Страница:
заиграл последнюю мелодию и затих.
- Кто-нибудь хочет послушать новости? - спросила Полли.
Чарльз махнул рукой. Полли, как вышколенная собака, поняла сигнал. Она
встала и выключила приемник.
- Кажется, мы это не обсуждали, - сказала Мария, надкусывая дольку
апельсина. - Мы говорили о многом другом. Как всегда.
- Мы провели любопытный день, - сказал Найэл. - Мы, все трое, окунулись
в прошлое. Вспомнили многое из того, что считали забытым. А если не забытым,
то похороненным на дне памяти.
- Однажды, давным давно, - сказал Чарльз, - в качестве мирового судьи
этого округа я присутствовал на эксгумации. Вскрытие могилы было весьма
неприятной процедурой. И от трупа исходил запах.
- Запах незнакомых людей, мертвых или живых, всегда неприятен, - сказал
Найэл, - но наш собственный запах и запах тех, кого мы любим, может обладать
невыразимым очарованием. И определенным смыслом. Полагаю, сегодня днем мы в
этом убедились.
Чарльз затянулся сигарой. Найэл закурил сигарету. Селия прислушивалась
к тревожному биению собственного сердца. Мария ела апельсин.
- Вот как? - сказал Чарльз. - И какой же смысл вы извлекли из своего
умершего прошлого?
- Не более чем подтверждение того, о чем я всегда подозревал, - ответил
Найэл. - Живя, человек движется по кругу, как и мир, вращаясь на своей оси,
и возвращается на то же место, с которого начал путь. Это очень просто.
- Да, - сказала Селия, - я чувствую то же самое. Но не только.
Существует определенная причина, по которой мы это делаем. Даже если мы и
возвращаемся к исходному пункту, то по пути кое-что приобретаем. Своего рода
знание.
- По-моему, вы оба абсолютно неправы, - сказала Мария. - У меня вовсе
нет такого чувства. Я не вернулась к тому, с чего начала. Я достигла другого
пункта. Достигла благодаря собственным усилиям, собственной воле. Назад пути
нет. Только вперед.
- В самом деле? - сказал Чарльз. - И можно спросить, к чему?
Полли, которая с веселым и несколько озадаченным видом бросала взгляды
то на одного, то на другого, ухватилась за возможность принять участие в
разговоре.
- Мы все надеемся, что мамочка, как только нынешняя пьеса сойдет со
сцены, пойдет навстречу новому большому успеху. И мамочка на это тоже
надеется.
Довольная собственной находчивостью, она принялась составлять тарелки
на поднос. Близился момент, когда ей следовало покинуть столовую. Воскресный
ужин, да; но она тактично уходила, как только миссис Бэнкс открывала дверь и
подавала поднос с кофе. Мамочка и папочка любили пить кофе в узком кругу. А
миссис Бэнкс любила помогать Полли мыть посуду.
- Успех... - сказал Найэл, - в нашем разговоре мы его не касались. Как
и слава, о чем недавно говорила Селия, он не так уж необходим. Слишком часто
успех становится камнем на шее. Да и история успеха в нашем деле всегда
очень скучна. История успеха Марии - это перечень ее ролей. Моего - вереница
мелодий. Они не имеют ровно никакого значения.
- А что по-вашему имеет значение? - поинтересовался Чарльз.
- Не знаю, - ответил Найэл, - и никогда не знал. А хотел бы, видит Бог.
Миссис Бэнкс открыла дверь и застыла с подносом в руках. Полли взяла у
нее поднос. Дверь закрылась.
- А я скажу вам, что имеет значение, - сказал Чарльз. - Имеют значение
принципы, критерии, идеалы. Имеет большое значение вера в Бога и в людей.
Имеет очень большое значение, если вы любите женщину, а женщина любит
мужчину и вы женитесь, и растите детей, и живете жизнью друг друга, и
стареете, и лежите погребенным в одной могиле. Еще большее значение имеет,
если мужчина любит не ту женщину, и женщина любит не того мужчину, и эти
двое пришли из разных миров, которые невозможно соединить, невозможно
превратить в один мир, принадлежащий обоим. Потому что когда такое
происходит, мужчина начинает плыть по течению и погибает как личность, его
идеалы, иллюзии, традиции погибают вместе с ним. Жить больше не для чего. Он
признает себя побежденным. И он говорит себе: "К чему напрасный труд?
Женщина, которую я люблю, не верит в то, во что верю я. Так перестану верить
и я. Я тоже могу понизить свои критерии".
Он взял чашку кофе, которую поставила перед ним Полли, и помешал в ней
ложечкой. Мешать было незачем. Кофе был без сахара.
- Чарльз, прошу вас, - сказала Селия, - не говорите так. Для меня
невыносимо слышать, когда вы так говорите.
- Для меня было невыносимо, - сказал Чарльз, - начать думать подобным
образом. Теперь я уже привык.
- Чарльз, - сказал Найэл, - я не умею правильно расставлять акценты, но
по-моему вы все видите не в фокусе, не в контуре. Вы говорите о разных
мирах. Наш мир, мир Марии и мой, отличается от вашего, но только на
поверхности. У нас тоже есть свои традиции. Свои критерии. Но мы смотрим на
них под другим углом зрения. Как, скажем, француз многое видит иначе, чем
датчанин или итальянец. Это не значит, что они не могут ужиться, не могут
поладить.
- Совершенно согласен, - сказал Чарльз. - Но поскольку я никогда не
просил француза, датчанина или итальянца разделить со мной жизнь, то вы
уклоняетесь от главного вопроса.
- И в чем же состоит главный вопрос? - спросила Мария.
- Пожалуй, - сказала Полли, стоя в дверях, - если не возражаете, я
пожелаю вам доброй ночи и пойду помогу миссис Бэнкс с мытьем посуды. - Она
одарила нас лучезарной улыбкой и ушла.
- Главный вопрос в том, - сказал Чарльз, - что для вас главное в жизни
- брать или давать. Если брать, то приходит время, когда вы досуха
высасываете того, кто дает, как Мария только что высосала последние капли
сока из апельсина. И перед тем, кто берет, открывается безрадостная
перспектива. Для того, кто дает, перспектива такая безрадостна, потому что в
нем практически не осталось никаких чувств. Но у него еще хватает решимости,
чтобы принять одно решение. А именно - не тратить по пусту те немногие
чувства, что в нем еще остались.
Пепел с его сигары упал на блюдце. Полежал на пролитых каплях и
расплылся грязным, коричневым пятном.
- Откровенно говоря, - сказала Мария, - я не понимаю, что ты имеешь в
виду.
- Я имею в виду, - сказал Чарльз, - что мы все подошли к той точке, где
наши пути расходятся.
- Не слишком ли много кларета ты выпил? - спросила Мария.
Не слишком, подумал Найэл, Чарльз выпил не слишком много. Если бы было
еще хоть полбутылки, Чарльз не страдал бы. Никто не должен страдать. Иначе
завтра мы проснемся с головной болью. Тогда как сейчас...
