Страница:
своего рода магией. Окна отеля распахнуты, и если стоять снаружи вместе с
деревенскими жителями и слушать, то видно, как дурацкие неповоротливые
фигуры постояльцев-англичан в вечерних туалетах движутся за окном.
Мария однажды ходила на танцы. Ее взял с собой Папа. На ней было синее
платье, которое она каждый вечер надевала дома перед ужином, обычные
домашние туфли и коралловое ожерелье. Найэл и Селия подсматривали из окна и
строили ей гримасы. Она почти не получила удовольствия. Папа танцевал
слишком медленно и все кружил и кружил ее, пока у нее самой не закружилась
голова. А эти идиоты-англичане были просто ужасны, постоянно наступали ей на
ноги, вцеплялись в талию и задирали сзади подол платья, пока из-под него не
показывались панталоны. Единственный, с кем можно было танцевать, так это
Мишель, но он всегда приходил к самому концу, потому что до этого сидел со
знакомыми в деревенском кафе.
Когда он танцует, то держит вас как надо, и его тело делает те же
движения, что и ваше, не раскачивается, не изгибается самым глупым образом,
а движется в такт музыке. Найэл то же самое делает на пианино, он всегда
играет мелодию в такт. Как мало людей понимают, что такое правильно играть и
правильно танцевать.
Лучше всего танцевать одной. Лучше слушать снаружи и позволить музыке
войти в тебя, смеяться с деревенскими жителями, вдыхать запах крепкого
французского табака и чеснока, а потом ускользнуть во тьму и двигаться в
своем собственном ритме.
Кто куколка, кто солнышко?
Мисс Арабелла Смит.
Лучше танцевать одной, что она теперь и делала, в лучах яркого солнца,
под звуки собственного голоса, перебирая пальцами невидимые струны, и слегка
вскапывая пальцами ног мягкий песок. Прилив отступил. Вдали, почти у самой
кромки воды старая крестьянка с корзиной на спине собирала у подножия скал
водоросли - странная сгорбленная фигура, четко вырисовывающаяся на фоне
неба. Рыбачьи лодки возвращались в порт.
Раскрашенные во всевозможные цвета, с синими сетями, сохнущими на
солнце. Они шли друг за другом, подобно боевым кораблям. Марии вдруг
захотелось быть с ними. Она ощутила страстное желание быть рыбаком,
почерневшим от солнца, ветра и соленой морской воды, одетым в красную
парусиновую робу и башмаки на деревянной подошве.
Как-то раз они с Папой видели их. Рыбаки пришли в маленькую гавань и
стояли в конце причала, смеясь, обмениваясь шутками, по пояс в рыбе. Рыба
выскальзывала из их грубых, бронзовых от загара рук на мокрую палубу, и была
она скользкая, жирная, с блестящей чешуей. Рыбаки переговаривались на
бретонском наречии, а один из них не сводил глаз с Марии и смеялся; она
засмеялась в ответ.
Да, это то, что надо. Вот было бы здорово. Быть рыбаком, пропахшим
морем, с запекшимися от соли губами, с руками, впитавшими запах скользкой
рыбы... пройти по вымощенному булыжником причалу, сесть за столик в
маленьком кафе, пить свежий терпкий сидр, курить вонючий французский табак,
плевать на пол и слушать хриплый, позвякивающий граммофон, играющий за
стойкой.
Parle - moi d'amour et dite-moi chose bien tendres
Parle-moi toujours, mon coer n'est pas las de l'entendre*
Пластинка старая, и треснутая, певица визжит что есть мочи, но это
неважно.
Итак, Мария была рыбаком, в шапке, заломленной на затылок, смеясь во
все горло вместе с товарищами, она нетвердой походкой идет по причалу... но
прыгая с крутого уступа скалы в небольшую бухту, она вспомнила, что ей пора
расстаться с ролью рыбака и вновь стать Марией, Марией, пришедшей на
свидание, чтобы проститься с Мишелем, человеком, который ее любит.
Он уже ждал ее, прислонясь к выступу скалы и куря сигарету. У него было
вытянутое, бледное лицо, и вид очень печальный. О, Боже, кажется, он опять
за свое...
- Вы задержались, - с упреком в голосе сказал он.
- Извините, - сказала Мария. - Мы поздно кончили ленч.
То была ложь, но не все ли равно. Чтобы успокоить его, она села рядом,
взяла его руку и положила голову ему на плечо.
- Я слышал как вы пели, - сказал он с тем же упреком. - Вам было
весело. Неужели вы не понимаете, что завтра я уезжаю, и мы, может быть,
больше никогда не увидимся?
- Я не могла удержаться, - сказала она. - День такой замечательный. Но
мне, действительно, грустно. Уверяю вас, очень грустно.
Она отвернулась, чтобы он не увидел ее улыбки. Было бы ужасно оскорбить
его чувства, но право же, с этим вытянутым печальным лицом и глазами на
мокром месте у него такой же глупый вид, как у недовольной овцы.
Когда он обнял и поцеловал ее, стало немного лучше, ведь ей не надо
было смотреть на него. Она могла закрыть глаза и сосредоточить внимание на
поцелуе - теплом, приятном и очень ласковом. Но сегодня, кажется, даже это
не радовало его. Он вздыхал, стонал и все твердил, что они больше не
увидятся.
- Мы увидимся с вами в Париже или в Лондоне, - сказала она. -
Разумеется, мы встретимся снова, тем более, что вы собираетесь работать с
Мамой.
- Ах, это, - сказал он, пожимая плечами. - Из этого ничего не выйдет. С
вашей Мамой еще труднее иметь дело, чем с вами. Она кивает, улыбается, она
говорит "Да, как интересно, как тонко, это надо обсудить", но не более. На
этом все кончается. С ней ничего не добьешься. Даже турне по Америке, о
котором они все время говорят, она и мистер Делейни... Интересно, что выйдет
из этой затеи, очень интересно.
К скале рядом с Марией прилипилась улитка. Мария оторвала ее от камня и
стала тыкать в нее ногтем. Улитка сразу спряталась в раковину. Мария взяла
вторую и проделала то же самое. Ее поразила скорость, с какой улитки искали
спасения во тьме. Мишель встал и огляделся. Шум моря приблизился. Начинался
прилив.
- Никого не видно, - сказал он. - Пляж совершенно пуст.
Мария зевнула и потянулась. Самое время еще раз искупаться, но если она
предложит это Мишелю, то, возможно, он сочтет ее бессердечной. Она бросила
ленивый взгляд на скалы и на пещеру, зиявшую у подножия одной из них.
Однажды она обследовала ее вместе с Найэлом. Пещера долго тянулась
вглубь скалы, потом свод внезапно опустился, почти касаясь их голов, и
струйки холодной воды полились на их плечи.
Мария подняла глаза и увидела, что Мишель смотрит на нее.
- Я вижу, вы тоже смотрите на пещеру, - сказал он. - У вас те же мысли,
что и у меня?
- Я не знаю, о чем вы думаете, - сказала Мария. - Я просто вспомнила,
как там было темно. Я была там один раз с Найэлом.
