Страница:
читаю старый номер "Болтуна", а Люсьен будет болтать всякий вздор, который
вовсе не обязательно слушать. Я могу закрыть глаза и ни о чем не думать. Или
стараться ни о чем не думать. Болтовня Люсьена более живительна, чем
наставления священника. В душе они, наверно, очень похожи. Никакой разницы,
как сказал бы Найэл.
- Добрый день, мадам. Какой сюрприз.
- Я совершенно измучена, Люсьен. У меня был ужасный день.
Парикмахеры похожи на врачей. Те же спокойные, вкрадчивые манеры. Но
они не задают вопросов. Они улыбаются. Они понимают.
Люсьен указал Марии на ее обычное кресло; перед зеркалом стоял
неоткрытый флакон эссенции для волос. Он был завернут в целлофан и
переливался всеми оттенками зеленого цвета. Название эссенции "Венецианский
бальзам" - само по себе искушение. Как конфеты, когда я была ребенком,
подумала Мария, обернутые в золоченую бумагу; если я бывала сердитой или
очень усталой, они всегда поднимали мне настроение.
- Люсьен, если бы я вам сказала, что нахожусь на грани самоубийства,
что собираюсь броситься под трамвай, что мне не мил весь свет, что люди,
которых я люблю, меня разлюбили, - что бы вы предложили мне в качестве
панацеи от этих бед?
- Как насчет массажа лица, мадам? - спросил Люсьен.
Без одной минуты шесть Мария распахнула дверь служебного входа театра.
- Добрый вечер, Боб.
- Добрый вечер, мисс Делейни.
Боб привстал со стула за перегородкой.
- Несколько минут назад, мисс, вам звонил мистер Уиндэм из загорода.
- Он ничего не просил передать?
- Он просил вас позвонить ему, как только вы придете.
- Боб, переключите, пожалуйста, коммутатор на мою уборную.
- Хорошо, мисс Делейни.
Мария бегом побежала вниз по лестнице в свою уборную. Чарльз позвонил.
Значит, все в порядке. Он все обдумал и понял, что о разводе не может быть и
речи. Чарльз звонил просить прощения. Наверное, сегодня он также страдал,
как и она. В таком случае, никаких упреков, никакого вскрытия. Начнем все с
начала. Начнем снова.
Она вошла в комнату и бросила пальто на диван.
- Я позову вас, когда буду готова, - сказала Мария костюмерше.
Она схватила телефонную трубку и попросила соединить ее с междугородным
коммутатором. Ей ответили не сразу. Наконец телефонистка сказала:
- Междугородные линии заняты. Мы позвоним вам позднее.
Мария надела халат и связала платком волосы на затылке. Стала
намазывать лицо кремом.
Интересно. Для примирения Чарльз приедет в Лондон? Неудачный день,
утренний спектакль, но если он приедет рано утром на квартиру, они смогут
вместе позавтракать; возможно, он найдет, чем заняться днем и останется на
ночь. Но в Фартингз я не поеду даже на выходные, если эта рыжая будет где-то
поблизости. Чарльзу придется отделаться от нее. Ее я не потерплю. Это было
бы слишком.
Лицо без следов крема и пудры - гладкое и свежее, как лицо маленькой
девочки, которая собирается принять ванну. Мария снова склонилась над
телефоном.
- Вы можете соединить меня с междугородным? Это очень срочно.
Наконец, ответ:
- Будьте любезны, ваш номер - и вот в трубке раздаются резкие, высокие
гудки телефона в Фартингз.
Но трубку снял не Чарльз, а Полли.
- Мне нужен мистер Уиндэм.
- Он уехал минут пять назад. Он больше не мог ждать. О, Господи, что за
день, Мамочка!
- Но почему? Что случилось?
- Вскоре после ленча позвонили из Вдовьего дома. Не может ли папочка
немедленно приехать. У лорда Уиндэма случился сердечный приступ. Днем мне
надо было напоить детей чаем, но об этом нечего было и думать. Папочка
вернулся в пять часов и вызвал специалиста из Лондона, сейчас он в пути и
поэтому папочке пришлось снова уехать, но он сказал мне, конечно, не при
детях, что по его мнению, надежды почти нет, и лорд Уиндэм скорее всего
умрет этой ночью. Разве не ужасно? Бедная бабушка.
- Мистер Уиндэм просил что-нибудь передать мне?
- Нет. Просто я должна была сообщить вам о случившемся и предупредить,
что по его опасениям это конец.
- Да, похоже на конец.
- Вы не хотите поговорить с детьми?
- Нет, Полли. Не сейчас. До свиданья.
Да, это действительно конец. Бедному старику за восемьдесят, и ему не
пережить тяжелый сердечный приступ. Часы, которые последние десять лет
бежали, постепенно замедляя ход, наконец, остановятся.
Утром Чарльз станет лордом Уиндэмом. Рыжеволосая женщина, которую
Кэролайн называет Морковкой, через несколько месяцев станет леди Уиндэм. А
Богу, подумала Мария, сегодня придется вплотную заняться моими делами. Ему
будет чем позабавиться. "Что бы такое придумать, чтобы как следует
встряхнуть Марию. Послушай-ка, Святой Петр, да и вы ребята, что у нас на
очереди? Как насчет тухлых яиц с галерки? Да между глаз, между глаз. Это ее
многому научит".
Ладно, сказала про себя Мария. Это игра на двоих, друзья мои. Как там
говорил Папа годы и годы тому назад, перед моей первой крупной ролью в
Лондоне? Если ты не умеешь давать сдачи, грош тебе цена. Говорил он и
другое, да я не слушала, но если постараться, то можно вспомнить.
Да, Папа. Ты всегда был более лизок с Селией, чем со мной. Потому что я
обычно думала о чем-то другом; но сейчас, в эту минуту у меня такое чувство,
что ты рядом со мной, здесь, в этой комнате. Я вижу твои смешливые голубые
глаза, так похожие на мои - они смотрят на меня с фотографии на стене: твой
нос слегка скривлен в сторону, как и у меня, и волосы также упрямо стоят над
головой. А рот, Найэл всегда называет его подвижным, я, наверное,
унаследовала от своей венской матери, которую никогда не видела и которая
обманула тебя. Я очень надеюсь, что она не станет вредить мне. Нет, не
сейчас - до сих пор она поддерживала меня, была на моей стороне.
"Никогда и ни перед кем не раболепствуй, моя дорогая. Никогда не
прибедняйся. Раболепствуют неудачники. Прибедняются неудачники. Выше голову.
Когда мне изменяют, когда все рушится, с тобой остается твоя работа. Не
работа с большой "Р", моя дорогая. Не искусство с большой "И". Оставь
искусство интеллектуалам; поверь мне, в нем их единственное утешение, и если
они пишут его с большой "И", то всегда попадают впросак. Нет, делай работу,
без которой ты - не ты, потому что это единственное, что ты умеешь делать,
единственное, в чем понимаешь. Ты будешь счастлива. Ты познаешь отчаяние. Но
не хнычь, Делейни не хнычат. Иди вперед и делай свое дело.
