Страница:
пору. Что значит быть стройной и подтянутой...
- Что ты наденешь сегодня вечером? - спросила Мария.
В ее голосе звучало раздражение. На Селию она не смотрела.
- Свое белое, - сказала Селия. - Его принесли из чистки, и оно выглядит
довольно мило. Плохо, что оно немного измялось и, когда я танцую, задирается
сзади. Ты не хочешь пройтись по тексту? Я тебя проверю.
- Нет, - сказала Мария. - Мы занимались этим вчера. Я не собираюсь даже
заглядывать в него.
- Сегодня нет никаких репетиций?
- Нет, никаких. Ах, он, наверное, там возится с освещением. Из нас
никого не вызывали.
- Может быть, тебе следует послать ему телеграмму?
- Пожалей. Он получит их сотен пять. Но сам не откроет ни одной. Этим
занимается секретарь.
Она посмотрелась в зеркало. Волосы просто кошмар, но после ленча она
вымоет их и высушит перед камином в столовой. На самом деле она не
собиралась посылать ему телеграмму. Она собиралась послать ему цветы, но не
хотела, чтобы Селия знала об этом, и Папа тоже. Она точно знала, что пошлет.
Анемоны, голубые и красные в белой вазе. Однажды на репетиции он говорил о
цветах и сказал, что его любимые цветы анемоны. Вчера она заметила их в
цветочном магазине на углу Мерилебон-Роуд. Ваза потребует дополнительных
расходов, но один раз это можно себе позволить. Доставка цветов в
"Хеймаркет" тоже будет стоить денег.
- Папа пригласил его на банкет после спектакля, - сказала Селия. Он
приведет свою ужасную жену?
- Она в отъезде. В Америке.
- Как хорошо, - сказала Селия.
Интересно, думала она, сейчас, в эту минуту, Мария очень волнуется?
Будет ее волнение возрастать с приближением вечера или уляжется, стихнет,
как ноющая боль? Здесь, рядом с ней ее сестра, актриса, которой совсем скоро
предстоит выступить в своей первой значительной роли в Лондоне; Селия хотела
поговорить с ней об этом, но не могла: какая-то странная робость удерживала
ее.
Мария подошла к шкафу и достала пальто.
- Ты, конечно, не собираешься на улицу? - сказала Селия. - Идет сильный
снег.
- Я задохнусь, если останусь здесь, - сказала Мария. - Мне надо
пройтись, мне надо двигаться.
- За ленчем мы будем вдвоем. Папа собирается в "Гаррик".
- Мне не надо ничего особенного, - сказала Мария. - Я не хочу есть.
Она вышла из дома, свернула за угол на Финчли-Роуд и на автобусе
доехала до цветочного магазина, где накануне видела анемоны. На стенке
автобуса крупными черными буквами было написано название пьесы, а выше - ее
имя, красными. Доброе предзнаменование. Не забыть сказать Найэлу.
Очень придирчиво выбрав анемоны, она подошла к столику в углу магазина,
чтобы написать карточку. Она совсем не знала, что написать. Что-нибудь не
слишком фамильярное, что-нибудь не слишком игривое. Чем проще, тем лучше.
Она остановилась на том, что вывела его имя и подписала: "От Марии с
любовью". Вложила карточку в цветы и вышла из магазина. Посмотрела на часы.
Двенадцать. Ждать оставалось еще больше восьми часов.
На ленч у них была тушеная баранина с луком и картофелем и яблочная
шарлотка. Без Папы они кончили есть раньше обычного. Сразу после ленча Мария
вымыла голову, сколола волосы шпильками и легла в столовой спиной к камину.
- Может быть, - небрежно и слегка зевая, сказала она Селии. - Может
быть, ты послушаешь мой кусок из середины третьего акта. Проверим слова.
Селия ровным, монотонным голосом подавала реплики. Мария отвечала на
них, прикрыв глаза руками. Все в порядке. По части текста Мария была
безупречна.
- Что-нибудь еще? - спросила Селия.
- Нет, больше ничего.
Селия листала страницы измятой рукописи. Они все были испещрены
карандашными пометками. Она посмотрела на Марию, которая все еще лежала,
закрыв лицо руками. Что должна испытывать Мария, целуя этого мужчину,
чувствуя, как его руки обнимают ее и говоря все то, что ей надо говорить?
Мария никогда не рассказывала об этом. Она была до странности сдержанна в
таких вопросах. Она говорила, что Такой-То и Такой-То был в плохом
настроении, с похмелья или очень весел и забавен, но если ее спрашивали о
более интимных подробностях, то отвечала уклончиво. Казалось, ей это
неинтересно. Она просто пожимала плечами. Может быть, Найэл спросит ее.
Может быть, Найэлу она расскажет.
Стемнело очень рано, около половины третьего. Снег прекратился, но за
окнами было холодно и промозгло. В столовую вошла Эдит, чтобы закрыть
портьеры.
- Перестал на минуту, - сказала она, рывком задергивая портьеры. - Но
того и гляди начнется снова. Под ногами жуткая слякоть. Только что
спускалась за почтой, так насквозь промокла.
Она вышла, тяжело ступая по полу и оставив за собой шлейф затхлого
воздуха.
- Неужели они никогда не моются? - свирепо сказала Мария.
Она села, потянулась и стала вынимать шпильки из волос. Волосы
распушились над ее головой, короткие и золотистые, как гало. Селия отложила
рукопись, которую только что перечитала с начала до конца. Она знала ее
почти так же хорошо, как Мария.
Неожиданно она спросила. Не могла сдержаться.
- Он тебе нравится?
- Кто?
Селия помахала рукописью перед Марией.
- Да, он ужасно милый. Я тебе говорила, - сказала Мария.
Она поднялась с пола и оправила юбку.
- Но что ты чувствуешь, когда целуешь его на репетиции? Тебе не бывает
неловко? - спросила Селия.
- Мне бывает неловко, если приходится целовать его утром, - сказала
Мария. - Я всегда боюсь, что у меня пахнет изо рта. Знаешь, так бывает,
когда хочется есть. Так что лучше это делать после ленча.
- Правда? - спросила Селия.
Но на самом деле она хотела узнать совсем не о том.
- У тебя прекрасно лежат волосы, - сказала она вместо того, чтобы
продолжить расспросы.
Мария повернулась и взглянула в зеркало.
- Странно, - сказала она, - у меня такое чувство, что все это
происходит не со мной. День мой, но живет в нем кто-то другой. Ужасное
чувство. Не могу его объяснить.
Они услышали, что к дому подъезжает такси.
- Это Найэл, - сказала Мария. - Наконец-то Найэл.
Она подбежала к окну и отдернула портьеры. Громко забарабанила по
стеклу. Он повернул голову, улыбнулся и помахал рукой. Он расплачивался с
таксистом.
- Пойди и впусти его, быстро, - сказала Мария.
Селия пошла к входной двери и впустила Найэла. Он с чемоданом в руке
поднялся по лестнице.
- Привет, пупсик, - сказал Найэл и поцеловал Селию.
Конечно, он весь продрог. Руки были как лед, давно не стриженные волосы
растрепались. Они вместе вошли в столовую.