- Сходите еще, - сказал Мишель. - Со мной.
- Зачем? - спросила Мария. - Там нет ничего особенного. Совсем
неинтересно.
- Пойдемте туда со мной, - повторил Мишель. - Ведь мы последний раз
вместе. Я хочу попрощаться.
Мария встала, почесывая колено. Наверное, ее кто-то укусил. На колене
виднелось маленькое красное пятнышко. Она посмотрела через плечо на
приближающееся море. Нет, прилив поглотил еще не всю сушу. Волны с ревом
обрушивались на скалы, кое-где образуя воронки, над которыми в воздух
взлетали тучи водяной пыли.
- Зачем нам идти в пещеру? - сказала Мария. - Почему не проститься
здесь? Здесь тепло и приятно, в пещере будет слишком мрачно.
- Нет, - сказал он, - в пещере будет тихо и спокойно.
Она посмотрела, как он стоит рядом с ней на выступе скалы, и подумала,
каким же он вдруг стал высоким, почти как Папа. И выражением лица уже не
напоминал овцу. Он выглядел уверенным в себе, сильным, и тем не менее
внутренний голос нашептывал ей: "Мне не следует идти в пещеру. Надо остаться
на открытом воздухе, так будет лучше".
Она посмотрела через плечо на знакомые скалы, на бурное море, затем
опустила глаза вниз, на пещеру, черневшую за узкой полоской песка. Зев
пещеры казался ей уже не мрачным, а, напротив, таинственным, манящим.
Может быть, там и в самом деле спокойно и тихо, как обещал ей Мишель,
может быть, тропа в ней не заканчивается внезапно понижающимся сводом, как
ей запомнилось, но ведет куда-то еще, в другую пещеру, в потаенную неведомую
пустоту.
Мишель, улыбаясь, протянул ей руку, она взяла ее и, крепко сжав, пошла
за ним в пещеру.
Когда они вышли и, карабкаясь по скалам, возвращались к дому, Мишель
первым увидел людей, столпившихся у обрыва и сказал: "Посмотри туда, что-то
случилось, что-то не так". Следуя взглядом за его пальцем, Мария увидела
Папу, увидела Труду, увидела Найэла, и ее неожиданно пронзило сознание
вины... панический страх. Пораженная страшным предчувствием, даже не
взглянув на Мишеля, она бросилась к подножию утеса, и сердце бешено стучало
у нее в груди...
Через боковую калитку Найэл вкатил велосипед в огород и прислонил к
живой изгороди. Мальчик, которому он принадлежал, склонился над грядкой в
дальнем конце огорода. Найэл видел, как то опускается, то поднимается
верхушка его берета, слышал, как мотыга вонзается в землю. Возможно, мальчик
даже не заметил, что кто-то брал его велосипед. Найэл прошел через дом на
веранду. Хотя солнце уже перебралось к противоположной стороне дома, и его
лучи не заливали веранду ослепительным светом, тяжелая, сонливая атмосфера,
всегда повисавшая в доме после ленча, не рассеялась.
Андре не приходил, чтобы убрать чашки. Они все еще стояли на круглом
столе рядом с горсткой пепла от Папиной сигары. Наверное, Папа какое-то
время сидел на веранде и разговаривал с Мамой, его панама лежала на стуле
рядом с хлопушкой для мух и вчерашним номером Eco de Paris*.
* "Эхо Парижа" (фр.).*
Он уже ушел, и Мама в одиночестве лежала в шезлонге. Найэл остановился
рядом с ней. Она спала, подперев голову левой рукой. Когда-то, заставая Маму
спящей, как сейчас, он испытывал робость. Осторожно, на цыпочках отходил от
нее, боясь, что она проснется, поднимет на него глаза и спросит недовольным
тоном: "Что ты здесь делаешь?" Но теперь он не испытывал ни малейшей
робости, и что-то подсказывало ему, что никогда больше не испытает. После
того дня, всего несколько недель назад, когда она вошла в гостиную и застала
его у пианино, что-то произошло. Что именно, он не знал, да и не думал об
этом. Зато он знал, что странное, болезненное беспокойство, не покидавшее
его с тех пор, сколько он себя помнил, прошло. Прежде в той или иной форме
оно всегда было с ним. Пробуждение, подъем с кровати, встреча с новым днем
всегда приносили с собой необъяснимый страх и дурные предчувствия. Чтобы
противостоять им, он придумал для себя довольно глупое суеверие. "Если я
зашнурую правый ботинок туже, чем левый, день пройдет благополучно", говорил
он себе или переворачивал какой-нибудь предмет на камине задом наперед, раз
и навсегда убедив себя в том, что, если этого не сделать, обязательно
что-нибудь случится. Что случится, он не знал, но это "что-то" так или иначе
было связано с Мамой.
Либо она будет сердиться, либо неожиданно заболеет, либо обвинит его в
проступке, о котором он даже не догадывался. Лишь когда она уходила из дома
или была в театре, он чувствовал себя спокойно и свободно.
Теперь все изменилось. Изменилось с того дня, когда они вместе сидели
за пианино. Напряжение и тревога покинули его. Должно быть, Папа был прав,
он, действительно, взрослеет, как и Мария. И вдруг он заметил, как бледна ее
рука, прижатая к лицу. Голубой камень в кольце, подаренном Папой, и вена на
тыльной стороне руки были одного цвета. Найэл видел расплывчатые тени под
глазами, слегка впалые щеки и, чего он не замечал раньше, седые нити в
темных, гладко зачесанных волосах.
Должно быть, ей покойно и сладко спать в шезлонге. Ни забот о театре,
ни планов на будущее, ни разговоров, ни споров об американском турне. Лишь
покой и забвение, лишь тихое скольжение в умиротворяющее и примиряющее с
тревогами Ничто. Он сидел на ступеньке веранды и смотрел, как она спит,
смотрел на поднесенную к лицу руку, на шифоновый шарф на плечах, смотрел и
думал "Я буду всегда помнить это. Буду помнить даже тогда, когда стану
восьмидесятидевятилетним стариком на костылях".
Маленькие французские золоченые часы на камине в гостиной пробили
четыре, их ворчливый звон нарушил тишину.
Звон часов разбудил Маму. Она открыла глаза, посмотрела на Найэла и
улыбнулась.
- Привет, - сказала она.
- Привет, - ответил он.
- Сидя там, ты похож на маленькую сторожевую собачку, - сказала она.
Она подняла руки, поправила волосы и слегка распустила шифоновый шарф.
Затем протянула руку за сумочкой, лежавшей на столике рядом с шезлонгом,
вынула зеркальце и пудреницу и стала пудрить нос. Кусочек пуха от пуховки
остался на подбородке, но она его не заметила.
- Боже, как я устала, - сказала она.
- Может быть, ты еще поспишь? - спросил Найэл. - Прогулка подождет. Мы
можем пойти погулять в другой день.
- Нет, - сказала она. - Я хотела бы прогуляться. Прогулка пойдет мне на
пользу.
Она протянула руку, чтобы он помог ей подняться с шезлонга. Он взял ее
и потянул Маму вверх, впервые в жизни почувствовав себя старше, словно он
был взрослым, словно он был мужчиной, как Папа.