- Нет, - сказал Чарльз. - Я выпил ровно столько, чтобы у меня
развязался язык, который слишком долго был связан. Сегодня днем пока вы
втроем ворошили прошлое, я принял решение. Очень простое решение. Люди
принимают его каждый день. Но поскольку оно отразится на вас троих, вы
имеете право услышать о нем.
- Я тоже принял решение, - быстро проговорил Найэл. - Возможно, сегодня
каждый из нас принял решение. Вы только что спросили, что в жизни имеет для
меня значение. Я солгал, ответив, что не знаю. Для меня имеет значение
писать хорошую музыку. Я этого еще никогда не делал и, возможно, не сделаю.
Но я хочу попробовать. Хочу уехать и попробовать. Поэтому, что бы вы не
решили, гуляя под дождем, можете спокойно исключить меня из своей сметы.
Меня здесь не будет, Чарльз. А значит, одним паразитом меньше.
Чарльз промолчал.
- Мне очень неловко, - сказала Селия, - что я так часто приезжаю сюда
на выходные. После смерти Папы как-то само собой получилось, что я стала
считать Фартингз своим домом. Особенно во время войны. И дети. Дети открыли
для меня новый мир. Но теперь я окончательно поселюсь у себя в Хэмпстеде,
там все будет по-другому, совсем по-другому. Я займусь тем, на что раньше у
меня не хватало времени. Я буду писать. Я буду рисовать.
Чарльз не сводил взгляда с серебряных канделябров.
- На прошлой неделе зал опять был полупустым, - сказала Мария. - Я
очень сомневаюсь, что пьеса протянет до весны. Мы уже много лет не отдыхали
вместе, не так ли? Просто нелепо... ведь есть масса мест, которых я еще не
видела. Чарльз, мы могли бы куда-нибудь поехать, когда пьесу снимут. Ты бы
хотел этого? Ты был бы рад?
Чарльз положил сигару на тарелку и сложил салфетку.
- Очаровательное предложение, - сказал он. - Но у него есть один
недостаток. Оно пришло слишком поздно.
Слишком поздно для фортепианного концерта, слишком поздно сочинять
хорошую, а не плохую музыку? Слишком поздно рисовать, слишком поздно
печатать рассказы? Слишком поздно создать семью, обустроить домашний очаг,
любить детей?
- Завтра, - сказал Чарльз, - я намерен дать делу официальный ход.
Поручить адвокату написать тебе письмо по всей форме.
- Письмо? - спросила Мария. - Какое письмо?
- Письмо с просьбой дать мне развод, - ответил Чарльз.
Никто из нас не проронил ни слова. Мы уставились на Чарльза
растерянные, ошеломленные.
Этот голос, подумала Селия, голос, который я не слышала, голос на
другом конце провода. Вот, что встревожило меня, вот что напугало. Этот
голос и то, как Чарльз толкнул ногой дверь буфетной.
Слишком поздно, подумал Найэл, слишком поздно... в том числе и для
Чарльза. Паразиты сделали свое дело.
- Развестись с тобой? - сказала Мария. - Что значит развестись с тобой?
Я не хочу с тобой разводиться. Я тебя люблю, очень люблю.
- Ужасно, не так ли? - сказал Чарльз. - Тебе следовало говорить об этом
почаще. А теперь бесполезно, меня это уже не интересует. Видишь ли, я
полюбил другую.
Найэл через стол посмотрел на Марию. Она уже не была Мэри Роз, она уже
никем не была. Она вновь стала маленькой девочкой, которая почти тридцать
лет назад стояла в заднем ряду партера и смотрела на Маму, освещенную мягким
светом рампы... Она посмотрела на Маму, затем повернулась к висящим на стене
зеркалам, и в них отразились не ее, а у кого-то заимствованные жесты, не ее,
а чьи-то руки, чья-то улыбка, чьи-то плывущие в танце ноги. А глаза были
глазами ребенка, который живет в мире фантазий и масок, в мире оживших
видений и пурпурных волн театрального занавеса; ребенка, который, как только
ему показали реальную жизнь, почувствовал боль, смятение и страх.
- Нет, - сказала Мария. - Нет...
Она поднялась из-за стола и, стиснув руки стояла, глядя на Чарльза.
Роль покинутой жены ей еще не приходилось играть.
Селия оставила перчатки и библиотечную книгу в приемной. После
консультации у врача она вернулась за ними. Женщины с маленьким ребенком там
уже не было. Наверное, она пошла к одному из врачей, чьи имена указаны на
медных табличках на дверях. Вместо них у стола сидел мужчина, листавший
страницы "Сферы"*. У него было серое, изможденное лицо. Возможно, он очень
болен, подумала Селия, возможно, ему скоро скажут что-нибудь гораздо хуже
того, что сказали ей. Поэтому он и не читает журнал по-настоящему, а
нетерпеливо перелистывает сразу по четыре страницы. И никто из собравшихся в
этой комнате не знает, чем больны другие. О чем они думают. Зачем пришли.
Взяв со стола перчатки и библиотечную книгу, она вышла из приемной. У
открытой входной двери стояла женщина-регистратор в белом халате.
- Похолодало, - сказала она.
- Да, - сказала Селия.
- Коварное время года, - сказала женщина. - Всего доброго.
Входная дверь захлопнулась. Селия спустилась по ступенькам и свернула
налево по Харли-стрит*. Действительно похолодало. Задул пронизывающий ветер.
В такой день хорошо сидеть там, где тебя любят и балуют: жаркий камин,
дружелюбный звон чашек и блюдец, сонный кот, развалясь в кресле, лижет лапу,
а на подоконнике распускаются новые бутоны розового цикломена.
- Ну, что случилось? Положи ноги поудобнее и расскажи все по порядку.
Но такого друга нет. Она свернула на Вигмор-стрит в сторону книжного
клуба "Таймс". Фиброма. Множество женщин имеют фиброму. Довольно частое
явление. И операция, как сказал врач, в современных условиях не представляет
никакой сложности. После операции ей станет гораздо лучше. Прежде всего, не
волноваться, несколько недель отдыха, а потом быть готовой ко всему. Нет,
она вовсе не боится операции. Но сознание того, что она не сможет иметь
детей... Отказываться просто нелепо, глупо. Вопрос о замужестве не стоит,
она не влюблена, никогда не была влюблена, да и вряд ли уже кого-нибудь
встретит; она и не хочет влюбляться и выходить замуж не имеет ни малейшего
желания.
- Вы намерены выйти замуж? - спросил врач.
- Нет. Ах, нет.
- Значит, ваше решение зависит только от вас?
- Только от меня.
- Общее состояние вашего здоровья не оставляет желать лучшего. И,
уверяю вас, вам не о чем беспокоиться. Если бы это было не так, я не стал бы
скрывать.
- Я не беспокоюсь. Правда.
- Значит, все в порядке. Отлично. Тогда остается только назначить время
и место. И хирурга.
Однако, никаких детей... Никогда. Никакой возможности после операции.
Сегодня ты женщина, способная вынашивать детей. Но через несколько недель...
