Дюма Александр. Сан-Феличе. Книга вторая

   Но Микеле знал это имя.
   В самом деле, ведь Луиза сказала Сальвато, что главой заговора был тот молодой человек, который ждал ее до двух часов ночи и вышел от нее только в три. Между тем на вопрос молодого лаццароне: «Что такое с Луизой сегодня утром? С тех пор как я поумнел, уж не сошла ли с ума она?» Джованнина ответила, не понимая страшного значения своих слов: «Я не знаю, она стала такой после того, как этой ночью к ней приходил Андреа Беккер».
   Стало быть, г-н Беккер, банкир короля, этот красивый молодой человек, так безумно влюбленный в Луизу, и есть главный заговорщик.
   Но какова же цель этого заговора?
   Перерезать в течение ночи шесть или восемь тысяч французов, занявших Неаполь, и с ними всех их сторонников!
   При мысли о готовящейся новой Сицилийской вечерне Микеле почувствовал, как под великолепным мундиром его пробирает озноб.
   Ведь и он, Микеле, тоже сторонник французов, притом один из самых ярых! Значит, ему одному из первых перережут горло или, что вернее, его повесят, поскольку ему предсказано было стать полковником и быть повешенным.
   Раз уж предсказание Нанно должно сбыться, Микеле предпочитал, чтобы оно сбылось, по крайней мере, как можно позже!
   Отсрочка, какая у него оставалась с утра четверга до вечера пятницы, показалась ему недостаточно долгой.
   И он подумал, что, руководствуясь пословицей: «Лучше убить дьявола, пока он не убил тебя», надлежит, не теряя времени, приготовиться к защите от этого дьявола.
   Принять решение ему было тем легче, что его совесть отнюдь не волновали сомнения, которые тревожили его молочную сестру. Ему не открывали никаких тайн, и он не давал никаких клятв.
   О заговоре он проведал нечаянно, сидя у дверей, как некий точильщик узнал о заговоре Каталины; к тому же он ведь не подслушивал, он просто услышал — вот и все.
   Имя главы заговора он угадал потому, что Джованнина назвала его, отнюдь не делая из этого секрета.
   Микеле рассудил, что, позволив совершиться реакционным замыслам господ Симоне и Андреа Беккеров, он действительно заслужит прозвище «дурачок», которое дали ему, Микеле, конечно же, совсем необдуманно; он, напротив, заслуживает перед современниками и потомками звания «мудреца», не хуже, чем Фалес или Солон, ибо, помешав совершиться контрреволюционному перевороту, он ценой жизни двух людей спасет жизнь двадцати или тридцати тысяч.
   Итак, решив не медлить, он вышел из комнаты, смежной с той, в которой находились наши влюбленные, и, выйдя, закрыл за собой дверь, чтобы никто не мог войти, не будучи услышанным.
   Шум закрываемой двери заставил насторожиться Луизу и Сальвато. Они бы встревожились еще больше, если бы, предполагая, что открыл дверь Микеле-дурачок, узнали, с какой целью закрыл ее Микеле-мудрец.

CXV. СОМНЕНИЯ МИКЕЛЕ

   Выйдя из городской гостиницы, Микеле вскочил в первую проезжавшую мимо коляску, пообещав вознице дукат, если тот за три четверти часа доставит его в Кастелламмаре.
   Возница пустил лошадь в галоп.
   В свое время я уже рассказывал об этих несчастных лошадях-призраках, которые едва дышат, но летят как ветер.
   За сорок минут они покрыли расстояние от Салерно до Кастелламмаре. Микеле вначале думал доехать до порта, найти там Джам-барделлу и, воспользовавшись попутным ветром, доплыть в его лодке до Неаполя. Но ветер, который в тот день уже спадал, мог вновь утихнуть или, сменив сначала направление с юго-восточного на северо-восточное, поменять его затем на какое-нибудь другое. Он мог вообще подуть в противоположную сторону, и тогда пришлось бы вести лодку на веслах. Все это было бы превосходно для дурачка, но для мудреца было слишком рискованно.