- Мы пойдем вдоль скал, - сказала Мама. - И будем собирать дикие цветы.
- Тебе принести жакет? - спросил Найэл. - Или сумку?
- Мне ничего не надо. Хватит шарфа, - сказала она и обернула шарф
вокруг головы и шеи, как всегда в ветреную погоду. Они вышли из дома и
направились к скалам. Начался прилив, море прибывало, вскипая пеной и
разбиваясь о скалы. Кроме них на скалах никого не было. Найэл был рад этому.
Иногда во время прогулок им встречались англичане, остановившиеся в отеле,
они непременно оборачивались и, подталкивая друг друга локтями, во все глаза
смотрели на них.
"Это ее... посмотри скорее, пока она тебя не видит", - долетало до
Найэла, а Мама проходила мимо, делая вид, что не слышит. С Папой все
обстояло иначе, он был легкой добычей. Стоило ему услышать, что кто-то
произносит "Делейни", как он поднимал голову и улыбался, после чего его
окружали с просьбами дать автограф. Но сегодня вокруг ни души, очень жарко и
тихо.
Они еще не ушли далеко от дома, когда Мама сказала:
- Бесполезно. Мне придется сесть. А ты иди. Не обращай на меня
внимания.
Она была бледна и выглядела усталой. Она села в небольшом углублении в
скале, поросшем травой.
- Я останусь с тобой, - сказал Найэл. - Так будет лучше.
Некоторое время она молчала, глядя поверх моря на маленькие острова, за
которыми стоял маяк.
- Я не совсем здорова, - сказала она. - Мне уже давно не по себе.
Постоянно чувствую какую-то странную боль.
Найэл не знал, что сказать. Он не выпускал ее руку.
- Вот почему я так много лежу и отдыхаю, - сказала она. - И головная
боль здесь вовсе не при чем.
Прилетела стрекоза и села ей на колено. Найэл смахнул ее.
- Почему Папа не посылает за доктором? - спросил он.
- Папа не знает, - сказала она. - Я ему не говорила.
Как странно, подумал Найэл. Ему всегда казалось, что Папа знает все.
- Видишь ли, я знаю, что это такое, - сказала она. - Что-то не в
порядке внутри. Боль именно такого рода. Если бы я сказала Папе, он заставил
бы меня обратиться к врачу, а врач сказал бы, что мне нужна операция.
- Но после нее ты почувствовала бы себя лучше. Боль бы прошла.
- Возможно, - сказала она. - Не знаю. Я знаю одно - после операции я
больше не буду танцевать.
Не будет танцевать. Он не мог представить себе театр без Мамы. Не мог
вообразить, как Папа каждый вечер выходит на сцену и поет свои песни, а Мамы
нет рядом, за кулисами. Как же так, ведь она была душой спектакля, его
средоточием, источником вдохновения. Иногда Папа не мог петь из-за ларингита
или простуды. Голос вещь ненадежная. Мама никогда не отменяла спектакля.
Никогда не подводила. Папа болен, значит ей надо немного изменить программу,
поменять местами танцы. Публика все равно приходила, и ее было не меньше.
Конечно, они любили Папу; любили его как человека, любили его песни, но в
театр приходили прежде всего для того, чтобы увидеть Маму.
- Больше не будешь танцевать? - спросил Найэл. - Но что же тогда будет?
Что будут делать зрители?
- Ничего не будет, - сказала она. - Видишь ли, Театр - забавная вещь. У
публики память короткая.
Не выпуская Маминой руки, Найэл осторожно поворачивал в разные стороны
кольцо с голубым камнем, и ему казалось, что тем самым он каким-то странным
образом утешает и успокаивает ее.
- Это я, - сказала она. - Это вся моя жизнь. Ничего другого для меня не
существует. Никогда не существовало.
- Я знаю, - сказал он. - Я понимаю.
Он знал, что она говорит о своих танцах, о своем искусстве и старается
объяснить ему, что именно в нем причина и источник того, почему она так
сильно отличается от других женщин, от других матерей. Именно поэтому в
прошлом она так часто бывала холодной, сердитой, неласковой. Нет, никогда не
была она холодной, сердитой, неласковой. Он вовсе не это имел в виду.
Просто, когда он был маленьким, он слишком многого ожидал, слишком на многое
надеялся, и надежды его никогда не сбывались. Теперь он повзрослел, теперь
он понял.
- Женщина странно устроена, - сказала она. - Где-то глубоко в ней
спрятано то, что невозможно объяснить. Врачи думают, что все знают, но они
ошибаются. Это то, что дает жизнь - будь то танец, любовь или дети - как
творческая сила в мужчине. Но у мужчин она остается навсегда. Ее нельзя
уничтожить. У нас все иначе. Нас она посещает ненадолго, а потом уходит.
Вспыхнет и умрет, и ничего с этим не поделаешь. Остается только смотреть,
как она уходит. И, уходя, ничего после себя не оставляет. Совсем ничего.
Найэл по-прежнему крутил и поворачивал ее кольцо. Голубой камень
сверкал и искрился на солнце. Найэл не знал, что сказать ей.
- Для большинства женщин это не имеет значения, - сказала Мама, - а для
меня имеет.
Последние рыбачьи лодки вошли в гавань, и впервые за весь день на берег
повеяло прохладным дыханьем легкого морского бриза. С приливом направление
ветра переменилось. Бриз играл с Маминым шифоновым шарфом, развевая его над
ее плечами. Ерошил волосы Найэла.
- Мужчины не понимают, - сказала она, - во всяком случае, такие, как
Папа. Они ласковы, внимательны, укрывают вам ноги пледом, приносят разные
мелочи, когда их попросят, но они озадачены и считают, что женщина
капризничает. У них свое мужество, своя жизненная сила, и у них нет ответа.
- У Папы не очень много мужества, - сказал Найэл. - Когда он делает
себе больно, то поднимает страшный шум. Если он хоть немножко порежется, то
идет к Труде за пластырем.
- Это не то, - сказала она. - Я имела в виду другое мужество. - Она
улыбнулась и погладила его по коленке.
- Я наговорила массу вздора, правда? - сказала она.
- Нет, - сказал Найэл. - Нет.
Он боялся, что она замолчит или скажет, что пора идти, что надо идти и
найти остальных.
- Я люблю, когда ты со мной разговариваешь, - сказал он. - Очень люблю.
- Любишь? - сказала она. - Интересно, почему.
Она вновь смотрела поверх моря на острова.
- Сколько тебе лет? - спросила она. - Я всегда забываю.
- Скоро будет тринадцать, - сказал он.
- Ты был таким необычным ребенком, - сказала она. - Всегда сдержанный,
не то что Мария и Селия. Мне всегда казалось, что ни я, ни все остальные
тебя нисколько не интересуем.
Найэл не ответил. Он сорвал маргаритку и принялся вертеть ее в пальцах.
- Этим летом ты стал более внимательным и ласковым, - сказала она. -
Теперь тебя легче понять.
Найэл продолжал теребить маргаритку, обрывая лепесток за лепестком.
