Страница:
должно быть, тогда и окрепли связывающие их узы, которые теперь уже ничто не
порвет. Да, именно тогда, когда Найэл убежал из школы, которую ненавидел, а
Мария жила одна в Ливерпуле и делала вид, что счастлива.
Мария навсегда запомнила, какой шок она испытала, обнаружив, что играть
на сцене совсем не просто. С какой верой в себя она впервые вышла на сцену в
составе гастролирующей труппы, и как мало-помалу эта вера начала покидать
ее. Ни на кого не произвела она ни малейшего впечатления. Ни у кого не
вызвала интереса. Лицо, исторгавшее слезы у отражающего его зеркала, у
других не вызывало ни единой слезы. Та самая Мария, которая, стоя перед
зеркалом с распростертыми руками, говорила: "Ромео - Ромео", с трудом
произнесла те же самые слова, когда ее попросили сделать это перед труппой.
Даже такая малость, как открыть дверь или пройти через сцену требовала
труда, концентрации всех сил и внимания. Откуда-то из глубины живота
поднимался непонятный страх, что люди станут смеяться над ней, страх дотоле
неведомый. Итак вновь притворяться, но по-иному. Отныне и впредь, всю жизнь
притворяться, будто ей совершенно безразлично, что станут говорить ей, что
станут говорить о ней. Страх этот надо было заглушить, спрятать глубоко в
себе. Они не должны были знать, не должны догадываться. Под "ними" она имела
в виду труппу, продюсера, режиссера, критиков, публику. Всех тех в этом
новом для нее мире, перед кем она должна постоянно играть, перед кем должна
притворяться.
- Для девушки вашего возраста вы слишком бесчувственны, - сказал
кто-то. - Вам на все наплевать, разве нет? - А Мария только рассмеялась и
покачала головой. - Конечно. А почему бы и нет?
Она, напевая, пошла по коридору, слыша слова режиссера:
- Вся сложность с этой малышкой в том, что ее следует хорошенько
отшлепать.
Но вот наступил перелом. Она упорно работала, делала то, что
подсказывал ей собственный инстинкт, и, слыша, как ее голос произносит ту
или иную строку текста, испытывала своеобразное волнение, прилив сил и по
окончании репетиции с важным видом, засунув руки в карманы, стояла у кулисы
и думала: "Сейчас они подойдут ко мне и скажут - "Это было замечательно,
Мария".
Она ждала и расчесывала волосы, смотрясь в маленькое треснувшее
зеркальце из той самой сумки, которую Труда дала ей перед отъездом; ждала,
но никто ничего не говорил ей. Актеры, занятые на репетиции, о чем-то
шептались. О ней? Один из них запрокинул голову и громко расхохотался. Они
обсуждали совсем другую пьесу, в которой все были заняты. Из партера
поднялся режиссер и сказал:
- Хорошо. Сделаем перерыв на ленч. До двух часов все свободны.
Мария ждала. Конечно же, он повернется к ней и что-нибудь скажет.
Конечно же, он скажет: "Мария, это было блестяще".
Но он через плечо говорил со своим помощником и закуривал сигарету.
Затем он увидел ее. И подошел к кулисе, около которой она стояла.
- Сегодня, Мария, не так хорошо, как вчера. Вы слишком форсируете. Вас
что-то беспокоит?
- Нет.
- Мне показалось, у вас озабоченный вид. Ну, что же, идите перекусите.
Беспокоит... О чем ей беспокоиться? Она была счастлива, взволнована и
думала только о своей роли. А теперь, да. Она почувствовала беспокойство.
Ощущение радости прошло. Уверенность в себе покинула ее: последние капли
просачивались сквозь подошвы туфель. Она затянула потуже шарф и застегнула
пальто. На ленч она всегда уходила одна. Накануне кто-то предложил ей вместе
пойти в "Кота и скрипку", но из этого ничего не вышло. Все разошлись в
разные стороны. Ей оставалось либо вернуться в свою мрачную комнату, либо
купить где-нибудь булку с колбасой и чашку кофе.
Она прошла по коридору, поднялась по лестнице, ведущей со сцены, и,
подходя к двери, услышала шаги. Ее опередили два актера, которые недавно
смеялись на сцене.
- О, да, - говорил один голос, - конечно, все дело в гнусном
фаворитизме. Ее приняли только из-за имени. Делейни все устроил перед тем,
как уехать в Австралию.
- Вот что значит, когда за тобой стоит влиятельный человек, - сказала
другая. - Мы годами работаем в поте лица, а она проскальзывает через заднюю
дверь.
Мария замерла на месте и ждала. Через секунду она услышала, как
хлопнула входная дверь. Она ждала, пока они перейдут улицу и свернут за
угол. Она дала им время, затем вышла за ними. Но они стояли на тротуаре и
разговаривали. Увидев ее, они сконфуженно замолчали. Возможно, они
спрашивали себя, не слышала ли она их разговор.
- Привет, - сказал один из них. - Вы идете перекусить? Не составите ли
нам компанию?
- Сегодня не могу, - сказала Мария. - У меня встреча с другом отца,
который приехал посмотреть спектакль. Мы встречаемся в "Адельфи".
Она помахала им рукой и ушла, не переставая напевать до самого
"Адельфи", ведь другие тоже должны поддаться обману... этот мужчина за рулем
грузовика, эта женщина, переходящая улицу. И, рисуясь перед всеми, рисуясь
перед собой, она распахнула дверь "Адельфи", и прошла в женскую гардеробную,
чтобы потом с полным правом сказать, что действительно была там. Когда вы
лжете, сказала она себе, в вашей лжи должна быть хоть крупица правды. Она
привела себя в порядок, напудрилась ресторанной пудрой, наполнила свою
пудреницу и, когда служительница подошла вытереть раковину, положила на
маленькое стеклянное блюдце шесть пенсов.
- Может быть, вы снимете пальто? В ресторане тепло, - сказала женщина.
- Нет, благодарю вас, - улыбнулась Мария. - Я спешу.
Она вышла из туалета и через несколько секунд оказалась на улице; слава
Богу, ее никто не видел. Она боялась, как бы один из швейцаров не сказал ей:
- Что вы здесь делаете? Это не вокзальная уборная.
Мария свернула в боковую улицу и вошла в кондитерскую; там она съела
пять сдобных булочек, довольно черствых, и выпила чашку чая, при этом думая
о том, каким ленчем угостил бы ее Папин друг, если бы он, действительно,
ждал ее в "Адельфи". Или сам Папа в "Савое". Вокруг суетятся улыбающиеся
официанты, подходят разные люди, заговаривают с ними, а Папа объясняет: "Это
моя дочь. Она недавно поступила на сцену".
Но Папа в Австралии с Селией, а Мария в Ливерпуле, в захудалой
кондитерской; она в одиночестве ест черствую булочку, и все потому, что Папа
так решил. И никого нет с ней рядом, потому что она дочь Делейни. Я ненавижу
их, - думала Мария. - О, Господи, как я их ненавижу...