- Войдите.
- Мисс Делейни, вас желает видеть один джентльмен, - сказала
костюмерша. - Французский джентльмен. Некий мистер Лафорж.
- Некий мистер Что? Скажите ему, чтобы он уходил. Вы же знаете, я
никого не принимаю перед спектаклем.
- Он очень настаивает. Он принес пьесу и хочет, чтобы вы ее прочли.
Говорит, что вы были знакомы с его отцом.
- Это старо. Скажите ему, что я слышала такое не раз.
- Он днем прилетел из Парижа. Говорит, что его пьеса скоро пойдет в
Париже. Он сам сделал перевод и хочет, чтобы ее лондонская премьера
состоялась одновременно с парижской.
- Не сомневаюсь, что он этого хочет. Но почему он выбрал меня?
- Потому, что вы были знакомы с его отцом.
О, Господи! Впрочем, почему бы не подыграть?
- Как он выглядит?
- Довольно мил. Блондин. Загорелый.
- Задерните занавеси. Я буду разговаривать из-за них. Скажите ему, что
он может зайти только на две минуты.
Безрадостная перспектива - провести остаток жизни за чтением пьес
каких-то безвестных французов.
- Здравствуйте. Кто ваш отец?
- Здравствуйте, мисс Делейни. Мой отец просил меня засвидетельствовать
вам его почтение. Его зовут Мищель Лафорж, и он был знаком с вами много лет
тому назад в Бретани.
Мишель... Бретань... Какое странное совпадение. Разве не вспоминала я
Бретань в воскресенье днем в Фартингз.
- О, да, конечно. Я очень хорошо помню вашего отца. Как он поживает?
- Все такой же, мисс Делейни. Совсем не постарел.
Должно быть, ему за пятьдесят. Интересно, он не бросил привычку лежать
на скалах, разыскивать морских звезд и соблазнять молоденьких девушек?
- Ну и что за пьесу вы хотите мне показать?
- Пьеса из восемнадцатого века, мисс Делейни. Прелестная музыка,
очаровательный антураж, и лишь вы одна можете сыграть роль герцогини.
- Герцогини? Я должна быть герцогиней, да?
- Да, мисс Делейни. Очень красивой и очень порочной герцогиней.
Ну, положим, герцогиней я всегда могу стать. Хотя еще не приходилось. А
быть порочной герцогиней куда более соблазнительно, чем герцогиней
добродетельной.
- Что же делает ваша герцогиня?
- У ее ног пятеро мужчин.
- Только пятеро?
- Если пожелаете, я могу добавить шестого.
Где другой халат, голубой? Кто-то еще стучит в дверь. На мою уборную
смотрят как на общественный бар.
- Кто там?
Голос привратника служебного входа:
- Вам телеграмма, мисс Делейни.
- Хорошо. Положите на стол.
Люсьен испортил мне волосы. Откуда этот завиток над правым ухом? Всегда
все надо делать самой. Раздернем занавеси.
- Еще раз здравствуйте, мистер Лафорж.
А не дурен, совсем не дурен. Красивее отца, насколько я его помню. Но
очень молод. Совсем цыпленок.
- Так вы хотите, чтобы я была герцогиней?
- А вы бы хотели быть герцогиней?
Да, я бы хотела. Я бы не возражала. Я буду и королевой Шюбой, и
девчонкой из борделя, если пьеса интересна и забавляет меня.
- Вы где-нибудь ужинаете, мистер Лафорж?
- Нет.
- В таком случае, возвращайтесь после спектакля. Вы отвезете меня
поужинать, и мы поговорим о вашей пьесе. А теперь бегите.
Он ушел. Он исчез. Затылок у него действительно очень мил. В
громкоговорителе прозвучал голос ведущего режиссера.
- Четверть часа, прошу приготовиться.
Костюмерша показала на лежащую на столе телеграмму.
- Вы не прочли телеграмму, мисс Делейни.
- Я никогда не читаю телеграммы перед спектаклем. Разве вам это до сих
пор не известно? Папа никогда не читал. Не читаю и я. Это сулит беду.
Мария остановилась перед зеркалом и застегнула кушак.
- Вы помните песню Мельника из Ди - спросила она.
- Что это за песня? - поинтересовалась костюмерша.
Мне дела нет ни до кого. Нет, нет, не мне -
И до меня ведь никому нет дела.
Костюмерша улыбнулась.
- Вы сегодня в отличной форме, не так ли? - сказала она.
- Я всегда в отличной форме, - ответила Мария. - Каждый вечер.
Приглушенный шум зала, говор зрителей, щелчки и потрескивания
громкоговорителя на стене...
Покинув столовую в Фартингз, Найэл поднялся в свою комнату, бросил в
чемодан оставшиеся вещи, снова спустился вниз, вышел из дома и, свернув на
подъездную аллею, направился к гаражу. У него хватало бензина, чтобы доехать
до берега. Со стратегической точки зрения одно из несомненных достоинств
Фартингз заключалось в том, что он располагался между Лондоном и тем местом,
где Найэл держал свою ветхую лодку.
Но сейчас такое местоположение было более чем достоинством. Оно
означало спасение души. Найэл всегда водил машину весьма посредственно, а
сегодня стал водить еще хуже - его рассеянность прогрессировала. Он не
замечал дорожные знаки и указатели "Левый поворот" или "Одностороннее
движение". Он ехал не на тот свет, но не специально, а потому, что на
какое-то мгновение путал зеленый и красный цвета; или наоборот - пропускал
смену огней светофора, и только яростные гудки скопившихся за ним машин
пробуждали его от забытья к поспешным и часто роковым по возможным
последствиям, действиям. Марии, Селии и всем, знавшим Найэла, казалось
чудом, что его до сих пор ни разу не оштрафовали и не лишили водительских
прав.
Именно по этой причине, сознавая свою неспособность водить машину в
дневное время при оживленном движении, Найэл любил ездить по ночам. Тогда он
чувствовал себя спокойно. Никто ему не мешал. В вождении машины по ночам
есть особое очарование. Как и в работе. Ночью все удается лучше, чем днем.
Песня, сочиненная в три часа ночи, часто оказывается лучше песни, сочиненной
в три часа дня. В сравнении с прогулками при свете луны, дневные прогулки
кажутся унылыми и бесцветными. Как хорош лосось в предрассветные часы, как
вкусен кусок сыра. Какой заряд энергии приливает из тьмы к голове, какая
мощь, какая животворная сила. Последние часы утра и послеобеденные часы
созданы для сиесты. Для того, чтобы лежать под солнцем. Спать за плотно
задернутыми портьерами.
Ведя машину по тихим сельским дорогам к берегу моря, Найэл со
свойственной ему спокойной рассудительностью обдумывал планы на дни
грядущие.