- Может быть, когда-нибудь ты напишешь для меня музыку, - сказала она.
- Может быть, ты напишешь то, что я смогу превратить в танец. Мы будем
работать вместе, и ты пойдешь со мной в театр и будешь дирижировать для меня
вместо Салливана. Это было бы замечательно, разве нет? Ты хотел бы
заниматься этим, когда станешь мужчиной?
Несколько секунд он смотрел на нее, затем отвернулся.
- Это единственное, чем я хочу заниматься, - сказал он.
Мама рассмеялась и снова погладила его по коленке.
- Пойдем, - сказала она. - Становится прохладно. Пора вернуться домой и
выпить чаю.
Она встала. Она туже стянула шифоновый шарф на голове и на шее.
- Взгляни на эти гвоздики, - сказала она. - Как красиво они растут под
выступом скалы. Давай соберем. Я поставлю их в вазочку рядом с кроватью.
Она наклонилась и стала собирать гвоздики.
- Посмотри, вон еще, - сказала она, - там повыше, слева. Ты можешь
достать их для меня?
Он вскарабкался вверх по скале и, одной рукой вцепившись в траву,
другой потянулся за гвоздиками. Было довольно скользко, но сандалии
удерживали его. Он уже сорвал шесть гвоздик, когда это случилось.
Он вдруг услышал, как она позвала: "Ах, Найэл, скорее..." и,
обернувшись, увидел, что она скользит вниз по склону, на котором стояла,
срывая гвоздики. Она протянула руку, чтобы удержаться, но камни и трава
остались у нее в ладони. Она продолжала скользить по осыпающимся под ее
ногами земле и камням. Найэл попытался подползти к ней, но задел ногой за
небольшой валун, и тот, скатившись со скалы, рухнул на берег глубоко внизу.
Он понял, что, если Мама сделает еще хоть одно движение по осыпающейся
земле, то точно так же упадет на прибрежные скалы с высоты пятидесяти или
шестидесяти футов.
- Стой там, - крикнул он. - Стой спокойно. Держись за маленький выступ
рядом с твоей рукой. Я приведу помощь.
Она посмотрела вверх, на него. Она старалась повернуть голову.
- Не уходи, - попросила она. - Пожалуйста, не уходи.
- Надо, - сказал он. - Надо привести помощь.
Он оглянулся через плечо. Вдалеке спиной к нему двигались две фигуры,
мужчина и женщина. Он закричал. Они не услышали. Он снова закричал. На этот
раз они услышали. Обернулись и замерли. Он замахал руками и закричал, что
было сил. Они побежали.
Вдруг она сказала:
- Найэл, камни осыпаются. Я падаю.
Он опустился на колени у самого края выступа и протянул руки. Он не мог
дотянуться до нее. Он видел, как рядом с ней крошится и осыпается земля. Но
она не упала: шарф зацепился за острый камень у нее над головой. Шарф не
порвался. Один его конец был закручен вокруг ее горла, другой намертво
зацепился за камень.
- Все в порядке, - сказал Найэл. - Люди идут. Все в порядке.
Она не смогла ответить из-за шарфа. Она не смогла ответить, потому что
шарф продолжал затягиваться и все плотней и плотней сдавливал ей горло.
Вот так это и случилось. Вот почему мы трое будем всегда помнить толпу,
стекающуюся к выступу скалы, и француженку, с горестным воплем бегущую
прочь. Всегда и неизменно горестный вопль, всегда и неизменно топот бегущих
ног.
Было ошибкой разлучать нас. Намследовало оставаться вместе. Если семья
распадается, ей уже никогда не воссоединиться. Никогда не стать прежней.
Если бы у нас был обжитой дом, куда мы могли бы придти, все было бы иначе.
Детям необходим дом, место, сам воздух которого им близок и дорог. Мерно
текущая жизнь в окружении знакомых игрушек, знакомых лиц. И так изо дня в
день, в дождь и ведро, размеренное существование, не отступающее от раз и
навсегда заведенного уклада. У нас не было уклада. Не стало после смерти
Мамы.
- У Марии все было в порядке, - сказала Селия. - Ей разрешили уйти и
поступить на сцену. Она делала то, к чему всегда стремилась.
- Я не хотела играть Джульетту, - сказала Мария. - Я ненавидела
Джульетту. И мне ни за что не разрешали играть со своими волосами, потому
что они были слишком короткие. Пришлось надевать этот ужасный парик
соломенного цвета. Он был мне мал.
- Да, но зато тебе не приходилось скучать, - сказала Селия. - Ты писала
мне такие забавные письма. Я их сохранила, и на днях они попались мне на
глаза. В одном из них ты писала, как Найэл убежал из школы и приехал в
Ливерпуль искать тебя.
- Если бы у нас был свой дом, я бы убегал из школы еще чаще, - сказал
Найэл. - А так я убегал всего четыре раза. Но убегать-то было некуда. Из
Ливерпуля меня отправили обратно. Папа гастролировал в Австралии, и убегать
не имело смысла.
- Кто неплохо провел время, так это Селия, - сказала Мария. - Никаких
уроков, переезды с места на место, и Папа всегда рядом.
- Не знаю, - сказала Селия. - Мне тоже бывало непросто. Когда я думаю
об Австралии, то первое, что приходит на память, это уборная в отеле в
Мельбурне и как я плакала, запершись в ней.
- Почему ты плакала? - спросила Мария.
- Из-за Папы, - ответила Селия. - Однажды вечером он разговаривал с
Трудой в гостиной, и я увидела его лицо. Они не знали, что я слушаю у двери.
Он сказал, что я единственная, что у него осталось, а Труда ответила,
что это испортит мне жизнь. Вы помните, с каким кислым видом она всегда
говорила. "Вы испортите ей жизнь", - сказала она. Как сейчас слышу ее голос.
- Ты никогда не писала об этом, - сказал Найэл. - Из Австралии ты
присылала такие восторженные, глупые письма, все о званых вечерах, на
которых ты бывала и где присутствовал тот или иной губернатор. В одном еще
был такой самодовольный постскриптум: "Надеюсь, ты делаешь успехи в своей
музыке". Моя музыка... Не заблуждайся. Не ты одна запиралась в уборной. Я,
правда, не плакал. Вот и вся разница.
- Мы все тогда плакали, - сказала Мария. - Каждый о своем. Паром в
Беркинхем. Из Ливерпуля в Беркинхем и обратно.
- О ком ты говоришь? - спросил Найэл.
- О себе, - сказала Мария. - В театре была настоящая клика. Меня никто
не любил. Они думали, что меня приняли из-за Папы.
- Может, так и было, - сказал Найэл.
- Знаю, - сказала Мария. - Возможно, поэтому я и плакала. Помню, как на
пароме дым валил мне прямо в лицо.
- Поэтому оно и было такое грязное, когда я нашел тебя, - сказал Найэл.
- Но ты не сказала мне, что плакала.
- Когда я увидела тебя, то обо всем забыла, - сказала Мария. - Такая
забавная бледная физиономия и плащ чуть не до пят...