В ней кипела ненависть на весь мир, оттого, что он вдруг показался ей
таким не похожим на тот мир, к которому она стремилась, где все друзья, все
счастливы, все протягивают ей руки... Мария... Она специально вернулась в
театр с опозданием, надеясь, что режиссер придерется к ней и отчитает, но он
тоже опоздал; все опоздали, и поэтому репетицию начали сразу с той сцены, в
которой она не участвовала. Она спустилась в партер и села в заднем ряду.
В четыре часа режиссер, наконец, посмотрел в ее сторону. Он увидел, что
она еще здесь и сказал:
- Мария, вам не к чему ждать. Вы мне больше не понадобитесь. Идите
отдохните перед спектаклем.
Кто-то хихикнул? Кто-то посмеивается над ней в углу сцены?
- Благодарю вас, - сказала она. - Тогда я пойду. Мне надо сделать
кое-какие покупки.
Она снова вышла на улицу, и все они остались у нее за спиной в театре.
Тогда-то она и села в автобус, идущий к парому. Туда-обратно, туда-обратно
ездила она на пароме. Во всяком случае, теперь уже не имело значения, как
она выглядит, кто на нее смотрит. Дул сильный ветер, было холодно, она
постояла на одной стороне палубы, затем перешла на другую, но и там ветер
был не меньше, и она плакала. Туда-обратно, туда-обратно между Ливерпулем и
Беркинхемом, и, ни на секунду не умолкая, звучит в ее ушах отчетливый
женский голос "Ее приняли только из-за ее имени".
Смеркалось, на набережной зажигались огни. Было туманно и пасмурно.
Если бы я всю жизнь так и ездила на пароме, думала Мария, в театре меня
бы даже не хватились. На мою роль пригласили бы кого-нибудь, все равно кого:
неважно.
Она спустилась по трапу на причал, села в другой автобус и, уже идя по
улице к своему жилищу, поняла, как устала и проголодалась. В душе ее
загоралась страстная надежда: а что если ее ждет горячее мясо и яркий огонь
в камине? Когда она входила в дом, ей навстречу по лестнице спускалась
хозяйка с лампой в руке.
- Дорогая, к вам пришел один джентльмен, - сказала она. - Он в
гостиной. Говорит, что хочет остаться. Вы не предупредили меня, что вас
будет двое.
Мария во все глаза смотрела на нее. Она не поняла.
- Джентльмен? Я никого здесь не знаю. Как его зовут?
Она открыла дверь гостиной: там стоял Найэл в не по размеру большом
плаще, бледный, с прямыми, нечесаными волосами, спадающими на лицо.
- Привет, - смущенно улыбаясь и как-то нерешительно сказал он. - Я
убежал. Просто сел в поезд и убежал.
- Найэл... - сказала она. - Ах, Найэл... - Она подбежала к нему и
обняла. Так они и стояли, смеясь, сжимая друг друга в объятиях. Остальное
утратило всякий смысл. Все было забыто: и дурацкий паром, и долгий
утомительный день, и женский голос в театре.
- Ты приехал посмотреть, как я играю, ведь так? - спросила она. -
Убежал из школы и проделал весь этот путь, чтобы посмотреть, как я играю.
Ах, Найэл, как это замечательно... Ах, Найэл, я так счастлива.
Она повернулась к хозяйке.
- Это мой сводный брат, - сказала она. - Он может занять комнату рядом
с моей. Он очень тихий. Он не причинит хлопот. Я знаю, он голоден, очень,
очень голоден. Ах, Найэл!
Она снова смеялась, подталкивая его за плечи к огню.
- Все в порядке? - спросил Найэл. - Мне можно остаться?
Как странно, подумала Мария, у него ломается голос. Он уже не такой
нежный. Скрипучий и забавный, и носок с дырой на пятке.
- Все в порядке, - сказала хозяйка. - Если у вас есть чем заплатить за
комнату, можете оставаться.
Найэл повернулся к Марии.
- Самое ужасное, - сказал он, - что у меня нет денег. Все ушло на
проезд.
- Я заплачу, - сказала Мария. - Не беспокойся. Я заплачу.
На лице хозяйки отразилось сомнение.
- Убежал из школы? - сказала она. - Это против закона, разве не так?
Чего доброго, заявится полиция.
- Они не найдут меня, - поспешно сказал Найэл. - Я выбросил свою
фуражку. Посмотрите, вместо нее я купил эту жуткую штуку.
Из кармана плаща он вытащил твидовую кепку и надел ее на голову. Она
была ему чересчур велика и сползала на уши. Мария громко рассмеялась.
- Ах, вот здорово, - сказала она. - Ты в ней такой смешной.
Он стоял и широко улыбался - маленькое бледное лицо под кепкой
невероятных размеров. Губы хозяйки слегка подергивались.
- Ну, хорошо, - сказала она. - Полагаю, вы можете остаться. Бекон с
яйцами на двоих. А в духовке у меня стоит рисовый пудинг.
И она вышла, оставив их вдвоем. Они снова рассмеялись. От смеха они
едва держались на ногах.
- Почему ты смеешься? - спросил Найэл.
- Не знаю, - ответила Мария. - Не знаю.
Он пристально смотрел на нее. От смеха на глазах у нее выступили слезы.
- Расскажи мне про школу, - сказала она. - Новая еще хуже прежней? И
мальчишки еще противнее?
- Не хуже, - сказал он. - Они все одинаковые.
- В чем же тогда дело? - спросила она. - Что случилось. Обязательно
расскажи.
- Рассказывать нечего, - сказал он. - Совсем нечего.
Интересно, думал Найэл, когда же придет хозяйка с яйцами и беконом. Он
очень проголодался. Он уже давно ничего не ел. Напрасно Мария расспрашивает
его. К тому же, теперь, когда его путешествие закончилось, он почувствовал,
как устал. А часы на камине гостиной напоминали ему метроном на рояле в
музыкальном классе школы.
Он вновь сидел за роялем, а метроном отбивал такт. Мистер Вильсон
поднял очки на лоб и пожал плечами.
- Видите ли, Делейни, право, это никуда не годится.
Найэл не отвечал. Он сидел словно пригвожденный к месту, вытянувшись в
струнку.
- Я и директор школы получили письма вашего отчима, - говорил мистер
Вильсон. - В каждом письме ваш отчим делает особый акцент на том, что вы
нуждаетесь в "индивидуальном подходе", как он это называет. Он пишет, что у
вас есть талант и от меня требуется этот талант развить. Но я пока что не
вижу ни малейших признаков таланта.
Найэл молчал. Если мистер Вильсон не перестанет говорить, пройдет весь
урок. И так до следующего раза. Найэл никогда не будет играть на рояле так,
как хочет мистер Вильсон.
- Если вы будете пребывать в том же духе, мне придется написать вашему
отчиму, что оплата ваших занятий пустая трата денег, - сказал мистер
Вильсон. - На мой взгляд, вы не понимаете самых основ. Ваши занятия музыкой
не только пустая трата денег вашего отчима, но и пустая трата моего времени.
Метроном раскачивался вправо-влево, вправо-влево. Казалось, мистер
Вильсон этого не замечает. Чем не мелодия, подумал Найэл. Если подобрать
соответствующие аккорды и между ними поместить тиканье метронома, получится
танцевальный ритм, пусть несколько монотонный и режущий слух, но при наличии
воображения, не лишенный прелести.