Сейчас он ничем не может помочь Марии. В ближайшем будущем она станет
поворачиваться к северу и югу, западу и востоку, как флюгер, покорный ветрам
ее воображения. Будут гнев, смирение, бесшабашная бравада, слезы обиженного
ребенка. Сыграв всю гамму чувств и переживаний, она, возможно, начнет
сначала, но в иной тональности. Появится новый интерес, новое увлечение, и
ее сдует на другое деление компаса. Хвала богам - ничто не способно долго
причинять ей боль.
Душа Марии подобна ее телу - на ней не остается шрамов. Несколько лет
назад у нее случилось острое воспаление; поставили диагноз - острый
аппендицит. Аппендикс удалили. Недели через три рана зажила. Через три
месяца на месте операции осталась лишь тонкая белая полоска. Между тем у
других женщин... пунцовые рубцы и пятна. Рождение детей часто вытягивает у
женщин все жилы. Но не у Марии.
Можно подумать, что Мария пользуется особым расположением богов, и ей
дано пройти по жизни, всегда выходя сухой из воды. Сверши она убийство, ее
бы никогда не поймали. Да и совесть не слишком бы мучила. И даже, если
наступит день страшного суда - а его рассвет, похоже, уже забрежжил - то
ангел-хранитель Марии позаботится, чтобы для нее он оказался не слишком
длинным. Даже этот день обернется ей на пользу. Поистине, решил Найэл,
Всевышний любит грешников. И никого, кроме грешников. На долю
добродетельных, кротких, терпеливых, готовых к самопожертвованию выпадают
одни неприятности. Он умывает от них руки. Найэл где-то читал, что в этом
мире счастливы одни идиоты. Это подтверждает статистика, в этом клятвенно
уверяют психологи. Дети, родившиеся с полным отсутствием мыслей, дети с
маленькими глазками и толстыми губами преисполнены - по выражению врачей -
радостью и счастьем. Они приходят в восторг от всего, что видят. От яиц до
земляных червей. От родителей до паразитов...
Ну вот, подумал Найэл, делая крутой поворот, мы и вернулись к
паразитам. И что же это доказывает? То, что Мысль, управляющая вселенной,
обладает разумом слабоумного ребенка и питает слабость к паразитам. Блаженны
паразиты, ибо они наследуют землю*. Паразиты разбогатеют, расплодятся. Их
есть Царствие Небесное...
До полночи оставался еще час, когда Найэл подъезжал к солончакам. В
деревне, скрытой высокими деревьями, часы пробили одиннадцать. Он показал
хорошее время. Машина свернула влево и поехала по узкой, изрытой колеями
дороге, оборвавшейся у самой кромки воды. Отлив обнажил заросшее тиной дно
отмели; высокие камыши, которые в летние месяцы зелеными волнами
раскачивались на ветру, неподвижно белели под зимним небом. Ночь была
темной, воздух дышал легким морозцем.
Найэл остановил машину на обочине дороги, выключил огни и, взяв чемодан
с вещами, зашагал по скользкой от жидкой грязи тропе, тянувшейся параллельно
берегу. Отлив еще не закончился, и Найэл слышал, как убывающая вода, с
журчанием кружась вокруг столбов причала, просачивается сквозь тину и
водоросли. К одному из столбов была привязана небольшая шлюпка. Найэл бросил
в нее чемодан и спустился сам.
Он стал грести вниз по течению. На воде было не так холодно, как на
суше. Он опустил руку за борт, вода оказалась даже теплее, чем он ожидал.
Резкий скрип весел в уключинах отдавался эхом в неподвижном, напоенном
тишиной воздухе. У левого берега протоки, там, где глубже, стояли на причале
и другие лодки, оставленные их владельцами до наступления весны.
Лодка Найэла была самой последней. Он подгреб к ней, вынул из воды
весла шлюпки, перебрался на узкий кокпит* и привязал шлюпку. Достал из
небольшого рундука ключ и открыл люк в кабину. Из кабины на него пахнул
теплый приветливый запах, в котором не было ничего говорившего о плесени и
запустении. Найэл чиркнул спичкой и зажег укрепленную на мачте лампу. Затем
спустился в кабину, стал на колени перед маленькой плитой и развел огонь.
Покончив с этим, он встал, полусогнувшись - низкий потолок не позволял
выпрямиться во весь рост, и осторожно передвигаясь по тесной кабине, навел в
ней порядок.
Как всегда в это время суток Найэл чувствовал голод. Он быстро
расправился с языком, присланным из Иллинойса неизвестной поклонницей его
песен, который до сих пор не попробовал; та же участь постигла банку еще
более сомнительного происхождения. На этикетке значилось: "Белокорый палтус,
незаменимый с гренками". Гренки не предвиделись, но их прекрасно заменило
печенье в целлофановой упаковке из Иллинойса. Были еще фиги с
рождественскими поздравлениями от некой "Бадди из Балтимора", которая не
произвела на него особого впечатления, и всем находкам находка - банка
имбирного пива. Найэл вылил пиво в стакан, добавил в него изрядную порцию
коньяка, размешал и подогрел на плите. Смесь имела запах утесника в жаркий
день, и ее прием повлек за собой странную легкость в мыслях, невесть откуда
взявшуюся беззаботность и наркотическую расслабленность в результате чего
Найэл, скинув ботинки на койку, испытал чувство, какое испытывает шмель,
который с поникшими крыльями и слегка хмельной только что вырвался из цепких
объятий какого-нибудь благоухающего цветка.
Он подложил под голову две подушки, во весь рост вытянулся на скамье,
протянул руку за записной книжкой и стал набрасывать план концерта. Через
два часа работы он с раздражением обнаружил, что главная тема, которая по
его замыслу должна быть классически ясной, простой и пронизывать все три
части концерта, уходит из-под контроля. Бесенок, который сидел в частичке
его мозгового вещества и, оттягивая языком щеки, нашептывал ему свои
мелодии, не желал угомониться и настроиться на серьезный лад. Благородство и
гармоническая чистота определяли суть мелодии, но сама мелодия, ничем не
сдерживаемая, неуправляемая, то и дело срывалась на чувственный экстаз.
Сперва Найэл обвинил в этом имбирное пиво и коньяк; потом поездку на машине;
затем плаванье на веслах по прозрачной воде. Наконец, он сел и отшвырнул
свои записи в сторону.
Бесполезно. Какой смысл стремиться к высотам, которых все равно не
достичь? Смириться с положением дешевого бренчалы, оставить магию звуков
подлинным музыкантам. Намурлыкивать ритм, когда они приходят в голову. К
черту концерт!
Найэл закутался сразу в несколько одеял, сложил руки на плечах,
подтянул колени к подбородку и заснул в своей обычной позе - позе младенца в
утробе матери.
Следующий день прошел попеременно в работе и праздности. Он поел.