Она улыбнулась Найэлу, он рассмеялся в ответ, и Селия подумала, что,
деревенскими жителями и слушать, то видно, как дурацкие неповоротливые
фигуры постояльцев-англичан в вечерних туалетах движутся за окном.
Мария однажды ходила на танцы. Ее взял с собой Папа. На ней было синее
платье, которое она каждый вечер надевала дома перед ужином, обычные
домашние туфли и коралловое ожерелье. Найэл и Селия подсматривали из окна и
строили ей гримасы. Она почти не получила удовольствия. Папа танцевал
слишком медленно и все кружил и кружил ее, пока у нее самой не закружилась
голова. А эти идиоты-англичане были просто ужасны, постоянно наступали ей на
ноги, вцеплялись в талию и задирали сзади подол платья, пока из-под него не
показывались панталоны. Единственный, с кем можно было танцевать, так это
Мишель, но он всегда приходил к самому концу, потому что до этого сидел со
знакомыми в деревенском кафе.
Когда он танцует, то держит вас как надо, и его тело делает те же
движения, что и ваше, не раскачивается, не изгибается самым глупым образом,
а движется в такт музыке. Найэл то же самое делает на пианино, он всегда
играет мелодию в такт. Как мало людей понимают, что такое правильно играть и
правильно танцевать.
Лучше всего танцевать одной. Лучше слушать снаружи и позволить музыке
войти в тебя, смеяться с деревенскими жителями, вдыхать запах крепкого
французского табака и чеснока, а потом ускользнуть во тьму и двигаться в
своем собственном ритме.
Кто куколка, кто солнышко?
Мисс Арабелла Смит.
Лучше танцевать одной, что она теперь и делала, в лучах яркого солнца,
под звуки собственного голоса, перебирая пальцами невидимые струны, и слегка
вскапывая пальцами ног мягкий песок. Прилив отступил. Вдали, почти у самой
кромки воды старая крестьянка с корзиной на спине собирала у подножия скал
водоросли - странная сгорбленная фигура, четко вырисовывающаяся на фоне
неба. Рыбачьи лодки возвращались в порт.
Раскрашенные во всевозможные цвета, с синими сетями, сохнущими на
солнце. Они шли друг за другом, подобно боевым кораблям. Марии вдруг
захотелось быть с ними. Она ощутила страстное желание быть рыбаком,
почерневшим от солнца, ветра и соленой морской воды, одетым в красную
парусиновую робу и башмаки на деревянной подошве.
Как-то раз они с Папой видели их. Рыбаки пришли в маленькую гавань и
стояли в конце причала, смеясь, обмениваясь шутками, по пояс в рыбе. Рыба
выскальзывала из их грубых, бронзовых от загара рук на мокрую палубу, и была
она скользкая, жирная, с блестящей чешуей. Рыбаки переговаривались на
бретонском наречии, а один из них не сводил глаз с Марии и смеялся; она
засмеялась в ответ.
Да, это то, что надо. Вот было бы здорово. Быть рыбаком, пропахшим
морем, с запекшимися от соли губами, с руками, впитавшими запах скользкой
рыбы... пройти по вымощенному булыжником причалу, сесть за столик в
маленьком кафе, пить свежий терпкий сидр, курить вонючий французский табак,
плевать на пол и слушать хриплый, позвякивающий граммофон, играющий за
стойкой.
Parle - moi d'amour et dite-moi chose bien tendres
Parle-moi toujours, mon coer n'est pas las de l'entendre*
Пластинка старая, и треснутая, певица визжит что есть мочи, но это
неважно.
Итак, Мария была рыбаком, в шапке, заломленной на затылок, смеясь во
все горло вместе с товарищами, она нетвердой походкой идет по причалу... но
прыгая с крутого уступа скалы в небольшую бухту, она вспомнила, что ей пора
расстаться с ролью рыбака и вновь стать Марией, Марией, пришедшей на
свидание, чтобы проститься с Мишелем, человеком, который ее любит.
Он уже ждал ее, прислонясь к выступу скалы и куря сигарету. У него было
вытянутое, бледное лицо, и вид очень печальный. О, Боже, кажется, он опять
за свое...
- Вы задержались, - с упреком в голосе сказал он.
- Извините, - сказала Мария. - Мы поздно кончили ленч.
То была ложь, но не все ли равно. Чтобы успокоить его, она села рядом,
взяла его руку и положила голову ему на плечо.
- Я слышал как вы пели, - сказал он с тем же упреком. - Вам было
весело. Неужели вы не понимаете, что завтра я уезжаю, и мы, может быть,
больше никогда не увидимся?
- Я не могла удержаться, - сказала она. - День такой замечательный. Но
мне, действительно, грустно. Уверяю вас, очень грустно.
Она отвернулась, чтобы он не увидел ее улыбки. Было бы ужасно оскорбить
его чувства, но право же, с этим вытянутым печальным лицом и глазами на
мокром месте у него такой же глупый вид, как у недовольной овцы.
Когда он обнял и поцеловал ее, стало немного лучше, ведь ей не надо
было смотреть на него. Она могла закрыть глаза и сосредоточить внимание на
поцелуе - теплом, приятном и очень ласковом. Но сегодня, кажется, даже это
не радовало его. Он вздыхал, стонал и все твердил, что они больше не
увидятся.
- Мы увидимся с вами в Париже или в Лондоне, - сказала она. -
Разумеется, мы встретимся снова, тем более, что вы собираетесь работать с
Мамой.
- Ах, это, - сказал он, пожимая плечами. - Из этого ничего не выйдет. С
вашей Мамой еще труднее иметь дело, чем с вами. Она кивает, улыбается, она
говорит "Да, как интересно, как тонко, это надо обсудить", но не более. На
этом все кончается. С ней ничего не добьешься. Даже турне по Америке, о
котором они все время говорят, она и мистер Делейни... Интересно, что выйдет
из этой затеи, очень интересно.
К скале рядом с Марией прилипилась улитка. Мария оторвала ее от камня и
стала тыкать в нее ногтем. Улитка сразу спряталась в раковину. Мария взяла
вторую и проделала то же самое. Ее поразила скорость, с какой улитки искали
спасения во тьме. Мишель встал и огляделся. Шум моря приблизился. Начинался
прилив.
- Никого не видно, - сказал он. - Пляж совершенно пуст.
Мария зевнула и потянулась. Самое время еще раз искупаться, но если она
предложит это Мишелю, то, возможно, он сочтет ее бессердечной. Она бросила
ленивый взгляд на скалы и на пещеру, зиявшую у подножия одной из них.
Однажды она обследовала ее вместе с Найэлом. Пещера долго тянулась
вглубь скалы, потом свод внезапно опустился, почти касаясь их голов, и
струйки холодной воды полились на их плечи.
Мария подняла глаза и увидела, что Мишель смотрит на нее.
- Я вижу, вы тоже смотрите на пещеру, - сказал он. - У вас те же мысли,
что и у меня?
- Я не знаю, о чем вы думаете, - сказала Мария. - Я просто вспомнила,
как там было темно. Я была там один раз с Найэлом.
- Сходите еще, - сказал Мишель. - Со мной.