- Что вы на это скажете? - спросил мистер Вильсон.
- Все дело в моих руках, сэр, - сказал Найэл. - Я не могу добиться от
них того, чего хочу. Они все время скользят по клавиатуре.
- Вы недостаточно упражняетесь, - сказал мистер Вильсон. - Вы не четко
выполняете упражнения, которые я вам рекомендовал.
Он ударил карандашом по нотам.
- Нехорошо, Делейни, нехорошо, - сказал он. - Вы не в меру ленивы. Мне
придется написать вашему отчиму.
- Он в Австралии.
- Тем больше оснований написать ему. Нельзя, чтобы он пускал деньги на
ветер. Индивидуальный подход. Никакой индивидуальный подход не научит вас
играть на фортепиано. Да вы и музыку то не любите.
Скоро конец, подумал Найэл. Скоро конец; пробьет четыре часа и он
остановит метроном, потому что ему захочется чаю. Эти дурацкие длинные
обвислые усы станут мокрыми от чая. Он пьет с сахаром и добавляет много
молока.
- Я понимаю, - сказал мистер Вильсон, - ваша мать очень любила музыку.
Она возлагала на вас большие надежды. Незадолго до смерти она обсуждала ваше
будущее с вашим отчимом. Поэтому он так и настаивает на пресловутом
индивидуальном подходе.
Наложите голос мистера Вильсона на стук метронома, наложите этот
дребезжащий голос на равномерные тик-так, тик-так - и, чего доброго,
что-нибудь да выйдет. А если никто не слушает, можно добавить и аккорды.
Оглушительные аккорды расколют звук, как будто молот раскалывает череп
мистера Вильсона.
- Ну, а теперь, Делейни, еще одно усилие, прошу вас. Попробуйте сонату
Гайдна.
Найэл не хотел пробовать сонату Гайдна; не хотел прикасаться к этому
проклятому роялю. Он хотел лишь одного - быть далеко от этого класса, этой
школы, вновь оказаться в театре с Мамой и Папой, с Марией и Селией.
Сидеть в темноте, видеть, как поднимается занавес, и старый Салливан
слегка наклоняется вперед с поднятой в руке палочкой. Мама умерла. Папа и
Селия в Австралии. Осталась только Мария. Он вспомнил про почтовую открытку,
исписанную ее небрежным почерком. Мария осталась. Вот почему с семнадцатью
фунтами и шестью пенсами в кармане он вышел из школы, сел в поезд и
отправился в Ливерпуль. Ведь Мария осталась.
Хозяйка вошла в гостиную с яйцами и беконом. Принесла она и большой
рисовый пудинг с румяной верхней корочкой. Мария и Найэл задержали дыхание,
чтобы не рассмеяться. Хозяйка, тяжело ступая, вышла из комнаты, и они снова
остались вдвоем.
- Я не смогу есть его, даже если буду умирать с голода, - сказал Найэл.
- Знаю, - сказала Мария. - Я тоже. Мы бросим его в камин.
Они положили немного риса в тарелки, чтобы выглядело, будто они поели,
а остальное выкинули с блюда в огонь. Рис почернел. Но не сгорел. Он так и
остался лежать на углях черной липкой рыхловатой массой.
- Что будем делать? - спросил Найэл. - Она придет подложить угля в
камин и все увидит.
Они попробовали кочергой отскоблить рис от угля. Кочерга сделалась
липкой и покрылась черным рисом.
- Положим его в карманы, - сказала Мария. - Бумага вон там. Бумагой мы
отдерем его от угля и разложим по карманам. А по пути в театр выбросим в
канаву.
Они принялись лихорадочно набивать карманы мокрым, дымящимся рисом.
- Если тебе не понравится, ты обязательно скажи, ладно? - попросила
Мария.
- Ты о чем? - спросил Найэл.
- О театре. Если я не справлюсь с ролью, - сказала Мария.
- Конечно, - сказал Найэл, - но это невозможно. Ты справишься с любой
ролью.
Он высыпал остатки пудинга в кепку, которая была ему велика.
- Неужели? - спросила Мария. - Ты уверен?
Она смотрела, как он стоит здесь, совсем рядом, тощий, бледный, с
оттопыренными карманами и жуткой кепкой, разбухшей от риса.
- Ах, Найэл, - сказала она. - Как я рада, просто не передать.
На улице шел дождь, и они одолжили у хозяйки зонт. Они шли под ним
вдвоем, и порывистый ветер задувал под него как метроном. Найэл рассказывал
Марии про мистера Вильсона. Мистер Вильсон уже не казался ему таким важным и
значительным. Теперь он стал всего-навсего жалким, надутым стариком с
обвислыми усами.
- У него есть прозвище? - спросила Мария. - У всех преподавателей
бывают прозвища.
- Мы зовем его Длиннорылым, - сказал Найэл. - Но его усы тут ни при
чем. Дело не в усах.
- Я хочу предупредить тебя, - сказала Мария, - что нашу хозяйку зовут
Флори Роджерс.
- Ну и что? - спросил Найэл.
- Да так, просто это очень смешно, - сказала Мария.
Перед самым театром они вывернули карманы и освободились от рисового
пудинга.
- Вот тебе деньги на билет, - сказала Мария. - Еще слишком рано. Тебе
придется сидеть и ждать целую вечность.
- Ничего страшного, - сказал Найэл. - Я постою в фойе и посмотрю, не
принесли ли зрители на ногах остатки пудинга. Кроме того, я буду не один.
Ведь это все равно, что придти домой.
- Что значит придти домой? - спросила Мария.
- Быть в театре, - сказал Найэл. - Быть рядом с тобой. Знать, что когда
поднимится занавес, на сцене будет один из нас.
- Дай мне зонтик, - сказала она. - У тебя будет глупый вид, если ты
войдешь в фойе с зонтиком в руках.
Она забрала у него зонт и улыбнулась.
- Какая досада, - сказала она. - Ты так вырос, что почти догнал меня.
- Не думаю, что я вырос, - сказал Найэл. - Скорее, ты стала как-то ниже
ростом.
- Нет, - сказала Мария, - это ты вырос. И голос у тебя стал резкий и
странный. Так лучше. Мне нравится.
Концом мокрого зонта она толкнула дверь на сцену.
- Потом подожди меня здесь, - сказала она. - Служитель очень строгий и
не всех пускает за кулисы. Если тебя спросят, кто ты, скажи, что ждешь мисс
Делейни.
- Я мог бы притвориться, что хочу получить автограф, - сказал Найэл.
- Хорошо, - сказала Мария, - так и сделай.
Как странно, подумала она, проскальзывая в дверь, еще утром я была так
несчастна, страшно нервничала и ненавидела театр. Теперь же я счастлива и
больше не нервничаю. И люблю театр. Люблю больше всего на свете. С зонтом в
руках она, стуча каблуками и что-то напевая про себя, спустилась по каменной
лестнице. А Найэл тем временем молча сидел в боковом кресле первого ряда
верхнего яруса и, наблюдая, как музыканты занимают места в оркестровой яме,
чувствовал, как приятное тепло постепенно разливается по всему его существу.
