Страница:
"Никогда... никогда..." - прошептала она, и глаза, которые смотрели на
нее из воды, наполнились слезами горя. Есть в Библии строчки, которые хорошо
повторять, не для того, чтобы плакать, а просто так.
Как ноги прекрасны твои, обутые в туфли, о царская дочь.
Это из Библии? Впрочем, неважно, если не из Библии, то откуда-нибудь
еще. Сколько чудесных фраз можно произнести. Ей хотелось беспорядочно
нанизать их на одну нить.
Она повернулась на бок, закрыла глаза и стала слушать звучание
собственного голоса.
Завтра, завтра и снова завтра...
Как тепло и приятно лежать возле бухты. Если бы всегда было лето.
Ничего кроме лета, солнца да плеска волн, ленивого, навевающего дрему.
- Привет, морская нимфа, - сказал чей-то голос.
Мария прищурилась и подняла глаза. Это был Мишель. Интересно, как он ее
нашел. Нависшая над бухтой скала надежно скрывала ее от посторонних
взглядов.
- Привет, - сказала она.
Мишель подошел и сел рядом с ней. Он был в плавках и с полотенцем,
повязанным вокруг бедер. Мария предалась праздным размышлениям относительно
того, почему мужчины могут ходить обнаженными по пояс, а женщины нет.
Наверное, потому, что они полные. Сама она, слава Богу, пока не полная, но
Труда по какой-то дурацкой причине все лето заставляла ее закрывать верх.
Она уже слишком большая, чтобы бегать в таком виде, говорила Труда.
- Я повсюду искал вас, - сказал Мишель с ноткой упрека в голосе.
- Искали? - сказала Мария. - Извините. Я думала, вы разговариваете с
Папой или Мамой.
Мишель рассмеялся.
- Неужели вы думаете, что я стану проводить время с ними, если есть
хоть малейшая возможность побыть с вами? - спросил он.
Мария пристально посмотрела на него. Вот как... Он взрослый и их друг,
разве нет? Обычно взрослые предпочитают бывать со взрослыми. Она ничего не
сказала, да и сказать было нечего.
- Знаете, Мария, - продолжал он, - когда я вернусь в Париж, мне будет
очень не хватать вас.
- Правда? - сказала Мария. Она прислонилась к скале и закрыла глаза.
Как жарко, жарко даже для того, чтобы купаться. Слишком жарко, чтобы вообще
что-нибудь делать, кроме как сидеть прислонившись к скале.
- Да, - ответил он. - А вам будет не хватать меня?
Мария на мгновение задумалась. Если сказать "Нет", он обидится. Может
быть, ей и будет немного не хватать его. В конце концов, он высокий, милый и
довольно красивый, а когда они играли в теннис или искали морских звезд, он
всегда был очень веселым.
- Думаю, что да, - вежливо сказала она. - Да, уверена, что мне будет
очень не хватать вас.
Он наклонился и стал поглаживать ее ноги, как делал это за игрой в
vingt etur. Странно, подумала она. Почему он сам не свой до того, чтобы
гладить чьи-нибудь ноги? Во время игры это было приятно, вызывало
непривычное волнение, прежде всего потому, что за столом сидели другие,
которые ничего не замечали; кроме того, она инстинктивно чувствовала, что
Папа рассердился бы, и это ее забавляло. Но теперь, когда они с Мишелем
вдвоем, ей это не очень нравится. Это довольно глупо, как сказала Селия. Но
если она уберет ноги, он опять-таки обидится. Неожиданно она придумала
предлог.
- Господи, как жарко, - сказала она. - Мне просто необходимо поплавать,
чтобы освежиться.
Она встала и нырнула в глубокую бухту. Он сидел на камне и смотрел на
нее. У него был раздраженный вид, но Мария притворилась, будто не замечает
этого.
- Прыгайте, здесь замечательно, - сказала она, стряхивая воду с волос.
- Нет, благодарю вас, - сказал он. - Я уже наплавался.
Он прислонился к скале и закурил сигарету.
Мария плавала кругами, наблюдая за ним из воды. Когда он сидел,
подтянув колени к груди, и курил сигарету, он казался очень привлекательным.
Макушка его склоненной головы выгорела на солнце, шея была коричневой от
загара. Но когда он улыбался, слишком большие зубы все портили. Интересно,
думала Мария, бывает ли в мужчинах все красиво: волосы, глаза, нос, ноги,
руки или всегда найдется то, что вызывает раздражение и отталкивает.
Поднимая тучу брызг, она ударила ногами по воде и снова нырнула; она знала,
что хорошо ныряет, и ей захотелось покрасоваться перед Мишелем. Он продолжал
курить. Вскоре Мария вышла из воды и, подобрав полотенце, вытерлась на
солнце. Купанье освежило ее.
- Интересно, где остальные, - сказала она.
- Какое нам дело до остальных. Подойдите сюда и сядьте, - сказал он.
Тон, которым Мишель произнес эти слова, будто отдавая приказ, и то, как
он похлопал рукой по камню, удивили Марию. Обычно, если кто-то приказывал ей
что-то сделать, она инстинктивно отказывалась. Не в ее природе подчиняться
дисциплине. Но когда так заговорил Мишель, она поняла, что ей это нравится.
Такой тон куда лучше, чем нежный голос, каким он сказал, что ему будет не
хватать ее. Тогда он выглядел глупо, а теперь он вовсе не похож на глупца.
Она разложила полотенце сушиться на камне и села рядом с Мишелем. На этот
раз он ничего не говорил, не касался ее ног. Он потянулся к ее руке и взял
ее в свою.
Какое тепло, какой умиротворяющий покой были в пожатии его руки. Как
приятно было чувствовать прикосновение его плеча к своему. И все же, думала
Мария, если бы пришел Папа и, заглянув вниз с обрыва, увидел, что мы сидим
здесь, мне стало бы неловко и стыдно. Я бы быстро убрала свою руку и
притворилась, что Мишель вовсе и не дотрагивался до нее. Может быть, оттого
это так приятно. Может быть, мне это и нравится лишь потому, что
Папа никогда бы этого не позволил.
Через залив со скалистых островов донесся отдаленный вой сирены.
Селия услышала его, нахмурилась и повернула голову к морю, но быстро
сгущавшийся туман уже скрыл острова. Селия не могла разглядеть их.
Уууу... вновь прозвучал скорбный, настойчивый звук. Селия отступила на
несколько шагов и принялась рассматривать дом, который только что закончила
строить. Он был красивой формы с окнами из ракушек и с дорожками из
водорослей от двери к воротам. Чтобы найти двери и ворота, Селии пришлось
немало потрудиться, она очень придирчиво выбирала камни нужной формы. Еще
были мост и туннель. Туннель был проложен под садом и вел к дому.
Было горько думать, что море разрушит дом, на строительство которого
она не жалела труда. Подкрадется и песчинка за песчинкой унесет с собой. Это
говорит только о том, что бесполезно делать недолговечные вещи.
