. По крайней мере, ей так казалось. Селия вымыла
руки в спальне Кэролайн, которую предоставили в ее распоряжение. Вода была
холодной. Мария забрала всю горячую воду для своей ванны; до сих пор
слышался отдаленный шум текущей воды... Вот к примеру романы. Если бы Селия
когда-нибудь завела роман, он, без сомнения, ей быстро бы опостылел или с
самого начала был обречен на неудачу. Она оказалась бы одной из тех женщин,
которых бросают мужчины. "Вы слышали про бедняжку Селию? Этот мерзавец..."
Он покинул бы ее ради чьей-то жены. Или, как в случае с сиделкой-ирландкой,
ее возлюбленный сам был бы женат, да еще и католик, а католикам развод
запрещен. И вот из месяца в месяц, из года в год - тягостные встречи на
скамейке в Риджес-Парке.
- Но что же нам делать?
- Мы ничего не можем сделать. Мод и слышать не хочет о разводе. Мод
жила бы вечно. Мод никогда бы не умерла. А Селия и ее возлюбленный так и
сидели бы в Ридженс-Парке, ведя беседы о детях Мод. Всего этого она
избежала, что само по себе огромное утешение. К тому же, оглядываясь назад,
следует признать, что и времени на подобные увлечения все равно не было. В
последние годы жизни Папа был совершенно беспомощен и нуждался в постоянном
уходе. Не было времени ни на рисунки, ни на рассказы. К немалому гневу
мистера Харрисона и его фирмы.
- Вы понимаете, что если не сделаете их сейчас, то не сделаете никогда?
- сказал мистер Харрисон.
- Я сделаю, обещаю вам. На следующей неделе... в следующем месяце... в
следующем году.
Со временем они устали от нее. Она не выполняла своих обещаний. В конце
концов, она всего-навсего начинающий художник. Тот неуловимый дар, который
произвел такое впечатление на мистера Харрисона и всех остальных, и который
она унаследовала от Мамы, должен зачахнуть, умереть. Конечно же, было
гораздо важнее сделать человека счастливым - делать так, чтобы Папа,
беспомощно лежавший на кровати, имел возможность видеть ее собственными
глазами и время от времени говорить ей: "Моя дорогая, моя дорогая" и служить
ему пусть слабым, но все-таки утешением - чем сидеть в одиночестве, сочиняя
рассказы, делая рисунки, создавая людей, которые никогда не существовали.
Совместить то и другое было невозможно. В том-то и суть. Забирая Папу из
больницы, она знала об этом. Либо на все те годы, что ему осталось прожить,
целиком посвятить себя заботам о нем либо бросить его, заняться собой и
лелеять свой талант. Она стояла перед выбором. И выбрала Папу.
Дело в том, что люди, подобные мистеру Харрисону, так и не поняли, что
с ее стороны это вовсе не было самопожертвованием. Ни проявлением
бескорыстия. Она сделала выбор по доброй воле и поступила так, как хотела
поступить. Каким бы требовательным, каким бы раздражительным, каким бы
капризным не был Папа, он в самом истинном и глубоком смысле слова служил ей
прибежищем. Он ограждал ее от активных действий. Он был плащом, который
прикрывал ее. Она была избавлена от необходимости броситься в водоворот
жизни, от необходимости бороться, от необходимости сталкиваться с тем, с чем
сталкивались другие - она ухаживала за Папой.
Пусть мистер Харрисон и его коллеги продолжают считать ее гением,
который прячется от света дня. Спрятавшись, затаившись, она могла не
опасаться, что кто-то докажет обратное. Она могла бы сделать то, могла бы
это... и не могла ни того, ни другого, не могла из-за Папы. Пусть Мария в
сиянье софитов выходит на сцену. Она пожала аплодисменты, но рисковала
услышать гробовое молчание, рисковала провалиться. Пусть Найэл сочиняет свои
мелодии и ждет критических замечаний; его мелодии могут превознести до
небес, но могут и втоптать в грязь.
Стоит явить свой талант миру, как мир ставит на него печать. И талант
уже не ваше достояние. Он становится предметом купли-продажи и оплачивается
либо высоко, либо ничтожно низко. Талант выбрасывается на рынок. Отныне и
навсегда обладатель таланта должен проявлять осмотрительность и внимательно
приглядываться к покупателю. Поэтому, если вы не лишены щепетильности, не
лишены гордости, то поворачиваетесь спиной к рынку. И находите для себя то
или иное оправдание. Как Селия.
Вот почему я ухаживала за Папой, думала Селия, натягивая чулки и
надевая туфли, истинная причина в том, что я боялась критики, боялась
неудачи. Чарльз был неправ, обвиняя других. Паразит я, а не они. Я
паразитировала на Папе, в то время как они уже вели самостоятельную жизнь.