Хоть и сказал он себе в школе, что не любит музыку и не может играть на
пианино, что-то уже навевало ему обрывок мелодии, где-то, когда-то
услышанной и почти забытой; она сливалась со звуками настраиваемой первой
скрипки, с горячими, слегка затхлым, напоенным сквозняками дыханием самого
театра и сознанием того, что кто-то, кого он знает и любит, как некогда
Маму, а теперь Марию, сидит в уборной за сценой и легкими мазками наносит
грим на лицо.
- Они приехали и забрали тебя, да? - сказала Селия. - Вы даже не успели
как следует побыть друг с другом.
- У нас было два дня, - сказала Мария.
Два дня... И так всегда с тех пор, из года в год. Найэл появляется
никогда не знаешь когда, никогда не знаешь где, и вот он с ней. Всегда
ненадолго. Она никогда не помнила, куда они ходили, что делали, что
случалось; знала она одно - они были счастливы.
Раздражение, усталость, бесконечные заботы, трудности, планы - все
забывалось, когда он был с ней. Он всегда приносил с собой странный покой и
непонятное ей самой возбуждение. Рядом с ним она и отдыхала, и переживала
необъяснимый подъем.
Не проходило дня, чтобы она не вспоминала о нем. Надо об этом
рассказать Найэлу, он посмеется, он поймет. Но проходили недели, а она все
не видела его. И вот он появляется неожиданно, без предупреждения. Она
совершенно измученная возвращается после длинной репетиции, неприятного
разговора или просто неудачно проведенного дня, а Найэл сидит в глубоком
кресле, смотрит на нее снизу вверх и улыбается. Ей надо причесаться,
попудрить лицо, сменить почему-то ставшее ненавистным платье... все
забывается в мгновение ока - ведь Найэл здесь, он часть ее существа, быть
рядом с ним все равно что быть наедине с собой.
- В этом был виноват Папа, - сказала Селия. - Директор школы
телеграфировал Папе о том, что Найэл убежал, а он в ответной телеграмме
написал: "Свяжитесь с Королевским театром в Ливерпуле". Труда догадалась,
что он поехал к Марии.
- По-моему, это единственный нехороший поступок Папы за всю жизнь, -
сказал Найэл.
- Ему очень не хотелось этого делать, - сказала Селия. - Он позвал
Труду в гостиную - в то время мы были в Мельбурне, и там стояла ужасная жара
- и сказал ей: "Мальчик удрал. Что же мне делать, черт возьми?"
Селия помнила, что им приходилось постоянно включать вентиляторы. Один
висел над дверью, а другой на противоположной стене комнаты, чтобы был
сквозняк. Кто-то предложил закрыть окна, задернуть шторы и включить
вентиляторы на всю мощность, будто от этого станет прохладнее. Но вышло
иначе. Стало еще жарче. Папа весь день сидел в пижаме и пил пиво.
- Дорогая, - сказал он Селии, - мне придется сдаться. Я больше не могу.
Я ненавижу этих людей и эту страну. Кроме того, я теряю голос. Придется
сдаваться.
Он постоянно говорил нечто подобное. Но это ничего не значило. То была
часть ритуала на всем протяжении прощального турне. Всего несколько месяцев
назад в Нью-Йорке они попали в снежную бурю, и он говорил то же самое об
Америке и американцах. Он постоянно терял голос. Терял желание петь
когда-либо в будущем. Терял желание петь в этот вечер.
- Позвони в театр, дорогая, - сказал он. - Скажи, что я отменяю
сегодняшнее выступление. Я очень болен. У меня начинается нервный срыв.
- Хорошо, Папа, - ответила Селия, но, конечно, не придала его словам ни
малейшего значения. Она продолжала рисовать в альбоме воображаемых
персонажей, а Папа продолжал пить пиво.
Ей запомнилось, что телеграмма пришла около полудня; Папа разразился
хохотом и бросил листок Селии на стол.
- Молодчина Найэл, - сказал он. - Я никогда не думал, что у него хватит
духа на это.
Но она сразу забеспокоилась. Ей представилось, как Найэл лежит убитый
где-нибудь в канаве, или что его избил, несправедливо избил жестокий
директор школы, а то и побили камнями другие мальчики.
- Надо сейчас же сказать Труде, - заявила она. - Труда знает, что
делать.
А Папа только смеялся. Он продолжал пить пиво и покатывался со смеху.
- Бьюсь об заклад, что через шесть недель он объявится здесь. Согласна?
- сказал он. - Молодчина Найэл. Во всяком случае, я никогда ни в грош эту
школу не ставил.
Но Труда сразу догадалась, что Найэл поехал к Марии.
- Он в Ливерпуле, - твердо сказала она и поджала губы. Это выражение
Папа и Селия знали слишком хорошо. - Вы должны послать в школу телеграмму и
сообщить, что они найдут его в театре в Ливерпуле. На этой неделе
Мария там. Список ее выступлений у меня в комнате.
- Чего бы ради ему ехать в Ливерпуль? - спросил Папа. - Клянусь Богом,
если бы я был мальчишкой и убежал из школы, то черта с два я бы выбрал для
побега Ливерпуль.
- Дело в Марии, - сказала Труда. - Теперь, после смерти матери, он
всегда будет убегать к Марии. Я его знаю. Знаю лучше других.
Селия бросила взгляд на Папу. При упоминании о Маме с ним всегда что-то
происходило. Он перестал смеяться. Перестал пить пиво. Он поднял тяжелый
взгляд на Труду, его тело словно обмякло, и он вдруг показался
постаревшим и усталым.
- Ну, не знаю, - сказал он. - Это выше моего разумения. Что я могу
поделать со всем этим отсюда, с противоположной стороны этого проклятого
Земного шара? Андре!
Папа во весь голос позвал Андре, потому что Андре тоже необходимо
рассказать про побег Найэла, и не одному Андре, но и официанту, когда тот
придет, и горничной и, разумеется, всем в театре. Какую прекрасную историю,
не без преувеличений, но зато какую захватывающую, поведает он всем о побеге
своего смышленого пасынка из школы.
- Что проку звать Андре, - сказала Труда, опять поджимая губы. - Вам
надо просто сообщить в школу, чтобы они связались с театром в Ливерпуле. Они
должны забрать его. Говорю вам, он в Ливерпуле.
- В таком случае пусть и остается там, - сказал Папа, - если ему так
нравится. Может быть, он получит работу в оркестре, будет играть на рояле.
- Его мать хотела, чтобы он ходил в школу, - сказала Труда. - Театр не
место для мальчика его возраста. Он должен пройти обучение. И вам это
известно.
У Папы вытянулось лицо, и он посмотрел на Селию.
- Пожалуй, нам придется поступить так, как она говорит, - сказал он. -
Сбегай вниз, дорогая, и принеси мне телеграфный бланк.