Рисование совсем другое дело. Если нарисовать картину, ее можно
положить в ящик и смотреть на нее снова и снова, она всегда будет там, когда
понадобится.
Хорошо бы иметь модель песочного домика и, возвращаясь домой, где бы ни
был их следующий дом, в Париже, в Лондоне или где-нибудь еще, знать, что
домик на месте, с другими вещами, которые она тайно хранила, сама не зная,
зачем, так, на всякий случай... На какой случай? - спрашивала Труда. Так, на
всякий случай, отвечала Селия. Среди ее сокровищ были ракушки, гладкие
зеленые камешки, засушенные цветы, огрызки карандашей, даже небольшие куски
старых тросточек, которые она подбирала в Bois или в Гайд-парке* и приносила
в отель или меблированные комнаты.
- Нет, нет, не надо это выбрасывать, - обычно говорила она.
Если она что-то подобрала, это должно сохраниться навсегда, стать
сокровищем, которое необходимо беречь и любить.
Уууу... снова завыла несносная сирена.
- Посмотри, Папа, - позвала она, - иди сюда и посмотри, какой
хорошенький домик я построила для нас с тобой.
Он не ответил. Селия повернулась и побежала к тому месту, где он сидел.
Его там не было. Его куртка, книга и полевой бинокль исчезли. Должно быть,
пока она строила домик, он поднялся и пошел домой. Может быть, она пробыла
одна целую вечность и даже не знала об этом. Снова завыла сирена, туман
подступил ближе и окутал Селию плотной пеленой.
Ее охватила внезапная паника. Она подобрала лопатку и побежала.
- Папа, - позвала она, - Папа, где ты?
Никто не ответил. Она не видела скал. Не видела дома. Все пропали, все
ее бросили. Она осталась одна, и у нее ничего нет, кроме деревянной лопатки.
Она бежала, забыв, что она уже не маленькая девочка, что ей скоро
исполнится одиннадцать лет, и, задыхаясь от бега, звала срывающимся голосом:
- Папа... Папа... Труда... Найэл, не оставляйте меня. Никогда не
оставляйте меня, пожалуйста, - а неотступный вой сирены все звучал и звучал
у нее в ушах.
Неожиданно он вышел из тумана у самых ворот сада, ведущих к дому. Папа
в своей старой синей куртке и летней белой шляпе; он наклонился и поднял ее
с земли.
- Привет, глупышка, - сказал он. - В чем дело?
Но все уже было неважно. Она нашла его. Она в безопасности.
Пришли и ушли последние дни августа, наступил сентябрь. Скоро, через
неделю или дней через десять начнутся неизбежные сборы и мы простимся с
виллой. Будет грусть последних прогулок, последних купаний, последних ночей,
проведенных в кроватях, к которым мы привыкли. Мы не поскупимся на
всевозможные обещания cuisiniere* и приходящей famme de chambre** и станем
уверять их, что "мы обязательно приедем на будущий год", хотя про себя
отлично знаем, что это не так. Мы никогда не снимали дважды одну и ту же
виллу. Возможно, в следующий раз это будет Ривьера или Италия, и скалы и
море Бретани станут для нас не более чем воспоминанием.
* Кухарка (фр.).
** Горничная (фр.).
Мария и Селия жили вдвоем в одной комнате, Найэлу была отведена смежная
с ней маленькая гостиная, поэтому при открытой двери мы могли
переговариваться. Но в то лето мы не играли в наши старые, шумные игры,
которыми увлекались еще год назад. Не носились в пижамах друг за дружкой по
комнате, не прыгали по кроватям.
Мария по утрам была сонливой и зевала. "Не разговаривайте. Я сочиняю
сон", и она завязывала глаза носовым платком, чтобы солнце окончательно не
разбудило ее.
Найэл по утрам сонливости не чувствовал, но садился в изножии кровати,
которая стояла у окна, и смотрел через сад на море и скалистые острова. Даже
в самые тихие дни море вокруг маяка никогда не бывало спокойным. Белые
буруны постоянно разбивались о скалы, вода вскипала легкой, пушистой пеной.
Труда приносила ему завтрак - кофе, круассаны и золотистый мед.
- О чем мечтает мой мальчик? - спрашивала она.
И получала неизменный ответ.
- Ни о чем.
- Вы слишком быстро взрослеете, вот в чем дело, - говорила она, словно
взросление было внезапной болезнью, но болезнью в чем-то постыдной и
достойной осуждения.
- Ну-ну, поднимайся. Нечего притворяться спящей. Я знаю, что ты меня
дурачишь, - сказала Труда Марии. Она одним движением раздернула портьеры, и
комнату залило потоком солнечного света.
- Не хочу я никакого завтрака. Уходи, Труда.
- Что-то новенькое, да? Не хочешь завтракать? Вот пойдешь в школу, моя
милая, так очень даже захочешь. Тогда не поваляешься в постели. И никаких
танцев по вечерам и прочей чепухи.
Наслаждаясь завтраком, особенно теплыми круассанами, которые так и
таяли во рту, Найэл размышлял о том, почему Труда, которую он очень любит,
обладает удивительным даром вызывать раздражение.
Ну, и пусть Мария лежит и мечтает, если ей так нравится; пусть Найэл
сидит, скрючившись у окна. Мы никому не мешаем, не нападаем на мир взрослых.
Взрослые... Когда же это случится? Когда произойдет внезапный и
окончательный переход в их мир? Неужели это, действительно, бывает так, как
сказал Папа - за одну ночь, между сном и пробуждением? Придет день, обычный
день как все другие, и оглянувшись через плечо, ты увидишь удаляющуюся тень
вчерашнего ребенка; и уже не вернуться назад, не поймать исчезающую тень.
Надо продолжать путь, надо идти в будущее, как бы ты ни страшился его, как
бы ни боялся.
"Господь, вспять поверни вселенной ход, и мне верни вчера!"
Папа, шутя, процитировал эту строку за ленчем, и Найэл, посмотрев
вокруг, подумал, что этот миг уже принадлежит прошлому, он прошел и никогда
не вернется.
В конце стола Папа в рубашке с закатанными по локоть рукавами, его
старый желтый джемпер с дырой расстегнут, глаза, очень похожие на глаза
Марии, улыбаются Маме.
Мама с чашкой кофе в руке улыбается в ответ, холодная, бесстрастная.
Когда все вокруг были разгорячены и возбуждены, Мама всегда держалась
холодно и отчужденно; на ней розовато-лиловое платье и шифоновый шарф,
наброшенный на плечи. Она уже никогда не будет так выглядеть - скоро она
допьет кофе, поставит чашку на блюдце и, как всегда, спросит Папу: "Ты
кончил? Пойдем?" и, оборачивая шарф вокруг шеи, направится из столовой на
веранду, или, думал Найэл, из прошлого в будущее, в другую жизнь.
На Марии поверх купальника был надет свитер под цвет ее глаз, волосы
еще не высохли после утреннего купанья. Утром она наспех подрезала их
маникюрными ножницами.