- Где ты был? - сердито спросила Мария. - Почему не приехал раньше? -
Она даже не улыбнулась Найэлу, не поцеловала его.
- Я ходил навестить Труду, - сказал он. - Ты же знаешь, что больница в
нескольких милях отсюда, и в такой снег туда надо добираться целую вечность.
- Ах, какой ты молодец, - сказала Селия. - Должно быть, она так
обрадовалась. Как она?
- Лучше, - сказал Найэл. - Но ужасно сварлива. На всех ворчит. На
сестер, на сиделок, на еду, на врачей, на других больных. Я немного побыл с
ней и развеселил ее. Она даже пару раз рассмеялась.
- По-моему, это очень эгоистично с твоей стороны, - сказала Мария. - Ты
знал, что значит для меня этот день, что мне так нужно утешение и все-таки
отправился через весь Лондон навестить Труду. Для Труды можно было бы
выбрать и другое время. А теперь у меня остается только два часа до театра.
Найэл промолчал. Он подошел к камину, опустился на колени и протянул
руки к огню.
- Труда прислала тебе подарок - сказал он. - Она попросила одну из
сиделок в свободное время сходить в магазин и кое-что купить. Она сказала
мне, что именно. Это подковка из белого вереска*. Ее отправили в театр.
Труда очень радовалась. Скажи Марии, попросила она, что я весь вечер буду
думать о ней.
Мария ничего не сказала. Она слегка выпятила нижнюю губу, отчего у нее
сделался еще более надутый вид.
- Пойду взгляну, как там чай, - сказала Селия после минутного молчания.
Лучше оставить их вдвоем. Они сами разберутся. Она вышла из комнаты и
поднялась к себе в спальню, дожидаться, когда, действительно, подоспеет
время чая.
Мария опустилась на колени перед камином рядом с Найэлом. Потерлась
щекой о его плечо.
- Я чувствую себя ужасно, - сказала она. - Началось с живота, а теперь
подступило к горлу.
- Знаю, - сказал он. - Я чувствую то же самое. От пяток до затылка.
- И с каждым мгновением, - сказала Мария, - страшная минута все ближе,
и ничего с этим не поделаешь.
- Утром, когда я увидел снег, - сказал Найэл, - у меня появилась
надежда, что снежные лавины погребут под собой "Хеймаркет", и тебе не
придется выходить на сцену.
- Ты так подумал? - спросила Мария. - И я тоже. Ах, Найэл... Если я
когда-нибудь выйду замуж и буду ждать ребенка, ты не родишь его за меня?
- Во всяком случае, для меня это будет единственный способ
прославиться, - сказал Найэл.
Он порылся в кармане.
- По правде говоря, я не все это время провел у Труды, - сказал он. - Я
искал тебе подарок.
- Ах, Найэл, покажи скорее.
- Так, пустяк, - сказал он. - Ничего ценного или особенно интересного.
Я купил его на деньги, которые Папа подарил мне на Рождество. Но тебе
понравится.
Он протянул Марии небольшой пакетик. Она развязала ленту и разорвала
бумагу. В ней была красная кожаная коробочка. Внутри лежало кольцо. Камень
был голубой. Мария слегка повернула его и он засверкал.
- Найэл, дорогой Найэл... - сказала она. Кольцо пришлось ей как раз
впору на средний палец левой руки.
- Пустяк, - сказал Найэл, - оно ничего не стоит.
- Для меня оно стоит всего, - сказала Мария. - Я всегда буду носить
его. Я его никогда не сниму.
Она вытянула руку и смотрела, как при малейшем повороте кольца камень
играет разноцветными лучами. Кольцо что-то напоминало ей. Где-то, когда-то
она видела почти такое же. И вдруг она вспомнила. Мама носила на левой руке
кольцо с голубым камнем. Кольцо, подаренное Найэлом, было очень похоже на
Мамино, хотя, конечно, гораздо дешевле.
- Я рад, что оно тебе нравится, - сказал Найэл. - Как только я его
увидел в магазине, я сразу понял, что должен его купить. Я знал, что оно -
твое.
- Я хочу, чтобы в театр ты поехал в такси вместе со мной, - сказала
Мария, - и довел меня до самой двери. Папа и Селия приедут позже. Ты это
сделаешь для меня?
- Да, конечно, - сказал он. - Я так и собирался.
Часы летели слишком быстро. Подали чай. Убрали чай. И Найэлу уже было
пора идти наверх переодеваться. Папа вернулся домой около шести часов. Он
был очень разговорчив и весел. Должно быть, в "Гаррике" он выпил не одну
рюмку.
- Сегодня там будет весь Лондон, - сообщил он, - а на банкете после
спектакля к нам причалят еще человек десять. Селия, пожалуй, тебе стоит
позвонить в "Грин-Парк". Черт меня побери, если я знаю, кто придет, а кто
нет. Найэл, тебе лучше вдетьбутоньерку. Андре, где бутоньерка для Найэла?
Он стал с грохотом подниматься по лестнице, громко смеясь, окликая
Марию, окликая Селию, окликая всех в доме. Мария спустилась из своей спальни
с чемоданом в руке. В нем лежало вечернее платье, которое она собиралась
надеть после спектакля. Селия не знала, кто бледнее - Мария или Найэл.
- По-моему, нам лучше идти, - сказала Мария жестким, напряженным
голосом. - В театре мне станет лучше. - По-моему, нам лучше идти. Кто-нибудь
вызвал такси?
Теперь пути назад нет. Возврата нет. Приходится покориться
неизбежности. Действительно, похоже на хирургическую операцию. Страшную
операцию на жизненно важных органах. Селия стоит на сквозняке в холле с
лицом сестры милосердия, и на нем блуждает подобострастная улыбка.
- До встречи, дорогая... желаю успеха, - сказала Селия.
Такси - больничная каталка; как на каталке вывозят труп из
операционной, так и оно уносит ее в театр.
- Ох, Найэл... - вырвалось у Марии, - ах, Найэл...
Одной рукой он обнял ее за плечи, и такси медленно покатило по залитым
густой жижей улицам.
- Не покидай меня, - сказала Мария. - Никогда, никогда...
Он плотнее прижался к ней и ничего не ответил.
- Не представляю, зачем я этим занимаюсь, - сказала она. - Моя работа
не доставляет удовольствия ни мне, ни другим. Нелепо продолжать ее. Я ее
ненавижу.
- Нет, не ненавидишь. Ты ее любишь, - сказал Найэл.
- Неправда. Я ее ненавижу, - сказала Мария.
Она посмотрела в окно. Засыпанные снегом улицы казались чужими,
незнакомыми.
- Куда мы едем? - спросила она. - Он не туда едет. Я опоздаю.
- Не опоздаешь, - сказал Найэл. - Еще уйма времени.
- Мне надо помолиться, - сказала Мария. - Скажи ему, чтобы он подъехал
к какой-нибудь церкви. Мне надо помолиться. Если я не помолюсь, случится
что-нибудь ужасное.
Найэл просунул голову в окошко перегородки.
- Остановитесь у церкви, - попросил он, - у любой церкви, неважно где.