И Селия пошла вниз, в холл, к портье отеля, размышляя о том, что Найэл
убежал в Ливерпуль к Марии. Сестрой Найэла была она, а не Мария. Зачем же
порвет. Да, именно тогда, когда Найэл убежал из школы, которую ненавидел, а
Мария жила одна в Ливерпуле и делала вид, что счастлива.
Мария навсегда запомнила, какой шок она испытала, обнаружив, что играть
на сцене совсем не просто. С какой верой в себя она впервые вышла на сцену в
составе гастролирующей труппы, и как мало-помалу эта вера начала покидать
ее. Ни на кого не произвела она ни малейшего впечатления. Ни у кого не
вызвала интереса. Лицо, исторгавшее слезы у отражающего его зеркала, у
других не вызывало ни единой слезы. Та самая Мария, которая, стоя перед
зеркалом с распростертыми руками, говорила: "Ромео - Ромео", с трудом
произнесла те же самые слова, когда ее попросили сделать это перед труппой.
Даже такая малость, как открыть дверь или пройти через сцену требовала
труда, концентрации всех сил и внимания. Откуда-то из глубины живота
поднимался непонятный страх, что люди станут смеяться над ней, страх дотоле
неведомый. Итак вновь притворяться, но по-иному. Отныне и впредь, всю жизнь
притворяться, будто ей совершенно безразлично, что станут говорить ей, что
станут говорить о ней. Страх этот надо было заглушить, спрятать глубоко в
себе. Они не должны были знать, не должны догадываться. Под "ними" она имела
в виду труппу, продюсера, режиссера, критиков, публику. Всех тех в этом
новом для нее мире, перед кем она должна постоянно играть, перед кем должна
притворяться.
- Для девушки вашего возраста вы слишком бесчувственны, - сказал
кто-то. - Вам на все наплевать, разве нет? - А Мария только рассмеялась и
покачала головой. - Конечно. А почему бы и нет?
Она, напевая, пошла по коридору, слыша слова режиссера:
- Вся сложность с этой малышкой в том, что ее следует хорошенько
отшлепать.
Но вот наступил перелом. Она упорно работала, делала то, что
подсказывал ей собственный инстинкт, и, слыша, как ее голос произносит ту
или иную строку текста, испытывала своеобразное волнение, прилив сил и по
окончании репетиции с важным видом, засунув руки в карманы, стояла у кулисы
и думала: "Сейчас они подойдут ко мне и скажут - "Это было замечательно,
Мария".
Она ждала и расчесывала волосы, смотрясь в маленькое треснувшее
зеркальце из той самой сумки, которую Труда дала ей перед отъездом; ждала,
но никто ничего не говорил ей. Актеры, занятые на репетиции, о чем-то
шептались. О ней? Один из них запрокинул голову и громко расхохотался. Они
обсуждали совсем другую пьесу, в которой все были заняты. Из партера
поднялся режиссер и сказал:
- Хорошо. Сделаем перерыв на ленч. До двух часов все свободны.
Мария ждала. Конечно же, он повернется к ней и что-нибудь скажет.
Конечно же, он скажет: "Мария, это было блестяще".
Но он через плечо говорил со своим помощником и закуривал сигарету.
Затем он увидел ее. И подошел к кулисе, около которой она стояла.
- Сегодня, Мария, не так хорошо, как вчера. Вы слишком форсируете. Вас
что-то беспокоит?
- Нет.
- Мне показалось, у вас озабоченный вид. Ну, что же, идите перекусите.
Беспокоит... О чем ей беспокоиться? Она была счастлива, взволнована и
думала только о своей роли. А теперь, да. Она почувствовала беспокойство.
Ощущение радости прошло. Уверенность в себе покинула ее: последние капли
просачивались сквозь подошвы туфель. Она затянула потуже шарф и застегнула
пальто. На ленч она всегда уходила одна. Накануне кто-то предложил ей вместе
пойти в "Кота и скрипку", но из этого ничего не вышло. Все разошлись в
разные стороны. Ей оставалось либо вернуться в свою мрачную комнату, либо
купить где-нибудь булку с колбасой и чашку кофе.
Она прошла по коридору, поднялась по лестнице, ведущей со сцены, и,
подходя к двери, услышала шаги. Ее опередили два актера, которые недавно
смеялись на сцене.
- О, да, - говорил один голос, - конечно, все дело в гнусном
фаворитизме. Ее приняли только из-за имени. Делейни все устроил перед тем,
как уехать в Австралию.
- Вот что значит, когда за тобой стоит влиятельный человек, - сказала
другая. - Мы годами работаем в поте лица, а она проскальзывает через заднюю
дверь.
Мария замерла на месте и ждала. Через секунду она услышала, как
хлопнула входная дверь. Она ждала, пока они перейдут улицу и свернут за
угол. Она дала им время, затем вышла за ними. Но они стояли на тротуаре и
разговаривали. Увидев ее, они сконфуженно замолчали. Возможно, они
спрашивали себя, не слышала ли она их разговор.
- Привет, - сказал один из них. - Вы идете перекусить? Не составите ли
нам компанию?
- Сегодня не могу, - сказала Мария. - У меня встреча с другом отца,
который приехал посмотреть спектакль. Мы встречаемся в "Адельфи".
Она помахала им рукой и ушла, не переставая напевать до самого
"Адельфи", ведь другие тоже должны поддаться обману... этот мужчина за рулем
грузовика, эта женщина, переходящая улицу. И, рисуясь перед всеми, рисуясь
перед собой, она распахнула дверь "Адельфи", и прошла в женскую гардеробную,
чтобы потом с полным правом сказать, что действительно была там. Когда вы
лжете, сказала она себе, в вашей лжи должна быть хоть крупица правды. Она
привела себя в порядок, напудрилась ресторанной пудрой, наполнила свою
пудреницу и, когда служительница подошла вытереть раковину, положила на
маленькое стеклянное блюдце шесть пенсов.
- Может быть, вы снимете пальто? В ресторане тепло, - сказала женщина.
- Нет, благодарю вас, - улыбнулась Мария. - Я спешу.
Она вышла из туалета и через несколько секунд оказалась на улице; слава
Богу, ее никто не видел. Она боялась, как бы один из швейцаров не сказал ей:
- Что вы здесь делаете? Это не вокзальная уборная.
Мария свернула в боковую улицу и вошла в кондитерскую; там она съела
пять сдобных булочек, довольно черствых, и выпила чашку чая, при этом думая
о том, каким ленчем угостил бы ее Папин друг, если бы он, действительно,
ждал ее в "Адельфи". Или сам Папа в "Савое". Вокруг суетятся улыбающиеся
официанты, подходят разные люди, заговаривают с ними, а Папа объясняет: "Это
моя дочь. Она недавно поступила на сцену".
Но Папа в Австралии с Селией, а Мария в Ливерпуле, в захудалой
кондитерской; она в одиночестве ест черствую булочку, и все потому, что Папа
так решил. И никого нет с ней рядом, потому что она дочь Делейни. Я ненавижу
их, - думала Мария. - О, Господи, как я их ненавижу...