У Селии волосы были заплетены в косички, отчего ее лицо казалось еще
более круглым и пухлым. Она надкусила шоколадную конфету, и оно вдруг стало
задумчивым; конфета попала на пломбу, и пломба выпала.
Нет и никогда не будет фотографии, думал Найэл, остановившей тот миг,
когда мы пятеро вместе сидим за столом, улыбающиеся и счастливые.
- Ну, и куда мы пойдем? - Мария встала из-за стола; очарование было
нарушено.
Но я могу удержать его, сказал про себя Найэл, я могу удержать его,
если не буду ни с кем разговаривать и если никто не будет разговаривать со
мной. Он пошел за Мамой на веранду и молча смотрел, как она поправляет
подушки на шезлонге, а Папа раскрывает зонт и укрывает ей ноги пледом, чтобы
их не искусали москиты. Мария неспешной походкой уже спускалась к пляжу, а
Селия где-то в глубине дома звала Труду, чтобы та снова вставила ей пломбу.
- Даже не знаю, кто растет быстрее, этот мальчуган или Мария, - сказал
Папа и, улыбаясь, положил руку на плечо Найэла, потом спустился в сад и во
весь рост растянулся на траве, заложив руки под голову и прикрыв лицо
панамой.
- Скоро мы пойдем с тобой прогуляться, - сказала Мама, и мгновение,
которое Найэл хотел удержать в себе на весь день, сразу отлетело. Теперь оно
казалось ему мелким, незначительным, и он удивлялся тому, что еще несколько
минут назад мог придавать ему такое значение.
- Я уйду, чтобы дать тебе отдохнуть, - сказал он, и вместо того, чтобы
по обыкновению пойти в гостиную и сесть за пианино, побежал в огород за
домом, где мальчик, помощник садовника, держал свой велосипед, вскочил в
седло и выехал на дорогу. Его руки крепко сжимали горячий, блестящий руль,
голые ноги в сандалиях, едва коснувшись педалей, ощутили неожиданную свободу
и силу. Не обращая внимания на летящую в лицо пыль, он мчался по извилистой
песчаной дороге.
В глубине дома Селия показывала Труде дыру в зубе, и та вкладывала в
нее твердый кусочек зубной пасты.
- Придется тебе подождать, пока мы не вернемся в Лондон, - сказала она.
- От этих французских дантистов мало проку. Хорошенько запомни и не жуй на
левой стороне. Где Мария?
- Не знаю, - сказала Селия. - Наверное, пошла гулять.
- Ну, уж не знаю, чего это ей вздумалось гулять в такую жару, - сказала
Труда, - но сдается мне, что гуляет она не одна. Не ковыряй зуб, Селия.
Оставь его в покое.
- Но мне там неприятно.
- Конечно, неприятно. И будет еще неприятнее, если ты вытащищь пасту и
заденешь нерв. Хорошо бы вам с Найэлом догнать Марию, а то того и гляди она
угодит в какую-нибудь неприятность. Слава Богу, что на будущей неделе мы
уезжаем в Англию.
- Почему слава Богу?
- Не твоего ума дело.
Как похоже на Труду, делать намеки и не объяснять, к чему она клонит.
Селия потрогала пальцем нагревающийся утюг.
- По мне, так пусть Мария в воде делает все, что ей заблагорассудится,
- сказала Труда. - Меня беспокоит, чем она занимается, когда выходит из
воды. Девочке ее возраста не на пользу свобода, которую она позволяет себе с
таким джентльменом, как мистер Лафорж. И куда только смотрит Папа?
Утюг был очень горячий. Селия едва не обожгла пальцы.
- Я всегда говорила, что с Марией мы не оберемся хлопот, - сказала
Труда.
Из груды выстиранного белья она вытащила Мамину ночную рубашку и
принялась ее гладить, осторожно водя утюгом. Маленькая комната наполнилась
запахом горячего утюга и пара, поднимающегося над гладильной доской. Хотя
окно было широко распахнуто, не чувствовалось ни малейшего движения воздуха.
- У тебя плохое настроение, Труда, - сказала Селия.
- У меня не плохое настроение, - возразила Труда, - но оно испортится,
если ты будешь во все тыкать пальцами.
- Почему мы не оберемся хлопот с Марией? - спросила Селия.
- Потому, что никто не знает, что за кровь в ней течет, - сказала
Труда. - Но если та, что я подозреваю, тоона еще заставитнас поплясать.
Селия задумалась, какая же у Марии кровь. Да, она ярче, чем у нее и у
Найэла. Когда на днях во время купанья Мария порезала ногу, то кровь,
маленькими каплями выступившая из раны, была ярко-красной.
- Она будет бегать за ними, а они за ней, - сказала Труда.
- Кто будет бегать? - спросила Селия.
- Мужчины, - сказала Труда.
В том месте, где утюг прожег ткань на гладильной доске, виднелось
коричневое пятно. Селия выглянула в окно, словно ожидала увидеть, как Мария,
танцуя, движется между скалами, а ее преследует большая компания мужчин.
- Против крови не пойдешь, - продолжала Труда. - Как ни старайся, она
даст о себе знать. Мария сколько угодно может быть дочкой вашего Папы и
унаследовать его талант в том, что касается театра, но она еще и дочь своей
матери, а то, что я про нее слышала, лучше не повторять.
Взад-вперед, взад-вперед двигался по ночной рубашке разъяренный утюг.
Интересно, подумала Селия, у матери Марии тоже была ярко-красная кровь?
- Всех вас воспитывали одинаково, - сказала Труда, - но вы, все трое,
так же непохожи друг на друга, как мел на сыр. А почему? Да потому, что
кровь разная.
Какая Труда противная, думала Селия. И чего ей далась эта кровь?
- Вот Найэл, - продолжила Труда. - Вот мой мальчик. Вылитый отец. То же
бледное лицо, те же мелкие кости, а теперь, коль он понял, что может
выделывать с пианино, так уж не бросит его. Хотела бы я знать, что думает об
этом ваша Мама; что все эти недели творится у нее в голове, когда она
слышит, как он играет? Уж если даже я переношусь на много лет назад, то что
говорить о ней?
Селия задумчиво посмотрела на простое, морщинистое лицо Труды, на
седые, тонкие, гладко зачесанные волосы.
- Труда, ты очень старая? Тебе девяносто лет?
- Боже милостивый, - сказала Труда. - Час от часу не легче!
Она сняла с гладильной доски ночную рубашку, которая из бесформенной и
мятой превратилась в тонкую и гладкую, хоть сразу надевай.
- За свою жизнь я много чего навидалась, но мне пока еще не девяносто,
- ответила она.
- Кого из нас ты больше любишь? - спросила Селия, на что получила
ответ, который уже не раз слышала.
- Я всех вас люблю одинаково, но тебя совсем разлюблю, если ты не
перестанешь тыкать пальцами в гладильную доску.
Как они умеют отделаться от вас, эти взрослые, чтобы избежать прямого
ответа на трудный вопрос.
- Если Мария и Найэл пойдут в школу, я останусь единственной, - сказала
Селия. - Тогда и ты, и Папа, и Мама должны будете любить меня больше всех.