Попил. Покурил. Прошелся вдоль берега, проплыл на шлюпке до заводи. Примерно
на четверть выкрасил свое суденышко в пыльно-серый цвет. Вот он,
единственный ответ - быть одному. Единственный о окончательный. Не
полагаться ни на одну душу живую. Только на себя самого. Полагаться на
роящиеся в голове звуки. Быть творцом своего мира, своей вселенной.
Той ночью с трудом и потом, как школьник перед экзаменом, он записал
четким, разборчивым почерком клавир неуловимой мелодии, которая преследовала
его весь день.
Нет, не выдающееся творение, не замечательный концерт - всего-навсего
очередную безделицу, из тех, что недели две насвистывают рассыльные, да
напевают себе под нос прохожие на улицах. Но он записал ее без рояля, что
само по себе было для него немалым достижением. Когда муки творчества утихли
и работа завершилась, наступило желание увидеть Марию... Но Мария была
далеко, за много миль от него, мучимая бесплодным осознанием своих грехов и
просчетов. Мысль о ней заставила Найэла рассмеяться.
Однажды Мария поддалась на уговоры отправиться с ним в плаванье - всего
на один день. В ее первое и последнее плаванье. Она разбиралась в парусах
еще меньше Найэла, но все время обвиняла его в том, что он натягивает не те
канаты. Наконец, они успокоились, но тут его, а не ее стало тошнить. Если
задувал ветер, то всегда не в том направлении. Вскоре они оказались в
открытом море и уже не чаяли вернуться на землю, когда моторная лодка,
рассекавшая бурные морские волны невдалеке от их суденышка, услужливо взяла
его на буксир. Мария уронила за борт свой любимый свитер и к тому же
потеряла туфли. Замерзший и мокрый до нитки Найэл схватил простуду. В полном
молчании они вернулись в Фартингз и когда сообщили о своем фиаско Чарльзу,
тот пожал плечами и спросил жену: - А чего еще ты ждала?
Селия была менее обременительной компаньонкой. Умелая помощница, она
усердно драила палубу шваброй, но всегда зорко следила, чтобы не произошло
какого-нибудь несчастья. "Не нравится мне эта черная туча", "Как насчет
того, чтобы вернуться, пока погода не испортилась?", "Что там вдали, скала
или несчастная дохлая собака?" В бочку меда она неизменно добавляла свою
ложку дегтя. Нет, куда лучше отправляться в плаванье одному.
Ночь, в которую Найэл записал свою песню, подходила к концу, едва
забрезживший рассвет предвещал хороший, ясный день, с берега дул легкий
бриз. Найэл поднялся на шлюпке вверх по протоке до причала и пошел по тропе
к тому месту, где накануне вечером оставил машину. Она стояла на обочине
дороги. Он сел за руль и поехал в деревню. Там он купил хлеба и немного
другой провизии, после чего отправился на почту написать телеграмму.
Заполнив телеграфный бланк, он обратился к сидевшей за барьером девушке. Она
была молода, привлекательна, и Найэл улыбнулся ей.
- Могу я попросить вас об одном одолжении? - сказал он.
- О каком именно? - спросила девушка.
- Я собираюсь сходить под парусами, - сказал Найэл, - и не знаю, когда
вернусь. Все зависит от ветра, от состояния моей лодки и, прежде всего, от
моего настроения. Я хочу, чтобы вы не отправляли эту телеграмму, скажем, до
пяти часов. Если я вернусь к тому времени, то заберу ее и, возможно, пошлю
другую. Это, как я уже сказал, будет зависеть от моего настроения. Если не
вернусь, тогда отправьте телеграмму - ту, что я дал вам - вот по этому
адресу и на это имя.
Девушка с сомнением поджала губы.
- Это против правил, - сказала она. - Не думаю, что я смогу выполнить
вашу просьбу.
- В жизни, - сказал Найэл, - многое против правил. Неужели вы еще не
поняли?
Девушка покраснела.
- Будет против правил, - сказал Найэл, - если, вернувшись, я приглашу
вас поужинать со мной на моей лодке. Но если ужин будет хорош, вы вполне
могли бы принять мое приглашение.
- Я не из таких, - сказала девушка.
- Жаль, - заметил Найэл, - потому что с такими интересней всего.
Она снова перечитала телеграмму.
- Когда вы хотите, чтобы я ее отправила? - спросила она.
- Если я не вернусь, - сказал Найэл, - отправьте ее в пять часов.
- Хорошо, - сказала она и повернулась к нему спиной.
Найэл еще раз перечитал телеграмму и расплатился.
Она была адресована Марии Делейни, далее шло название театра, Лондон.
"Дорогая, я люблю тебя. Я отправляюсь в море. Я написал для тебя песню.
Если ты получишь телеграмму, то одно из двух. Либо я добрался до берегов
Франции, либо лодка затонула. Еще раз - я люблю тебя.
Найэл."
Затем, насвистывая собственную мелодию, он сел в машину с буханкой
хлеба, пучком морковки и небольшим пакетом картошки.
Чтобы отплыть от берега Найэлу потребовалось два часа: пока он поднимал
гротпарус, снасть заела, и тот повис, как человек в цепях. Найэл вспомнил,
что в одной книге по парусникам, прочитанной им в часы досуга, парус,
который вытворяет такие фокусы, назывался "оскандалившимся". Самое
подходящее название, лучше не придумаешь. Стыдливо, застенчиво парус
полоскался на ветру, и Найэлу пришлось забраться на мачту опустить его,
после чего процедура повторилась, но уже без скандала. Затем надо было
привязать шлюпку к бую - маневр довольно сложный. Цепь оказалась слишком
тяжелой для маленькой шлюпки, и ее нос погружался глубоко в воду.
Один, сам себе хозяин, плывущий по течению - слава Богу, начался прилив
- Найэл схватился за румпель и опустил кливер. Небольшой передний парус не
поддавался и закрутился вокруг штага. Найэлу пришлось бросить румпель,
пройти по палубе и освободить его. Когда он вернулся к румпелю, то увидел,
что его суденышко несет на отмель. Найэл в мгновение ока выровнял его и
направил вниз по течению. Какой жалкой фигурой я, должно быть, выглядел с
берега, подумал он, и в какую ярость пришла бы Мария.
Переход по реке к морю завершился без неприятностей. Судно двигалось
вместе с ветром и отливом, и ничто не мешало его движению. Даже если бы
Найэл захотел остановить его, он не знал, как это сделать.
На море дул свежий ветер, светило солнце, и на поверхности воды не было
ни малейшего волнения. Один из тех холодных, ярких зимних дней, когда земля
незаметно тает вдали и резко очерченная линия горизонта напоминает четкий
карандашный рисунок. Найэл выбрал для своего судна самый благоприятный, на
его взгляд, курс - дым из трубы едва различимого вдали парохода. Забыв о
том, что пароход, равно как и его посудина движется, он закрепил штурвал
узлом, что сразу развязался, и спустился в кабину приготовить завтрак. Из
иллинойского языка, разогретого на сковороде с жареной картошкой и
вовсе не обязательно слушать. Я могу закрыть глаза и ни о чем не думать. Или
стараться ни о чем не думать. Болтовня Люсьена более живительна, чем
наставления священника. В душе они, наверно, очень похожи. Никакой разницы,
как сказал бы Найэл.