- Зачем? - спросила Мария. - Там нет ничего особенного. Совсем
неинтересно.
- Пойдемте туда со мной, - повторил Мишель. - Ведь мы последний раз
вместе. Я хочу попрощаться.
Мария встала, почесывая колено. Наверное, ее кто-то укусил. На колене
виднелось маленькое красное пятнышко. Она посмотрела через плечо на
приближающееся море. Нет, прилив поглотил еще не всю сушу. Волны с ревом
обрушивались на скалы, кое-где образуя воронки, над которыми в воздух
взлетали тучи водяной пыли.
- Зачем нам идти в пещеру? - сказала Мария. - Почему не проститься
здесь? Здесь тепло и приятно, в пещере будет слишком мрачно.
- Нет, - сказал он, - в пещере будет тихо и спокойно.
Она посмотрела, как он стоит рядом с ней на выступе скалы, и подумала,
каким же он вдруг стал высоким, почти как Папа. И выражением лица уже не
напоминал овцу. Он выглядел уверенным в себе, сильным, и тем не менее
внутренний голос нашептывал ей: "Мне не следует идти в пещеру. Надо остаться
на открытом воздухе, так будет лучше".
Она посмотрела через плечо на знакомые скалы, на бурное море, затем
опустила глаза вниз, на пещеру, черневшую за узкой полоской песка. Зев
пещеры казался ей уже не мрачным, а, напротив, таинственным, манящим.
Может быть, там и в самом деле спокойно и тихо, как обещал ей Мишель,
может быть, тропа в ней не заканчивается внезапно понижающимся сводом, как
ей запомнилось, но ведет куда-то еще, в другую пещеру, в потаенную неведомую
пустоту.
Мишель, улыбаясь, протянул ей руку, она взяла ее и, крепко сжав, пошла
за ним в пещеру.
Когда они вышли и, карабкаясь по скалам, возвращались к дому, Мишель
первым увидел людей, столпившихся у обрыва и сказал: "Посмотри туда, что-то
случилось, что-то не так". Следуя взглядом за его пальцем, Мария увидела
Папу, увидела Труду, увидела Найэла, и ее неожиданно пронзило сознание
вины... панический страх. Пораженная страшным предчувствием, даже не
взглянув на Мишеля, она бросилась к подножию утеса, и сердце бешено стучало
у нее в груди...
Через боковую калитку Найэл вкатил велосипед в огород и прислонил к
живой изгороди. Мальчик, которому он принадлежал, склонился над грядкой в
дальнем конце огорода. Найэл видел, как то опускается, то поднимается
верхушка его берета, слышал, как мотыга вонзается в землю. Возможно, мальчик
даже не заметил, что кто-то брал его велосипед. Найэл прошел через дом на
веранду. Хотя солнце уже перебралось к противоположной стороне дома, и его
лучи не заливали веранду ослепительным светом, тяжелая, сонливая атмосфера,
всегда повисавшая в доме после ленча, не рассеялась.
Андре не приходил, чтобы убрать чашки. Они все еще стояли на круглом
столе рядом с горсткой пепла от Папиной сигары. Наверное, Папа какое-то
время сидел на веранде и разговаривал с Мамой, его панама лежала на стуле
рядом с хлопушкой для мух и вчерашним номером Eco de Paris*.
* "Эхо Парижа" (фр.).*
Он уже ушел, и Мама в одиночестве лежала в шезлонге. Найэл остановился
рядом с ней. Она спала, подперев голову левой рукой. Когда-то, заставая Маму
спящей, как сейчас, он испытывал робость. Осторожно, на цыпочках отходил от
нее, боясь, что она проснется, поднимет на него глаза и спросит недовольным
тоном: "Что ты здесь делаешь?" Но теперь он не испытывал ни малейшей
робости, и что-то подсказывало ему, что никогда больше не испытает. После
того дня, всего несколько недель назад, когда она вошла в гостиную и застала
его у пианино, что-то произошло. Что именно, он не знал, да и не думал об
этом. Зато он знал, что странное, болезненное беспокойство, не покидавшее
его с тех пор, сколько он себя помнил, прошло. Прежде в той или иной форме
оно всегда было с ним. Пробуждение, подъем с кровати, встреча с новым днем
всегда приносили с собой необъяснимый страх и дурные предчувствия. Чтобы
противостоять им, он придумал для себя довольно глупое суеверие. "Если я
зашнурую правый ботинок туже, чем левый, день пройдет благополучно", говорил
он себе или переворачивал какой-нибудь предмет на камине задом наперед, раз
и навсегда убедив себя в том, что, если этого не сделать, обязательно
что-нибудь случится. Что случится, он не знал, но это "что-то" так или иначе
было связано с Мамой.
Либо она будет сердиться, либо неожиданно заболеет, либо обвинит его в
проступке, о котором он даже не догадывался. Лишь когда она уходила из дома
или была в театре, он чувствовал себя спокойно и свободно.
Теперь все изменилось. Изменилось с того дня, когда они вместе сидели
за пианино. Напряжение и тревога покинули его. Должно быть, Папа был прав,
он, действительно, взрослеет, как и Мария. И вдруг он заметил, как бледна ее
рука, прижатая к лицу. Голубой камень в кольце, подаренном Папой, и вена на
тыльной стороне руки были одного цвета. Найэл видел расплывчатые тени под
глазами, слегка впалые щеки и, чего он не замечал раньше, седые нити в
темных, гладко зачесанных волосах.
Должно быть, ей покойно и сладко спать в шезлонге. Ни забот о театре,
ни планов на будущее, ни разговоров, ни споров об американском турне. Лишь
покой и забвение, лишь тихое скольжение в умиротворяющее и примиряющее с
тревогами Ничто. Он сидел на ступеньке веранды и смотрел, как она спит,
смотрел на поднесенную к лицу руку, на шифоновый шарф на плечах, смотрел и
думал "Я буду всегда помнить это. Буду помнить даже тогда, когда стану
восьмидесятидевятилетним стариком на костылях".
Маленькие французские золоченые часы на камине в гостиной пробили
четыре, их ворчливый звон нарушил тишину.
Звон часов разбудил Маму. Она открыла глаза, посмотрела на Найэла и
улыбнулась.
- Привет, - сказала она.
- Привет, - ответил он.
- Сидя там, ты похож на маленькую сторожевую собачку, - сказала она.
Она подняла руки, поправила волосы и слегка распустила шифоновый шарф.
Затем протянула руку за сумочкой, лежавшей на столике рядом с шезлонгом,
вынула зеркальце и пудреницу и стала пудрить нос. Кусочек пуха от пуховки
остался на подбородке, но она его не заметила.
- Боже, как я устала, - сказала она.
- Может быть, ты еще поспишь? - спросил Найэл. - Прогулка подождет. Мы
можем пойти погулять в другой день.
- Нет, - сказала она. - Я хотела бы прогуляться. Прогулка пойдет мне на
пользу.
Она протянула руку, чтобы он помог ей подняться с шезлонга. Он взял ее
и потянул Маму вверх, впервые в жизни почувствовав себя старше, словно он
был взрослым, словно он был мужчиной, как Папа.