Она вдруг представила себе, как получает тройную дозу внимания; такая
мысль была для нее внове. Раньше она над этим не задумывалась. Она на
цыпочках подкралась к Труде за спину, и, чтобы досадить ей, завязала кушак
ее передника тройным узлом.
- В избытке любви нет ничего хорошего, - сказала Труда. - Так же, как и
в недостатке. Если ты всю жизнь будешь просить слишком многого, то будешь
разочарована. Что ты делаешь с моим кушаком?
Селия рассмеялась и попятилась от нее.
- Вы все трое жадны до любви, - сказала Труда. - Вы получили это в
наследство среди прочих талантов. И уж не знаю, к чему это приведет, а
хотелось бы знать.
И она попробовала утюг мозолистым пальцем.
- Во всяком случае, мой мальчик за последние несколько недель наверстал
упущенное. Кто-кто, а уж он-то изголодался, бедный малыш. Одна надежда, что
она удержится. Если да, то он вырастет настоящим мужчиной, а не мечтателем.
Может быть, оно случилось как раз вовремя, когда у нее начинаются трудные
годы.
- Когда Найэл был голодный? - спросила Селия. - И что такое трудные
годы?
- Не задавай вопросов, не услышишь неправды. - В голосе Труды вдруг
зазвучало раздражение. - А теперь беги, слышишь? Выйди на свежий воздух.
Чтобы Селии было попрохладнее, Труда связала ей косы узлом на затылке и
заправила ее короткое бумазейное платье в панталоны.
- А теперь, чтобы тебя здесь не было, - сказала она и слегка шлепнула
Селию по пухлым ягодицам.
Но Селия вовсе не хотела выходить на свежий воздух. Да и свежим он
совсем не был, а наоборот, слишком горячим. Ей хотелось остаться в доме и
порисовать.
Она побежала по коридору к себе в комнату, за бумагой. В глубине шкафа
были спрятаны пачка бумаги, которую она привезла с собой из Парижа, и ее
любимые желтые карандаши Кохинур. Она отыскала перочинный нож, подошла к
окну и принялась точить карандаш; стружка легкими хлопьями падала из окна,
обнажая острый грифель, запах которого очень нравился Селии. С веранды под
окном до нее долетали приглушенные голоса. Должно быть, Папа проснулся. Он
сидел на плетеном стуле и разговаривал с Мамой.
- ... на мой взгляд, они еще слишком молоды и им рано начинать, -
говорил он. - Да и все эти драматические школы никуда не годятся. Я гроша
ломаного не дам ни за одну из них. Ну, а если до того дойдет, пусть она
всего достигнет собственным трудом, как я и ты, моя дорогая. Вреда от этого
не будет.
Должно быть, Мама что-то ответила, но ее слабый, тихий голос не долетал
до окна, как голос Папы.
- Кто это говорит? Труда? - ответил Папа. - Вздор. Скажи ей, чтобы она
не вмешивалась не в свои дела. Она просто пустая, вздорная старуха. Если бы
речь шла о Селии, тогда...
Его голос стал тише, а скрип стула окончательно заглушил его. Селия
помедлила и посмотрела на карандаш.
- "Если бы речь шла о Селии, тогда..." Что Папа собирался сказать?
Она прислушалась, но смогла уловить только обрывки разговора,
неразборчивые слова и фразы, которые не складывались в единое целое.
- Коли на то пошло, это относится к каждому из них, - продолжал гудеть
Папин голос. - Если ни что другое, то само имя откроет им дорогу. В них
есть, есть искра, может быть, не более того. Во всяком случае, мы не
доживем, чтобы увидеть... Нет, наверное, не первый класс. Он никогда не
почувствует уверенности в себе, если ты ему не поможешь. Ты ответственна за
него, дорогая. Что ты сказала?.. Время, одно только время покажет... Разве с
нами было не так? Где бы ты была без меня, а я без тебя, дорогая? Конечно,
он заразился и ничего другого не хочет, как и они, как мы с тобой... Ты меня
научила, а, может быть, мы друг друга научили тому, что в этом мире только
две вещи имеют значение... если все рушится, то остается работа. Хотя бы это
мы можем внушить им...
Селия отошла от окна. Во взрослых это хуже всего. Начинают
разговаривать, и ты думаешь, что они собираются сказать что-нибудь
особенное, вроде "Из них троих Селия самая славная" или "Селия будет очень
хорошенькой, когда немного похудеет", но они никогда этого не делают. Уходят
в сторону и продолжают говорить совершенно о другом. Она села на пол,
положила пачку бумаги на колени и стала рисовать.
Ничего большого. Только маленькое. Маленькие мужчины и женщины, которые
живут в маленьких домиках, где они никогда не заблудятся, где никогда ничего
не случится - ни пожара, ни землетрясения; и, водя карандашом по бумаге, она
разговаривала сама с собой. Миновал полдень, а Селия продолжала рисовать,
закусив язык и подогнув под себя ноги; тогда-то и долетели до нее горестные
крики, страшный отголосок которых всегда звучал в ее ушах, подобно призыву
из потустороннего мира.
Выйдя за ворота сада, Мария в нерешительности посмотрела сперва
направо, потом налево. Справа был пляж и скалы, слева тропинка, ведущая к
утесам и отелю.
Было очень жарко, самый жаркий день в году. Солнце нещадно палило
непокрытую голову, но Марию это не беспокоило. Она не боялась солнечного
удара, как Селия, и никогда не носила шляпу; даже если бы она пошла гулять
обнаженной, то не сгорела бы. Ее кожу покрывал темный загар, даже темнее,
чем у Найэла, при том, что он черноволосый. Она закрыла глаза, раскинула
руки, и ей показалось, что волна знойного воздуха поднимается снизу и
захлестывает ее; из сада за ее спиной доносился аромат земли, мха и нагретой
солнцем герани, в лицо веял запах самого моря, пляшущего и сверкающего под
голубым небом.
Ее охватила радость. Та радость, которая всегда приходила внезапно,
беспричинно и пронизывала все ее существо. Это чувство поднималось от живота
к горлу, почти душило ее, и она никогда не знала, почему оно появляется, что
его вызывает, и куда оно исчезает так же быстро и внезапно, как появилось,
оставляя ее почти бездыханной, вопрошающей, но все еще счастливой, хотя и
без былого экстаза. Оно пришло, оно ушло; и Мария стала спускаться по правой
тропинке к морю. Горячий песок обжигал босые ноги. Она спускалась все ниже и
ниже, и каждый ее шаг, каждое движение попадали в такт мелодии, которую она
вполголоса напевала.
Кто куколка, кто солнышко?
Мисс Арабелла Смит.
Кто самый восхитительный?
Не знаете? Вот стыд!
Каждую субботу ее играли в отеле на танцах; играли и вчера вечером.
Маленький, плохо слаженный оркестрик, состоявший из пианиста и выписанного
на один вечер из Кимпера ударника, который играл слишком быстро, в обычном
для французов ускоренном ритме, несмотря на недостатки музыкантов, обладал
нее из воды, наполнились слезами горя. Есть в Библии строчки, которые хорошо
повторять, не для того, чтобы плакать, а просто так.