- Добрый день, мадам. Какой сюрприз.
- Я совершенно измучена, Люсьен. У меня был ужасный день.
Парикмахеры похожи на врачей. Те же спокойные, вкрадчивые манеры. Но
они не задают вопросов. Они улыбаются. Они понимают.
Люсьен указал Марии на ее обычное кресло; перед зеркалом стоял
неоткрытый флакон эссенции для волос. Он был завернут в целлофан и
переливался всеми оттенками зеленого цвета. Название эссенции "Венецианский
бальзам" - само по себе искушение. Как конфеты, когда я была ребенком,
подумала Мария, обернутые в золоченую бумагу; если я бывала сердитой или
очень усталой, они всегда поднимали мне настроение.
- Люсьен, если бы я вам сказала, что нахожусь на грани самоубийства,
что собираюсь броситься под трамвай, что мне не мил весь свет, что люди,
которых я люблю, меня разлюбили, - что бы вы предложили мне в качестве
панацеи от этих бед?
- Как насчет массажа лица, мадам? - спросил Люсьен.
Без одной минуты шесть Мария распахнула дверь служебного входа театра.
- Добрый вечер, Боб.
- Добрый вечер, мисс Делейни.
Боб привстал со стула за перегородкой.
- Несколько минут назад, мисс, вам звонил мистер Уиндэм из загорода.
- Он ничего не просил передать?
- Он просил вас позвонить ему, как только вы придете.
- Боб, переключите, пожалуйста, коммутатор на мою уборную.
- Хорошо, мисс Делейни.
Мария бегом побежала вниз по лестнице в свою уборную. Чарльз позвонил.
Значит, все в порядке. Он все обдумал и понял, что о разводе не может быть и
речи. Чарльз звонил просить прощения. Наверное, сегодня он также страдал,
как и она. В таком случае, никаких упреков, никакого вскрытия. Начнем все с
начала. Начнем снова.
Она вошла в комнату и бросила пальто на диван.
- Я позову вас, когда буду готова, - сказала Мария костюмерше.
Она схватила телефонную трубку и попросила соединить ее с междугородным
коммутатором. Ей ответили не сразу. Наконец телефонистка сказала:
- Междугородные линии заняты. Мы позвоним вам позднее.
Мария надела халат и связала платком волосы на затылке. Стала
намазывать лицо кремом.
Интересно. Для примирения Чарльз приедет в Лондон? Неудачный день,
утренний спектакль, но если он приедет рано утром на квартиру, они смогут
вместе позавтракать; возможно, он найдет, чем заняться днем и останется на
ночь. Но в Фартингз я не поеду даже на выходные, если эта рыжая будет где-то
поблизости. Чарльзу придется отделаться от нее. Ее я не потерплю. Это было
бы слишком.
Лицо без следов крема и пудры - гладкое и свежее, как лицо маленькой
девочки, которая собирается принять ванну. Мария снова склонилась над
телефоном.
- Вы можете соединить меня с междугородным? Это очень срочно.
Наконец, ответ:
- Будьте любезны, ваш номер - и вот в трубке раздаются резкие, высокие
гудки телефона в Фартингз.
Но трубку снял не Чарльз, а Полли.
- Мне нужен мистер Уиндэм.
- Он уехал минут пять назад. Он больше не мог ждать. О, Господи, что за
день, Мамочка!
- Но почему? Что случилось?
- Вскоре после ленча позвонили из Вдовьего дома. Не может ли папочка
немедленно приехать. У лорда Уиндэма случился сердечный приступ. Днем мне
надо было напоить детей чаем, но об этом нечего было и думать. Папочка
вернулся в пять часов и вызвал специалиста из Лондона, сейчас он в пути и
поэтому папочке пришлось снова уехать, но он сказал мне, конечно, не при
детях, что по его мнению, надежды почти нет, и лорд Уиндэм скорее всего
умрет этой ночью. Разве не ужасно? Бедная бабушка.
- Мистер Уиндэм просил что-нибудь передать мне?
- Нет. Просто я должна была сообщить вам о случившемся и предупредить,
что по его опасениям это конец.
- Да, похоже на конец.
- Вы не хотите поговорить с детьми?
- Нет, Полли. Не сейчас. До свиданья.
Да, это действительно конец. Бедному старику за восемьдесят, и ему не
пережить тяжелый сердечный приступ. Часы, которые последние десять лет
бежали, постепенно замедляя ход, наконец, остановятся.
Утром Чарльз станет лордом Уиндэмом. Рыжеволосая женщина, которую
Кэролайн называет Морковкой, через несколько месяцев станет леди Уиндэм. А
Богу, подумала Мария, сегодня придется вплотную заняться моими делами. Ему
будет чем позабавиться. "Что бы такое придумать, чтобы как следует
встряхнуть Марию. Послушай-ка, Святой Петр, да и вы ребята, что у нас на
очереди? Как насчет тухлых яиц с галерки? Да между глаз, между глаз. Это ее
многому научит".
Ладно, сказала про себя Мария. Это игра на двоих, друзья мои. Как там
говорил Папа годы и годы тому назад, перед моей первой крупной ролью в
Лондоне? Если ты не умеешь давать сдачи, грош тебе цена. Говорил он и
другое, да я не слушала, но если постараться, то можно вспомнить.
Да, Папа. Ты всегда был более лизок с Селией, чем со мной. Потому что я
обычно думала о чем-то другом; но сейчас, в эту минуту у меня такое чувство,
что ты рядом со мной, здесь, в этой комнате. Я вижу твои смешливые голубые
глаза, так похожие на мои - они смотрят на меня с фотографии на стене: твой
нос слегка скривлен в сторону, как и у меня, и волосы также упрямо стоят над
головой. А рот, Найэл всегда называет его подвижным, я, наверное,
унаследовала от своей венской матери, которую никогда не видела и которая
обманула тебя. Я очень надеюсь, что она не станет вредить мне. Нет, не
сейчас - до сих пор она поддерживала меня, была на моей стороне.
"Никогда и ни перед кем не раболепствуй, моя дорогая. Никогда не
прибедняйся. Раболепствуют неудачники. Прибедняются неудачники. Выше голову.
Когда мне изменяют, когда все рушится, с тобой остается твоя работа. Не
работа с большой "Р", моя дорогая. Не искусство с большой "И". Оставь
искусство интеллектуалам; поверь мне, в нем их единственное утешение, и если
они пишут его с большой "И", то всегда попадают впросак. Нет, делай работу,
без которой ты - не ты, потому что это единственное, что ты умеешь делать,
единственное, в чем понимаешь. Ты будешь счастлива. Ты познаешь отчаяние. Но
не хнычь, Делейни не хнычат. Иди вперед и делай свое дело.