Через несколько недель ты станешь чем-то вроде раковины. Не более чем
раковиной. Женщина, которая идет перед Селией по Вигмор-стрит, может быть
она тоже перенесла такую операцию. Она выглядит крепко сбитой. С другой
стороны, вполне возможно, что она замужем, и у нее несколько детей. Впрочем,
неважно. У нее вид замужней женщины. Приехавшей в город жены флегматичного
деревенского викария. Она в нерешительности помедлила... перешла дорогу,
остановилась у "Дебнема"* и уставилась на витрину. Затем, видимо, решилась и
вошла в магазин. Как определить, была у этой женщины операция, которую
предстоит перенести ей, или нет.
Через вращающуюся дверь Селия вошла в книжный клуб "Таймс". Подошла к
столу, на котором значилась начальная буква ее фамилии. За столом стояла
давно знакомая ей девушка. Девушка с платиновыми волосами.
- Добрый день, мисс Делейни.
- Добрый день.
И вдруг Селия ощутила непреодолимое желание рассказать девушке про
операцию. Сказать: "Мне должны вырезать внутренности, а это значит, что я не
смогу иметь детей". Что ответит ей платиновая девушка? Скажет: "О Боже, мне
очень жаль", и ее сочувствие согреет Селии сердце, и она выйдет из клуба
"Таймс" более счастливой, смирившейся со своей участью? Или она в
замешательстве посмотрит на Селию и, опустив глаза на ее палец, поймет, что
Селия незамужем? Так не все ли равно? Почему Селия так боится?
- У меня есть биография, которую вы спрашивали, мисс Делейни.
- Ах, благодарю вас. - Но Селия была не в том состоянии духа, которое
располагает к биографиям. - Нет ли у вас каких-нибудь рассказов? Хороших
рассказов, которые можно взять в руки и вскоре отложить?
Идиотский вопрос. Что она имела в виду? Она имела в виду то, как
мужчина в приемной обращался с последним номером "Сферы".
- Боюсь, что из рассказов нет ничего стоящего. Но есть замечательный
роман, который только что появился и уже получил очень хорошие рецензии.
- Можно посмотреть?
Платиновая девушка протянула книгу через стол.
- Он не тяжелый?
- О, нет. Как раз наоборот. И очень легко читается.
- Хорошо. Я его возьму.
Роман издала фирма, где директором был мистер Харрисон. Его написала
одна женщина, у которой было время, чтобы писать. Она подписала контракт,
почла за честь и оправдала доверие фирмы. Не то, что Селия. Если бы Селия
принялась за работу, если бы не необходимость ухаживать за Папой, если бы не
война, посетители подходили бы к этому самому столу и спрашивали у
платиновой девушки: - У вас нет новых рассказов Селии Делейни?" Надо просто
вернуться в Хэмпстед, сесть за стол, выкроить время. Никакие операции не
помешают ей в этом. Больной всегда может работать. Больной может писать,
лежа в кровати. Надо лишь подложить доску для рисования.
- Вы не хотите взять и биографию? Я держала ее специально для вас.
- Хорошо. Благодарю вас. Я возьму.
Ей подали через стол биографию и новый легкий роман.
- На днях я видела на сцене вашу сестру.
- В самом деле? Вам понравилось?
- О пьесе я не очень высокого мнения, но ваша сестра мне очень
понравилась. Она великолепна, правда? Вы ни капли не похожи, не так ли?
- Да, мы действительно не похожи. Видите ли, мы сестры только по отцу.
- Ах, наверное, поэтому вы и не похожи. Я могла бы смотреть ее игру
каждый день. Мой друг тоже. Он был без ума от нее. Я почти приревновала его!
На пальце платиновой девушки было кольцо. Селия заметила его в первый
раз.
- Я не знала, что вы обручены.
- Да, уже почти год. Я выхожу замуж в Пасху. Тогда в библиотеке меня
больше не увидят.
- У вас есть дом?
- Да, конечно.
Но Селии не удалось продолжить разговор с платиновой девушкой: какой-то
мужчина в котелке и очках нетерпеливо совал вперед библиотечную книгу, за
ним ждали своей очереди еще трое.
- Всего доброго.
- Всего доброго.
Вниз по лестнице библиотеки, через улицу, сквозь холодный шквалистый
ветер, задувающий за воротник. А все-таки это правда, что эгоистичный страх
за самого себя притупляет все остальные чувства. Визит на Харли-стрит придал
особую окраску всему дню. С тех пор, как Селия вышла от врача, она ни разу
не подумала о Марии.
- Но вы ни капли не похожи, не так ли?
- Да, мы сестры только по отцу.
Но мы должны быть похожи, потому что в нас обеих течет Папина кровь. Мы
унаследовали его силу, его энергию, его жизненную стойкость. По крайней
мере, Мария. Вот почему она лишь одно мгновение стояла, глядя на Чарльза
испуганными глазами. Лишь одно мгновение. Затем собрала всю свою волю и
сказала:
- Как глупо с моей стороны. Извините. Мне следовало бы знать. Между
прочим, кто она?
И когда Чарльз назвал ей имя, Мария ответила.
- Ах... эта... Да, понятно, другой и не могло быть, разве не так? Я
хочу сказать, что не могло при том спокойном образе жизни, какой ты здесь
ведешь.
И она стала убирать кофейные чашки, как то могла бы делать Полли. Никто
не знал, о чем она думает, что творится у нее в душе. Найэл встал и вышел из
комнаты; он никому не пожелал доброй ночи. Селия помогла Марии убрать
оставшиеся тарелки. Чарльз продолжал курить сигару. И Селия подумала, что
если бы было возможно вернуть сказанные слова, если бы было возможно
остановить и повернуть вспять стрелки часов, если бы день начался заново и
всем нам представился бы еще один шанс, то ничего подобного не произошло бы.
Чарльз не отправился бы на прогулку и не принял бы свое решение. Он не
разговаривал бы по телефону. И день закончился бы совсем иначе.
- Я могу чем-нибудь помочь? - ставя чашки с блюдцами на буфет, спросила
она Марию. - И голос ее звучал на полутонах, как бывает, когда в доме кто-то
болен и лежит с высокой температурой, в нем чувствовалось то же
настоятельное желание помочь страждущему: подать горячего молока, подложить
грелку, укрыть одеялом.
- Ты? Нет, дорогая, ты ничем не можешь помочь.
Мария, которая никогда не убирала со стола, предоставляя другим
заботиться о наведении порядка, понесла поднос в буфетную. Мария, которая
никогда не называла Селию "дорогая", только Найэла, улыбнулась ей через
плечо. И тогда Селия совершила непростительное - вмешалась не в свое дело.
Она вернулась в столовую, чтобы поговорить с Чарльзом.
- Прошу вас, пусть ваше решение не станет окончательным, - сказала она.
- Я понимаю, вам всегда было непросто. Но вы знали, на что идете, когда
женились на Марии, разве нет? Вы знали, что ее жизнь никогда не будет похожа
на вашу. К тому же война. Война многих изменила, и изменила не к лучшему.