Молодая леди хочет выйти и помолиться.
Водитель обернулся, на его круглом лице было заметно удивление.
- Что-то не так? - спросил он.
- Нет, - ответил Найэл. - Просто через час ей предстоит выйти на сцену.
Найдите какую-нибудь церковь.
Водитель пожал плечами и нажал на сцепление.
Машина остановилась около церкви Св.Мартина-в-Полях.
- Ей лучше всего зайти сюда, - сказал водитель. - Здесь служат панихиды
по актерам.
- Это предзнаменование, - сказал Найэл, - доброе предзнаменование. Тебе
надо зайти. Я подожду в машине. - От холода у него стучали зубы.
Мария вышла из такси и поднялась на паперть церкви Св.Мартина. Вошла
внутрь, остановилась в левом приделе и опустилась на колени.
- Пусть все будет хорошо, - сказала она, - пусть все будет хорошо.
Она снова и снова повторяла эти слова, ведь больше сказать было нечего.
Она поднялась с колен и поклонилась алтарю - она не знала, высокая это
церковь* или нет, а женщина, которая молилась у нее за спиной, внимательно
за ней наблюдала - и спустилась по скользким ступеням к машине.
- Полегчало? - спросил Найэл. Он был очень взволнован и казался бледнее
прежнего.
- Немного, - ответила она.
Но это было совсем не так. Лучше ей нисколько не стало. Хотя зайти в
церковь - вещь полезная. Как подержаться за дерево. Вреда не будет... Через
несколько минут они остановились у подъезда "Хеймаркета".
- Вот мы и приехали, - сказал Найэл.
- Да, - сказала Мария.
Он вынес чемоданчик и расплатился с водителем. Папа дал ему денег. В
карманах у Марии было пусто. Она совсем забыла про деньги на такси.
- До встречи, - сказала Мария. Она посмотрела на Найэла и попробовала
улыбнуться.
Вдруг она сорвала с руки перчатку и показала ему кольцо.
- Ты со мной, - сказала она. - Я спокойна. Ты со мной.
Она вошла через служебный вход и оказалась в театре. Сердце ее все еще
сильно билось, руки горели, но ощущение паники прошло.
Она в театре. С другими актерами. Одна из ее коллег просунула голову в
дверь уборной - лицо покрыто густым слоем крема, голова обмотана полотенцем.
- У меня дизентерия. Внутри все вывернуло. Вы прекрасно выглядите.
Теперь Мария знала, что все будет хорошо. Об этом она и просила в
церкви Св.Мартина-в-Полях. Они все вместе. Все как один. Она не одинока. Она
их часть, и все они вместе.
Неожиданно она увидела в коридоре его. Негромко насвистывая, он стоял у
двери и смотрел на нее.
- Привет, - сказал он.
- Привет, - сказала Мария.
- Зайдите взглянуть на мои цветы, - сказал он. - Совсем как в
крематории.
Она вошла в его уборную. Костюмер разворачивал очередной пакет. В нем
было нечто похожее на алебастровую вазу с гигантским кустом.
- Они побывали в Кью*, - сказал он, - и что-то там раскопали. Совсем
без запаха. Странно. Казалось бы такая громадина должна пахнуть.
Она быстро оглядела комнату. Везде цветы. И телеграммы. Груды
телеграмм. Некоторые еще не распечатаны.
Затем она увидела свою вазу с анемонами. Она стояла на его гримерном
столике у самого зеркала. Других цветов на столике не было; только анемоны.
Он заметил, что она смотрит на них, но ничего не сказал.
- Мне надо идти, - сказала Мария.
Какое-то мгновение он смотрел на нее, она на него, затем она
повернулась и вышла.
Она вошла к себе в уборную и увидела там цветы от своих. Телеграммы.
Вересковую подковку от Труды. Она повесила пальто на дверь и протянула руку
за халатом. И вдруг увидела пакет. Он был длинный и плоский. Неожиданно
Мария почувствовала себя спокойно и уверенно, от былого волнения не осталось
и следа. Она сняла обертку, под ней оказался футляр красной кожи. А в нем
золотой портсигар. На внутренней стороне крышки было выгравировано ее имя
"Мария", его имя и дата. Некоторое время она сидела глядя на портсигар,
вдруг услышала в коридоре шаги костюмерши.
Она поспешно положила портсигар в свою вечернюю сумочку и затолкала ее
в ящик стола. Когда костюмерша вошла в комнату, Мария, склонившись над
присланными Папой розами, читала его карточку: "Удачи, моя дорогая".
- Ну, - сказала костюмерша, - как вы себя чувствуете, дорогая?
Мария притворилась, будто вздрогнула и оглянулась с наигранным
удивлением.
- Кто, я? - спросила она. - О, я чувствую себя прекрасно. Все будет
хорошо.
Она слегка наклонилась к зеркалу и стала смазывать лицо кремом.
Да, шло к тому, что все будет действительно хорошо.
Найэл вошел в театр и остановился в фойе. Конечно, было еще слишком
рано. До поднятия занавеса оставался целый час. Швейцар спросил, что он
здесь делает и потребовал показать билет. Билета у Найэла не было. Все
билеты остались у Папы. Завязался разговор, и ему пришлось назвать свое имя,
что он сделал с явной неохотой, поскольку такое признание казалось ему
бахвальством. Все мгновенно изменилось. Швейцар заговорил о Папе - он был
давним его поклонником. Стал говорить о Маме.
- С ней никто не мог сравниться. Такой легкий шаг. Казалось
невероятным, как она движется. Все поговорили о русском балете... совсем
непохоже на нее. Это, видите ли, дело подхода. Вся штука в подходе.
От Папы и Мамы швейцар перешел к актерам, занятым в главных ролях
спектакля. Найэл молчал, позволяя ему нести всякий вздор. На противоположной
стене висела фотография Марии. С нее смотрела женщина, ничем не походившая
на ту, что заходила помолиться в церковь Св.Мартина-в-Полях, которая, сидя в
такси, искала у него поддержки. Девушка с фотографии улыбалась
обольстительной улыбкой, ее голова была откинута назад, ресницы казались
неестественно длинными.
- Вы десь, конечно, для того, чтобы посмотреть на свою сестру, - сказал
швейцар. - Наверное, гордитесь ею, так ведь?
- Она мне не сестра. И даже не родственница, - неожиданно сказал Найэл.
Его собеседник уставился на него во все глаза.
- Ну, сводная сестра, если угодно, - сказал Найэл. - У нас все смешано.
Это довольно трудно объяснить.
Как хотелось ему, чтобы этот человек ушел, он не имел никакого желания
продолжать с ним разговор. У подъезда остановилось такси. Из него вышла
очень пожилая дама с веером из страусовых перьев в руке. Швейцар поспешил ей
навстречу. Зрители начинали прибывать...