Папа умер, но она по-прежнему придумывает себе оправдания. Война... Разве
может она создавать картины, когда идет война. Есть масса куда более важных
дел. Мыть полы в госпиталях. Подавать еду в столовых. Масса важных дел,
которыми мог заняться одинокий, не связанный семьей человек. Одинокая, не
связанная семьей женщина. Вроде Селии. И я их делала, думала она, я не
знала, что такое отдых. Я все время была занята, немногиеженщины работали
так много, как я. Но зачем я разговариваю с собой обо всем этом? Что пытаюсь
доказать? Война закончилась, война умерла, как и Папа. А сейчас... ради чего
я живу сейчас?
С чулком в одной руке она села на кровать. Напротив нее была голая
стена. Кэролайн сняла с нее все картины и забрала с собой в интернат.
Зачем такую маленькую девочку посылать в интернат? Она сама захотела,
объяснила Мария, дома ей скучно. Селия не решилась высказать ей свое
заветное желание. Не решилась повернуться к Марии и сказать:
- Если Кэролайн здесь скучно, почему бы ей не пожить у меня? Кого-то
любить, о ком-то заботиться... Смысл существования. А ведь был удобный
момент; она упустила его, и теперь, конечно, слишком поздно. Кэролайн в
школе, у нее все хорошо, а Селия здесь, в ее комнате, сидит на ее кровати и
смотрит на голую стену. Голая стена.
Как нелепо прошел день. В том-то и беда. Все дождь, да дождь. Не выйти,
не прогуляться для моциона. Чарльз не в духе, какой-то подавленный. Она
натянула чулок. Затем разобрала постель, сложила покрывало. Кому-то не
придется делать это за нее. Положила на подушку пеньюар, шерстяную ночную
кофту, спальные носки и плюшевого кролика с оторванным ухом. Она спасла его,
как и множество других вещей, когда после смерти Папы мебель из дома
отправляли в магазин.
- Сколько хлама, - сказала Мария. - Тебе не понадобится и четвертая
часть того, что здесь есть. Я хотела бы взять для своей квартиры вот это
бюро, круглый стол из гостиной и старую качалку, я всегда любила ее. Не
обременяй себя всем этим старьем. Его все равно разбомбят.
Найэл захотел взять только несколько книг и карандашный портрет Мамы
работы Сарджента*. Селия хотела бы оставить все. Но как сохранить, куда
деть? Живя так, как приходится жить ей - со дня на день, пока не кончится
война. Больно и тяжело выбрасывать дорогие, давно знакомые вещи. Даже старые
календари и рождественские открытки. Один календарь висел в уборной первого
этажа с того года, когда Мария вышла замуж. Селия так и не заменила его: ей
казалось, что картинка - яблоня в цвету - очень подходит для этого места. В
новом году она купила маленькие ленточки и заклеила ими нижнюю часть
календаря. Не было случая, чтобы эта картинка не подняла ей настроения, даже
в минуты депрессии. И так, когда дом продали, календарь вместе со многим
другим пришлось выбросить. Корзина для бумаг приняла в себя яблоню в цвету.
Но остались целые сундуки невыброшенных вещей. Сундуки бесполезных
предметов. Чайники, блюдца, тарелки, кофейники. Папа любил, чтобы ему
наливали кофе из кофейника. Обязательно оставить зеленую вазу. Однажды,
наливая в нее воду, Труда отбила небольшой кусочек от кромки - на бедняжку
налетел Найэл, которому срочно понадобилось выпить лимонада в буфетной.
Зеленая ваза была символом Найэла в шестнадцатилетнем возрасте. Сохранить
ножи для бумаги, подносы, старое с медными обручами ведерко для угля.
Когда-то ими пользовались каждый день. Они отслужили свою службу; их срок
исполнился. Но в них запечатлелось время, запечатлелись мгновения,
неповторимые, безвозвратные.
И сейчас maisonette* в Хампстеде*, где она жила последние годы,
переполнен вещами, которые ей вроде бы и ни к чему. Но она рада, что они
рядом, под рукой. Как этот заяц на подушке.
Вот и еще одна причина того, что она забросила свои рассказы и рисунки.
Она занималась переездом в maisonette...
- Не называй его maisonette. Это звучит так банально, - сказал однажды
Мария.
Но как его еще называть? Это и есть maisonette. Но там она бывает
только по будням, а на выходные всегда приезжает в Фартингз. По крайней мере
до этого дня. Размышления Селии прервались пока она застегивала вечернее
платье с широкими рукавами, которое ей отдала Мария, поскольку самой Марии
оно было велико. Но почему, снова задумалась она, сегодня все представляется
таким неопределенным, ненадежным, как в летний вечер перед приближением
бури, как в тех случаях, когда кого-то из малышей повышается температура, и
в голове сразу вспыхивает мысль о детском параличе.