Прошу вас, Чарльз, не разбивайте все одним ударом. Подумайте о детях.
Но ее порыв пропал втуне. Казалось, она обращается к человеку, которого
никогда не знала. К человеку, чью жизнь, чувства и поступки не понимала и не
могла понять.
- Я должен попросить вас не вмешиваться, Селия, - сказал Чарльз. Право
же, это не ваше дело. Не так ли?
Нет, это не ее дело. Семейная жизнь Марии, дети, дом, где она проводила
так много времени, тепло, которому радовалась, неурядицы, которые принимала
близко к сердцу. Здесь не нуждались в ее помощи. Мария сама пойдет навстречу
будущему. Селия ничего не могла сделать. Совсем ничего. На следующий день
возвращение в Лондон привычным поездом чем-то напоминало возвращение в дом
на Сент-Джонз-Вуд после смерти Папы. То же ощущение катастрофы, крушения.
Закончен отрезок жизни. Где-то глубоко под землей погребен труп. Чья-то
жизнь.
Дети, высыпавшие на подъездную аллею, машут ей на прощание. "До конца
недели!" Но она больше не приедет. Теперь уже нет.
И вот, думала Селия, переходя Вер-стрит, чтобы зайти в "Маршала"*, она
одержима сомнениями и страхом перед операцией, а Марии предстоит пережить
крушение семейной жизни. Селия оплакивает утрату детей, которые не родились,
а Мария может потерять детей, которые действительно существуют. Ведь развод
означает именно это. Хотя Чарльз с точки зрения закона - виновная сторона,
он захочет оставить детей себе. Дети принадлежат Фартингз, Колдхаммеру.
Визиты на квартиру - да. Походы в театр. Увидеть мамочку на сцене. Но лишь
изредка. Визиты на квартиру - все реже и реже. Гораздо приятнее жить в
деревне с папочкой, Полли и с... как они будут обращаться к новой матери?
Скорее всего по имени. Теперь так принято. И все устроится. Все пойдут своей
дорогой.
- Эй! Кто-нибудь послал тете Селии рождественский подарок?
- Нет. Ах! А нужно? Ведь мы вовсе не должны, разве нет, теперь?
- Мы ее никогда не навещаем. А зачем?
Кто-то толкнул Селию в спину; она извинилась и пошла дальше. В
"Маршале" было очень много народу. Она заслонила проход к лестнице,
спускавшейся в галантерейный отдел. Она никогда не могла вспомнить, зачем
пришла, что хотела купить. Может быть туфли? Да, туфли. Но в обувном отделе
было слишком много покупателей. Женщины с грустными, усталыми лицами сидели
на стульях и ждали своей очереди.
- Прошу прощения, мадам. Сегодня днем мы очень заняты. Зайдите попозже.
Значит, дальше... вслед за толпой к лифту. Наверх. Хоть одна из этих
женщин перенесла операцию? Вон та в уродливой шляпе, с густым слоем лиловой
помады на губах - у нее есть фиброма? Но если и есть, это не имеет значения.
Широкая полоска на руке без перчатки свидетельствует о том, что она
замужем. Возможно, у нее есть маленький мальчик, который учится в
Саннингдейле*.
- В субботу я собираюсь навестить Дэвида.
- Замечательно. Будет пикник?
- Да, если повезет с погодой. Потом футбольный матч. Дэвид будет в нем
участвовать.
Женщина вышла из лифта и направилась в отдел нижнего белья.
- Поднимаемся? Поднимаемся? Кто еще желает подняться? Пожалуйста.
Можно и подняться, куда-нибудь пойти. Можно просто побродить по
"Маршалз". Ведь есть что-то гнетущее в самой мысли о том, что надо
спуститься в метро на станции Бонд-стрит, на Тоттенхэм-Корт-роуд пересесть
на Эджварскую линию, доехать до Хэмпстэда, а дальше пешком брести к своему
дому с пустыми комнатами.
Детское белье. Кроватки. Коляски. Батистовые платьица в оборку.
Погремушки. Селия вспомнила, как перед рождением Кэролайн заходила сюда с
Марией. Мария заказала весь комплект приданого новорожденному и записала его
на счет леди Уиндэм.
- Она может оплатить все, - сказала Мария, - кроме коляски. Я попрошу
Папу подарить мне коляску.
Селия выбрала большую голубую шаль. Потом она обменяла ее на розовую,
потому что ребенок оказался девочкой. И сейчас на прилавке лежала шаль,
правда не такого качества, как тогда. Она посмотрела на шаль и задумалась о
Кэролайн... как ей там, в школе. Что будет с Кэролайн?
- Вы ищете шаль, мадам? Вот эти только что поступили. Их просто
расхватывают. Очень большой спрос.
- В самом деле?
- О, да, мадам. Шалей такого качества у нас не было с довоенных времен.
Для первенца, мадам?
- Нет. Ах, нет. Я только смотрела.
Интерес продавщицы мгновенно угас. Селия отошла от прилавка. Нет, не
для первенца. Не для второго и не для третьего... Никаких шалей, оборок,
погремушек. Что скажет этаженщина, если Селия посмотрит в ее усталые серые
глаза и признается: "У меня фиброма. Я никогда не смогу иметь ребенка".
Призовет на помощь остатки любезности и ответит: "Мне очень жаль, мадам,
поверьте"? Или с удивлением посмотрит на нее, что-то шепнет своей помощнице,
которая стоит за прилавком в нескольких шагах от нее, а та пошлет за
заведующим отделом - "Мы боимся, что одной даме стало дурно". Надо уйти, так
будет лучше для всех.
- Желаете подняться? Пожалуйста.
Почему в воскресенье вечером Найэл уехал, ни с кем не простившись? Сел
в машину и уехал?
- Вы ни капли не похожи, не так ли?
- Да. Он мой брат только по матери.
Но мы должны быть похожи, потому что в нас обоих течет Мамина кровь. Мы
унаследовали ее целеустремленность, ее способность сосредоточиться, ее
любовь к уединению. По крайней мере, Найэл. Вот почему в воскресенье вечером
он ушел из Фартингз и уехал на машине к морю, видимо, к своей лодке; уехал,
чтобы ни слова, ни поступки, причиняющие боль людям, которых он любит, не
стояли между ним и его музыкой. Уехал, чтобы остаться наедине с собой, чтобы
никто не нарушал гармонии рождающихся в его голове звуков; совсем как Мама,
которая танцевала одна на пустой сцене... Поэтому он и уехал? Или потому,
что подумал: "Это моя вина. Наша общая вина. Мы втроем убили Чарльза".
"Комната отдыха для женщин". Направо... Какое внимание со стороны
руководства "Маршалз". В магазине, наверное, много женщин с фибромой, таких,
как она. С легкой головной болью. С уставшими ногами. С ноющей болью. Вот
они, сидят на стульях вдоль стен, будто снова пришли на прием к врачу.
Женщины с пакетами. Женщины без пакетов.
Две из них, почти касаясь головами друг друга, заняты разговором.