Как ноги прекрасны твои, обутые в туфли, о царская дочь.
Это из Библии? Впрочем, неважно, если не из Библии, то откуда-нибудь
еще. Сколько чудесных фраз можно произнести. Ей хотелось беспорядочно
нанизать их на одну нить.
Она повернулась на бок, закрыла глаза и стала слушать звучание
собственного голоса.
Завтра, завтра и снова завтра...
Как тепло и приятно лежать возле бухты. Если бы всегда было лето.
Ничего кроме лета, солнца да плеска волн, ленивого, навевающего дрему.
- Привет, морская нимфа, - сказал чей-то голос.
Мария прищурилась и подняла глаза. Это был Мишель. Интересно, как он ее
нашел. Нависшая над бухтой скала надежно скрывала ее от посторонних
взглядов.
- Привет, - сказала она.
Мишель подошел и сел рядом с ней. Он был в плавках и с полотенцем,
повязанным вокруг бедер. Мария предалась праздным размышлениям относительно
того, почему мужчины могут ходить обнаженными по пояс, а женщины нет.
Наверное, потому, что они полные. Сама она, слава Богу, пока не полная, но
Труда по какой-то дурацкой причине все лето заставляла ее закрывать верх.
Она уже слишком большая, чтобы бегать в таком виде, говорила Труда.
- Я повсюду искал вас, - сказал Мишель с ноткой упрека в голосе.
- Искали? - сказала Мария. - Извините. Я думала, вы разговариваете с
Папой или Мамой.
Мишель рассмеялся.
- Неужели вы думаете, что я стану проводить время с ними, если есть
хоть малейшая возможность побыть с вами? - спросил он.
Мария пристально посмотрела на него. Вот как... Он взрослый и их друг,
разве нет? Обычно взрослые предпочитают бывать со взрослыми. Она ничего не
сказала, да и сказать было нечего.
- Знаете, Мария, - продолжал он, - когда я вернусь в Париж, мне будет
очень не хватать вас.
- Правда? - сказала Мария. Она прислонилась к скале и закрыла глаза.
Как жарко, жарко даже для того, чтобы купаться. Слишком жарко, чтобы вообще
что-нибудь делать, кроме как сидеть прислонившись к скале.
- Да, - ответил он. - А вам будет не хватать меня?
Мария на мгновение задумалась. Если сказать "Нет", он обидится. Может
быть, ей и будет немного не хватать его. В конце концов, он высокий, милый и
довольно красивый, а когда они играли в теннис или искали морских звезд, он
всегда был очень веселым.
- Думаю, что да, - вежливо сказала она. - Да, уверена, что мне будет
очень не хватать вас.
Он наклонился и стал поглаживать ее ноги, как делал это за игрой в
vingt etur. Странно, подумала она. Почему он сам не свой до того, чтобы
гладить чьи-нибудь ноги? Во время игры это было приятно, вызывало
непривычное волнение, прежде всего потому, что за столом сидели другие,
которые ничего не замечали; кроме того, она инстинктивно чувствовала, что
Папа рассердился бы, и это ее забавляло. Но теперь, когда они с Мишелем
вдвоем, ей это не очень нравится. Это довольно глупо, как сказала Селия. Но
если она уберет ноги, он опять-таки обидится. Неожиданно она придумала
предлог.
- Господи, как жарко, - сказала она. - Мне просто необходимо поплавать,
чтобы освежиться.
Она встала и нырнула в глубокую бухту. Он сидел на камне и смотрел на
нее. У него был раздраженный вид, но Мария притворилась, будто не замечает
этого.
- Прыгайте, здесь замечательно, - сказала она, стряхивая воду с волос.
- Нет, благодарю вас, - сказал он. - Я уже наплавался.
Он прислонился к скале и закурил сигарету.
Мария плавала кругами, наблюдая за ним из воды. Когда он сидел,
подтянув колени к груди, и курил сигарету, он казался очень привлекательным.
Макушка его склоненной головы выгорела на солнце, шея была коричневой от
загара. Но когда он улыбался, слишком большие зубы все портили. Интересно,
думала Мария, бывает ли в мужчинах все красиво: волосы, глаза, нос, ноги,
руки или всегда найдется то, что вызывает раздражение и отталкивает.
Поднимая тучу брызг, она ударила ногами по воде и снова нырнула; она знала,
что хорошо ныряет, и ей захотелось покрасоваться перед Мишелем. Он продолжал
курить. Вскоре Мария вышла из воды и, подобрав полотенце, вытерлась на
солнце. Купанье освежило ее.
- Интересно, где остальные, - сказала она.
- Какое нам дело до остальных. Подойдите сюда и сядьте, - сказал он.
Тон, которым Мишель произнес эти слова, будто отдавая приказ, и то, как
он похлопал рукой по камню, удивили Марию. Обычно, если кто-то приказывал ей
что-то сделать, она инстинктивно отказывалась. Не в ее природе подчиняться
дисциплине. Но когда так заговорил Мишель, она поняла, что ей это нравится.
Такой тон куда лучше, чем нежный голос, каким он сказал, что ему будет не
хватать ее. Тогда он выглядел глупо, а теперь он вовсе не похож на глупца.
Она разложила полотенце сушиться на камне и села рядом с Мишелем. На этот
раз он ничего не говорил, не касался ее ног. Он потянулся к ее руке и взял
ее в свою.
Какое тепло, какой умиротворяющий покой были в пожатии его руки. Как
приятно было чувствовать прикосновение его плеча к своему. И все же, думала
Мария, если бы пришел Папа и, заглянув вниз с обрыва, увидел, что мы сидим
здесь, мне стало бы неловко и стыдно. Я бы быстро убрала свою руку и
притворилась, что Мишель вовсе и не дотрагивался до нее. Может быть, оттого
это так приятно. Может быть, мне это и нравится лишь потому, что
Папа никогда бы этого не позволил.
Через залив со скалистых островов донесся отдаленный вой сирены.
Селия услышала его, нахмурилась и повернула голову к морю, но быстро
сгущавшийся туман уже скрыл острова. Селия не могла разглядеть их.
Уууу... вновь прозвучал скорбный, настойчивый звук. Селия отступила на
несколько шагов и принялась рассматривать дом, который только что закончила
строить. Он был красивой формы с окнами из ракушек и с дорожками из
водорослей от двери к воротам. Чтобы найти двери и ворота, Селии пришлось
немало потрудиться, она очень придирчиво выбирала камни нужной формы. Еще
были мост и туннель. Туннель был проложен под садом и вел к дому.
Было горько думать, что море разрушит дом, на строительство которого
она не жалела труда. Подкрадется и песчинка за песчинкой унесет с собой. Это
говорит только о том, что бесполезно делать недолговечные вещи.
Рисование совсем другое дело. Если нарисовать картину, ее можно
положить в ящик и смотреть на нее снова и снова, она всегда будет там, когда
понадобится.