   Он решил отправиться сухим путем и, чтобы доехать быстрее, взять две смены лошадей: одну от Кастелламмаре до Портичи, другую от Портичи до Неаполя.
   Таким образом, потратив на каждый перегон по дукату, он мог меньше чем за два часа прибыть во дворец Ангри.
   Мы говорим «во дворец Ангри» потому, что прежде всего Микеле решил переговорить с генералом Шампионне.
   Пока лошадь мчала его во весь опор, Микеле, словно бороня землю, отчаянно скреб ногтями голову, будто хотел заставить ее родить мысли. И вдруг он почувствовал, что в нем пробуждаются сомнения.
   Честный парень, верное сердце, он при всем том решился на предательство!
   Да, это так. Но, становясь предателем, он спасал Республику!
   Итак, он уже почти… нет, он окончательно решил раскрыть заговор. Он колебался только, не зная, как это лучше сделать.
   Быть может, найти генерала Шампионне и посоветоваться с ним как с духовником, коль скоро речь идет о деле совести? Таким образом он узнает мнение человека, даже в глазах врагов слывущего образцом благородства.
   Вот почему мы сказали, что меньше чем за два часа он собирался успеть во дворец Ангри, вместо того чтобы за то же время очутиться в министерстве полиции.
   И действительно, благодаря смене лошадей в Портичи и дукату, обещанному и заплаченному за каждый перегон, через час и пятьдесят минут после отъезда из Кастелламмаре Микеле достиг первой ступеньки лестницы дворца Ангри.
   Лаццароне осведомился, у себя ли генерал Шампионне, и часовой ответил утвердительно.
   Но в передней ему сказали, что генерал не может его принять, потому что он очень занят с архитекторами, представившими ему проекты памятника Вергилию.
   Микеле отвечал, что он приехал сюда по причине гораздо более важной, чем памятник Вергилию, и ему необходимо тотчас же поговорить с генералом во избежание величайших бед.
   Здесь каждый знал Микеле-дурачка. Все знали, как благодаря Сальвато он избежал смерти, как генерал произвел его в полковники и какую услугу Микеле оказал французам в том, чтобы почетная стража добралась до святого Януария целой и невредимой. Было известно также, что получить доступ к генералу нетрудно, и поэтому ему передали просьбу новоявленного полковника.
   В привычках главнокомандующего Неаполитанской армии было никогда не пренебрегать ни одной просьбой.
   Генерал извинился перед архитекторами, что оставляет их одних в салоне, и пообещал вернуться тотчас же, как только переговорит с Микеле: это едва ли займет много времени.
   Затем он прошел в свой кабинет и приказал пропустить к нему посетителя. Микеле отдал честь и отрекомендовался по всей форме; но при всей своей напускной самоуверенности, бедняга, который отнюдь не был оратором, казался до крайности смущенным.
   Шампионне угадал его состояние и с присущей ему добротой решил прийти на помощь.
   — А, это ты, ragazzo ³⁰, — сказал он на неаполитанском наречии. — Знаешь, я тобой доволен: ты ведешь себя молодцом — проповедуешь, как дон Микеланджело Чикконе.
   Микеле пришел в восторг, услышав из уст генерала свою родную речь да еще узнав, что такой человек, как Шампионне, удостаивает его столь высокой похвалы.
   — Мой генерал, — ответил он, — я горд и счастлив тем, что вы мною довольны. Но этого еще недостаточно!
   — Как это недостаточно?
   — А так. Надо еще, чтобы я сам был собой доволен.
   — Черт возьми, бедняга, уж слишком многого ты хочешь! Нравственное самоудовлетворение — это небесное благо, дарованное нам на земле! Какой человек, строго вопросив свою совесть, останется доволен собой?
   — Я, мой генерал, если вы пожелаете взять на себя труд развеять мои сомнения и наставить меня.