- Кто-нибудь хочет послушать новости? - спросила Полли.
Чарльз махнул рукой. Полли, как вышколенная собака, поняла сигнал. Она
встала и выключила приемник.
- Кажется, мы это не обсуждали, - сказала Мария, надкусывая дольку
апельсина. - Мы говорили о многом другом. Как всегда.
- Мы провели любопытный день, - сказал Найэл. - Мы, все трое, окунулись
в прошлое. Вспомнили многое из того, что считали забытым. А если не забытым,
то похороненным на дне памяти.
- Однажды, давным давно, - сказал Чарльз, - в качестве мирового судьи
этого округа я присутствовал на эксгумации. Вскрытие могилы было весьма
неприятной процедурой. И от трупа исходил запах.
- Запах незнакомых людей, мертвых или живых, всегда неприятен, - сказал
Найэл, - но наш собственный запах и запах тех, кого мы любим, может обладать
невыразимым очарованием. И определенным смыслом. Полагаю, сегодня днем мы в
этом убедились.
Чарльз затянулся сигарой. Найэл закурил сигарету. Селия прислушивалась
к тревожному биению собственного сердца. Мария ела апельсин.
- Вот как? - сказал Чарльз. - И какой же смысл вы извлекли из своего
умершего прошлого?
- Не более чем подтверждение того, о чем я всегда подозревал, - ответил
Найэл. - Живя, человек движется по кругу, как и мир, вращаясь на своей оси,
и возвращается на то же место, с которого начал путь. Это очень просто.
- Да, - сказала Селия, - я чувствую то же самое. Но не только.
Существует определенная причина, по которой мы это делаем. Даже если мы и
возвращаемся к исходному пункту, то по пути кое-что приобретаем. Своего рода
знание.
- По-моему, вы оба абсолютно неправы, - сказала Мария. - У меня вовсе
нет такого чувства. Я не вернулась к тому, с чего начала. Я достигла другого
пункта. Достигла благодаря собственным усилиям, собственной воле. Назад пути
нет. Только вперед.
- В самом деле? - сказал Чарльз. - И можно спросить, к чему?
Полли, которая с веселым и несколько озадаченным видом бросала взгляды
то на одного, то на другого, ухватилась за возможность принять участие в
разговоре.
- Мы все надеемся, что мамочка, как только нынешняя пьеса сойдет со
сцены, пойдет навстречу новому большому успеху. И мамочка на это тоже
надеется.
Довольная собственной находчивостью, она принялась составлять тарелки
на поднос. Близился момент, когда ей следовало покинуть столовую. Воскресный
ужин, да; но она тактично уходила, как только миссис Бэнкс открывала дверь и
подавала поднос с кофе. Мамочка и папочка любили пить кофе в узком кругу. А
миссис Бэнкс любила помогать Полли мыть посуду.
- Успех... - сказал Найэл, - в нашем разговоре мы его не касались. Как
и слава, о чем недавно говорила Селия, он не так уж необходим. Слишком часто
успех становится камнем на шее. Да и история успеха в нашем деле всегда
очень скучна. История успеха Марии - это перечень ее ролей. Моего - вереница
мелодий. Они не имеют ровно никакого значения.
- А что по-вашему имеет значение? - поинтересовался Чарльз.
- Не знаю, - ответил Найэл, - и никогда не знал. А хотел бы, видит Бог.
Миссис Бэнкс открыла дверь и застыла с подносом в руках. Полли взяла у
нее поднос. Дверь закрылась.
- А я скажу вам, что имеет значение, - сказал Чарльз. - Имеют значение
принципы, критерии, идеалы. Имеет большое значение вера в Бога и в людей.
Имеет очень большое значение, если вы любите женщину, а женщина любит
мужчину и вы женитесь, и растите детей, и живете жизнью друг друга, и
стареете, и лежите погребенным в одной могиле. Еще большее значение имеет,
если мужчина любит не ту женщину, и женщина любит не того мужчину, и эти
двое пришли из разных миров, которые невозможно соединить, невозможно
превратить в один мир, принадлежащий обоим. Потому что когда такое
происходит, мужчина начинает плыть по течению и погибает как личность, его
идеалы, иллюзии, традиции погибают вместе с ним. Жить больше не для чего. Он
признает себя побежденным. И он говорит себе: "К чему напрасный труд?
Женщина, которую я люблю, не верит в то, во что верю я. Так перестану верить
и я. Я тоже могу понизить свои критерии".
Он взял чашку кофе, которую поставила перед ним Полли, и помешал в ней
ложечкой. Мешать было незачем. Кофе был без сахара.
- Чарльз, прошу вас, - сказала Селия, - не говорите так. Для меня
невыносимо слышать, когда вы так говорите.
- Для меня было невыносимо, - сказал Чарльз, - начать думать подобным
образом. Теперь я уже привык.
- Чарльз, - сказал Найэл, - я не умею правильно расставлять акценты, но
по-моему вы все видите не в фокусе, не в контуре. Вы говорите о разных
мирах. Наш мир, мир Марии и мой, отличается от вашего, но только на
поверхности. У нас тоже есть свои традиции. Свои критерии. Но мы смотрим на
них под другим углом зрения. Как, скажем, француз многое видит иначе, чем
датчанин или итальянец. Это не значит, что они не могут ужиться, не могут
поладить.
- Совершенно согласен, - сказал Чарльз. - Но поскольку я никогда не
просил француза, датчанина или итальянца разделить со мной жизнь, то вы
уклоняетесь от главного вопроса.
- И в чем же состоит главный вопрос? - спросила Мария.
- Пожалуй, - сказала Полли, стоя в дверях, - если не возражаете, я
пожелаю вам доброй ночи и пойду помогу миссис Бэнкс с мытьем посуды. - Она
одарила нас лучезарной улыбкой и ушла.
- Главный вопрос в том, - сказал Чарльз, - что для вас главное в жизни
- брать или давать. Если брать, то приходит время, когда вы досуха
высасываете того, кто дает, как Мария только что высосала последние капли
сока из апельсина. И перед тем, кто берет, открывается безрадостная
перспектива. Для того, кто дает, перспектива такая безрадостна, потому что в
нем практически не осталось никаких чувств. Но у него еще хватает решимости,
чтобы принять одно решение. А именно - не тратить по пусту те немногие
чувства, что в нем еще остались.
Пепел с его сигары упал на блюдце. Полежал на пролитых каплях и
расплылся грязным, коричневым пятном.
- Откровенно говоря, - сказала Мария, - я не понимаю, что ты имеешь в
виду.
- Я имею в виду, - сказал Чарльз, - что мы все подошли к той точке, где
наши пути расходятся.
- Не слишком ли много кларета ты выпил? - спросила Мария.
Не слишком, подумал Найэл, Чарльз выпил не слишком много. Если бы было
еще хоть полбутылки, Чарльз не страдал бы. Никто не должен страдать. Иначе
завтра мы проснемся с головной болью. Тогда как сейчас...