- Мы пойдем вдоль скал, - сказала Мама. - И будем собирать дикие цветы.
- Тебе принести жакет? - спросил Найэл. - Или сумку?
- Мне ничего не надо. Хватит шарфа, - сказала она и обернула шарф
вокруг головы и шеи, как всегда в ветреную погоду. Они вышли из дома и
направились к скалам. Начался прилив, море прибывало, вскипая пеной и
разбиваясь о скалы. Кроме них на скалах никого не было. Найэл был рад этому.
Иногда во время прогулок им встречались англичане, остановившиеся в отеле,
они непременно оборачивались и, подталкивая друг друга локтями, во все глаза
смотрели на них.
"Это ее... посмотри скорее, пока она тебя не видит", - долетало до
Найэла, а Мама проходила мимо, делая вид, что не слышит. С Папой все
обстояло иначе, он был легкой добычей. Стоило ему услышать, что кто-то
произносит "Делейни", как он поднимал голову и улыбался, после чего его
окружали с просьбами дать автограф. Но сегодня вокруг ни души, очень жарко и
тихо.
Они еще не ушли далеко от дома, когда Мама сказала:
- Бесполезно. Мне придется сесть. А ты иди. Не обращай на меня
внимания.
Она была бледна и выглядела усталой. Она села в небольшом углублении в
скале, поросшем травой.
- Я останусь с тобой, - сказал Найэл. - Так будет лучше.
Некоторое время она молчала, глядя поверх моря на маленькие острова, за
которыми стоял маяк.
- Я не совсем здорова, - сказала она. - Мне уже давно не по себе.
Постоянно чувствую какую-то странную боль.
Найэл не знал, что сказать. Он не выпускал ее руку.
- Вот почему я так много лежу и отдыхаю, - сказала она. - И головная
боль здесь вовсе не при чем.
Прилетела стрекоза и села ей на колено. Найэл смахнул ее.
- Почему Папа не посылает за доктором? - спросил он.
- Папа не знает, - сказала она. - Я ему не говорила.
Как странно, подумал Найэл. Ему всегда казалось, что Папа знает все.
- Видишь ли, я знаю, что это такое, - сказала она. - Что-то не в
порядке внутри. Боль именно такого рода. Если бы я сказала Папе, он заставил
бы меня обратиться к врачу, а врач сказал бы, что мне нужна операция.
- Но после нее ты почувствовала бы себя лучше. Боль бы прошла.
- Возможно, - сказала она. - Не знаю. Я знаю одно - после операции я
больше не буду танцевать.
Не будет танцевать. Он не мог представить себе театр без Мамы. Не мог
вообразить, как Папа каждый вечер выходит на сцену и поет свои песни, а Мамы
нет рядом, за кулисами. Как же так, ведь она была душой спектакля, его
средоточием, источником вдохновения. Иногда Папа не мог петь из-за ларингита
или простуды. Голос вещь ненадежная. Мама никогда не отменяла спектакля.
Никогда не подводила. Папа болен, значит ей надо немного изменить программу,
поменять местами танцы. Публика все равно приходила, и ее было не меньше.
Конечно, они любили Папу; любили его как человека, любили его песни, но в
театр приходили прежде всего для того, чтобы увидеть Маму.
- Больше не будешь танцевать? - спросил Найэл. - Но что же тогда будет?
Что будут делать зрители?
- Ничего не будет, - сказала она. - Видишь ли, Театр - забавная вещь. У
публики память короткая.
Не выпуская Маминой руки, Найэл осторожно поворачивал в разные стороны
кольцо с голубым камнем, и ему казалось, что тем самым он каким-то странным
образом утешает и успокаивает ее.
- Это я, - сказала она. - Это вся моя жизнь. Ничего другого для меня не
существует. Никогда не существовало.
- Я знаю, - сказал он. - Я понимаю.
Он знал, что она говорит о своих танцах, о своем искусстве и старается
объяснить ему, что именно в нем причина и источник того, почему она так
сильно отличается от других женщин, от других матерей. Именно поэтому в
прошлом она так часто бывала холодной, сердитой, неласковой. Нет, никогда не
была она холодной, сердитой, неласковой. Он вовсе не это имел в виду.
Просто, когда он был маленьким, он слишком многого ожидал, слишком на многое
надеялся, и надежды его никогда не сбывались. Теперь он повзрослел, теперь
он понял.
- Женщина странно устроена, - сказала она. - Где-то глубоко в ней
спрятано то, что невозможно объяснить. Врачи думают, что все знают, но они
ошибаются. Это то, что дает жизнь - будь то танец, любовь или дети - как
творческая сила в мужчине. Но у мужчин она остается навсегда. Ее нельзя
уничтожить. У нас все иначе. Нас она посещает ненадолго, а потом уходит.
Вспыхнет и умрет, и ничего с этим не поделаешь. Остается только смотреть,
как она уходит. И, уходя, ничего после себя не оставляет. Совсем ничего.
Найэл по-прежнему крутил и поворачивал ее кольцо. Голубой камень
сверкал и искрился на солнце. Найэл не знал, что сказать ей.
- Для большинства женщин это не имеет значения, - сказала Мама, - а для
меня имеет.
Последние рыбачьи лодки вошли в гавань, и впервые за весь день на берег
повеяло прохладным дыханьем легкого морского бриза. С приливом направление
ветра переменилось. Бриз играл с Маминым шифоновым шарфом, развевая его над
ее плечами. Ерошил волосы Найэла.
- Мужчины не понимают, - сказала она, - во всяком случае, такие, как
Папа. Они ласковы, внимательны, укрывают вам ноги пледом, приносят разные
мелочи, когда их попросят, но они озадачены и считают, что женщина
капризничает. У них свое мужество, своя жизненная сила, и у них нет ответа.
- У Папы не очень много мужества, - сказал Найэл. - Когда он делает
себе больно, то поднимает страшный шум. Если он хоть немножко порежется, то
идет к Труде за пластырем.
- Это не то, - сказала она. - Я имела в виду другое мужество. - Она
улыбнулась и погладила его по коленке.
- Я наговорила массу вздора, правда? - сказала она.
- Нет, - сказал Найэл. - Нет.
Он боялся, что она замолчит или скажет, что пора идти, что надо идти и
найти остальных.
- Я люблю, когда ты со мной разговариваешь, - сказал он. - Очень люблю.
- Любишь? - сказала она. - Интересно, почему.
Она вновь смотрела поверх моря на острова.
- Сколько тебе лет? - спросила она. - Я всегда забываю.
- Скоро будет тринадцать, - сказал он.
- Ты был таким необычным ребенком, - сказала она. - Всегда сдержанный,
не то что Мария и Селия. Мне всегда казалось, что ни я, ни все остальные
тебя нисколько не интересуем.
Найэл не ответил. Он сорвал маргаритку и принялся вертеть ее в пальцах.
- Этим летом ты стал более внимательным и ласковым, - сказала она. -
Теперь тебя легче понять.
Найэл продолжал теребить маргаритку, обрывая лепесток за лепестком.