Вчера, когда она приехала, в доме все было как обычно. В субботу она
села в свой обычный поезд. Мария, конечно, приехала вечером после
спектакля... с Найэлом. Селия, Чарльз и Полли с детьми позавтракали вместе,
как всегда по субботам. Днем Чарльз куда-то ушел, а Селия и Полли с детьми
отправились гулять. Обед с Чарльзом прошел не более спокойно, чем обычно.
Они включили приемник, слушали музыку, слушали новости. Потом она чинила
подушку, которую Мария порвала на прошлой неделе. Затем готовила ужин для
Марии и Найэла - они всегда приезжали голодными. Тем самым она избавила
Полли и миссис Бэнкс от лишних хлопот; они могли не дожидаться Марии и идти
спать. К тому же она любит это занятие. Оно давно стало для нее привычным.
- Это насос, - сказал Найэл. - Мне дали испорченный насос.
- Чепуха. Плохой работник все сваливает на инструменты.
И пока он старался разобрать насос, она целый час просидела молча. Они
ненавидели друг друга.
Нелепо утраченная близость военных дней и ночей... Разве это плохо,
недоумевала Мария, и чья в том вина, если годы, принесшие многим людям
столько горя, потерь и лишений, ей и Найэлу не принесли ничего, кроме все
возрастающего успеха? Возможно, и это тоже заставляет Чарльза завидовать им
обоим? Возможно именно поэтому он и назвал нас паразитами? Для Марии война
означала череду пьес, которые полтора года не сходили со сцены. Для Найэла -
длинный ряд песен, которые пели буквально все. Люди в своих домах, рабочие
на заводах, пилоты в бомбардировщиках, вылетающих на Берлин и возвращающихся
обратно. Недели две они их пели, насвистывали, а потом забывали; и Найэл
сочинял новую песню, и ее насвистывали вместо забытой. Для ее создания не
требовалось ни крови, ни слез, ни даже пота. Лишь минимум творческих усилий,
но она удавалась.
Неужели было бы лучше, размышляла Мария, и вода тонкими струйками
стекала по ней, если бы она терпела провал за провалом, оставила сцену и
стала водить трактор по полям? Пользоваться успехом в то время, как другие
умирают; быть популярной актрисой, срывать деньги и аплодисменты в то время
как другие женщины стоят у станков?.. Может быть, в глубине души Чарльз
иногда презирал ее?
Прибавить горячей воды, повернуть кран: пусть она хлещет, бьет струей.
Если пролежать в ванне больше пяти минут, вода остывает. Подлить
ароматической эссенции, чтобы сам пар пропах ею. Так где же она? Ах, да,
война...
В то время была полная независимость от всех и вся. Как знать утром,
чем закончится день. Кто появится. Какой забытый знакомый постучит в дверь.
Планы ненадежны и практически неосуществимы. Приколешь к двери записку
"Вернусь через полчаса" и в брюках, с корзиной на руке отправляешься за
покупками на Шепердский рынок. Почему в брюках? Потому, что в определенном
смысле это все тоже игра. Игра в краснокожих индейцев, игра в Кавалеров*,
это свобода... Свобода от пут обязательств и договоренностей. Свобода от не
всегда приятного сознания того, что дома тебя, возможно, кто-то ждет. Дети
благополучно устроены в деревне. За исключением периодических визитов к
зубному врачу, когда в сопровождении Полли они на несколько беспокойных
часов появлялись в ее квартире и вновь отбывали под безопасный кров их
деревенского жилища. Они всегда приходили именно тогда, когда Мария
одевалась или лежала в ванне, как сейчас. Приходилось мокрой выскакивать из
ванны. Хватать полотенце и открывать дверь.
- Дорогие! Ну как вы?
Маленькие осунувшиеся личики обращены к ней, маленькие глазки-бусинки с
любопытством рассматривают мамочкину квартиру, где кроме мамочки никто не
живет. Мария ничего не имела против глазок-бусинок, но Полли наводила на нее
невыносимую тоску.
- Мамочка выглядит неплохо, правда дети? Мы бы хотели погостить здесь,
чтобы подольше побыть с мамочкой.
Они, возможно, и хотели бы. Но мамочке они здесь не нужны.
- Дорогие, в Лондоне вам будет скучно. Эти ужасные сирены. В деревне
гораздо приятнее.
Дети слонялись по квартире, заглядывали в шкафы, Мария тем временем
медленно одевалась, а Полли все говорила и говорила.
- Им нужны новые ботинки, а пальто Кэролайн к будущему году станет
совсем мало; просто поразительно, как быстро они растут. Интересно, у нас
останется время зайти в "Даниел Нилз" или может быть в "Дебнем", они
прислали вам очень красивый каталог, я его открыла, ведь я знаю, что вы не
стали бы возражать, а если зайти к зубному врачу потом... Телефон? Вы не
хотите, чтобы я сняла трубку?