   — Дружище, — сказал Шампионне, смеясь, — по-моему, ты ошибся дверью. Ты подумал, что пришел к монсиньору Капече Дзурло, архиепископу Неаполитанскому, а ведь ты пришел к Жану Этьенну Шампионне, главнокомандующему французской армией.
   — Ах нет, мой генерал, — отвечал Микеле. — Я хорошо знаю, к кому пришел: к самому честному, самому храброму и благородному солдату армии, которой он командует.
   — Ну-ну! Вот это уже лесть. Может быть, ты хочешь попросить меня о какой-нибудь милости?
   — Вовсе нет. Напротив. Это я хочу оказать вам услугу.
   — Оказать услугу мне?
   — Да, и большую.
   — Мне?
   — Вам, французской армии, всей стране… Только мне нужно знать, могу ли я оказать эту услугу и остаться честным человеком и, если я это сделаю, подадите ли вы мне снова свою руку, как минуту назад?
   — Мне кажется, что в таком деле ты должен положиться на наставника получше, чем я, — на свою совесть.
   — А вот как раз моя совесть и не знает, чью сторону ей держать!
   — Ты знаешь пословицу, — сказал генерал, который уже забыл о своих архитекторах и забавлялся разговором с лаццароне, — «Если сомневаешься — воздержись».
   — А что, если я воздержусь и от этого случится большая беда?
   — И потому-то, как ты только что сказал, ты сомневаешься?
   — Да, мой генерал, сомневаюсь, — ответил Микеле, — и боюсь воздержаться. Видите ли, к несчастью, в нашей стране, по милости наших монархов, у людей нет больше ни нравственных чувств, ни гражданской совести. Вы никогда не услышите, чтобы говорили: «Господин такой-то — честный человек», или «Господин такой-то — мерзавец»; вам просто скажут: «Господин такой-то богат» или «Господин такой-то беден». Если он богат, это значит, что он честен, а если беден — то негодяй. Предположим, вам необходимо убить кого-то; вы идете к священнику и спрашиваете его: «Отец мой, преступление ли отнять жизнь у своего ближнего?» — а священник вам отвечает: «Смотря по обстоятельствам, сын мой. Если твой ближний — якобинец, убей его со спокойной совестью; если он роялист — берегись убийства! Убить якобинца так же почетно в глазах религии, как преступно убить роялиста в глазах Господа Бога». «Шпионьте, доносите, — говорила нам королева. — Я осыплю шпионов такими милостями, я вознагражу доносчиков такими щедротами, что первые люди в королевстве станут доносчиками и шпионами». Так как же вы хотите, мой генерал, чтобы мы что-нибудь тут понимали, если все вокруг в один голос твердят: «Каждый богач — честный человек, каждых бедняк — мерзавец»; если религия учит, что убивать якобинцев хорошо, а роялистов — плохо; наконец, если сами короли утверждают, что шпионаж — это заслуга, а донос — добродетель. Вот нам и остается только одно: обратиться к чужеземцу и сказать ему: «Вы воспитаны в правилах иных, чем наши; как вы считаете, что должен сделать честный человек в таких обстоятельствах?»
   — А каковы эти обстоятельства?
   — Серьезные, мой генерал. Представьте себе, что, сам того не желая, я услышал рассказ со всеми подробностями об одном заговоре, который предполагает уничтожить в Неаполе тридцать тысяч человек — кто бы они ни были, патриоты или роялисты, — скажите, что должен я сделать?
   — Помешать совершиться этому замыслу, тут нет никакого сомнения, и, обезвредив заговорщиков, спасти жизнь тридцати тысячам человек.
   — Даже если этот заговор угрожал бы нашим врагам?
   — Особенно, если бы он угрожал нашим врагам.
   — Если вы думаете так, мой генерал, то как же вы ведете войну?
   — Я веду войну, сражаясь при свете дня, а не убивая ночью. Сражаться — это почетно; убивать — низко.