По мере того как стрелка часов двигалась по циферблату и фойе
заполнялось возбужденными, оживленно переговаривающимися зрителями, Найэл
все явственнее чувствовал приближение приступа клаустрофобии. Вокруг него
шумела и бурлила толпа, и ему хотелось слиться со стеной, у которой он
стоял. Слава Богу, никто не знает, кто он такой, и ему ни с кем не надо
разговаривать, но чувство подавленности от этого не уменьшалось. В нем
закипала жгучая неприязнь ко всем этим мужчинам и женщинам, которые, проходя
мимо него, направлялись в партер. Они напоминали ему зрителей в цирке
Древнего Рима. Все они хорошо пообедали и теперь пришли посмотреть, как львы
растерзают Марию. Их глаза - сама алчность, руки - смертоносные когти. Все
они жаждут одного - крови и только крови.
В фойе становилось все жарче, воротничок Найэла впивался в шею, но руки
и ноги были холодны, как лед, все его существо пронизывал холод.
Какой ужас, если он потеряет сознание, какой кошмар, если у него
подкосятся ноги и он услышит, как девушка, продающая программки, скажет:
"Прошу вас, помогите. Молодому джентльмену плохо".
Без десяти восемь... Мария сказала, что занавес поднимается в четверть
девятого, а ее выход в восемь тридцать пять. Он вынул носовой платок и отер
лоб. Боже милостивый! Вон та пара во все глаза смотрит на него. Он их знает?
Это друзья Папы? Или онипросто думают, что бедный мальчик, который
прислонился к стене, вот-вот умрет?
У входа в фойе стоял фотограф со вспышкой. Всякий раз, когда он нажимал
на спуск разговоры становились громче, слышался сдержанный смех. Вдруг Найэл
увидел, что сквозь толпу к нему протискиваются Папа и Селия в белой меховой
шубке. Кто-то сказал:"Это Делейни", и, как всегда в таких случаях, все стали
оборачиваться, чтобы посмотреть на Папу, а Папа улыбался, кивал и махал
рукой. Он никогда не выглядел смущенным. Никогда не возражал и, возвышаясь
надо всеми, всегда имел величественный вид.Селия схватила Найэла за руку. В
ее больших, пристально смотревших на него глазах светилась тревога.
- С тобой все в порядке? - спросила она. - У тебя такой вид, будто тебя
тошнит.
Подошел Папа и положил руку ему на плечо.
- Встряхнись, - сказал он. - Пойдемте в зал. Что за зброд... Привет,
как поживаешь?
Папа то и дело оборачивался на приветствия то одного, то другого
знакомого, а тем временем фотоаппарат все щелкал и щелкал на фоне
нестройного гула голосов и шарканья ног.
- Иди с Папой без меня, - сказал Найэл Селии. - Бесполезно. Я не могу
на это смотреть.
Селия в нерешительности взглянула на него.
- Ты должен пойти, - сказала она. - Подумай о Марии. Ты должен пойти.
- Нет, - сказал Найэл. - Я выйду на улицу.
Он пробрался через толпу, вышел на улицу и пошел по Хеймаркету в
сторону Пиккадилли. На нем были туфли на тонкой подошве, вскоре они
промокли, но он не обращал на это внимания. Весь вечер он будет ходить и
ходить... ходить взад-вперед по улицам... ивсе оттого, что ему нестерпимо,
невыносимо больно смотреть на агонию Марии на арене этого... этого цирка.
- У меня нет силы воли, - сказал он себе. - Это всегда будет моей
бедой. У меня совсем нет воли.
Он немного постоял на Пиккадилли, глядя на сверкающие огни, на полог
темного неба над головой, на снег - мягкие белые хлопья вновь кружились в
воздухе и падали на мокрый тротуар. Я это помню, подумал он. Это уже было
однажды... Ребенком он стоял на Place de la Concorde*, держа за руку
Труду... и снег падал... и такси, громко гудя, сворачивали направо, налево -
одни направлялись прямо к мосту через Сену, другие к Rue Royale**. Ледяная
вода изливалась из ртов бронзовых женских фигур фонтана.
* Площадь Согласия (фр.).
** Королевская улица (фр.).
- Вернись, - крикнула Труда Марии. - Вернись.
А Мария чуть было стремглав не бросилась через Place de la Concorde.
Она оглянулась и громко рассмеялась. Она была без шапки, и снег засыпал ее
волосы...
Но сейчас на Пиккадилли, и по стенам Лондонского Павильона бежит
нескончаемая вереница догоняющих друг друга огней. На голове Эроса небольшая
снежная шапка. Также идет снег. И вдруг она зазвучала в голове, в ушах, во
всем существе Найэла. Мелодия. Она не была связана ни с Парижем, ни с
Лондоном. Не имела отношения ни к огням, ни к Place de la Concorde, ни к
Пиккадилли. Просто возникла никем и ничем не рожденная - эхо, отзвук
подсознательного.
Если бы под рукой был рояль, я мог бы записать ее, подумал Найэл, но
его нет. Все закрыто. Не могу же я ворваться в гостиницу "Пиккадилли" или
куда-нибудь еще и попросить, нельзя ли мне воспользоваться их роялем.
Он снова принялся бродить по улицам; он все больше замерзал, а мелодия
с каждой минутой все громче и настойчивее звучала в его ушах. Его барабанные
перепонки лопались от мелодии. Он совсем забыл про Марию. Уже не думал о
Марии. И лишь вновь оказавшись на Хеймаркете, перед зданием театра, вспомнил
о спектакле. Он посмотрел на часы. Спектакль шел уже два часа. Люди стояли в
фойе и курили, наверное, начался второй антракт. В душе Найэла вновь
проснулись дурные предчувствия. Если он войдет и встанет рядом с курящими,
то, возможно, услышит, как они говорят про Марию что-нибудь ужасное.
Необоримая сила повлекла его к театру. На едва гнущихся ногах Найэл подошел
к дверям. Он увидел швейцара, который стоял у входа, и, не желая, чтобы его
заметили, повернулся к нему спиной. Но было поздно. Швейцар узнал его и
пошел к нему навстречу.
- Вас искал ваш отец, - сказал швейцар. - Везде искал. Сейчас он ушел в
зал. Начинается третий акт.
- Как идет спектакль? - спросил Найэл, и зубы у него стучали.
- Превосходно, - ответил швейцар. - Публика сидит, затаив дыхание.
Почему бы вам не пойти к отцу?
- Нет, нет, - сказал Найэл. - Мне и здесь хорошо.
Он снова вышел на улицу, затылком чувствуя, что швейцар наблюдает за
ним. Он бродил вокруг театра до без пяти минут одиннадцать, то есть до того
времени, когда по его подсчетам до окончания спектакля оставалось пять
минут. Он подошел к боковому подъезду и остановился. Двери были распахнуты,
и издалека, из зала до него долетел звук аплодисментов. Характер этого звука
он никогда не мог определить точно. Аплодисменты всегда казались ему
одинаковыми везде, в любом театре - неумолчный, раскалывающий тишину звук,
похожий на рев разъяренного зверя. Сколько он помнил себя, они всегда
звучали одинаково. Когда-то для Папы и Мамы. Теперь, благодарение Богу, для
Марии. Неужели, спрашивал он себя, всегда, всю жизнь какая-то часть его
существа будет прислушиваться к аплодисментам, а сам он сознавал свою
причастность к ним, чувствуя, что они относятся и к нему, будет, как сейчас,
- Что ты наденешь сегодня вечером? - спросила Мария.