- Нет, благодарю вас. Я сама могу снять трубку.
Даже после этого намека Полли не вышла из комнаты. Она стояла и ждала,
размышляя над тем, кто бы это мог звонить мамочке...
Часто, слишком часто звонил Найэл. Найэл, вернувшийся из Нью-Йорка.
Общественные связи. Так он говорил. Хотя какие отношения имел Найэл к
общественным связям, никто так и не смог выяснить. В том числе и он сам.
Когда Полли была в комнате, Мария разговаривала по телефону пользуясь
специальным шифром.
- Мистер Чичестер? Мисс Делейни у телефона.
Найэл в качестве мистера Чичестера знал ключ. Он рассмеялся на другом
конце провода и стал говорить не так громко.
- Кто у тебя? Чарльз или Полли?
- Ко мне из деревни приехали дети, мистер Чичестер. У меня очень
напряженный день.
- Полагаю, очередной визит к зубному врачу? Они останутся на ночь?
- Разумеется, нет, мистер Чичестер. Даже если будет туман. Если вас не
затруднит зайти за мной в театр, то мы сможем обсудить вашу статью о
домашней кулинарии в "Уимен энд бьюти"*.
- С восторгом, мисс Делейни. Еда теперь такая проблема. Я обнаружил,
что мне больше всего недостает индийского кэрри... Дорогая, я смогу остаться
на ночь?
- Куда же вам еще идти, мистер Чичестер? А вы помните блюдо под
названием бомбейская утка? Я жду не дождусь бомбейской утки.
- Я совсем забыл про бомбейскую утку. Значит мне придется спать на
полу? Последний раз, когда я спал на полу, дело кончилось прострелом в
пояснице.
- Нет, так приготавливают карри в Мадрасе... Мне надо идти, мистер
Чичестер. До свиданья.
И так, снова детство, снова прятанье конфет в шкафах, снова выходки, за
которые так бранилась Труда. Неужели в комнате всегда должен кто-то быть?
- Мамочка собирается брать уроки кулинарии? - веселым голосом спросила
Полли.
- Возможно, возможно.
И все еще не одета, все еще только в поясе и бюстгальтере, волосами под
тюрбаном, кремом на лице, и еще предстоит прочесть пришедшие утром письма.
"Дорогая мисс Делейни!
Я написал трехактную пьесу о свободной любви в колонии нудистов, но по
непонятным мне причинам она была отвергнута всеми лондонскими театрами. Я
глубоко убежден, что вы и только вы сможете придать необходимые краски
образу Лолы..."
"Дорогая мисс Делейни!
Три года назад я видел вас в пьесе, название которой забыл. Но я всегда
помню улыбку, которую вы мне подарили, ставя свой автограф на мой альбом. С
тех пор меня преследуют неудачи, здоровье мое подорвано, а выйдя из
больницы, я обнаружил, что моя жена сбежала со всеми моими сбережениями.
Если вы сочтете возможным предоставить мне краткосрочный заем в размере трех
тысяч фунтов..."
"Дорогая мисс Делейни!
Как председателя Крукшавенского комитета в поддержку падших женщин,
меня интересует, не были бы Вы столь любезны и не могли бы обратиться с
воззванием..."
Письма все до единого отправлялись в корзину для бумаг.
- Вот я и подумала, что можно подрубить подол, - сказала Полли, - тогда
пальто прослужит еще одну зиму, но с носками просто беда. Они так быстро
пронашивают носки, к тому же в деревне очень трудно поставить набойки и
починить каблуки на ботинках. Мистер Гатли крайне нелюбезен, и нам
приходится ждать очереди, как и всем остальным.
Затем вдруг пронзительный вопль. Кто-то из детей упал и порезал
подбородок о край ванны. Ад кромешный. Надо найти пластырь. Где пластырь?
- Мамочке необходимо завести новую аптечку. Мамочка совсем о себе не
заботится.
- Заботится о себе мамочка... заботится. У мамочки все прекрасно, когда
ее оставляют в покое.
Зубной врач, хождение по магазинам, ленч, снова хождение по магазинам;
и, наконец, - какое блаженство, какое облегчение - проводы всей компании на
вокзале в три пятнадцать. На один лишь краткий миг острая, пронзительная
боль - в окне вагона маленькие личики, машущие ручки - странное необъяснимое
сжатие сердца. Почему Мария не с ними? Почему не заботится о них? Почему не
ведет себя как другие матери? Они не ее. Они принадлежат не ей. Они дети
Чарльза. Что-то незаладилось с самого начала, по ее вине - она недостаточно
о них думала, недостаточно их любила; всегда был кто-то еще. Пьеса, человек,
всегда кто-то еще...