   — Но я могу разрушить заговор, только если я его разоблачу.
   — Так разоблачи.
   — Но тогда я становлюсь…
   — Кем?
   — Доносчиком.
   — Доносчик тот, кто раскрывает доверенную ему тайну и, надеясь на награду, предает своих соучастников. Ты же не из их числа?
   — Нет, мой генерал.
   — И разоблачаешь ты не в надежде на выгоду?
   — Нет, мой генерал.
   — Тогда ты не доносчик, а честный человек, который, не желая, чтобы свершилось зло, подсекает это зло в корне.
   — Но если, вместо того чтобы угрожать роялистам, этот заговор угрожает вам, именно вам, мой генерал, угрожает французским солдатам, патриотам, — как тогда должен я поступить?
   — Я указал тебе твой долг в отношении врагов. Он останется тем же в отношении наших друзей. Спасая врагов, ты окажешь важную услугу человечеству, спасая друзей, окажешь важную услугу родине.
   — И вы будете по-прежнему подавать мне руку?
   — Вот тебе моя рука.
   — Хорошо, тогда слушайте, генерал. Сейчас я расскажу вам то, что известно мне. Все остальное оставлю досказать другому лицу.
   — Я слушаю тебя.
   — В ночь с пятницы на субботу должен вспыхнуть мятеж. Десять тысяч дезертиров Макка и Назелли, соединившись с двадцатью тысячами лаццарони, должны перерезать французов и всех патриотов; двери домов, жители которых обречены на смерть, будут помечены крестом, и в полночь начнется резня.
   — Ты в этом уверен?
   — Как в том, что живу на белом свете.
   — Но ведь они рискуют вместе с якобинцами убить и роялистов?
   — Нет; роялистам надо только показать охранную карточку и сделать условный знак — и они будут спасены.
   — Знаешь ли ты этот знак? Известно тебе, что это за охранная карточка?
   — На карточке изображена королевская лилия, а знак состоит в том, что надо укусить первую фалангу своего большого пальца.
   — А как можно помешать этому заговору?
   — Арестовав его руководителей.
   — Ты их знаешь?
   — Да.
   — Кто же они?
   — Ах, вот тут-то…
   — Что ты хочешь сказать этим «вот тут-то»? Тебя что-то смущает?
   — Я хочу сказать, что вот тут-то мои сомнения не только начинаются, но и удваиваются.
   — О-о!
   — Что сделают с главарями заговора?
   — Их подвергнут суду.
   — И если они будут виновны?..
   — Их приговорят.
   — К чему?
   — К смерти.
   — Не знаю, правильно это или нет, но совесть меня мучит. Меня зовут Микеле-дурачок, но я никогда не причинил никакого зла ни человеку, ни собаке, ни кошке, ни даже птице. Я не хотел бы быть причиной ничьей смерти. Я согласен, чтобы меня продолжали называть Микеле-дурачок, но очень хотел бы, чтобы меня никогда не называли ни Микеле-доносчик, ни Микеле-предатель, ни Микеле-душегуб.
   Шампионне посмотрел на лаццароне с чувством невольного уважения.
   — А если я тебя окрещу «Микеле-честный», ты согласился бы на такое имя?
   — О! Я никогда не пожелаю себе другого, я скорее забуду о своем первом, данном при крещении, лишь бы всегда помнить о втором.
   — Хорошо, тогда именем Французской республики и республики Неаполитанской я нарекаю тебя «Микеле-честный».
   Микеле схватил руку генерала и хотел прижать ее к губам.
   — А ты забыл, — остановил его Шампионне, — что я отменил целование руки у мужчин?
   — Что же тогда делать? — спросил Микеле, почесывая себе ухо. — Мне все-таки страсть как хотелось бы выразить вам свою благодарность!
   — Тогда обними меня! — сказал Шампионне, открывая ему объятия.
   Микеле обнял генерала, рыдая от радости.
   — Теперь, — сказал ему тот, — поговорим о деле, ragazzo.