Хорошо бы иметь модель песочного домика и, возвращаясь домой, где бы ни
был их следующий дом, в Париже, в Лондоне или где-нибудь еще, знать, что
домик на месте, с другими вещами, которые она тайно хранила, сама не зная,
зачем, так, на всякий случай... На какой случай? - спрашивала Труда. Так, на
всякий случай, отвечала Селия. Среди ее сокровищ были ракушки, гладкие
зеленые камешки, засушенные цветы, огрызки карандашей, даже небольшие куски
старых тросточек, которые она подбирала в Bois или в Гайд-парке* и приносила
в отель или меблированные комнаты.
- Нет, нет, не надо это выбрасывать, - обычно говорила она.
Если она что-то подобрала, это должно сохраниться навсегда, стать
сокровищем, которое необходимо беречь и любить.
Уууу... снова завыла несносная сирена.
- Посмотри, Папа, - позвала она, - иди сюда и посмотри, какой
хорошенький домик я построила для нас с тобой.
Он не ответил. Селия повернулась и побежала к тому месту, где он сидел.
Его там не было. Его куртка, книга и полевой бинокль исчезли. Должно быть,
пока она строила домик, он поднялся и пошел домой. Может быть, она пробыла
одна целую вечность и даже не знала об этом. Снова завыла сирена, туман
подступил ближе и окутал Селию плотной пеленой.
Ее охватила внезапная паника. Она подобрала лопатку и побежала.
- Папа, - позвала она, - Папа, где ты?
Никто не ответил. Она не видела скал. Не видела дома. Все пропали, все
ее бросили. Она осталась одна, и у нее ничего нет, кроме деревянной лопатки.
Она бежала, забыв, что она уже не маленькая девочка, что ей скоро
исполнится одиннадцать лет, и, задыхаясь от бега, звала срывающимся голосом:
- Папа... Папа... Труда... Найэл, не оставляйте меня. Никогда не
оставляйте меня, пожалуйста, - а неотступный вой сирены все звучал и звучал
у нее в ушах.
Неожиданно он вышел из тумана у самых ворот сада, ведущих к дому. Папа
в своей старой синей куртке и летней белой шляпе; он наклонился и поднял ее
с земли.
- Привет, глупышка, - сказал он. - В чем дело?
Но все уже было неважно. Она нашла его. Она в безопасности.
Пришли и ушли последние дни августа, наступил сентябрь. Скоро, через
неделю или дней через десять начнутся неизбежные сборы и мы простимся с
виллой. Будет грусть последних прогулок, последних купаний, последних ночей,
проведенных в кроватях, к которым мы привыкли. Мы не поскупимся на
всевозможные обещания cuisiniere* и приходящей famme de chambre** и станем
уверять их, что "мы обязательно приедем на будущий год", хотя про себя
отлично знаем, что это не так. Мы никогда не снимали дважды одну и ту же
виллу. Возможно, в следующий раз это будет Ривьера или Италия, и скалы и
море Бретани станут для нас не более чем воспоминанием.
* Кухарка (фр.).
** Горничная (фр.).
Мария и Селия жили вдвоем в одной комнате, Найэлу была отведена смежная
с ней маленькая гостиная, поэтому при открытой двери мы могли
переговариваться. Но в то лето мы не играли в наши старые, шумные игры,
которыми увлекались еще год назад. Не носились в пижамах друг за дружкой по
комнате, не прыгали по кроватям.
Мария по утрам была сонливой и зевала. "Не разговаривайте. Я сочиняю
сон", и она завязывала глаза носовым платком, чтобы солнце окончательно не
разбудило ее.
Найэл по утрам сонливости не чувствовал, но садился в изножии кровати,
которая стояла у окна, и смотрел через сад на море и скалистые острова. Даже
в самые тихие дни море вокруг маяка никогда не бывало спокойным. Белые
буруны постоянно разбивались о скалы, вода вскипала легкой, пушистой пеной.
Труда приносила ему завтрак - кофе, круассаны и золотистый мед.
- О чем мечтает мой мальчик? - спрашивала она.
И получала неизменный ответ.
- Ни о чем.
- Вы слишком быстро взрослеете, вот в чем дело, - говорила она, словно
взросление было внезапной болезнью, но болезнью в чем-то постыдной и
достойной осуждения.
- Ну-ну, поднимайся. Нечего притворяться спящей. Я знаю, что ты меня
дурачишь, - сказала Труда Марии. Она одним движением раздернула портьеры, и
комнату залило потоком солнечного света.
- Не хочу я никакого завтрака. Уходи, Труда.
- Что-то новенькое, да? Не хочешь завтракать? Вот пойдешь в школу, моя
милая, так очень даже захочешь. Тогда не поваляешься в постели. И никаких
танцев по вечерам и прочей чепухи.
Наслаждаясь завтраком, особенно теплыми круассанами, которые так и
таяли во рту, Найэл размышлял о том, почему Труда, которую он очень любит,
обладает удивительным даром вызывать раздражение.
Ну, и пусть Мария лежит и мечтает, если ей так нравится; пусть Найэл
сидит, скрючившись у окна. Мы никому не мешаем, не нападаем на мир взрослых.
Взрослые... Когда же это случится? Когда произойдет внезапный и
окончательный переход в их мир? Неужели это, действительно, бывает так, как
сказал Папа - за одну ночь, между сном и пробуждением? Придет день, обычный
день как все другие, и оглянувшись через плечо, ты увидишь удаляющуюся тень
вчерашнего ребенка; и уже не вернуться назад, не поймать исчезающую тень.
Надо продолжать путь, надо идти в будущее, как бы ты ни страшился его, как
бы ни боялся.
"Господь, вспять поверни вселенной ход, и мне верни вчера!"
Папа, шутя, процитировал эту строку за ленчем, и Найэл, посмотрев
вокруг, подумал, что этот миг уже принадлежит прошлому, он прошел и никогда
не вернется.
В конце стола Папа в рубашке с закатанными по локоть рукавами, его
старый желтый джемпер с дырой расстегнут, глаза, очень похожие на глаза
Марии, улыбаются Маме.
Мама с чашкой кофе в руке улыбается в ответ, холодная, бесстрастная.
Когда все вокруг были разгорячены и возбуждены, Мама всегда держалась
холодно и отчужденно; на ней розовато-лиловое платье и шифоновый шарф,
наброшенный на плечи. Она уже никогда не будет так выглядеть - скоро она
допьет кофе, поставит чашку на блюдце и, как всегда, спросит Папу: "Ты
кончил? Пойдем?" и, оборачивая шарф вокруг шеи, направится из столовой на
веранду, или, думал Найэл, из прошлого в будущее, в другую жизнь.
На Марии поверх купальника был надет свитер под цвет ее глаз, волосы
еще не высохли после утреннего купанья. Утром она наспех подрезала их
маникюрными ножницами.
У Селии волосы были заплетены в косички, отчего ее лицо казалось еще
более круглым и пухлым. Она надкусила шоколадную конфету, и оно вдруг стало
задумчивым; конфета попала на пломбу, и пломба выпала.