Непонятное глухое отчаяние, выход с перрона, протискиванье через барьер
вместе с солдатами, несущими вещевые мешки. К чему все это? Куда они все
идут? Что делает Чарльз на Среднем Востоке? Почему она здесь? Эти люди,
которые проталкиваются через барьер... Эти озабоченные лица, испытующие
взгляды...
В театре, только там покой и надежность. Глубоко укоренившееся ощущение
дома, надежности. Уборная, которую надо привести в порядок - штукатурка
отваливается от стен, пыльный вентилятор. Таз с трещиной. Дыра в ковре,
которую нечем прикрыть. Стол и баночки с кремом. Кто-то стучит в дверь.
- Войдите.
Чарльз забыт, забыты дети; война и все ослабевшие нити жизни,
распавшиеся и канувшие в небытие - о них тоже можно забыть. Надежность
только в игре, в маске. В том, чем она занималась едва ли не с колыбели. В
изображении из себя кого-то другого, вечно другого... Но не только в этом. В
причастности к труппе, к небольшой тесно спаянной группе, к команде одного
корабля.
Во время спектакля над головами кашель и тяжелое дыхание скорого
поезда, грохочущего к месту назначения. Затем внезапная тишина. ОНИ снова
начались.
Почему Найэл сразу не зашел и не забрал ее домой? Это меньшее, что он
мог сделать - зайти за ней втеатр. Попробовать позвонить... Никто не
отвечает. Где же Найэл? Что если когда взорвалась эта проклятая штука,
попало в Найэла?
- Кто-нибудь знает, где сегодня?
- Кажется, Кроудон*.
Никто не знал. Никто не мог сказать с уверенностью. Стук в дверь.
- Войдите.
Это был Найэл. Волна облегчения, но ее сразу сменяет раздражение.
- Где ты был? Почему не пришел раньше?
- Я кое-что делал.
Спрашивать Найэла бесполезно. Он сам себе закон.
- Я думала, ты сидишь в первом ряду, - сердито сказала Мария, стирая с
лица грим.
- Я видел пьесу четыре раза, то есть примерно на три больше, чем
следовало, - ответил Найэл.
- Сегодня я была очень хороша. И совсем другая, чем в тот вечер, когда
ты видел меня последний раз. Большая разница.
- Ты всегда разная. Я никогда не видел, чтобы ты дважды делала одно и
то же. На, возьми этот пакет.
- Что это?
- Подарок, который я купил тебе в Нью-Йорке на Пятой авеню. Ужасно
дорогой. Называется неглиже.
- Ах, Найэл...
Она вновь была ребенком, который разрывает упаковку, бросает оберточную
бумагу на пол, затем быстро подбирает - оберточная бумага теперь большая
редкость; и, наконец, вынимает из коробки тонкий, струящийся идиотизм,
прозрачный и абсолютно никчемный, непрактичный.
- Должно быть, стоит уйму денег.
- Так и есть.
- Общественные связи?
- Нет, личные. Больше ни о чем меня не спрашивай. Надень.
Как приятно получать подарки. Почему она как ребенок сама не своя до
подарков?
- Ну как?
- Отлично.
- И к телу очень приятно. Я назову его "Страсть под вязами"*.
Такси найти не удалось. Они были вынуждены возвращаться на квартиру
Марии почти ощупью, прокладывая себе путь в тумане, прислушиваясь к тяжелому
дыханию поезда где-то высоко под небом.
- Дело в том...
- Дело в чем?
- Дело в том, что вместо того, чтобы привозить мне "Страсть под
вязами", следовало привезти гору еды в банках. Но тебе это, конечно, не
пришло в голову.
- А какой еды?
- Ну... ветчины, языков, цыплят в лаванде.
- А вот и привез. У швейцара в вестибюле я оставил огромный пакет со
всякой всячиной. Скоро увидишь. Цыплят, правда, нет. Но есть сосиски.
- Ах, ну тогда...
В квартире, расхаживая между спальней и кухней, она разговаривала то с
Найэлом, то с закипающим чайником.
- Только посмей перелиться через край. Я за тобой слежу... Найэл, зачем
ты роешься в комоде? Оставь его в покое.
- Хочу найти еще одно шерстяное одеяло. Что там лежит у тебя под
гладильной доской завернутое в плед?
- Не трогай... хотя, нет. Бери. Но не пролей коньяк на подол.
- Коньяка у меня нет. А жаль. В квартире ледяной холод. У меня стучат
зубы.
- Тебе это не повредит. Ты слишком привык к горячим батареям... Ну вот,
потеряла консервный нож. Найэл, что это на тебе? Ты похож на негритянского
менестреля.
- Это моя американская пижама. "Страсть под кизилом", нравится?
- Нет. Какие отвратительные темно-каштановые полосы... Сними ее.
Надень...
- Можно и...