В ней кипела ненависть на весь мир, оттого, что он вдруг показался ей
таким не похожим на тот мир, к которому она стремилась, где все друзья, все
счастливы, все протягивают ей руки... Мария... Она специально вернулась в
театр с опозданием, надеясь, что режиссер придерется к ней и отчитает, но он
тоже опоздал; все опоздали, и поэтому репетицию начали сразу с той сцены, в
которой она не участвовала. Она спустилась в партер и села в заднем ряду.
В четыре часа режиссер, наконец, посмотрел в ее сторону. Он увидел, что
она еще здесь и сказал:
- Мария, вам не к чему ждать. Вы мне больше не понадобитесь. Идите
отдохните перед спектаклем.
Кто-то хихикнул? Кто-то посмеивается над ней в углу сцены?
- Благодарю вас, - сказала она. - Тогда я пойду. Мне надо сделать
кое-какие покупки.
Она снова вышла на улицу, и все они остались у нее за спиной в театре.
Тогда-то она и села в автобус, идущий к парому. Туда-обратно, туда-обратно
ездила она на пароме. Во всяком случае, теперь уже не имело значения, как
она выглядит, кто на нее смотрит. Дул сильный ветер, было холодно, она
постояла на одной стороне палубы, затем перешла на другую, но и там ветер
был не меньше, и она плакала. Туда-обратно, туда-обратно между Ливерпулем и
Беркинхемом, и, ни на секунду не умолкая, звучит в ее ушах отчетливый
женский голос "Ее приняли только из-за ее имени".
Смеркалось, на набережной зажигались огни. Было туманно и пасмурно.
Если бы я всю жизнь так и ездила на пароме, думала Мария, в театре меня
бы даже не хватились. На мою роль пригласили бы кого-нибудь, все равно кого:
неважно.
Она спустилась по трапу на причал, села в другой автобус и, уже идя по
улице к своему жилищу, поняла, как устала и проголодалась. В душе ее
загоралась страстная надежда: а что если ее ждет горячее мясо и яркий огонь
в камине? Когда она входила в дом, ей навстречу по лестнице спускалась
хозяйка с лампой в руке.
- Дорогая, к вам пришел один джентльмен, - сказала она. - Он в
гостиной. Говорит, что хочет остаться. Вы не предупредили меня, что вас
будет двое.
Мария во все глаза смотрела на нее. Она не поняла.
- Джентльмен? Я никого здесь не знаю. Как его зовут?
Она открыла дверь гостиной: там стоял Найэл в не по размеру большом
плаще, бледный, с прямыми, нечесаными волосами, спадающими на лицо.
- Привет, - смущенно улыбаясь и как-то нерешительно сказал он. - Я
убежал. Просто сел в поезд и убежал.
- Найэл... - сказала она. - Ах, Найэл... - Она подбежала к нему и
обняла. Так они и стояли, смеясь, сжимая друг друга в объятиях. Остальное
утратило всякий смысл. Все было забыто: и дурацкий паром, и долгий
утомительный день, и женский голос в театре.
- Ты приехал посмотреть, как я играю, ведь так? - спросила она. -
Убежал из школы и проделал весь этот путь, чтобы посмотреть, как я играю.
Ах, Найэл, как это замечательно... Ах, Найэл, я так счастлива.
Она повернулась к хозяйке.
- Это мой сводный брат, - сказала она. - Он может занять комнату рядом
с моей. Он очень тихий. Он не причинит хлопот. Я знаю, он голоден, очень,
очень голоден. Ах, Найэл!
Она снова смеялась, подталкивая его за плечи к огню.
- Все в порядке? - спросил Найэл. - Мне можно остаться?
Как странно, подумала Мария, у него ломается голос. Он уже не такой
нежный. Скрипучий и забавный, и носок с дырой на пятке.
- Все в порядке, - сказала хозяйка. - Если у вас есть чем заплатить за
комнату, можете оставаться.
Найэл повернулся к Марии.
- Самое ужасное, - сказал он, - что у меня нет денег. Все ушло на
проезд.
- Я заплачу, - сказала Мария. - Не беспокойся. Я заплачу.
На лице хозяйки отразилось сомнение.
- Убежал из школы? - сказала она. - Это против закона, разве не так?
Чего доброго, заявится полиция.
- Они не найдут меня, - поспешно сказал Найэл. - Я выбросил свою
фуражку. Посмотрите, вместо нее я купил эту жуткую штуку.
Из кармана плаща он вытащил твидовую кепку и надел ее на голову. Она
была ему чересчур велика и сползала на уши. Мария громко рассмеялась.
- Ах, вот здорово, - сказала она. - Ты в ней такой смешной.
Он стоял и широко улыбался - маленькое бледное лицо под кепкой
невероятных размеров. Губы хозяйки слегка подергивались.
- Ну, хорошо, - сказала она. - Полагаю, вы можете остаться. Бекон с
яйцами на двоих. А в духовке у меня стоит рисовый пудинг.
И она вышла, оставив их вдвоем. Они снова рассмеялись. От смеха они
едва держались на ногах.
- Почему ты смеешься? - спросил Найэл.
- Не знаю, - ответила Мария. - Не знаю.
Он пристально смотрел на нее. От смеха на глазах у нее выступили слезы.
- Расскажи мне про школу, - сказала она. - Новая еще хуже прежней? И
мальчишки еще противнее?
- Не хуже, - сказал он. - Они все одинаковые.
- В чем же тогда дело? - спросила она. - Что случилось. Обязательно
расскажи.
- Рассказывать нечего, - сказал он. - Совсем нечего.
Интересно, думал Найэл, когда же придет хозяйка с яйцами и беконом. Он
очень проголодался. Он уже давно ничего не ел. Напрасно Мария расспрашивает
его. К тому же, теперь, когда его путешествие закончилось, он почувствовал,
как устал. А часы на камине гостиной напоминали ему метроном на рояле в
музыкальном классе школы.
Он вновь сидел за роялем, а метроном отбивал такт. Мистер Вильсон
поднял очки на лоб и пожал плечами.
- Видите ли, Делейни, право, это никуда не годится.
Найэл не отвечал. Он сидел словно пригвожденный к месту, вытянувшись в
струнку.
- Я и директор школы получили письма вашего отчима, - говорил мистер
Вильсон. - В каждом письме ваш отчим делает особый акцент на том, что вы
нуждаетесь в "индивидуальном подходе", как он это называет. Он пишет, что у
вас есть талант и от меня требуется этот талант развить. Но я пока что не
вижу ни малейших признаков таланта.
Найэл молчал. Если мистер Вильсон не перестанет говорить, пройдет весь
урок. И так до следующего раза. Найэл никогда не будет играть на рояле так,
как хочет мистер Вильсон.
- Если вы будете пребывать в том же духе, мне придется написать вашему
отчиму, что оплата ваших занятий пустая трата денег, - сказал мистер
Вильсон. - На мой взгляд, вы не понимаете самых основ. Ваши занятия музыкой
не только пустая трата денег вашего отчима, но и пустая трата моего времени.
Метроном раскачивался вправо-влево, вправо-влево. Казалось, мистер
Вильсон этого не замечает. Чем не мелодия, подумал Найэл. Если подобрать
соответствующие аккорды и между ними поместить тиканье метронома, получится
танцевальный ритм, пусть несколько монотонный и режущий слух, но при наличии
воображения, не лишенный прелести.