   — Я большего и не хочу, мой генерал.
   — Ты знаешь вожаков заговора?
   — Да, мой генерал.
   — Что ж, предположи на минуту, будто разоблачение пришло не от тебя, а от другого человека.
   — Допустим.
   — Что этот другой сказал бы мне: «Прикажите арестовать Микеле: он знает имена вожаков заговора».
   — Хорошо.
   — Что я велел бы тебя арестовать.
   — Очень хорошо.
   — И что я говорю: «Микеле, ты знаешь имена вожаков заговора, ты их мне сейчас назовешь, или я прикажу тебя расстрелять». Что бы ты сделал?
   — Я сказал бы: «Прикажите расстрелять меня, мой генерал, я предпочитаю умереть, чем быть причиной смерти другого человека».
   — Поскольку ты понадеялся бы, что я не дам такого приказа?
   — Нет. Просто я бы понадеялся, что Провидение, которое уже спасло меня однажды, спасет меня и во второй раз.
   — Черт возьми! Так вот кто становится нам помехой! — сказал Шампионне, смеясь. — Однако я действительно не могу расстрелять тебя: ведь мне надо знать, правду ли ты говоришь.
   Микеле с минуту размышлял.
   — Значит, вам и в самом деле так необходимо знать имя вожака или вожаков этого заговора?
   — Абсолютно необходимо. Разве ты не знаешь, что избавиться от цепня можно, только оторвав ему голову?
   — Можете вы обещать мне, что их не расстреляют?
   — Пока я буду в Неаполе, да.
   — А если вы покинете Неаполь?
   — Тогда я больше ни за что не отвечаю.
   — Мадонна! Что делать?
   — Подумай! Не найдешь ли какое-нибудь средство, чтобы вывести нас обоих из затруднения?
   — Да, мой генерал, одно я знаю.
   — Говори.
   — Значит, покуда вы в Неаполе, никто не будет казнен из-за того, что я открыл вам этот заговор?
   — Никто.
   — Ну, так, кроме меня, есть еще одно лицо, которому известно имя вождя заговора; только о самом заговоре она ничего не знает.
   — Кто это «она»?
   — Горничная моей молочной сестры синьоры Сан Феличе.
   — А как зовут эту горничную?
   — Джованнина.
   — Где она живет?
   — В Мерджеллине, в Доме-под-пальмой.
   — А как мы узнаем от нее что-либо, если ей ничего не известно о заговоре?
   — Заставьте ее явиться к начальнику полиции, гражданину Никола Фазуло, и пусть гражданин Фазуло пригрозит ей тюрьмой, если она не скажет, кто ожидал ее госпожу прошлой ночью у нее в доме до двух часов ночи и ушел от нее только в три.
   — И человек, которого она назовет, — глава заговора?
   — В особенности, если его имя начинается на букву А и фамилия на букву Б. А сейчас, мой генерал, верьте Микеле-честному: я вам сказал не все, что должен был, но больше я вам сказать ничего не могу.
   — И ты не просишь у меня ничего за услугу, которую только что оказал Неаполю?
   — Я прошу, чтобы вы никогда не забывали, что вы мой крестный.
   И, на этот раз насильно поцеловав протянутую руку, Микеле бросился вон, предоставив генералу свободу действий.

CXVI. АРЕСТ

   Было два часа пополудни, когда Микеле вышел от генерала Шампионне.
   Он прыгнул в первую подошедшую коляску и тем же путем, как прибыл, меняя лошадей в Портичи и Кастелламмаре, оказался в Салерно около пяти вечера.
   В ста шагах от гостиницы он расплатился с последним возницей и вошел в нее спокойно и не торопясь, как если бы только что вернулся с прогулки в Эболи или в Монтеллу.
   Луиза еще не вернулась.
   В шесть часов послышался шум кареты. Микеле подбежал к двери: это были его молочная сестра и Сальвато, возвратившиеся из Пестума.