Над крышей прогрохотал еще один поезд. Куда? Откуда? Лучше поскорее
налить грелку.
- Найэл, ты хочешь есть?
- Нет.
- А захочешь?
- Да. Не беспокойся. Если захочу, открою банку сосисок рожком для
обуви. Между прочим, что такое бомбейская утка?
- Общее купе в спальном вагоне. Неужели ты забыл?
- Ах, да, конечно. Но какое отношение это имеет к нам? Сегодня ночью?
- Никакого. Просто мне надо было отделаться от Полли.
Приятное тепло чашки обжигающего чая, потом грелка в ногах. Приятная
тишина - ни скорых поездов, ни хлопающих дверей и окон; лишь тиканье часов
на прикроватном столике, светящиеся в темноте стрелки показывают десять
минут первого.
- Найэл?
- Что?
- Ты читал в вечерней газете заметку про то, как умирающая жена одного
старого полковника Нозворта попросила сыграть на ее похоронах "Ты действуешь
мне на нервы"?
- Нет.
- Какая хорошая мысль. Я вот все думаю, кто бы это действовал ей на
нервы.
- Думаю, старик Нозворти. Мария, как ты думаешь, чем нам заняться?
- Не знаю. Но чем бы мы не занялись, это будет восхитительно.
- Тогда перестань разговаривать...
В холле, в Фартингз кто-то ударил в гонг. Мария открыла глаза и села,
вся дрожа. Она протянула руку к пробке, и остывшая вода с рокотом и
бульканьем устремилась в сток за окном. Мария сильно опаздывала к
воскресному ужину.
Селия закрыла за собой дверь детской. Все правильно, сказала она себе,
все, о чем мы говорили днем: они другие, не такие, какими мы были в их
возрасте. Наш мир был миром воображения. Их мир - мир реальности. Они все
видят в истинном свете. Для современного ребенка кресло - всегда кресло, а
не корабль, не необитаемый остров. Узоры на стене - всего лишь узоры; не
образы, чьи лица изменяются с наступлением сумерек. Игра в шашки или фишки -
не более чем состязание в мастерстве и везении, как бридж для взрослого. Для
нас фишки были солдатами, безжалостными и злыми, а король с короной на
голове - надменным властелином, который с пугающей силой перепрыгивал с
квадрата на квадрат. К сожалению, современные дети лишены воображения. Они
милы, у них беззаботные, честные глаза, но в их жизни нет волшебства, нет
очарования. Очарование ушло и едва ли вернется...
- Дети укрыты, мисс Селия?
- Да, Полли. Извините, что я не поднялась и не выкупала их.
- Ах, с этим все в порядке. Я слышала, как вы разговариваете в гостиной
и подумала, что вам надо многое обсудить. Миссис Уиндэм выглядит усталой,
вам не кажется?
- Это все Лондон, Полли. И дождливый день. Да и пьеса, в которой она
играет, не пользуется успехом.
- Наверное, так. Какая жалость, что она мало отдыхает и не приезжает
сюда на более длительное время, чтобы побыть с мистером Уиндэмом и детьми.
- Для актрисы это не так просто, Полли. Кроме того, длительный отдых не
для нее.
- Дети так мало ее видят. Папочке Кэролайн пишет два раза в неделю, а
мамочке никогда. Порой мне трудно удержаться от мысли...
- Да... ну мне пора идти, чтобы привести себя в порядок, Полли.
Увидимся за ужином.
Никаких доверительных признаний от Полли по поводу Марии. Никаких
признаний по поводу Чарльза или детей. Слишком много романов ей пришлось
распутывать и улаживать. Хуже всего было с ночной сиделкой-ирландкой,
которая жила у них последние несколько месяцев перед смертью Папы.
Бесконечные письма от женатого мужчины. Всегда поток чьих-то слез.
Постоянно сопереживать чужому горю, решила Селия, значит не жить для
других, а смотреть на жизнь их глазами. Поступая именно так, она избавила
себя от лишних переживаний. По крайней мере, ей так казалось. Селия вымыла
руки в спальне Кэролайн, которую предоставили в ее распоряжение. Вода была
холодной. Мария забрала всю горячую воду для своей ванны; до сих пор
слышался отдаленный шум текущей воды... Вот к примеру романы. Если бы Селия
когда-нибудь завела роман, он, без сомнения, ей быстро бы опостылел или с
самого начала был обречен на неудачу. Она оказалась бы одной из тех женщин,
которых бросают мужчины. "Вы слышали про бедняжку Селию? Этот мерзавец..."
Он покинул бы ее ради чьей-то жены. Или, как в случае с сиделкой-ирландкой,
ее возлюбленный сам был бы женат, да еще и католик, а католикам развод
запрещен. И вот из месяца в месяц, из года в год - тягостные встречи на
скамейке в Риджес-Парке.