- Нет, - сказал Чарльз. - Я выпил ровно столько, чтобы у меня
развязался язык, который слишком долго был связан. Сегодня днем пока вы
втроем ворошили прошлое, я принял решение. Очень простое решение. Люди
принимают его каждый день. Но поскольку оно отразится на вас троих, вы
имеете право услышать о нем.
- Я тоже принял решение, - быстро проговорил Найэл. - Возможно, сегодня
каждый из нас принял решение. Вы только что спросили, что в жизни имеет для
меня значение. Я солгал, ответив, что не знаю. Для меня имеет значение
писать хорошую музыку. Я этого еще никогда не делал и, возможно, не сделаю.
Но я хочу попробовать. Хочу уехать и попробовать. Поэтому, что бы вы не
решили, гуляя под дождем, можете спокойно исключить меня из своей сметы.
Меня здесь не будет, Чарльз. А значит, одним паразитом меньше.
Чарльз промолчал.
- Мне очень неловко, - сказала Селия, - что я так часто приезжаю сюда
на выходные. После смерти Папы как-то само собой получилось, что я стала
считать Фартингз своим домом. Особенно во время войны. И дети. Дети открыли
для меня новый мир. Но теперь я окончательно поселюсь у себя в Хэмпстеде,
там все будет по-другому, совсем по-другому. Я займусь тем, на что раньше у
меня не хватало времени. Я буду писать. Я буду рисовать.
Чарльз не сводил взгляда с серебряных канделябров.
- На прошлой неделе зал опять был полупустым, - сказала Мария. - Я
очень сомневаюсь, что пьеса протянет до весны. Мы уже много лет не отдыхали
вместе, не так ли? Просто нелепо... ведь есть масса мест, которых я еще не
видела. Чарльз, мы могли бы куда-нибудь поехать, когда пьесу снимут. Ты бы
хотел этого? Ты был бы рад?
Чарльз положил сигару на тарелку и сложил салфетку.
- Очаровательное предложение, - сказал он. - Но у него есть один
недостаток. Оно пришло слишком поздно.
Слишком поздно для фортепианного концерта, слишком поздно сочинять
хорошую, а не плохую музыку? Слишком поздно рисовать, слишком поздно
печатать рассказы? Слишком поздно создать семью, обустроить домашний очаг,
любить детей?
- Завтра, - сказал Чарльз, - я намерен дать делу официальный ход.
Поручить адвокату написать тебе письмо по всей форме.
- Письмо? - спросила Мария. - Какое письмо?
- Письмо с просьбой дать мне развод, - ответил Чарльз.
Никто из нас не проронил ни слова. Мы уставились на Чарльза
растерянные, ошеломленные.
Этот голос, подумала Селия, голос, который я не слышала, голос на
другом конце провода. Вот, что встревожило меня, вот что напугало. Этот
голос и то, как Чарльз толкнул ногой дверь буфетной.
Слишком поздно, подумал Найэл, слишком поздно... в том числе и для
Чарльза. Паразиты сделали свое дело.
- Развестись с тобой? - сказала Мария. - Что значит развестись с тобой?
Я не хочу с тобой разводиться. Я тебя люблю, очень люблю.
- Ужасно, не так ли? - сказал Чарльз. - Тебе следовало говорить об этом
почаще. А теперь бесполезно, меня это уже не интересует. Видишь ли, я
полюбил другую.
Найэл через стол посмотрел на Марию. Она уже не была Мэри Роз, она уже
никем не была. Она вновь стала маленькой девочкой, которая почти тридцать
лет назад стояла в заднем ряду партера и смотрела на Маму, освещенную мягким
светом рампы... Она посмотрела на Маму, затем повернулась к висящим на стене
зеркалам, и в них отразились не ее, а у кого-то заимствованные жесты, не ее,
а чьи-то руки, чья-то улыбка, чьи-то плывущие в танце ноги. А глаза были
глазами ребенка, который живет в мире фантазий и масок, в мире оживших
видений и пурпурных волн театрального занавеса; ребенка, который, как только
ему показали реальную жизнь, почувствовал боль, смятение и страх.
- Нет, - сказала Мария. - Нет...
Она поднялась из-за стола и, стиснув руки стояла, глядя на Чарльза.
Роль покинутой жены ей еще не приходилось играть.
Селия оставила перчатки и библиотечную книгу в приемной. После
консультации у врача она вернулась за ними. Женщины с маленьким ребенком там
уже не было. Наверное, она пошла к одному из врачей, чьи имена указаны на
медных табличках на дверях. Вместо них у стола сидел мужчина, листавший
страницы "Сферы"*. У него было серое, изможденное лицо. Возможно, он очень
болен, подумала Селия, возможно, ему скоро скажут что-нибудь гораздо хуже
того, что сказали ей. Поэтому он и не читает журнал по-настоящему, а
нетерпеливо перелистывает сразу по четыре страницы. И никто из собравшихся в
этой комнате не знает, чем больны другие. О чем они думают. Зачем пришли.
Взяв со стола перчатки и библиотечную книгу, она вышла из приемной. У
открытой входной двери стояла женщина-регистратор в белом халате.
- Похолодало, - сказала она.
- Да, - сказала Селия.
- Коварное время года, - сказала женщина. - Всего доброго.
Входная дверь захлопнулась. Селия спустилась по ступенькам и свернула
налево по Харли-стрит*. Действительно похолодало. Задул пронизывающий ветер.
В такой день хорошо сидеть там, где тебя любят и балуют: жаркий камин,
дружелюбный звон чашек и блюдец, сонный кот, развалясь в кресле, лижет лапу,
а на подоконнике распускаются новые бутоны розового цикломена.
- Ну, что случилось? Положи ноги поудобнее и расскажи все по порядку.
Но такого друга нет. Она свернула на Вигмор-стрит в сторону книжного
клуба "Таймс". Фиброма. Множество женщин имеют фиброму. Довольно частое
явление. И операция, как сказал врач, в современных условиях не представляет
никакой сложности. После операции ей станет гораздо лучше. Прежде всего, не
волноваться, несколько недель отдыха, а потом быть готовой ко всему. Нет,
она вовсе не боится операции. Но сознание того, что она не сможет иметь
детей... Отказываться просто нелепо, глупо. Вопрос о замужестве не стоит,
она не влюблена, никогда не была влюблена, да и вряд ли уже кого-нибудь
встретит; она и не хочет влюбляться и выходить замуж не имеет ни малейшего
желания.
- Вы намерены выйти замуж? - спросил врач.
- Нет. Ах, нет.
- Значит, ваше решение зависит только от вас?
- Только от меня.
- Общее состояние вашего здоровья не оставляет желать лучшего. И,
уверяю вас, вам не о чем беспокоиться. Если бы это было не так, я не стал бы
скрывать.
- Я не беспокоюсь. Правда.
- Значит, все в порядке. Отлично. Тогда остается только назначить время
и место. И хирурга.
Однако, никаких детей... Никогда. Никакой возможности после операции.
Сегодня ты женщина, способная вынашивать детей. Но через несколько недель...