Нет и никогда не будет фотографии, думал Найэл, остановившей тот миг,
когда мы пятеро вместе сидим за столом, улыбающиеся и счастливые.
- Ну, и куда мы пойдем? - Мария встала из-за стола; очарование было
нарушено.
Но я могу удержать его, сказал про себя Найэл, я могу удержать его,
если не буду ни с кем разговаривать и если никто не будет разговаривать со
мной. Он пошел за Мамой на веранду и молча смотрел, как она поправляет
подушки на шезлонге, а Папа раскрывает зонт и укрывает ей ноги пледом, чтобы
их не искусали москиты. Мария неспешной походкой уже спускалась к пляжу, а
Селия где-то в глубине дома звала Труду, чтобы та снова вставила ей пломбу.
- Даже не знаю, кто растет быстрее, этот мальчуган или Мария, - сказал
Папа и, улыбаясь, положил руку на плечо Найэла, потом спустился в сад и во
весь рост растянулся на траве, заложив руки под голову и прикрыв лицо
панамой.
- Скоро мы пойдем с тобой прогуляться, - сказала Мама, и мгновение,
которое Найэл хотел удержать в себе на весь день, сразу отлетело. Теперь оно
казалось ему мелким, незначительным, и он удивлялся тому, что еще несколько
минут назад мог придавать ему такое значение.
- Я уйду, чтобы дать тебе отдохнуть, - сказал он, и вместо того, чтобы
по обыкновению пойти в гостиную и сесть за пианино, побежал в огород за
домом, где мальчик, помощник садовника, держал свой велосипед, вскочил в
седло и выехал на дорогу. Его руки крепко сжимали горячий, блестящий руль,
голые ноги в сандалиях, едва коснувшись педалей, ощутили неожиданную свободу
и силу. Не обращая внимания на летящую в лицо пыль, он мчался по извилистой
песчаной дороге.
В глубине дома Селия показывала Труде дыру в зубе, и та вкладывала в
нее твердый кусочек зубной пасты.
- Придется тебе подождать, пока мы не вернемся в Лондон, - сказала она.
- От этих французских дантистов мало проку. Хорошенько запомни и не жуй на
левой стороне. Где Мария?
- Не знаю, - сказала Селия. - Наверное, пошла гулять.
- Ну, уж не знаю, чего это ей вздумалось гулять в такую жару, - сказала
Труда, - но сдается мне, что гуляет она не одна. Не ковыряй зуб, Селия.
Оставь его в покое.
- Но мне там неприятно.
- Конечно, неприятно. И будет еще неприятнее, если ты вытащищь пасту и
заденешь нерв. Хорошо бы вам с Найэлом догнать Марию, а то того и гляди она
угодит в какую-нибудь неприятность. Слава Богу, что на будущей неделе мы
уезжаем в Англию.
- Почему слава Богу?
- Не твоего ума дело.
Как похоже на Труду, делать намеки и не объяснять, к чему она клонит.
Селия потрогала пальцем нагревающийся утюг.
- По мне, так пусть Мария в воде делает все, что ей заблагорассудится,
- сказала Труда. - Меня беспокоит, чем она занимается, когда выходит из
воды. Девочке ее возраста не на пользу свобода, которую она позволяет себе с
таким джентльменом, как мистер Лафорж. И куда только смотрит Папа?
Утюг был очень горячий. Селия едва не обожгла пальцы.
- Я всегда говорила, что с Марией мы не оберемся хлопот, - сказала
Труда.
Из груды выстиранного белья она вытащила Мамину ночную рубашку и
принялась ее гладить, осторожно водя утюгом. Маленькая комната наполнилась
запахом горячего утюга и пара, поднимающегося над гладильной доской. Хотя
окно было широко распахнуто, не чувствовалось ни малейшего движения воздуха.
- У тебя плохое настроение, Труда, - сказала Селия.
- У меня не плохое настроение, - возразила Труда, - но оно испортится,
если ты будешь во все тыкать пальцами.
- Почему мы не оберемся хлопот с Марией? - спросила Селия.
- Потому, что никто не знает, что за кровь в ней течет, - сказала
Труда. - Но если та, что я подозреваю, тоона еще заставитнас поплясать.
Селия задумалась, какая же у Марии кровь. Да, она ярче, чем у нее и у
Найэла. Когда на днях во время купанья Мария порезала ногу, то кровь,
маленькими каплями выступившая из раны, была ярко-красной.
- Она будет бегать за ними, а они за ней, - сказала Труда.
- Кто будет бегать? - спросила Селия.
- Мужчины, - сказала Труда.
В том месте, где утюг прожег ткань на гладильной доске, виднелось
коричневое пятно. Селия выглянула в окно, словно ожидала увидеть, как Мария,
танцуя, движется между скалами, а ее преследует большая компания мужчин.
- Против крови не пойдешь, - продолжала Труда. - Как ни старайся, она
даст о себе знать. Мария сколько угодно может быть дочкой вашего Папы и
унаследовать его талант в том, что касается театра, но она еще и дочь своей
матери, а то, что я про нее слышала, лучше не повторять.
Взад-вперед, взад-вперед двигался по ночной рубашке разъяренный утюг.
Интересно, подумала Селия, у матери Марии тоже была ярко-красная кровь?
- Всех вас воспитывали одинаково, - сказала Труда, - но вы, все трое,
так же непохожи друг на друга, как мел на сыр. А почему? Да потому, что
кровь разная.
Какая Труда противная, думала Селия. И чего ей далась эта кровь?
- Вот Найэл, - продолжила Труда. - Вот мой мальчик. Вылитый отец. То же
бледное лицо, те же мелкие кости, а теперь, коль он понял, что может
выделывать с пианино, так уж не бросит его. Хотела бы я знать, что думает об
этом ваша Мама; что все эти недели творится у нее в голове, когда она
слышит, как он играет? Уж если даже я переношусь на много лет назад, то что
говорить о ней?
Селия задумчиво посмотрела на простое, морщинистое лицо Труды, на
седые, тонкие, гладко зачесанные волосы.
- Труда, ты очень старая? Тебе девяносто лет?
- Боже милостивый, - сказала Труда. - Час от часу не легче!
Она сняла с гладильной доски ночную рубашку, которая из бесформенной и
мятой превратилась в тонкую и гладкую, хоть сразу надевай.
- За свою жизнь я много чего навидалась, но мне пока еще не девяносто,
- ответила она.
- Кого из нас ты больше любишь? - спросила Селия, на что получила
ответ, который уже не раз слышала.
- Я всех вас люблю одинаково, но тебя совсем разлюблю, если ты не
перестанешь тыкать пальцами в гладильную доску.
Как они умеют отделаться от вас, эти взрослые, чтобы избежать прямого
ответа на трудный вопрос.
- Если Мария и Найэл пойдут в школу, я останусь единственной, - сказала
Селия. - Тогда и ты, и Папа, и Мама должны будете любить меня больше всех.