- Но что же нам делать?
- Мы ничего не можем сделать. Мод и слышать не хочет о разводе. Мод
жила бы вечно. Мод никогда бы не умерла. А Селия и ее возлюбленный так и
сидели бы в Ридженс-Парке, ведя беседы о детях Мод. Всего этого она
избежала, что само по себе огромное утешение. К тому же, оглядываясь назад,
следует признать, что и времени на подобные увлечения все равно не было. В
последние годы жизни Папа был совершенно беспомощен и нуждался в постоянном
уходе. Не было времени ни на рисунки, ни на рассказы. К немалому гневу
мистера Харрисона и его фирмы.
- Вы понимаете, что если не сделаете их сейчас, то не сделаете никогда?
- сказал мистер Харрисон.
- Я сделаю, обещаю вам. На следующей неделе... в следующем месяце... в
следующем году.
Со временем они устали от нее. Она не выполняла своих обещаний. В конце
концов, она всего-навсего начинающий художник. Тот неуловимый дар, который
произвел такое впечатление на мистера Харрисона и всех остальных, и который
она унаследовала от Мамы, должен зачахнуть, умереть. Конечно же, было
гораздо важнее сделать человека счастливым - делать так, чтобы Папа,
беспомощно лежавший на кровати, имел возможность видеть ее собственными
глазами и время от времени говорить ей: "Моя дорогая, моя дорогая" и служить
ему пусть слабым, но все-таки утешением - чем сидеть в одиночестве, сочиняя
рассказы, делая рисунки, создавая людей, которые никогда не существовали.
Совместить то и другое было невозможно. В том-то и суть. Забирая Папу из
больницы, она знала об этом. Либо на все те годы, что ему осталось прожить,
целиком посвятить себя заботам о нем либо бросить его, заняться собой и
лелеять свой талант. Она стояла перед выбором. И выбрала Папу.
Дело в том, что люди, подобные мистеру Харрисону, так и не поняли, что
с ее стороны это вовсе не было самопожертвованием. Ни проявлением
бескорыстия. Она сделала выбор по доброй воле и поступила так, как хотела
поступить. Каким бы требовательным, каким бы раздражительным, каким бы
капризным не был Папа, он в самом истинном и глубоком смысле слова служил ей
прибежищем. Он ограждал ее от активных действий. Он был плащом, который
прикрывал ее. Она была избавлена от необходимости броситься в водоворот
жизни, от необходимости бороться, от необходимости сталкиваться с тем, с чем
сталкивались другие - она ухаживала за Папой.
Пусть мистер Харрисон и его коллеги продолжают считать ее гением,
который прячется от света дня. Спрятавшись, затаившись, она могла не
опасаться, что кто-то докажет обратное. Она могла бы сделать то, могла бы
это... и не могла ни того, ни другого, не могла из-за Папы. Пусть Мария в
сиянье софитов выходит на сцену. Она пожала аплодисменты, но рисковала
услышать гробовое молчание, рисковала провалиться. Пусть Найэл сочиняет свои
мелодии и ждет критических замечаний; его мелодии могут превознести до
небес, но могут и втоптать в грязь.
Стоит явить свой талант миру, как мир ставит на него печать. И талант
уже не ваше достояние. Он становится предметом купли-продажи и оплачивается
либо высоко, либо ничтожно низко. Талант выбрасывается на рынок. Отныне и
навсегда обладатель таланта должен проявлять осмотрительность и внимательно
приглядываться к покупателю. Поэтому, если вы не лишены щепетильности, не
лишены гордости, то поворачиваетесь спиной к рынку. И находите для себя то
или иное оправдание. Как Селия.
Вот почему я ухаживала за Папой, думала Селия, натягивая чулки и
надевая туфли, истинная причина в том, что я боялась критики, боялась
неудачи. Чарльз был неправ, обвиняя других. Паразит я, а не они. Я
паразитировала на Папе, в то время как они уже вели самостоятельную жизнь.
Папа умер, но она по-прежнему придумывает себе оправдания. Война... Разве
может она создавать картины, когда идет война. Есть масса куда более важных
дел. Мыть полы в госпиталях. Подавать еду в столовых. Масса важных дел,
которыми мог заняться одинокий, не связанный семьей человек. Одинокая, не
связанная семьей женщина. Вроде Селии. И я их делала, думала она, я не
знала, что такое отдых. Я все время была занята, немногиеженщины работали
так много, как я. Но зачем я разговариваю с собой обо всем этом? Что пытаюсь
доказать? Война закончилась, война умерла, как и Папа. А сейчас... ради чего
я живу сейчас?
С чулком в одной руке она села на кровать. Напротив нее была голая
стена. Кэролайн сняла с нее все картины и забрала с собой в интернат.