В ее голосе звучало раздражение. На Селию она не смотрела.
- Свое белое, - сказала Селия. - Его принесли из чистки, и оно выглядит
довольно мило. Плохо, что оно немного измялось и, когда я танцую, задирается
сзади. Ты не хочешь пройтись по тексту? Я тебя проверю.
- Нет, - сказала Мария. - Мы занимались этим вчера. Я не собираюсь даже
заглядывать в него.
- Сегодня нет никаких репетиций?
- Нет, никаких. Ах, он, наверное, там возится с освещением. Из нас
никого не вызывали.
- Может быть, тебе следует послать ему телеграмму?
- Пожалей. Он получит их сотен пять. Но сам не откроет ни одной. Этим
занимается секретарь.
Она посмотрелась в зеркало. Волосы просто кошмар, но после ленча она
вымоет их и высушит перед камином в столовой. На самом деле она не
собиралась посылать ему телеграмму. Она собиралась послать ему цветы, но не
хотела, чтобы Селия знала об этом, и Папа тоже. Она точно знала, что пошлет.
Анемоны, голубые и красные в белой вазе. Однажды на репетиции он говорил о
цветах и сказал, что его любимые цветы анемоны. Вчера она заметила их в
цветочном магазине на углу Мерилебон-Роуд. Ваза потребует дополнительных
расходов, но один раз это можно себе позволить. Доставка цветов в
"Хеймаркет" тоже будет стоить денег.
- Папа пригласил его на банкет после спектакля, - сказала Селия. Он
приведет свою ужасную жену?
- Она в отъезде. В Америке.
- Как хорошо, - сказала Селия.
Интересно, думала она, сейчас, в эту минуту, Мария очень волнуется?
Будет ее волнение возрастать с приближением вечера или уляжется, стихнет,
как ноющая боль? Здесь, рядом с ней ее сестра, актриса, которой совсем скоро
предстоит выступить в своей первой значительной роли в Лондоне; Селия хотела
поговорить с ней об этом, но не могла: какая-то странная робость удерживала
ее.
Мария подошла к шкафу и достала пальто.
- Ты, конечно, не собираешься на улицу? - сказала Селия. - Идет сильный
снег.
- Я задохнусь, если останусь здесь, - сказала Мария. - Мне надо
пройтись, мне надо двигаться.
- За ленчем мы будем вдвоем. Папа собирается в "Гаррик".
- Мне не надо ничего особенного, - сказала Мария. - Я не хочу есть.
Она вышла из дома, свернула за угол на Финчли-Роуд и на автобусе
доехала до цветочного магазина, где накануне видела анемоны. На стенке
автобуса крупными черными буквами было написано название пьесы, а выше - ее
имя, красными. Доброе предзнаменование. Не забыть сказать Найэлу.
Очень придирчиво выбрав анемоны, она подошла к столику в углу магазина,
чтобы написать карточку. Она совсем не знала, что написать. Что-нибудь не
слишком фамильярное, что-нибудь не слишком игривое. Чем проще, тем лучше.
Она остановилась на том, что вывела его имя и подписала: "От Марии с
любовью". Вложила карточку в цветы и вышла из магазина. Посмотрела на часы.
Двенадцать. Ждать оставалось еще больше восьми часов.
На ленч у них была тушеная баранина с луком и картофелем и яблочная
шарлотка. Без Папы они кончили есть раньше обычного. Сразу после ленча Мария
вымыла голову, сколола волосы шпильками и легла в столовой спиной к камину.
- Может быть, - небрежно и слегка зевая, сказала она Селии. - Может
быть, ты послушаешь мой кусок из середины третьего акта. Проверим слова.
Селия ровным, монотонным голосом подавала реплики. Мария отвечала на
них, прикрыв глаза руками. Все в порядке. По части текста Мария была
безупречна.
- Что-нибудь еще? - спросила Селия.
- Нет, больше ничего.
Селия листала страницы измятой рукописи. Они все были испещрены
карандашными пометками. Она посмотрела на Марию, которая все еще лежала,
закрыв лицо руками. Что должна испытывать Мария, целуя этого мужчину,
чувствуя, как его руки обнимают ее и говоря все то, что ей надо говорить?
Мария никогда не рассказывала об этом. Она была до странности сдержанна в
таких вопросах. Она говорила, что Такой-То и Такой-То был в плохом
настроении, с похмелья или очень весел и забавен, но если ее спрашивали о
более интимных подробностях, то отвечала уклончиво. Казалось, ей это
неинтересно. Она просто пожимала плечами. Может быть, Найэл спросит ее.
Может быть, Найэлу она расскажет.
Стемнело очень рано, около половины третьего. Снег прекратился, но за
окнами было холодно и промозгло. В столовую вошла Эдит, чтобы закрыть
портьеры.
- Перестал на минуту, - сказала она, рывком задергивая портьеры. - Но
того и гляди начнется снова. Под ногами жуткая слякоть. Только что
спускалась за почтой, так насквозь промокла.
Она вышла, тяжело ступая по полу и оставив за собой шлейф затхлого
воздуха.
- Неужели они никогда не моются? - свирепо сказала Мария.
Она села, потянулась и стала вынимать шпильки из волос. Волосы
распушились над ее головой, короткие и золотистые, как гало. Селия отложила
рукопись, которую только что перечитала с начала до конца. Она знала ее
почти так же хорошо, как Мария.
Неожиданно она спросила. Не могла сдержаться.
- Он тебе нравится?
- Кто?
Селия помахала рукописью перед Марией.
- Да, он ужасно милый. Я тебе говорила, - сказала Мария.
Она поднялась с пола и оправила юбку.
- Но что ты чувствуешь, когда целуешь его на репетиции? Тебе не бывает
неловко? - спросила Селия.
- Мне бывает неловко, если приходится целовать его утром, - сказала
Мария. - Я всегда боюсь, что у меня пахнет изо рта. Знаешь, так бывает,
когда хочется есть. Так что лучше это делать после ленча.
- Правда? - спросила Селия.
Но на самом деле она хотела узнать совсем не о том.
- У тебя прекрасно лежат волосы, - сказала она вместо того, чтобы
продолжить расспросы.
Мария повернулась и взглянула в зеркало.
- Странно, - сказала она, - у меня такое чувство, что все это
происходит не со мной. День мой, но живет в нем кто-то другой. Ужасное
чувство. Не могу его объяснить.
Они услышали, что к дому подъезжает такси.
- Это Найэл, - сказала Мария. - Наконец-то Найэл.
Она подбежала к окну и отдернула портьеры. Громко забарабанила по
стеклу. Он повернул голову, улыбнулся и помахал рукой. Он расплачивался с
таксистом.
- Пойди и впусти его, быстро, - сказала Мария.
Селия пошла к входной двери и впустила Найэла. Он с чемоданом в руке
поднялся по лестнице.
- Привет, пупсик, - сказал Найэл и поцеловал Селию.
Конечно, он весь продрог. Руки были как лед, давно не стриженные волосы
растрепались. Они вместе вошли в столовую.