Через несколько недель ты станешь чем-то вроде раковины. Не более чем
раковиной. Женщина, которая идет перед Селией по Вигмор-стрит, может быть
она тоже перенесла такую операцию. Она выглядит крепко сбитой. С другой
стороны, вполне возможно, что она замужем, и у нее несколько детей. Впрочем,
неважно. У нее вид замужней женщины. Приехавшей в город жены флегматичного
деревенского викария. Она в нерешительности помедлила... перешла дорогу,
остановилась у "Дебнема"* и уставилась на витрину. Затем, видимо, решилась и
вошла в магазин. Как определить, была у этой женщины операция, которую
предстоит перенести ей, или нет.
Через вращающуюся дверь Селия вошла в книжный клуб "Таймс". Подошла к
столу, на котором значилась начальная буква ее фамилии. За столом стояла
давно знакомая ей девушка. Девушка с платиновыми волосами.
- Добрый день, мисс Делейни.
- Добрый день.
И вдруг Селия ощутила непреодолимое желание рассказать девушке про
операцию. Сказать: "Мне должны вырезать внутренности, а это значит, что я не
смогу иметь детей". Что ответит ей платиновая девушка? Скажет: "О Боже, мне
очень жаль", и ее сочувствие согреет Селии сердце, и она выйдет из клуба
"Таймс" более счастливой, смирившейся со своей участью? Или она в
замешательстве посмотрит на Селию и, опустив глаза на ее палец, поймет, что
Селия незамужем? Так не все ли равно? Почему Селия так боится?
- У меня есть биография, которую вы спрашивали, мисс Делейни.
- Ах, благодарю вас. - Но Селия была не в том состоянии духа, которое
располагает к биографиям. - Нет ли у вас каких-нибудь рассказов? Хороших
рассказов, которые можно взять в руки и вскоре отложить?
Идиотский вопрос. Что она имела в виду? Она имела в виду то, как
мужчина в приемной обращался с последним номером "Сферы".
- Боюсь, что из рассказов нет ничего стоящего. Но есть замечательный
роман, который только что появился и уже получил очень хорошие рецензии.
- Можно посмотреть?
Платиновая девушка протянула книгу через стол.
- Он не тяжелый?
- О, нет. Как раз наоборот. И очень легко читается.
- Хорошо. Я его возьму.
Роман издала фирма, где директором был мистер Харрисон. Его написала
одна женщина, у которой было время, чтобы писать. Она подписала контракт,
почла за честь и оправдала доверие фирмы. Не то, что Селия. Если бы Селия
принялась за работу, если бы не необходимость ухаживать за Папой, если бы не
война, посетители подходили бы к этому самому столу и спрашивали у
платиновой девушки: - У вас нет новых рассказов Селии Делейни?" Надо просто
вернуться в Хэмпстед, сесть за стол, выкроить время. Никакие операции не
помешают ей в этом. Больной всегда может работать. Больной может писать,
лежа в кровати. Надо лишь подложить доску для рисования.
- Вы не хотите взять и биографию? Я держала ее специально для вас.
- Хорошо. Благодарю вас. Я возьму.
Ей подали через стол биографию и новый легкий роман.
- На днях я видела на сцене вашу сестру.
- В самом деле? Вам понравилось?
- О пьесе я не очень высокого мнения, но ваша сестра мне очень
понравилась. Она великолепна, правда? Вы ни капли не похожи, не так ли?
- Да, мы действительно не похожи. Видите ли, мы сестры только по отцу.
- Ах, наверное, поэтому вы и не похожи. Я могла бы смотреть ее игру
каждый день. Мой друг тоже. Он был без ума от нее. Я почти приревновала его!
На пальце платиновой девушки было кольцо. Селия заметила его в первый
раз.
- Я не знала, что вы обручены.
- Да, уже почти год. Я выхожу замуж в Пасху. Тогда в библиотеке меня
больше не увидят.
- У вас есть дом?
- Да, конечно.
Но Селии не удалось продолжить разговор с платиновой девушкой: какой-то
мужчина в котелке и очках нетерпеливо совал вперед библиотечную книгу, за
ним ждали своей очереди еще трое.
- Всего доброго.
- Всего доброго.
Вниз по лестнице библиотеки, через улицу, сквозь холодный шквалистый
ветер, задувающий за воротник. А все-таки это правда, что эгоистичный страх
за самого себя притупляет все остальные чувства. Визит на Харли-стрит придал
особую окраску всему дню. С тех пор, как Селия вышла от врача, она ни разу
не подумала о Марии.
- Но вы ни капли не похожи, не так ли?
- Да, мы сестры только по отцу.
Но мы должны быть похожи, потому что в нас обеих течет Папина кровь. Мы
унаследовали его силу, его энергию, его жизненную стойкость. По крайней
мере, Мария. Вот почему она лишь одно мгновение стояла, глядя на Чарльза
испуганными глазами. Лишь одно мгновение. Затем собрала всю свою волю и
сказала:
- Как глупо с моей стороны. Извините. Мне следовало бы знать. Между
прочим, кто она?
И когда Чарльз назвал ей имя, Мария ответила.
- Ах... эта... Да, понятно, другой и не могло быть, разве не так? Я
хочу сказать, что не могло при том спокойном образе жизни, какой ты здесь
ведешь.
И она стала убирать кофейные чашки, как то могла бы делать Полли. Никто
не знал, о чем она думает, что творится у нее в душе. Найэл встал и вышел из
комнаты; он никому не пожелал доброй ночи. Селия помогла Марии убрать
оставшиеся тарелки. Чарльз продолжал курить сигару. И Селия подумала, что
если бы было возможно вернуть сказанные слова, если бы было возможно
остановить и повернуть вспять стрелки часов, если бы день начался заново и
всем нам представился бы еще один шанс, то ничего подобного не произошло бы.
Чарльз не отправился бы на прогулку и не принял бы свое решение. Он не
разговаривал бы по телефону. И день закончился бы совсем иначе.
- Я могу чем-нибудь помочь? - ставя чашки с блюдцами на буфет, спросила
она Марию. - И голос ее звучал на полутонах, как бывает, когда в доме кто-то
болен и лежит с высокой температурой, в нем чувствовалось то же
настоятельное желание помочь страждущему: подать горячего молока, подложить
грелку, укрыть одеялом.
- Ты? Нет, дорогая, ты ничем не можешь помочь.
Мария, которая никогда не убирала со стола, предоставляя другим
заботиться о наведении порядка, понесла поднос в буфетную. Мария, которая
никогда не называла Селию "дорогая", только Найэла, улыбнулась ей через
плечо. И тогда Селия совершила непростительное - вмешалась не в свое дело.
Она вернулась в столовую, чтобы поговорить с Чарльзом.
- Прошу вас, пусть ваше решение не станет окончательным, - сказала она.
- Я понимаю, вам всегда было непросто. Но вы знали, на что идете, когда
женились на Марии, разве нет? Вы знали, что ее жизнь никогда не будет похожа
на вашу. К тому же война. Война многих изменила, и изменила не к лучшему.