Зачем такую маленькую девочку посылать в интернат? Она сама захотела,
объяснила Мария, дома ей скучно. Селия не решилась высказать ей свое
заветное желание. Не решилась повернуться к Марии и сказать:
- Если Кэролайн здесь скучно, почему бы ей не пожить у меня? Кого-то
любить, о ком-то заботиться... Смысл существования. А ведь был удобный
момент; она упустила его, и теперь, конечно, слишком поздно. Кэролайн в
школе, у нее все хорошо, а Селия здесь, в ее комнате, сидит на ее кровати и
смотрит на голую стену. Голая стена.
Как нелепо прошел день. В том-то и беда. Все дождь, да дождь. Не выйти,
не прогуляться для моциона. Чарльз не в духе, какой-то подавленный. Она
натянула чулок. Затем разобрала постель, сложила покрывало. Кому-то не
придется делать это за нее. Положила на подушку пеньюар, шерстяную ночную
кофту, спальные носки и плюшевого кролика с оторванным ухом. Она спасла его,
как и множество других вещей, когда после смерти Папы мебель из дома
отправляли в магазин.
- Сколько хлама, - сказала Мария. - Тебе не понадобится и четвертая
часть того, что здесь есть. Я хотела бы взять для своей квартиры вот это
бюро, круглый стол из гостиной и старую качалку, я всегда любила ее. Не
обременяй себя всем этим старьем. Его все равно разбомбят.
Найэл захотел взять только несколько книг и карандашный портрет Мамы
работы Сарджента*. Селия хотела бы оставить все. Но как сохранить, куда
деть? Живя так, как приходится жить ей - со дня на день, пока не кончится
война. Больно и тяжело выбрасывать дорогие, давно знакомые вещи. Даже старые
календари и рождественские открытки. Один календарь висел в уборной первого
этажа с того года, когда Мария вышла замуж. Селия так и не заменила его: ей
казалось, что картинка - яблоня в цвету - очень подходит для этого места. В
новом году она купила маленькие ленточки и заклеила ими нижнюю часть
календаря. Не было случая, чтобы эта картинка не подняла ей настроения, даже
в минуты депрессии. И так, когда дом продали, календарь вместе со многим
другим пришлось выбросить. Корзина для бумаг приняла в себя яблоню в цвету.
Но остались целые сундуки невыброшенных вещей. Сундуки бесполезных
предметов. Чайники, блюдца, тарелки, кофейники. Папа любил, чтобы ему
наливали кофе из кофейника. Обязательно оставить зеленую вазу. Однажды,
наливая в нее воду, Труда отбила небольшой кусочек от кромки - на бедняжку
налетел Найэл, которому срочно понадобилось выпить лимонада в буфетной.
Зеленая ваза была символом Найэла в шестнадцатилетнем возрасте. Сохранить
ножи для бумаги, подносы, старое с медными обручами ведерко для угля.
Когда-то ими пользовались каждый день. Они отслужили свою службу; их срок
исполнился. Но в них запечатлелось время, запечатлелись мгновения,
неповторимые, безвозвратные.
И сейчас maisonette* в Хампстеде*, где она жила последние годы,
переполнен вещами, которые ей вроде бы и ни к чему. Но она рада, что они
рядом, под рукой. Как этот заяц на подушке.
Вот и еще одна причина того, что она забросила свои рассказы и рисунки.
Она занималась переездом в maisonette...
- Не называй его maisonette. Это звучит так банально, - сказал однажды
Мария.
Но как его еще называть? Это и есть maisonette. Но там она бывает
только по будням, а на выходные всегда приезжает в Фартингз. По крайней мере
до этого дня. Размышления Селии прервались пока она застегивала вечернее
платье с широкими рукавами, которое ей отдала Мария, поскольку самой Марии
оно было велико. Но почему, снова задумалась она, сегодня все представляется
таким неопределенным, ненадежным, как в летний вечер перед приближением
бури, как в тех случаях, когда кого-то из малышей повышается температура, и
в голове сразу вспыхивает мысль о детском параличе.
Вчера, когда она приехала, в доме все было как обычно. В субботу она
села в свой обычный поезд. Мария, конечно, приехала вечером после
спектакля... с Найэлом. Селия, Чарльз и Полли с детьми позавтракали вместе,
как всегда по субботам. Днем Чарльз куда-то ушел, а Селия и Полли с детьми
отправились гулять. Обед с Чарльзом прошел не более спокойно, чем обычно.
Они включили приемник, слушали музыку, слушали новости. Потом она чинила
подушку, которую Мария порвала на прошлой неделе. Затем готовила ужин для
Марии и Найэла - они всегда приезжали голодными. Тем самым она избавила
Полли и миссис Бэнкс от лишних хлопот; они могли не дожидаться Марии и идти
спать. К тому же она любит это занятие. Оно давно стало для нее привычным.