   Микеле не был в Пестуме, но, восхищенный сияющими лицами молодых влюбленных, должно быть, подумал, что они видели там много прекрасного.
   И действительно, казалось, ореол счастья осенял голову Луизы, а взор Сальвато светился гордостью.
   Луиза стала еще прекраснее, Сальвато — еще величественнее.
   Некое таинственное и все же очевидное преображение совершилось в Луизе. Теперь в ее красоте было то новое, что отличало Галатею-женщину от Галатеи-статуи.
   Вообразите целомудренную Венеру, вступающую в Эдем и под шепот ангелов любви превращающуюся в Еву из книги Бытия.
   Это новое сквозило в цвете ее лица, в котором белизна лилии соединилась с румянцем и бархатистостью персика, в ее глазах, в которых последние отблески девственности смешались с первым пламенем любви.
   Ее головка, откинутая назад, казалось, не имела сил нести бремя счастья; ее трепещущие ноздри ловили в воздухе новые, доселе неведомые ароматы, из ее полуоткрытых губ вырывалось прерывистое, сладострастное дыхание.
   Микеле, увидев ее, не мог удержаться от восхищенного возгласа:
   — Что это с тобой, сестрица? Ах, как ты хороша! Луиза улыбнулась, взглянула на Сальвато и протянула руку Микеле.
   Казалось, она говорила: «Я обязана своей красотой тому, кому обязана своим счастьем».
   Потом голосом нежным и ласкающим, как песня птицы, произнесла:
   — Ах, как прекрасен Пестум! Как жаль, что мы не можем вернуться туда завтра, послезавтра, быть там каждый день!
   Сальвато прижал ее к своему сердцу. Было очевидно, что и он, так же как Луиза, находит, что Пестум — это рай на земле.
   Шагом столь легким, что, казалось, они едва касались ступеней лестницы, молодые влюбленные поднялись к себе в комнату. Но, перед тем как туда войти, Луиза оглянулась и обронила:
   — Микеле, через четверть часа мы уезжаем.
   Спустя пятнадцать минут карета уже стояла у подъезда. Но Луиза спустилась вниз почти через час. Теперь лицо ее казалось совсем иным: оно было затуманено печалью и блеск глаз померк в слезах.
   Хотя влюбленные должны были увидеться на другой день, прощание их от этого не стало менее грустным. Действительно, когда любят и расстаются, пусть даже на один день, на это время влюбленные передают свое счастье в руки судьбы.
   Чья мудрость, как бы велика она ни была, может предвидеть то, что случится между восходом и заходом солнца?
   Когда Луиза спустилась вниз, уже начало темнеть; экипаж ждал ее больше сорока пяти минут.
   Карета была запряжена тремя лошадьми. Пробило семь часов. Возница обещал вернуться в Неаполь к десяти вечера.
   Луиза собиралась проехать прямо к Беккеру и убедить его последовать совету, который дал Сальвато.
   Он же должен был возвратиться в Неаполь на другой день и поступить в распоряжение генерала.
   Прошло еще десять минут, а прощание все длилось. Молодые люди, казалось, были не в силах расстаться. То Сальвато не отпускал Луизу, то Луиза удерживала Сальвато.
   Наконец карета тронулась, звякнули бубенцы, и платок Луизы, мокрый от слез, послал ее возлюбленному последний привет; тот откликнулся, помахав в воздухе шляпой.
   И тут же карета, которая постепенно исчезала в вечернем сумраке, совсем исчезла за поворотом улицы.
   По мере того как Луиза удалялась от Сальвато, магнетическая сила воздействия на нее молодого человека ослабевала; вспомнив о причине, которая ее сюда привела, Луиза стала серьезной, а ее задумчивость перешла в грусть.
   За время всего пути Микеле не обмолвился ни одним словом, которое могло бы выдать, что ему известна ее тайна и что он совершил некое путешествие.
   Они благополучно миновали Торре дель Греко, Резину, Портичи, мост Магдалины, Маринеллу.