- Где ты был? - сердито спросила Мария. - Почему не приехал раньше? -
Она даже не улыбнулась Найэлу, не поцеловала его.
- Я ходил навестить Труду, - сказал он. - Ты же знаешь, что больница в
нескольких милях отсюда, и в такой снег туда надо добираться целую вечность.
- Ах, какой ты молодец, - сказала Селия. - Должно быть, она так
обрадовалась. Как она?
- Лучше, - сказал Найэл. - Но ужасно сварлива. На всех ворчит. На
сестер, на сиделок, на еду, на врачей, на других больных. Я немного побыл с
ней и развеселил ее. Она даже пару раз рассмеялась.
- По-моему, это очень эгоистично с твоей стороны, - сказала Мария. - Ты
знал, что значит для меня этот день, что мне так нужно утешение и все-таки
отправился через весь Лондон навестить Труду. Для Труды можно было бы
выбрать и другое время. А теперь у меня остается только два часа до театра.
Найэл промолчал. Он подошел к камину, опустился на колени и протянул
руки к огню.
- Труда прислала тебе подарок - сказал он. - Она попросила одну из
сиделок в свободное время сходить в магазин и кое-что купить. Она сказала
мне, что именно. Это подковка из белого вереска*. Ее отправили в театр.
Труда очень радовалась. Скажи Марии, попросила она, что я весь вечер буду
думать о ней.
Мария ничего не сказала. Она слегка выпятила нижнюю губу, отчего у нее
сделался еще более надутый вид.
- Пойду взгляну, как там чай, - сказала Селия после минутного молчания.
Лучше оставить их вдвоем. Они сами разберутся. Она вышла из комнаты и
поднялась к себе в спальню, дожидаться, когда, действительно, подоспеет
время чая.
Мария опустилась на колени перед камином рядом с Найэлом. Потерлась
щекой о его плечо.
- Я чувствую себя ужасно, - сказала она. - Началось с живота, а теперь
подступило к горлу.
- Знаю, - сказал он. - Я чувствую то же самое. От пяток до затылка.
- И с каждым мгновением, - сказала Мария, - страшная минута все ближе,
и ничего с этим не поделаешь.
- Утром, когда я увидел снег, - сказал Найэл, - у меня появилась
надежда, что снежные лавины погребут под собой "Хеймаркет", и тебе не
придется выходить на сцену.
- Ты так подумал? - спросила Мария. - И я тоже. Ах, Найэл... Если я
когда-нибудь выйду замуж и буду ждать ребенка, ты не родишь его за меня?
- Во всяком случае, для меня это будет единственный способ
прославиться, - сказал Найэл.
Он порылся в кармане.
- По правде говоря, я не все это время провел у Труды, - сказал он. - Я
искал тебе подарок.
- Ах, Найэл, покажи скорее.
- Так, пустяк, - сказал он. - Ничего ценного или особенно интересного.
Я купил его на деньги, которые Папа подарил мне на Рождество. Но тебе
понравится.
Он протянул Марии небольшой пакетик. Она развязала ленту и разорвала
бумагу. В ней была красная кожаная коробочка. Внутри лежало кольцо. Камень
был голубой. Мария слегка повернула его и он засверкал.
- Найэл, дорогой Найэл... - сказала она. Кольцо пришлось ей как раз
впору на средний палец левой руки.
- Пустяк, - сказал Найэл, - оно ничего не стоит.
- Для меня оно стоит всего, - сказала Мария. - Я всегда буду носить
его. Я его никогда не сниму.
Она вытянула руку и смотрела, как при малейшем повороте кольца камень
играет разноцветными лучами. Кольцо что-то напоминало ей. Где-то, когда-то
она видела почти такое же. И вдруг она вспомнила. Мама носила на левой руке
кольцо с голубым камнем. Кольцо, подаренное Найэлом, было очень похоже на
Мамино, хотя, конечно, гораздо дешевле.
- Я рад, что оно тебе нравится, - сказал Найэл. - Как только я его
увидел в магазине, я сразу понял, что должен его купить. Я знал, что оно -
твое.
- Я хочу, чтобы в театр ты поехал в такси вместе со мной, - сказала
Мария, - и довел меня до самой двери. Папа и Селия приедут позже. Ты это
сделаешь для меня?
- Да, конечно, - сказал он. - Я так и собирался.
Часы летели слишком быстро. Подали чай. Убрали чай. И Найэлу уже было
пора идти наверх переодеваться. Папа вернулся домой около шести часов. Он
был очень разговорчив и весел. Должно быть, в "Гаррике" он выпил не одну
рюмку.
- Сегодня там будет весь Лондон, - сообщил он, - а на банкете после
спектакля к нам причалят еще человек десять. Селия, пожалуй, тебе стоит
позвонить в "Грин-Парк". Черт меня побери, если я знаю, кто придет, а кто
нет. Найэл, тебе лучше вдетьбутоньерку. Андре, где бутоньерка для Найэла?
Он стал с грохотом подниматься по лестнице, громко смеясь, окликая
Марию, окликая Селию, окликая всех в доме. Мария спустилась из своей спальни
с чемоданом в руке. В нем лежало вечернее платье, которое она собиралась
надеть после спектакля. Селия не знала, кто бледнее - Мария или Найэл.
- По-моему, нам лучше идти, - сказала Мария жестким, напряженным
голосом. - В театре мне станет лучше. - По-моему, нам лучше идти. Кто-нибудь
вызвал такси?
Теперь пути назад нет. Возврата нет. Приходится покориться
неизбежности. Действительно, похоже на хирургическую операцию. Страшную
операцию на жизненно важных органах. Селия стоит на сквозняке в холле с
лицом сестры милосердия, и на нем блуждает подобострастная улыбка.
- До встречи, дорогая... желаю успеха, - сказала Селия.
Такси - больничная каталка; как на каталке вывозят труп из
операционной, так и оно уносит ее в театр.
- Ох, Найэл... - вырвалось у Марии, - ах, Найэл...
Одной рукой он обнял ее за плечи, и такси медленно покатило по залитым
густой жижей улицам.
- Не покидай меня, - сказала Мария. - Никогда, никогда...
Он плотнее прижался к ней и ничего не ответил.
- Не представляю, зачем я этим занимаюсь, - сказала она. - Моя работа
не доставляет удовольствия ни мне, ни другим. Нелепо продолжать ее. Я ее
ненавижу.
- Нет, не ненавидишь. Ты ее любишь, - сказал Найэл.
- Неправда. Я ее ненавижу, - сказала Мария.
Она посмотрела в окно. Засыпанные снегом улицы казались чужими,
незнакомыми.
- Куда мы едем? - спросила она. - Он не туда едет. Я опоздаю.
- Не опоздаешь, - сказал Найэл. - Еще уйма времени.
- Мне надо помолиться, - сказала Мария. - Скажи ему, чтобы он подъехал
к какой-нибудь церкви. Мне надо помолиться. Если я не помолюсь, случится
что-нибудь ужасное.
Найэл просунул голову в окошко перегородки.
- Остановитесь у церкви, - попросил он, - у любой церкви, неважно где.