Прошу вас, Чарльз, не разбивайте все одним ударом. Подумайте о детях.
Но ее порыв пропал втуне. Казалось, она обращается к человеку, которого
никогда не знала. К человеку, чью жизнь, чувства и поступки не понимала и не
могла понять.
- Я должен попросить вас не вмешиваться, Селия, - сказал Чарльз. Право
же, это не ваше дело. Не так ли?
Нет, это не ее дело. Семейная жизнь Марии, дети, дом, где она проводила
так много времени, тепло, которому радовалась, неурядицы, которые принимала
близко к сердцу. Здесь не нуждались в ее помощи. Мария сама пойдет навстречу
будущему. Селия ничего не могла сделать. Совсем ничего. На следующий день
возвращение в Лондон привычным поездом чем-то напоминало возвращение в дом
на Сент-Джонз-Вуд после смерти Папы. То же ощущение катастрофы, крушения.
Закончен отрезок жизни. Где-то глубоко под землей погребен труп. Чья-то
жизнь.
Дети, высыпавшие на подъездную аллею, машут ей на прощание. "До конца
недели!" Но она больше не приедет. Теперь уже нет.
И вот, думала Селия, переходя Вер-стрит, чтобы зайти в "Маршала"*, она
одержима сомнениями и страхом перед операцией, а Марии предстоит пережить
крушение семейной жизни. Селия оплакивает утрату детей, которые не родились,
а Мария может потерять детей, которые действительно существуют. Ведь развод
означает именно это. Хотя Чарльз с точки зрения закона - виновная сторона,
он захочет оставить детей себе. Дети принадлежат Фартингз, Колдхаммеру.
Визиты на квартиру - да. Походы в театр. Увидеть мамочку на сцене. Но лишь
изредка. Визиты на квартиру - все реже и реже. Гораздо приятнее жить в
деревне с папочкой, Полли и с... как они будут обращаться к новой матери?
Скорее всего по имени. Теперь так принято. И все устроится. Все пойдут своей
дорогой.
- Эй! Кто-нибудь послал тете Селии рождественский подарок?
- Нет. Ах! А нужно? Ведь мы вовсе не должны, разве нет, теперь?
- Мы ее никогда не навещаем. А зачем?
Кто-то толкнул Селию в спину; она извинилась и пошла дальше. В
"Маршале" было очень много народу. Она заслонила проход к лестнице,
спускавшейся в галантерейный отдел. Она никогда не могла вспомнить, зачем
пришла, что хотела купить. Может быть туфли? Да, туфли. Но в обувном отделе
было слишком много покупателей. Женщины с грустными, усталыми лицами сидели
на стульях и ждали своей очереди.
- Прошу прощения, мадам. Сегодня днем мы очень заняты. Зайдите попозже.
Значит, дальше... вслед за толпой к лифту. Наверх. Хоть одна из этих
женщин перенесла операцию? Вон та в уродливой шляпе, с густым слоем лиловой
помады на губах - у нее есть фиброма? Но если и есть, это не имеет значения.
Широкая полоска на руке без перчатки свидетельствует о том, что она
замужем. Возможно, у нее есть маленький мальчик, который учится в
Саннингдейле*.
- В субботу я собираюсь навестить Дэвида.
- Замечательно. Будет пикник?
- Да, если повезет с погодой. Потом футбольный матч. Дэвид будет в нем
участвовать.
Женщина вышла из лифта и направилась в отдел нижнего белья.
- Поднимаемся? Поднимаемся? Кто еще желает подняться? Пожалуйста.
Можно и подняться, куда-нибудь пойти. Можно просто побродить по
"Маршалз". Ведь есть что-то гнетущее в самой мысли о том, что надо
спуститься в метро на станции Бонд-стрит, на Тоттенхэм-Корт-роуд пересесть
на Эджварскую линию, доехать до Хэмпстэда, а дальше пешком брести к своему
дому с пустыми комнатами.
Детское белье. Кроватки. Коляски. Батистовые платьица в оборку.
Погремушки. Селия вспомнила, как перед рождением Кэролайн заходила сюда с
Марией. Мария заказала весь комплект приданого новорожденному и записала его
на счет леди Уиндэм.
- Она может оплатить все, - сказала Мария, - кроме коляски. Я попрошу
Папу подарить мне коляску.
Селия выбрала большую голубую шаль. Потом она обменяла ее на розовую,
потому что ребенок оказался девочкой. И сейчас на прилавке лежала шаль,
правда не такого качества, как тогда. Она посмотрела на шаль и задумалась о
Кэролайн... как ей там, в школе. Что будет с Кэролайн?
- Вы ищете шаль, мадам? Вот эти только что поступили. Их просто
расхватывают. Очень большой спрос.
- В самом деле?
- О, да, мадам. Шалей такого качества у нас не было с довоенных времен.
Для первенца, мадам?
- Нет. Ах, нет. Я только смотрела.
Интерес продавщицы мгновенно угас. Селия отошла от прилавка. Нет, не
для первенца. Не для второго и не для третьего... Никаких шалей, оборок,
погремушек. Что скажет этаженщина, если Селия посмотрит в ее усталые серые
глаза и признается: "У меня фиброма. Я никогда не смогу иметь ребенка".
Призовет на помощь остатки любезности и ответит: "Мне очень жаль, мадам,
поверьте"? Или с удивлением посмотрит на нее, что-то шепнет своей помощнице,
которая стоит за прилавком в нескольких шагах от нее, а та пошлет за
заведующим отделом - "Мы боимся, что одной даме стало дурно". Надо уйти, так
будет лучше для всех.
- Желаете подняться? Пожалуйста.
Почему в воскресенье вечером Найэл уехал, ни с кем не простившись? Сел
в машину и уехал?
- Вы ни капли не похожи, не так ли?
- Да. Он мой брат только по матери.
Но мы должны быть похожи, потому что в нас обоих течет Мамина кровь. Мы
унаследовали ее целеустремленность, ее способность сосредоточиться, ее
любовь к уединению. По крайней мере, Найэл. Вот почему в воскресенье вечером
он ушел из Фартингз и уехал на машине к морю, видимо, к своей лодке; уехал,
чтобы ни слова, ни поступки, причиняющие боль людям, которых он любит, не
стояли между ним и его музыкой. Уехал, чтобы остаться наедине с собой, чтобы
никто не нарушал гармонии рождающихся в его голове звуков; совсем как Мама,
которая танцевала одна на пустой сцене... Поэтому он и уехал? Или потому,
что подумал: "Это моя вина. Наша общая вина. Мы втроем убили Чарльза".
"Комната отдыха для женщин". Направо... Какое внимание со стороны
руководства "Маршалз". В магазине, наверное, много женщин с фибромой, таких,
как она. С легкой головной болью. С уставшими ногами. С ноющей болью. Вот
они, сидят на стульях вдоль стен, будто снова пришли на прием к врачу.
Женщины с пакетами. Женщины без пакетов.
Две из них, почти касаясь головами друг друга, заняты разговором.