   Беккеры жили на улице Медина, между улицей Флорентийцев и переулком Сгидзитиелло.
   На Маринелле Луиза велела кучеру высадить ее у фонтана Медина, то есть в конце улицы Мола.
   Но, еще не проехав Пильеро, по большому скоплению народа, спешившему на улицу Мола, Луиза стала замечать, что в той части города происходит нечто необычное.
   Вблизи улицы Порто кучер заявил, что карета дальше не пойдет: его лошадь могут поранить в общей сутолоке повозок и лошадей.
   Микеле со всей пылкостью начал уговаривать свою молочную сестру сойти с кареты и вернуться домой другим путем, в обход, или же нанять лодку, которая за полчаса доставит их до Мерджеллины.
   Но у Луизы была цель; она считала ее для себя священной и отказалась изменить свое решение. К тому же вся толпа устремилась к улице Медина, шум, доносившийся оттуда, и несколько выкриков, которые уловила молодая женщина, — все это пробудило в ее сердце тревогу.
   Ей казалось, что весь этот народ, который, бурля, затопил улицу Медина, толковал что-то о заговорах, об изменах, кровавых убийствах и называл имена Беккеров
   Она соскочила с кареты, вся дрожа, вцепилась в руку Микеле и вместе с ним позволила общему потоку увлечь себя.
   В глубине улицы виднелись пылающие факелы и сверкающие штыки; среди смешанного гула раздавались угрожающие возгласы.
   — Микеле, — сказала Луиза, — стань на край фонтана и скажи мне, что ты видишь.
   Микеле повиновался и, глядя оттуда поверх голов, стал всматриваться в глубину улицы.
   — Ну что? — спросила Луиза. Микеле колебался.
   — Да говори же! — воскликнула Луиза, все больше тревожась. — Говори! Что ты видишь?
   — Я вижу полицейских, держащих факелы, и солдат, охраняющих дом господ Беккеров.
   — Ах, — простонала Луиза, — этих несчастных предали! Мне надо проникнуть к ним, надо их видеть!
   — Нет, нет, сестрица! Ведь ты ни в чем этом не виновата, правда же?
   — Благодарение Богу, нет.
   — Тогда пойдем. Уйдем отсюда!
   — Нет, напротив — идем вперед!
   Потянув Микеле к себе, она заставила его соскочить с края фонтана, и они смешались с людской массой.
   В эту минуту крики усилились, в толпе произошло какое-то движение; послышался стук прикладов о мостовую и повелительный окрик: «Разойдись!» Между людьми образовалось подобие коридора, и Микеле с Луизой оказались рядом с двумя пленниками; один из них, младший, держал в руках, прикрученных веревками к туловищу, белое знамя Бурбонов.
   Их конвоировала стража; у каждого солдата в одной руке была сабля, в другой — факел; несмотря на проклятия, гиканье и оскорбления со стороны черни, всегда готовой поносить и проклинать слабейших, пленники шли с высоко поднятой головой, как люди, которые хранят благородную верность своим убеждениям.
   Оцепеневшая от ужаса Луиза при виде этой сцены, вместо того чтобы, как другие, отойти в сторону, осталась стоять на месте и очутилась лицом к лицу с младшим пленником, Андреа Беккером.
   Оба, узнав друг друга, отступили на шаг назад.
   — Ах, сударыня, — горько сказал молодой человек, — я уже понял, что это вы меня предали, но не думал, что у вас хватит мужества присутствовать при моем аресте!
   Сан Феличе порывалась ответить, отрицать, возражать, призывать Господа в свидетели, но пленник тихо от нее отстранился и прошел мимо, сказав:
   — Я вас прощаю от имени моего отца и своего имени, сударыня. И пусть Бог и король простят вас так же, как прощаю вас я!
   Луиза хотела что-то сказать, но голос ее пресекся, и под крики «Это она! Это Сан Феличе донесла на них!» она без чувств упала на руки Микеле.