- Войдите.
- Мисс Делейни, вас желает видеть один джентльмен, - сказала
костюмерша. - Французский джентльмен. Некий мистер Лафорж.
- Некий мистер Что? Скажите ему, чтобы он уходил. Вы же знаете, я
никого не принимаю перед спектаклем.
- Он очень настаивает. Он принес пьесу и хочет, чтобы вы ее прочли.
Говорит, что вы были знакомы с его отцом.
- Это старо. Скажите ему, что я слышала такое не раз.
- Он днем прилетел из Парижа. Говорит, что его пьеса скоро пойдет в
Париже. Он сам сделал перевод и хочет, чтобы ее лондонская премьера
состоялась одновременно с парижской.
- Не сомневаюсь, что он этого хочет. Но почему он выбрал меня?
- Потому, что вы были знакомы с его отцом.
О, Господи! Впрочем, почему бы не подыграть?
- Как он выглядит?
- Довольно мил. Блондин. Загорелый.
- Задерните занавеси. Я буду разговаривать из-за них. Скажите ему, что
он может зайти только на две минуты.
Безрадостная перспектива - провести остаток жизни за чтением пьес
каких-то безвестных французов.
- Здравствуйте. Кто ваш отец?
- Здравствуйте, мисс Делейни. Мой отец просил меня засвидетельствовать
вам его почтение. Его зовут Мищель Лафорж, и он был знаком с вами много лет
тому назад в Бретани.
Мишель... Бретань... Какое странное совпадение. Разве не вспоминала я
Бретань в воскресенье днем в Фартингз.
- О, да, конечно. Я очень хорошо помню вашего отца. Как он поживает?
- Все такой же, мисс Делейни. Совсем не постарел.
Должно быть, ему за пятьдесят. Интересно, он не бросил привычку лежать
на скалах, разыскивать морских звезд и соблазнять молоденьких девушек?
- Ну и что за пьесу вы хотите мне показать?
- Пьеса из восемнадцатого века, мисс Делейни. Прелестная музыка,
очаровательный антураж, и лишь вы одна можете сыграть роль герцогини.
- Герцогини? Я должна быть герцогиней, да?
- Да, мисс Делейни. Очень красивой и очень порочной герцогиней.
Ну, положим, герцогиней я всегда могу стать. Хотя еще не приходилось. А
быть порочной герцогиней куда более соблазнительно, чем герцогиней
добродетельной.
- Что же делает ваша герцогиня?
- У ее ног пятеро мужчин.
- Только пятеро?
- Если пожелаете, я могу добавить шестого.
Где другой халат, голубой? Кто-то еще стучит в дверь. На мою уборную
смотрят как на общественный бар.
- Кто там?
Голос привратника служебного входа:
- Вам телеграмма, мисс Делейни.
- Хорошо. Положите на стол.
Люсьен испортил мне волосы. Откуда этот завиток над правым ухом? Всегда
все надо делать самой. Раздернем занавеси.
- Еще раз здравствуйте, мистер Лафорж.
А не дурен, совсем не дурен. Красивее отца, насколько я его помню. Но
очень молод. Совсем цыпленок.
- Так вы хотите, чтобы я была герцогиней?
- А вы бы хотели быть герцогиней?
Да, я бы хотела. Я бы не возражала. Я буду и королевой Шюбой, и
девчонкой из борделя, если пьеса интересна и забавляет меня.
- Вы где-нибудь ужинаете, мистер Лафорж?
- Нет.
- В таком случае, возвращайтесь после спектакля. Вы отвезете меня
поужинать, и мы поговорим о вашей пьесе. А теперь бегите.
Он ушел. Он исчез. Затылок у него действительно очень мил. В
громкоговорителе прозвучал голос ведущего режиссера.
- Четверть часа, прошу приготовиться.
Костюмерша показала на лежащую на столе телеграмму.
- Вы не прочли телеграмму, мисс Делейни.
- Я никогда не читаю телеграммы перед спектаклем. Разве вам это до сих
пор не известно? Папа никогда не читал. Не читаю и я. Это сулит беду.
Мария остановилась перед зеркалом и застегнула кушак.
- Вы помните песню Мельника из Ди - спросила она.
- Что это за песня? - поинтересовалась костюмерша.
Мне дела нет ни до кого. Нет, нет, не мне -
И до меня ведь никому нет дела.
Костюмерша улыбнулась.
- Вы сегодня в отличной форме, не так ли? - сказала она.
- Я всегда в отличной форме, - ответила Мария. - Каждый вечер.
Приглушенный шум зала, говор зрителей, щелчки и потрескивания
громкоговорителя на стене...
Покинув столовую в Фартингз, Найэл поднялся в свою комнату, бросил в
чемодан оставшиеся вещи, снова спустился вниз, вышел из дома и, свернув на
подъездную аллею, направился к гаражу. У него хватало бензина, чтобы доехать
до берега. Со стратегической точки зрения одно из несомненных достоинств
Фартингз заключалось в том, что он располагался между Лондоном и тем местом,
где Найэл держал свою ветхую лодку.
Но сейчас такое местоположение было более чем достоинством. Оно
означало спасение души. Найэл всегда водил машину весьма посредственно, а
сегодня стал водить еще хуже - его рассеянность прогрессировала. Он не
замечал дорожные знаки и указатели "Левый поворот" или "Одностороннее
движение". Он ехал не на тот свет, но не специально, а потому, что на
какое-то мгновение путал зеленый и красный цвета; или наоборот - пропускал
смену огней светофора, и только яростные гудки скопившихся за ним машин
пробуждали его от забытья к поспешным и часто роковым по возможным
последствиям, действиям. Марии, Селии и всем, знавшим Найэла, казалось
чудом, что его до сих пор ни разу не оштрафовали и не лишили водительских
прав.
Именно по этой причине, сознавая свою неспособность водить машину в
дневное время при оживленном движении, Найэл любил ездить по ночам. Тогда он
чувствовал себя спокойно. Никто ему не мешал. В вождении машины по ночам
есть особое очарование. Как и в работе. Ночью все удается лучше, чем днем.
Песня, сочиненная в три часа ночи, часто оказывается лучше песни, сочиненной
в три часа дня. В сравнении с прогулками при свете луны, дневные прогулки
кажутся унылыми и бесцветными. Как хорош лосось в предрассветные часы, как
вкусен кусок сыра. Какой заряд энергии приливает из тьмы к голове, какая
мощь, какая животворная сила. Последние часы утра и послеобеденные часы
созданы для сиесты. Для того, чтобы лежать под солнцем. Спать за плотно
задернутыми портьерами.
Ведя машину по тихим сельским дорогам к берегу моря, Найэл со
свойственной ему спокойной рассудительностью обдумывал планы на дни
грядущие.