- Что вы на это скажете? - спросил мистер Вильсон.
- Все дело в моих руках, сэр, - сказал Найэл. - Я не могу добиться от
них того, чего хочу. Они все время скользят по клавиатуре.
- Вы недостаточно упражняетесь, - сказал мистер Вильсон. - Вы не четко
выполняете упражнения, которые я вам рекомендовал.
Он ударил карандашом по нотам.
- Нехорошо, Делейни, нехорошо, - сказал он. - Вы не в меру ленивы. Мне
придется написать вашему отчиму.
- Он в Австралии.
- Тем больше оснований написать ему. Нельзя, чтобы он пускал деньги на
ветер. Индивидуальный подход. Никакой индивидуальный подход не научит вас
играть на фортепиано. Да вы и музыку то не любите.
Скоро конец, подумал Найэл. Скоро конец; пробьет четыре часа и он
остановит метроном, потому что ему захочется чаю. Эти дурацкие длинные
обвислые усы станут мокрыми от чая. Он пьет с сахаром и добавляет много
молока.
- Я понимаю, - сказал мистер Вильсон, - ваша мать очень любила музыку.
Она возлагала на вас большие надежды. Незадолго до смерти она обсуждала ваше
будущее с вашим отчимом. Поэтому он так и настаивает на пресловутом
индивидуальном подходе.
Наложите голос мистера Вильсона на стук метронома, наложите этот
дребезжащий голос на равномерные тик-так, тик-так - и, чего доброго,
что-нибудь да выйдет. А если никто не слушает, можно добавить и аккорды.
Оглушительные аккорды расколют звук, как будто молот раскалывает череп
мистера Вильсона.
- Ну, а теперь, Делейни, еще одно усилие, прошу вас. Попробуйте сонату
Гайдна.
Найэл не хотел пробовать сонату Гайдна; не хотел прикасаться к этому
проклятому роялю. Он хотел лишь одного - быть далеко от этого класса, этой
школы, вновь оказаться в театре с Мамой и Папой, с Марией и Селией.
Сидеть в темноте, видеть, как поднимается занавес, и старый Салливан
слегка наклоняется вперед с поднятой в руке палочкой. Мама умерла. Папа и
Селия в Австралии. Осталась только Мария. Он вспомнил про почтовую открытку,
исписанную ее небрежным почерком. Мария осталась. Вот почему с семнадцатью
фунтами и шестью пенсами в кармане он вышел из школы, сел в поезд и
отправился в Ливерпуль. Ведь Мария осталась.
Хозяйка вошла в гостиную с яйцами и беконом. Принесла она и большой
рисовый пудинг с румяной верхней корочкой. Мария и Найэл задержали дыхание,
чтобы не рассмеяться. Хозяйка, тяжело ступая, вышла из комнаты, и они снова
остались вдвоем.
- Я не смогу есть его, даже если буду умирать с голода, - сказал Найэл.
- Знаю, - сказала Мария. - Я тоже. Мы бросим его в камин.
Они положили немного риса в тарелки, чтобы выглядело, будто они поели,
а остальное выкинули с блюда в огонь. Рис почернел. Но не сгорел. Он так и
остался лежать на углях черной липкой рыхловатой массой.
- Что будем делать? - спросил Найэл. - Она придет подложить угля в
камин и все увидит.
Они попробовали кочергой отскоблить рис от угля. Кочерга сделалась
липкой и покрылась черным рисом.
- Положим его в карманы, - сказала Мария. - Бумага вон там. Бумагой мы
отдерем его от угля и разложим по карманам. А по пути в театр выбросим в
канаву.
Они принялись лихорадочно набивать карманы мокрым, дымящимся рисом.
- Если тебе не понравится, ты обязательно скажи, ладно? - попросила
Мария.
- Ты о чем? - спросил Найэл.
- О театре. Если я не справлюсь с ролью, - сказала Мария.
- Конечно, - сказал Найэл, - но это невозможно. Ты справишься с любой
ролью.
Он высыпал остатки пудинга в кепку, которая была ему велика.
- Неужели? - спросила Мария. - Ты уверен?
Она смотрела, как он стоит здесь, совсем рядом, тощий, бледный, с
оттопыренными карманами и жуткой кепкой, разбухшей от риса.
- Ах, Найэл, - сказала она. - Как я рада, просто не передать.
На улице шел дождь, и они одолжили у хозяйки зонт. Они шли под ним
вдвоем, и порывистый ветер задувал под него как метроном. Найэл рассказывал
Марии про мистера Вильсона. Мистер Вильсон уже не казался ему таким важным и
значительным. Теперь он стал всего-навсего жалким, надутым стариком с
обвислыми усами.
- У него есть прозвище? - спросила Мария. - У всех преподавателей
бывают прозвища.
- Мы зовем его Длиннорылым, - сказал Найэл. - Но его усы тут ни при
чем. Дело не в усах.
- Я хочу предупредить тебя, - сказала Мария, - что нашу хозяйку зовут
Флори Роджерс.
- Ну и что? - спросил Найэл.
- Да так, просто это очень смешно, - сказала Мария.
Перед самым театром они вывернули карманы и освободились от рисового
пудинга.
- Вот тебе деньги на билет, - сказала Мария. - Еще слишком рано. Тебе
придется сидеть и ждать целую вечность.
- Ничего страшного, - сказал Найэл. - Я постою в фойе и посмотрю, не
принесли ли зрители на ногах остатки пудинга. Кроме того, я буду не один.
Ведь это все равно, что придти домой.
- Что значит придти домой? - спросила Мария.
- Быть в театре, - сказал Найэл. - Быть рядом с тобой. Знать, что когда
поднимится занавес, на сцене будет один из нас.
- Дай мне зонтик, - сказала она. - У тебя будет глупый вид, если ты
войдешь в фойе с зонтиком в руках.
Она забрала у него зонт и улыбнулась.
- Какая досада, - сказала она. - Ты так вырос, что почти догнал меня.
- Не думаю, что я вырос, - сказал Найэл. - Скорее, ты стала как-то ниже
ростом.
- Нет, - сказала Мария, - это ты вырос. И голос у тебя стал резкий и
странный. Так лучше. Мне нравится.
Концом мокрого зонта она толкнула дверь на сцену.
- Потом подожди меня здесь, - сказала она. - Служитель очень строгий и
не всех пускает за кулисы. Если тебя спросят, кто ты, скажи, что ждешь мисс
Делейни.
- Я мог бы притвориться, что хочу получить автограф, - сказал Найэл.
- Хорошо, - сказала Мария, - так и сделай.
Как странно, подумала она, проскальзывая в дверь, еще утром я была так
несчастна, страшно нервничала и ненавидела театр. Теперь же я счастлива и
больше не нервничаю. И люблю театр. Люблю больше всего на свете. С зонтом в
руках она, стуча каблуками и что-то напевая про себя, спустилась по каменной
лестнице. А Найэл тем временем молча сидел в боковом кресле первого ряда
верхнего яруса и, наблюдая, как музыканты занимают места в оркестровой яме,
чувствовал, как приятное тепло постепенно разливается по всему его существу.