Молодая леди хочет выйти и помолиться.
Водитель обернулся, на его круглом лице было заметно удивление.
- Что-то не так? - спросил он.
- Нет, - ответил Найэл. - Просто через час ей предстоит выйти на сцену.
Найдите какую-нибудь церковь.
Водитель пожал плечами и нажал на сцепление.
Машина остановилась около церкви Св.Мартина-в-Полях.
- Ей лучше всего зайти сюда, - сказал водитель. - Здесь служат панихиды
по актерам.
- Это предзнаменование, - сказал Найэл, - доброе предзнаменование. Тебе
надо зайти. Я подожду в машине. - От холода у него стучали зубы.
Мария вышла из такси и поднялась на паперть церкви Св.Мартина. Вошла
внутрь, остановилась в левом приделе и опустилась на колени.
- Пусть все будет хорошо, - сказала она, - пусть все будет хорошо.
Она снова и снова повторяла эти слова, ведь больше сказать было нечего.
Она поднялась с колен и поклонилась алтарю - она не знала, высокая это
церковь* или нет, а женщина, которая молилась у нее за спиной, внимательно
за ней наблюдала - и спустилась по скользким ступеням к машине.
- Полегчало? - спросил Найэл. Он был очень взволнован и казался бледнее
прежнего.
- Немного, - ответила она.
Но это было совсем не так. Лучше ей нисколько не стало. Хотя зайти в
церковь - вещь полезная. Как подержаться за дерево. Вреда не будет... Через
несколько минут они остановились у подъезда "Хеймаркета".
- Вот мы и приехали, - сказал Найэл.
- Да, - сказала Мария.
Он вынес чемоданчик и расплатился с водителем. Папа дал ему денег. В
карманах у Марии было пусто. Она совсем забыла про деньги на такси.
- До встречи, - сказала Мария. Она посмотрела на Найэла и попробовала
улыбнуться.
Вдруг она сорвала с руки перчатку и показала ему кольцо.
- Ты со мной, - сказала она. - Я спокойна. Ты со мной.
Она вошла через служебный вход и оказалась в театре. Сердце ее все еще
сильно билось, руки горели, но ощущение паники прошло.
Она в театре. С другими актерами. Одна из ее коллег просунула голову в
дверь уборной - лицо покрыто густым слоем крема, голова обмотана полотенцем.
- У меня дизентерия. Внутри все вывернуло. Вы прекрасно выглядите.
Теперь Мария знала, что все будет хорошо. Об этом она и просила в
церкви Св.Мартина-в-Полях. Они все вместе. Все как один. Она не одинока. Она
их часть, и все они вместе.
Неожиданно она увидела в коридоре его. Негромко насвистывая, он стоял у
двери и смотрел на нее.
- Привет, - сказал он.
- Привет, - сказала Мария.
- Зайдите взглянуть на мои цветы, - сказал он. - Совсем как в
крематории.
Она вошла в его уборную. Костюмер разворачивал очередной пакет. В нем
было нечто похожее на алебастровую вазу с гигантским кустом.
- Они побывали в Кью*, - сказал он, - и что-то там раскопали. Совсем
без запаха. Странно. Казалось бы такая громадина должна пахнуть.
Она быстро оглядела комнату. Везде цветы. И телеграммы. Груды
телеграмм. Некоторые еще не распечатаны.
Затем она увидела свою вазу с анемонами. Она стояла на его гримерном
столике у самого зеркала. Других цветов на столике не было; только анемоны.
Он заметил, что она смотрит на них, но ничего не сказал.
- Мне надо идти, - сказала Мария.
Какое-то мгновение он смотрел на нее, она на него, затем она
повернулась и вышла.
Она вошла к себе в уборную и увидела там цветы от своих. Телеграммы.
Вересковую подковку от Труды. Она повесила пальто на дверь и протянула руку
за халатом. И вдруг увидела пакет. Он был длинный и плоский. Неожиданно
Мария почувствовала себя спокойно и уверенно, от былого волнения не осталось
и следа. Она сняла обертку, под ней оказался футляр красной кожи. А в нем
золотой портсигар. На внутренней стороне крышки было выгравировано ее имя
"Мария", его имя и дата. Некоторое время она сидела глядя на портсигар,
вдруг услышала в коридоре шаги костюмерши.
Она поспешно положила портсигар в свою вечернюю сумочку и затолкала ее
в ящик стола. Когда костюмерша вошла в комнату, Мария, склонившись над
присланными Папой розами, читала его карточку: "Удачи, моя дорогая".
- Ну, - сказала костюмерша, - как вы себя чувствуете, дорогая?
Мария притворилась, будто вздрогнула и оглянулась с наигранным
удивлением.
- Кто, я? - спросила она. - О, я чувствую себя прекрасно. Все будет
хорошо.
Она слегка наклонилась к зеркалу и стала смазывать лицо кремом.
Да, шло к тому, что все будет действительно хорошо.
Найэл вошел в театр и остановился в фойе. Конечно, было еще слишком
рано. До поднятия занавеса оставался целый час. Швейцар спросил, что он
здесь делает и потребовал показать билет. Билета у Найэла не было. Все
билеты остались у Папы. Завязался разговор, и ему пришлось назвать свое имя,
что он сделал с явной неохотой, поскольку такое признание казалось ему
бахвальством. Все мгновенно изменилось. Швейцар заговорил о Папе - он был
давним его поклонником. Стал говорить о Маме.
- С ней никто не мог сравниться. Такой легкий шаг. Казалось
невероятным, как она движется. Все поговорили о русском балете... совсем
непохоже на нее. Это, видите ли, дело подхода. Вся штука в подходе.
От Папы и Мамы швейцар перешел к актерам, занятым в главных ролях
спектакля. Найэл молчал, позволяя ему нести всякий вздор. На противоположной
стене висела фотография Марии. С нее смотрела женщина, ничем не походившая
на ту, что заходила помолиться в церковь Св.Мартина-в-Полях, которая, сидя в
такси, искала у него поддержки. Девушка с фотографии улыбалась
обольстительной улыбкой, ее голова была откинута назад, ресницы казались
неестественно длинными.
- Вы десь, конечно, для того, чтобы посмотреть на свою сестру, - сказал
швейцар. - Наверное, гордитесь ею, так ведь?
- Она мне не сестра. И даже не родственница, - неожиданно сказал Найэл.
Его собеседник уставился на него во все глаза.
- Ну, сводная сестра, если угодно, - сказал Найэл. - У нас все смешано.
Это довольно трудно объяснить.
Как хотелось ему, чтобы этот человек ушел, он не имел никакого желания
продолжать с ним разговор. У подъезда остановилось такси. Из него вышла
очень пожилая дама с веером из страусовых перьев в руке. Швейцар поспешил ей
навстречу. Зрители начинали прибывать...