Сейчас он ничем не может помочь Марии. В ближайшем будущем она станет
поворачиваться к северу и югу, западу и востоку, как флюгер, покорный ветрам
ее воображения. Будут гнев, смирение, бесшабашная бравада, слезы обиженного
ребенка. Сыграв всю гамму чувств и переживаний, она, возможно, начнет
сначала, но в иной тональности. Появится новый интерес, новое увлечение, и
ее сдует на другое деление компаса. Хвала богам - ничто не способно долго
причинять ей боль.
Душа Марии подобна ее телу - на ней не остается шрамов. Несколько лет
назад у нее случилось острое воспаление; поставили диагноз - острый
аппендицит. Аппендикс удалили. Недели через три рана зажила. Через три
месяца на месте операции осталась лишь тонкая белая полоска. Между тем у
других женщин... пунцовые рубцы и пятна. Рождение детей часто вытягивает у
женщин все жилы. Но не у Марии.
Можно подумать, что Мария пользуется особым расположением богов, и ей
дано пройти по жизни, всегда выходя сухой из воды. Сверши она убийство, ее
бы никогда не поймали. Да и совесть не слишком бы мучила. И даже, если
наступит день страшного суда - а его рассвет, похоже, уже забрежжил - то
ангел-хранитель Марии позаботится, чтобы для нее он оказался не слишком
длинным. Даже этот день обернется ей на пользу. Поистине, решил Найэл,
Всевышний любит грешников. И никого, кроме грешников. На долю
добродетельных, кротких, терпеливых, готовых к самопожертвованию выпадают
одни неприятности. Он умывает от них руки. Найэл где-то читал, что в этом
мире счастливы одни идиоты. Это подтверждает статистика, в этом клятвенно
уверяют психологи. Дети, родившиеся с полным отсутствием мыслей, дети с
маленькими глазками и толстыми губами преисполнены - по выражению врачей -
радостью и счастьем. Они приходят в восторг от всего, что видят. От яиц до
земляных червей. От родителей до паразитов...
Ну вот, подумал Найэл, делая крутой поворот, мы и вернулись к
паразитам. И что же это доказывает? То, что Мысль, управляющая вселенной,
обладает разумом слабоумного ребенка и питает слабость к паразитам. Блаженны
паразиты, ибо они наследуют землю*. Паразиты разбогатеют, расплодятся. Их
есть Царствие Небесное...
До полночи оставался еще час, когда Найэл подъезжал к солончакам. В
деревне, скрытой высокими деревьями, часы пробили одиннадцать. Он показал
хорошее время. Машина свернула влево и поехала по узкой, изрытой колеями
дороге, оборвавшейся у самой кромки воды. Отлив обнажил заросшее тиной дно
отмели; высокие камыши, которые в летние месяцы зелеными волнами
раскачивались на ветру, неподвижно белели под зимним небом. Ночь была
темной, воздух дышал легким морозцем.
Найэл остановил машину на обочине дороги, выключил огни и, взяв чемодан
с вещами, зашагал по скользкой от жидкой грязи тропе, тянувшейся параллельно
берегу. Отлив еще не закончился, и Найэл слышал, как убывающая вода, с
журчанием кружась вокруг столбов причала, просачивается сквозь тину и
водоросли. К одному из столбов была привязана небольшая шлюпка. Найэл бросил
в нее чемодан и спустился сам.
Он стал грести вниз по течению. На воде было не так холодно, как на
суше. Он опустил руку за борт, вода оказалась даже теплее, чем он ожидал.
Резкий скрип весел в уключинах отдавался эхом в неподвижном, напоенном
тишиной воздухе. У левого берега протоки, там, где глубже, стояли на причале
и другие лодки, оставленные их владельцами до наступления весны.
Лодка Найэла была самой последней. Он подгреб к ней, вынул из воды
весла шлюпки, перебрался на узкий кокпит* и привязал шлюпку. Достал из
небольшого рундука ключ и открыл люк в кабину. Из кабины на него пахнул
теплый приветливый запах, в котором не было ничего говорившего о плесени и
запустении. Найэл чиркнул спичкой и зажег укрепленную на мачте лампу. Затем
спустился в кабину, стал на колени перед маленькой плитой и развел огонь.
Покончив с этим, он встал, полусогнувшись - низкий потолок не позволял
выпрямиться во весь рост, и осторожно передвигаясь по тесной кабине, навел в
ней порядок.
Как всегда в это время суток Найэл чувствовал голод. Он быстро
расправился с языком, присланным из Иллинойса неизвестной поклонницей его
песен, который до сих пор не попробовал; та же участь постигла банку еще
более сомнительного происхождения. На этикетке значилось: "Белокорый палтус,
незаменимый с гренками". Гренки не предвиделись, но их прекрасно заменило
печенье в целлофановой упаковке из Иллинойса. Были еще фиги с
рождественскими поздравлениями от некой "Бадди из Балтимора", которая не
произвела на него особого впечатления, и всем находкам находка - банка
имбирного пива. Найэл вылил пиво в стакан, добавил в него изрядную порцию
коньяка, размешал и подогрел на плите. Смесь имела запах утесника в жаркий
день, и ее прием повлек за собой странную легкость в мыслях, невесть откуда
взявшуюся беззаботность и наркотическую расслабленность в результате чего
Найэл, скинув ботинки на койку, испытал чувство, какое испытывает шмель,
который с поникшими крыльями и слегка хмельной только что вырвался из цепких
объятий какого-нибудь благоухающего цветка.
Он подложил под голову две подушки, во весь рост вытянулся на скамье,
протянул руку за записной книжкой и стал набрасывать план концерта. Через
два часа работы он с раздражением обнаружил, что главная тема, которая по
его замыслу должна быть классически ясной, простой и пронизывать все три
части концерта, уходит из-под контроля. Бесенок, который сидел в частичке
его мозгового вещества и, оттягивая языком щеки, нашептывал ему свои
мелодии, не желал угомониться и настроиться на серьезный лад. Благородство и
гармоническая чистота определяли суть мелодии, но сама мелодия, ничем не
сдерживаемая, неуправляемая, то и дело срывалась на чувственный экстаз.
Сперва Найэл обвинил в этом имбирное пиво и коньяк; потом поездку на машине;
затем плаванье на веслах по прозрачной воде. Наконец, он сел и отшвырнул
свои записи в сторону.
Бесполезно. Какой смысл стремиться к высотам, которых все равно не
достичь? Смириться с положением дешевого бренчалы, оставить магию звуков
подлинным музыкантам. Намурлыкивать ритм, когда они приходят в голову. К
черту концерт!
Найэл закутался сразу в несколько одеял, сложил руки на плечах,
подтянул колени к подбородку и заснул в своей обычной позе - позе младенца в
утробе матери.
Следующий день прошел попеременно в работе и праздности. Он поел.