Хоть и сказал он себе в школе, что не любит музыку и не может играть на
пианино, что-то уже навевало ему обрывок мелодии, где-то, когда-то
услышанной и почти забытой; она сливалась со звуками настраиваемой первой
скрипки, с горячими, слегка затхлым, напоенным сквозняками дыханием самого
театра и сознанием того, что кто-то, кого он знает и любит, как некогда
Маму, а теперь Марию, сидит в уборной за сценой и легкими мазками наносит
грим на лицо.
- Они приехали и забрали тебя, да? - сказала Селия. - Вы даже не успели
как следует побыть друг с другом.
- У нас было два дня, - сказала Мария.
Два дня... И так всегда с тех пор, из года в год. Найэл появляется
никогда не знаешь когда, никогда не знаешь где, и вот он с ней. Всегда
ненадолго. Она никогда не помнила, куда они ходили, что делали, что
случалось; знала она одно - они были счастливы.
Раздражение, усталость, бесконечные заботы, трудности, планы - все
забывалось, когда он был с ней. Он всегда приносил с собой странный покой и
непонятное ей самой возбуждение. Рядом с ним она и отдыхала, и переживала
необъяснимый подъем.
Не проходило дня, чтобы она не вспоминала о нем. Надо об этом
рассказать Найэлу, он посмеется, он поймет. Но проходили недели, а она все
не видела его. И вот он появляется неожиданно, без предупреждения. Она
совершенно измученная возвращается после длинной репетиции, неприятного
разговора или просто неудачно проведенного дня, а Найэл сидит в глубоком
кресле, смотрит на нее снизу вверх и улыбается. Ей надо причесаться,
попудрить лицо, сменить почему-то ставшее ненавистным платье... все
забывается в мгновение ока - ведь Найэл здесь, он часть ее существа, быть
рядом с ним все равно что быть наедине с собой.
- В этом был виноват Папа, - сказала Селия. - Директор школы
телеграфировал Папе о том, что Найэл убежал, а он в ответной телеграмме
написал: "Свяжитесь с Королевским театром в Ливерпуле". Труда догадалась,
что он поехал к Марии.
- По-моему, это единственный нехороший поступок Папы за всю жизнь, -
сказал Найэл.
- Ему очень не хотелось этого делать, - сказала Селия. - Он позвал
Труду в гостиную - в то время мы были в Мельбурне, и там стояла ужасная жара
- и сказал ей: "Мальчик удрал. Что же мне делать, черт возьми?"
Селия помнила, что им приходилось постоянно включать вентиляторы. Один
висел над дверью, а другой на противоположной стене комнаты, чтобы был
сквозняк. Кто-то предложил закрыть окна, задернуть шторы и включить
вентиляторы на всю мощность, будто от этого станет прохладнее. Но вышло
иначе. Стало еще жарче. Папа весь день сидел в пижаме и пил пиво.
- Дорогая, - сказал он Селии, - мне придется сдаться. Я больше не могу.
Я ненавижу этих людей и эту страну. Кроме того, я теряю голос. Придется
сдаваться.
Он постоянно говорил нечто подобное. Но это ничего не значило. То была
часть ритуала на всем протяжении прощального турне. Всего несколько месяцев
назад в Нью-Йорке они попали в снежную бурю, и он говорил то же самое об
Америке и американцах. Он постоянно терял голос. Терял желание петь
когда-либо в будущем. Терял желание петь в этот вечер.
- Позвони в театр, дорогая, - сказал он. - Скажи, что я отменяю
сегодняшнее выступление. Я очень болен. У меня начинается нервный срыв.
- Хорошо, Папа, - ответила Селия, но, конечно, не придала его словам ни
малейшего значения. Она продолжала рисовать в альбоме воображаемых
персонажей, а Папа продолжал пить пиво.
Ей запомнилось, что телеграмма пришла около полудня; Папа разразился
хохотом и бросил листок Селии на стол.
- Молодчина Найэл, - сказал он. - Я никогда не думал, что у него хватит
духа на это.
Но она сразу забеспокоилась. Ей представилось, как Найэл лежит убитый
где-нибудь в канаве, или что его избил, несправедливо избил жестокий
директор школы, а то и побили камнями другие мальчики.
- Надо сейчас же сказать Труде, - заявила она. - Труда знает, что
делать.
А Папа только смеялся. Он продолжал пить пиво и покатывался со смеху.
- Бьюсь об заклад, что через шесть недель он объявится здесь. Согласна?
- сказал он. - Молодчина Найэл. Во всяком случае, я никогда ни в грош эту
школу не ставил.
Но Труда сразу догадалась, что Найэл поехал к Марии.
- Он в Ливерпуле, - твердо сказала она и поджала губы. Это выражение
Папа и Селия знали слишком хорошо. - Вы должны послать в школу телеграмму и
сообщить, что они найдут его в театре в Ливерпуле. На этой неделе
Мария там. Список ее выступлений у меня в комнате.
- Чего бы ради ему ехать в Ливерпуль? - спросил Папа. - Клянусь Богом,
если бы я был мальчишкой и убежал из школы, то черта с два я бы выбрал для
побега Ливерпуль.
- Дело в Марии, - сказала Труда. - Теперь, после смерти матери, он
всегда будет убегать к Марии. Я его знаю. Знаю лучше других.
Селия бросила взгляд на Папу. При упоминании о Маме с ним всегда что-то
происходило. Он перестал смеяться. Перестал пить пиво. Он поднял тяжелый
взгляд на Труду, его тело словно обмякло, и он вдруг показался
постаревшим и усталым.
- Ну, не знаю, - сказал он. - Это выше моего разумения. Что я могу
поделать со всем этим отсюда, с противоположной стороны этого проклятого
Земного шара? Андре!
Папа во весь голос позвал Андре, потому что Андре тоже необходимо
рассказать про побег Найэла, и не одному Андре, но и официанту, когда тот
придет, и горничной и, разумеется, всем в театре. Какую прекрасную историю,
не без преувеличений, но зато какую захватывающую, поведает он всем о побеге
своего смышленого пасынка из школы.
- Что проку звать Андре, - сказала Труда, опять поджимая губы. - Вам
надо просто сообщить в школу, чтобы они связались с театром в Ливерпуле. Они
должны забрать его. Говорю вам, он в Ливерпуле.
- В таком случае пусть и остается там, - сказал Папа, - если ему так
нравится. Может быть, он получит работу в оркестре, будет играть на рояле.
- Его мать хотела, чтобы он ходил в школу, - сказала Труда. - Театр не
место для мальчика его возраста. Он должен пройти обучение. И вам это
известно.
У Папы вытянулось лицо, и он посмотрел на Селию.
- Пожалуй, нам придется поступить так, как она говорит, - сказал он. -
Сбегай вниз, дорогая, и принеси мне телеграфный бланк.
И Селия пошла вниз, в холл, к портье отеля, размышляя о том, что Найэл
убежал в Ливерпуль к Марии. Сестрой Найэла была она, а не Мария. Зачем же