По мере того как стрелка часов двигалась по циферблату и фойе
заполнялось возбужденными, оживленно переговаривающимися зрителями, Найэл
все явственнее чувствовал приближение приступа клаустрофобии. Вокруг него
шумела и бурлила толпа, и ему хотелось слиться со стеной, у которой он
стоял. Слава Богу, никто не знает, кто он такой, и ему ни с кем не надо
разговаривать, но чувство подавленности от этого не уменьшалось. В нем
закипала жгучая неприязнь ко всем этим мужчинам и женщинам, которые, проходя
мимо него, направлялись в партер. Они напоминали ему зрителей в цирке
Древнего Рима. Все они хорошо пообедали и теперь пришли посмотреть, как львы
растерзают Марию. Их глаза - сама алчность, руки - смертоносные когти. Все
они жаждут одного - крови и только крови.
В фойе становилось все жарче, воротничок Найэла впивался в шею, но руки
и ноги были холодны, как лед, все его существо пронизывал холод.
Какой ужас, если он потеряет сознание, какой кошмар, если у него
подкосятся ноги и он услышит, как девушка, продающая программки, скажет:
"Прошу вас, помогите. Молодому джентльмену плохо".
Без десяти восемь... Мария сказала, что занавес поднимается в четверть
девятого, а ее выход в восемь тридцать пять. Он вынул носовой платок и отер
лоб. Боже милостивый! Вон та пара во все глаза смотрит на него. Он их знает?
Это друзья Папы? Или онипросто думают, что бедный мальчик, который
прислонился к стене, вот-вот умрет?
У входа в фойе стоял фотограф со вспышкой. Всякий раз, когда он нажимал
на спуск разговоры становились громче, слышался сдержанный смех. Вдруг Найэл
увидел, что сквозь толпу к нему протискиваются Папа и Селия в белой меховой
шубке. Кто-то сказал:"Это Делейни", и, как всегда в таких случаях, все стали
оборачиваться, чтобы посмотреть на Папу, а Папа улыбался, кивал и махал
рукой. Он никогда не выглядел смущенным. Никогда не возражал и, возвышаясь
надо всеми, всегда имел величественный вид.Селия схватила Найэла за руку. В
ее больших, пристально смотревших на него глазах светилась тревога.
- С тобой все в порядке? - спросила она. - У тебя такой вид, будто тебя
тошнит.
Подошел Папа и положил руку ему на плечо.
- Встряхнись, - сказал он. - Пойдемте в зал. Что за зброд... Привет,
как поживаешь?
Папа то и дело оборачивался на приветствия то одного, то другого
знакомого, а тем временем фотоаппарат все щелкал и щелкал на фоне
нестройного гула голосов и шарканья ног.
- Иди с Папой без меня, - сказал Найэл Селии. - Бесполезно. Я не могу
на это смотреть.
Селия в нерешительности взглянула на него.
- Ты должен пойти, - сказала она. - Подумай о Марии. Ты должен пойти.
- Нет, - сказал Найэл. - Я выйду на улицу.
Он пробрался через толпу, вышел на улицу и пошел по Хеймаркету в
сторону Пиккадилли. На нем были туфли на тонкой подошве, вскоре они
промокли, но он не обращал на это внимания. Весь вечер он будет ходить и
ходить... ходить взад-вперед по улицам... ивсе оттого, что ему нестерпимо,
невыносимо больно смотреть на агонию Марии на арене этого... этого цирка.
- У меня нет силы воли, - сказал он себе. - Это всегда будет моей
бедой. У меня совсем нет воли.
Он немного постоял на Пиккадилли, глядя на сверкающие огни, на полог
темного неба над головой, на снег - мягкие белые хлопья вновь кружились в
воздухе и падали на мокрый тротуар. Я это помню, подумал он. Это уже было
однажды... Ребенком он стоял на Place de la Concorde*, держа за руку
Труду... и снег падал... и такси, громко гудя, сворачивали направо, налево -
одни направлялись прямо к мосту через Сену, другие к Rue Royale**. Ледяная
вода изливалась из ртов бронзовых женских фигур фонтана.
* Площадь Согласия (фр.).
** Королевская улица (фр.).
- Вернись, - крикнула Труда Марии. - Вернись.
А Мария чуть было стремглав не бросилась через Place de la Concorde.
Она оглянулась и громко рассмеялась. Она была без шапки, и снег засыпал ее
волосы...
Но сейчас на Пиккадилли, и по стенам Лондонского Павильона бежит
нескончаемая вереница догоняющих друг друга огней. На голове Эроса небольшая
снежная шапка. Также идет снег. И вдруг она зазвучала в голове, в ушах, во
всем существе Найэла. Мелодия. Она не была связана ни с Парижем, ни с
Лондоном. Не имела отношения ни к огням, ни к Place de la Concorde, ни к
Пиккадилли. Просто возникла никем и ничем не рожденная - эхо, отзвук
подсознательного.
Если бы под рукой был рояль, я мог бы записать ее, подумал Найэл, но
его нет. Все закрыто. Не могу же я ворваться в гостиницу "Пиккадилли" или
куда-нибудь еще и попросить, нельзя ли мне воспользоваться их роялем.
Он снова принялся бродить по улицам; он все больше замерзал, а мелодия
с каждой минутой все громче и настойчивее звучала в его ушах. Его барабанные
перепонки лопались от мелодии. Он совсем забыл про Марию. Уже не думал о
Марии. И лишь вновь оказавшись на Хеймаркете, перед зданием театра, вспомнил
о спектакле. Он посмотрел на часы. Спектакль шел уже два часа. Люди стояли в
фойе и курили, наверное, начался второй антракт. В душе Найэла вновь
проснулись дурные предчувствия. Если он войдет и встанет рядом с курящими,
то, возможно, услышит, как они говорят про Марию что-нибудь ужасное.
Необоримая сила повлекла его к театру. На едва гнущихся ногах Найэл подошел
к дверям. Он увидел швейцара, который стоял у входа, и, не желая, чтобы его
заметили, повернулся к нему спиной. Но было поздно. Швейцар узнал его и
пошел к нему навстречу.
- Вас искал ваш отец, - сказал швейцар. - Везде искал. Сейчас он ушел в
зал. Начинается третий акт.
- Как идет спектакль? - спросил Найэл, и зубы у него стучали.
- Превосходно, - ответил швейцар. - Публика сидит, затаив дыхание.
Почему бы вам не пойти к отцу?
- Нет, нет, - сказал Найэл. - Мне и здесь хорошо.
Он снова вышел на улицу, затылком чувствуя, что швейцар наблюдает за
ним. Он бродил вокруг театра до без пяти минут одиннадцать, то есть до того
времени, когда по его подсчетам до окончания спектакля оставалось пять
минут. Он подошел к боковому подъезду и остановился. Двери были распахнуты,
и издалека, из зала до него долетел звук аплодисментов. Характер этого звука
он никогда не мог определить точно. Аплодисменты всегда казались ему
одинаковыми везде, в любом театре - неумолчный, раскалывающий тишину звук,
похожий на рев разъяренного зверя. Сколько он помнил себя, они всегда
звучали одинаково. Когда-то для Папы и Мамы. Теперь, благодарение Богу, для
Марии. Неужели, спрашивал он себя, всегда, всю жизнь какая-то часть его
существа будет прислушиваться к аплодисментам, а сам он сознавал свою
причастность к ним, чувствуя, что они относятся и к нему, будет, как сейчас,