Попил. Покурил. Прошелся вдоль берега, проплыл на шлюпке до заводи. Примерно
на четверть выкрасил свое суденышко в пыльно-серый цвет. Вот он,
единственный ответ - быть одному. Единственный о окончательный. Не
полагаться ни на одну душу живую. Только на себя самого. Полагаться на
роящиеся в голове звуки. Быть творцом своего мира, своей вселенной.
Той ночью с трудом и потом, как школьник перед экзаменом, он записал
четким, разборчивым почерком клавир неуловимой мелодии, которая преследовала
его весь день.
Нет, не выдающееся творение, не замечательный концерт - всего-навсего
очередную безделицу, из тех, что недели две насвистывают рассыльные, да
напевают себе под нос прохожие на улицах. Но он записал ее без рояля, что
само по себе было для него немалым достижением. Когда муки творчества утихли
и работа завершилась, наступило желание увидеть Марию... Но Мария была
далеко, за много миль от него, мучимая бесплодным осознанием своих грехов и
просчетов. Мысль о ней заставила Найэла рассмеяться.
Однажды Мария поддалась на уговоры отправиться с ним в плаванье - всего
на один день. В ее первое и последнее плаванье. Она разбиралась в парусах
еще меньше Найэла, но все время обвиняла его в том, что он натягивает не те
канаты. Наконец, они успокоились, но тут его, а не ее стало тошнить. Если
задувал ветер, то всегда не в том направлении. Вскоре они оказались в
открытом море и уже не чаяли вернуться на землю, когда моторная лодка,
рассекавшая бурные морские волны невдалеке от их суденышка, услужливо взяла
его на буксир. Мария уронила за борт свой любимый свитер и к тому же
потеряла туфли. Замерзший и мокрый до нитки Найэл схватил простуду. В полном
молчании они вернулись в Фартингз и когда сообщили о своем фиаско Чарльзу,
тот пожал плечами и спросил жену: - А чего еще ты ждала?
Селия была менее обременительной компаньонкой. Умелая помощница, она
усердно драила палубу шваброй, но всегда зорко следила, чтобы не произошло
какого-нибудь несчастья. "Не нравится мне эта черная туча", "Как насчет
того, чтобы вернуться, пока погода не испортилась?", "Что там вдали, скала
или несчастная дохлая собака?" В бочку меда она неизменно добавляла свою
ложку дегтя. Нет, куда лучше отправляться в плаванье одному.
Ночь, в которую Найэл записал свою песню, подходила к концу, едва
забрезживший рассвет предвещал хороший, ясный день, с берега дул легкий
бриз. Найэл поднялся на шлюпке вверх по протоке до причала и пошел по тропе
к тому месту, где накануне вечером оставил машину. Она стояла на обочине
дороги. Он сел за руль и поехал в деревню. Там он купил хлеба и немного
другой провизии, после чего отправился на почту написать телеграмму.
Заполнив телеграфный бланк, он обратился к сидевшей за барьером девушке. Она
была молода, привлекательна, и Найэл улыбнулся ей.
- Могу я попросить вас об одном одолжении? - сказал он.
- О каком именно? - спросила девушка.
- Я собираюсь сходить под парусами, - сказал Найэл, - и не знаю, когда
вернусь. Все зависит от ветра, от состояния моей лодки и, прежде всего, от
моего настроения. Я хочу, чтобы вы не отправляли эту телеграмму, скажем, до
пяти часов. Если я вернусь к тому времени, то заберу ее и, возможно, пошлю
другую. Это, как я уже сказал, будет зависеть от моего настроения. Если не
вернусь, тогда отправьте телеграмму - ту, что я дал вам - вот по этому
адресу и на это имя.
Девушка с сомнением поджала губы.
- Это против правил, - сказала она. - Не думаю, что я смогу выполнить
вашу просьбу.
- В жизни, - сказал Найэл, - многое против правил. Неужели вы еще не
поняли?
Девушка покраснела.
- Будет против правил, - сказал Найэл, - если, вернувшись, я приглашу
вас поужинать со мной на моей лодке. Но если ужин будет хорош, вы вполне
могли бы принять мое приглашение.
- Я не из таких, - сказала девушка.
- Жаль, - заметил Найэл, - потому что с такими интересней всего.
Она снова перечитала телеграмму.
- Когда вы хотите, чтобы я ее отправила? - спросила она.
- Если я не вернусь, - сказал Найэл, - отправьте ее в пять часов.
- Хорошо, - сказала она и повернулась к нему спиной.
Найэл еще раз перечитал телеграмму и расплатился.
Она была адресована Марии Делейни, далее шло название театра, Лондон.
"Дорогая, я люблю тебя. Я отправляюсь в море. Я написал для тебя песню.
Если ты получишь телеграмму, то одно из двух. Либо я добрался до берегов
Франции, либо лодка затонула. Еще раз - я люблю тебя.
Найэл."
Затем, насвистывая собственную мелодию, он сел в машину с буханкой
хлеба, пучком морковки и небольшим пакетом картошки.
Чтобы отплыть от берега Найэлу потребовалось два часа: пока он поднимал
гротпарус, снасть заела, и тот повис, как человек в цепях. Найэл вспомнил,
что в одной книге по парусникам, прочитанной им в часы досуга, парус,
который вытворяет такие фокусы, назывался "оскандалившимся". Самое
подходящее название, лучше не придумаешь. Стыдливо, застенчиво парус
полоскался на ветру, и Найэлу пришлось забраться на мачту опустить его,
после чего процедура повторилась, но уже без скандала. Затем надо было
привязать шлюпку к бую - маневр довольно сложный. Цепь оказалась слишком
тяжелой для маленькой шлюпки, и ее нос погружался глубоко в воду.
Один, сам себе хозяин, плывущий по течению - слава Богу, начался прилив
- Найэл схватился за румпель и опустил кливер. Небольшой передний парус не
поддавался и закрутился вокруг штага. Найэлу пришлось бросить румпель,
пройти по палубе и освободить его. Когда он вернулся к румпелю, то увидел,
что его суденышко несет на отмель. Найэл в мгновение ока выровнял его и
направил вниз по течению. Какой жалкой фигурой я, должно быть, выглядел с
берега, подумал он, и в какую ярость пришла бы Мария.
Переход по реке к морю завершился без неприятностей. Судно двигалось
вместе с ветром и отливом, и ничто не мешало его движению. Даже если бы
Найэл захотел остановить его, он не знал, как это сделать.
На море дул свежий ветер, светило солнце, и на поверхности воды не было
ни малейшего волнения. Один из тех холодных, ярких зимних дней, когда земля
незаметно тает вдали и резко очерченная линия горизонта напоминает четкий
карандашный рисунок. Найэл выбрал для своего судна самый благоприятный, на
его взгляд, курс - дым из трубы едва различимого вдали парохода. Забыв о
том, что пароход, равно как и его посудина движется, он закрепил штурвал
узлом, что сразу развязался, и спустился в кабину приготовить завтрак. Из
иллинойского языка, разогретого на сковороде с жареной картошкой и