Она вдруг представила себе, как получает тройную дозу внимания; такая
мысль была для нее внове. Раньше она над этим не задумывалась. Она на
цыпочках подкралась к Труде за спину, и, чтобы досадить ей, завязала кушак
ее передника тройным узлом.
- В избытке любви нет ничего хорошего, - сказала Труда. - Так же, как и
в недостатке. Если ты всю жизнь будешь просить слишком многого, то будешь
разочарована. Что ты делаешь с моим кушаком?
Селия рассмеялась и попятилась от нее.
- Вы все трое жадны до любви, - сказала Труда. - Вы получили это в
наследство среди прочих талантов. И уж не знаю, к чему это приведет, а
хотелось бы знать.
И она попробовала утюг мозолистым пальцем.
- Во всяком случае, мой мальчик за последние несколько недель наверстал
упущенное. Кто-кто, а уж он-то изголодался, бедный малыш. Одна надежда, что
она удержится. Если да, то он вырастет настоящим мужчиной, а не мечтателем.
Может быть, оно случилось как раз вовремя, когда у нее начинаются трудные
годы.
- Когда Найэл был голодный? - спросила Селия. - И что такое трудные
годы?
- Не задавай вопросов, не услышишь неправды. - В голосе Труды вдруг
зазвучало раздражение. - А теперь беги, слышишь? Выйди на свежий воздух.
Чтобы Селии было попрохладнее, Труда связала ей косы узлом на затылке и
заправила ее короткое бумазейное платье в панталоны.
- А теперь, чтобы тебя здесь не было, - сказала она и слегка шлепнула
Селию по пухлым ягодицам.
Но Селия вовсе не хотела выходить на свежий воздух. Да и свежим он
совсем не был, а наоборот, слишком горячим. Ей хотелось остаться в доме и
порисовать.
Она побежала по коридору к себе в комнату, за бумагой. В глубине шкафа
были спрятаны пачка бумаги, которую она привезла с собой из Парижа, и ее
любимые желтые карандаши Кохинур. Она отыскала перочинный нож, подошла к
окну и принялась точить карандаш; стружка легкими хлопьями падала из окна,
обнажая острый грифель, запах которого очень нравился Селии. С веранды под
окном до нее долетали приглушенные голоса. Должно быть, Папа проснулся. Он
сидел на плетеном стуле и разговаривал с Мамой.
- ... на мой взгляд, они еще слишком молоды и им рано начинать, -
говорил он. - Да и все эти драматические школы никуда не годятся. Я гроша
ломаного не дам ни за одну из них. Ну, а если до того дойдет, пусть она
всего достигнет собственным трудом, как я и ты, моя дорогая. Вреда от этого
не будет.
Должно быть, Мама что-то ответила, но ее слабый, тихий голос не долетал
до окна, как голос Папы.
- Кто это говорит? Труда? - ответил Папа. - Вздор. Скажи ей, чтобы она
не вмешивалась не в свои дела. Она просто пустая, вздорная старуха. Если бы
речь шла о Селии, тогда...
Его голос стал тише, а скрип стула окончательно заглушил его. Селия
помедлила и посмотрела на карандаш.
- "Если бы речь шла о Селии, тогда..." Что Папа собирался сказать?
Она прислушалась, но смогла уловить только обрывки разговора,
неразборчивые слова и фразы, которые не складывались в единое целое.
- Коли на то пошло, это относится к каждому из них, - продолжал гудеть
Папин голос. - Если ни что другое, то само имя откроет им дорогу. В них
есть, есть искра, может быть, не более того. Во всяком случае, мы не
доживем, чтобы увидеть... Нет, наверное, не первый класс. Он никогда не
почувствует уверенности в себе, если ты ему не поможешь. Ты ответственна за
него, дорогая. Что ты сказала?.. Время, одно только время покажет... Разве с
нами было не так? Где бы ты была без меня, а я без тебя, дорогая? Конечно,
он заразился и ничего другого не хочет, как и они, как мы с тобой... Ты меня
научила, а, может быть, мы друг друга научили тому, что в этом мире только
две вещи имеют значение... если все рушится, то остается работа. Хотя бы это
мы можем внушить им...
Селия отошла от окна. Во взрослых это хуже всего. Начинают
разговаривать, и ты думаешь, что они собираются сказать что-нибудь
особенное, вроде "Из них троих Селия самая славная" или "Селия будет очень
хорошенькой, когда немного похудеет", но они никогда этого не делают. Уходят
в сторону и продолжают говорить совершенно о другом. Она села на пол,
положила пачку бумаги на колени и стала рисовать.
Ничего большого. Только маленькое. Маленькие мужчины и женщины, которые
живут в маленьких домиках, где они никогда не заблудятся, где никогда ничего
не случится - ни пожара, ни землетрясения; и, водя карандашом по бумаге, она
разговаривала сама с собой. Миновал полдень, а Селия продолжала рисовать,
закусив язык и подогнув под себя ноги; тогда-то и долетели до нее горестные
крики, страшный отголосок которых всегда звучал в ее ушах, подобно призыву
из потустороннего мира.
Выйдя за ворота сада, Мария в нерешительности посмотрела сперва
направо, потом налево. Справа был пляж и скалы, слева тропинка, ведущая к
утесам и отелю.
Было очень жарко, самый жаркий день в году. Солнце нещадно палило
непокрытую голову, но Марию это не беспокоило. Она не боялась солнечного
удара, как Селия, и никогда не носила шляпу; даже если бы она пошла гулять
обнаженной, то не сгорела бы. Ее кожу покрывал темный загар, даже темнее,
чем у Найэла, при том, что он черноволосый. Она закрыла глаза, раскинула
руки, и ей показалось, что волна знойного воздуха поднимается снизу и
захлестывает ее; из сада за ее спиной доносился аромат земли, мха и нагретой
солнцем герани, в лицо веял запах самого моря, пляшущего и сверкающего под
голубым небом.
Ее охватила радость. Та радость, которая всегда приходила внезапно,
беспричинно и пронизывала все ее существо. Это чувство поднималось от живота
к горлу, почти душило ее, и она никогда не знала, почему оно появляется, что
его вызывает, и куда оно исчезает так же быстро и внезапно, как появилось,
оставляя ее почти бездыханной, вопрошающей, но все еще счастливой, хотя и
без былого экстаза. Оно пришло, оно ушло; и Мария стала спускаться по правой
тропинке к морю. Горячий песок обжигал босые ноги. Она спускалась все ниже и
ниже, и каждый ее шаг, каждое движение попадали в такт мелодии, которую она
вполголоса напевала.
Кто куколка, кто солнышко?
Мисс Арабелла Смит.
Кто самый восхитительный?
Не знаете? Вот стыд!
Каждую субботу ее играли в отеле на танцах; играли и вчера вечером.
Маленький, плохо слаженный оркестрик, состоявший из пианиста и выписанного
на один вечер из Кимпера ударника, который играл слишком быстро, в обычном
для французов ускоренном ритме, несмотря на недостатки музыкантов, обладал