- Может быть, когда-нибудь ты напишешь для меня музыку, - сказала она.
- Может быть, ты напишешь то, что я смогу превратить в танец. Мы будем
работать вместе, и ты пойдешь со мной в театр и будешь дирижировать для меня
вместо Салливана. Это было бы замечательно, разве нет? Ты хотел бы
заниматься этим, когда станешь мужчиной?
Несколько секунд он смотрел на нее, затем отвернулся.
- Это единственное, чем я хочу заниматься, - сказал он.
Мама рассмеялась и снова погладила его по коленке.
- Пойдем, - сказала она. - Становится прохладно. Пора вернуться домой и
выпить чаю.
Она встала. Она туже стянула шифоновый шарф на голове и на шее.
- Взгляни на эти гвоздики, - сказала она. - Как красиво они растут под
выступом скалы. Давай соберем. Я поставлю их в вазочку рядом с кроватью.
Она наклонилась и стала собирать гвоздики.
- Посмотри, вон еще, - сказала она, - там повыше, слева. Ты можешь
достать их для меня?
Он вскарабкался вверх по скале и, одной рукой вцепившись в траву,
другой потянулся за гвоздиками. Было довольно скользко, но сандалии
удерживали его. Он уже сорвал шесть гвоздик, когда это случилось.
Он вдруг услышал, как она позвала: "Ах, Найэл, скорее..." и,
обернувшись, увидел, что она скользит вниз по склону, на котором стояла,
срывая гвоздики. Она протянула руку, чтобы удержаться, но камни и трава
остались у нее в ладони. Она продолжала скользить по осыпающимся под ее
ногами земле и камням. Найэл попытался подползти к ней, но задел ногой за
небольшой валун, и тот, скатившись со скалы, рухнул на берег глубоко внизу.
Он понял, что, если Мама сделает еще хоть одно движение по осыпающейся
земле, то точно так же упадет на прибрежные скалы с высоты пятидесяти или
шестидесяти футов.
- Стой там, - крикнул он. - Стой спокойно. Держись за маленький выступ
рядом с твоей рукой. Я приведу помощь.
Она посмотрела вверх, на него. Она старалась повернуть голову.
- Не уходи, - попросила она. - Пожалуйста, не уходи.
- Надо, - сказал он. - Надо привести помощь.
Он оглянулся через плечо. Вдалеке спиной к нему двигались две фигуры,
мужчина и женщина. Он закричал. Они не услышали. Он снова закричал. На этот
раз они услышали. Обернулись и замерли. Он замахал руками и закричал, что
было сил. Они побежали.
Вдруг она сказала:
- Найэл, камни осыпаются. Я падаю.
Он опустился на колени у самого края выступа и протянул руки. Он не мог
дотянуться до нее. Он видел, как рядом с ней крошится и осыпается земля. Но
она не упала: шарф зацепился за острый камень у нее над головой. Шарф не
порвался. Один его конец был закручен вокруг ее горла, другой намертво
зацепился за камень.
- Все в порядке, - сказал Найэл. - Люди идут. Все в порядке.
Она не смогла ответить из-за шарфа. Она не смогла ответить, потому что
шарф продолжал затягиваться и все плотней и плотней сдавливал ей горло.
Вот так это и случилось. Вот почему мы трое будем всегда помнить толпу,
стекающуюся к выступу скалы, и француженку, с горестным воплем бегущую
прочь. Всегда и неизменно горестный вопль, всегда и неизменно топот бегущих
ног.
Было ошибкой разлучать нас. Намследовало оставаться вместе. Если семья
распадается, ей уже никогда не воссоединиться. Никогда не стать прежней.
Если бы у нас был обжитой дом, куда мы могли бы придти, все было бы иначе.
Детям необходим дом, место, сам воздух которого им близок и дорог. Мерно
текущая жизнь в окружении знакомых игрушек, знакомых лиц. И так изо дня в
день, в дождь и ведро, размеренное существование, не отступающее от раз и
навсегда заведенного уклада. У нас не было уклада. Не стало после смерти
Мамы.
- У Марии все было в порядке, - сказала Селия. - Ей разрешили уйти и
поступить на сцену. Она делала то, к чему всегда стремилась.
- Я не хотела играть Джульетту, - сказала Мария. - Я ненавидела
Джульетту. И мне ни за что не разрешали играть со своими волосами, потому
что они были слишком короткие. Пришлось надевать этот ужасный парик
соломенного цвета. Он был мне мал.
- Да, но зато тебе не приходилось скучать, - сказала Селия. - Ты писала
мне такие забавные письма. Я их сохранила, и на днях они попались мне на
глаза. В одном из них ты писала, как Найэл убежал из школы и приехал в
Ливерпуль искать тебя.
- Если бы у нас был свой дом, я бы убегал из школы еще чаще, - сказал
Найэл. - А так я убегал всего четыре раза. Но убегать-то было некуда. Из
Ливерпуля меня отправили обратно. Папа гастролировал в Австралии, и убегать
не имело смысла.
- Кто неплохо провел время, так это Селия, - сказала Мария. - Никаких
уроков, переезды с места на место, и Папа всегда рядом.
- Не знаю, - сказала Селия. - Мне тоже бывало непросто. Когда я думаю
об Австралии, то первое, что приходит на память, это уборная в отеле в
Мельбурне и как я плакала, запершись в ней.
- Почему ты плакала? - спросила Мария.
- Из-за Папы, - ответила Селия. - Однажды вечером он разговаривал с
Трудой в гостиной, и я увидела его лицо. Они не знали, что я слушаю у двери.
Он сказал, что я единственная, что у него осталось, а Труда ответила,
что это испортит мне жизнь. Вы помните, с каким кислым видом она всегда
говорила. "Вы испортите ей жизнь", - сказала она. Как сейчас слышу ее голос.
- Ты никогда не писала об этом, - сказал Найэл. - Из Австралии ты
присылала такие восторженные, глупые письма, все о званых вечерах, на
которых ты бывала и где присутствовал тот или иной губернатор. В одном еще
был такой самодовольный постскриптум: "Надеюсь, ты делаешь успехи в своей
музыке". Моя музыка... Не заблуждайся. Не ты одна запиралась в уборной. Я,
правда, не плакал. Вот и вся разница.
- Мы все тогда плакали, - сказала Мария. - Каждый о своем. Паром в
Беркинхем. Из Ливерпуля в Беркинхем и обратно.
- О ком ты говоришь? - спросил Найэл.
- О себе, - сказала Мария. - В театре была настоящая клика. Меня никто
не любил. Они думали, что меня приняли из-за Папы.
- Может, так и было, - сказал Найэл.
- Знаю, - сказала Мария. - Возможно, поэтому я и плакала. Помню, как на
пароме дым валил мне прямо в лицо.
- Поэтому оно и было такое грязное, когда я нашел тебя, - сказал Найэл.
- Но ты не сказала мне, что плакала.
- Когда я увидела тебя, то обо всем забыла, - сказала Мария. - Такая
забавная бледная физиономия и плащ чуть не до пят...
Она улыбнулась Найэлу, он рассмеялся в ответ, и Селия подумала, что,