Страница:
Александр Дюма
Сан-Феличе
Книга вторая
LXXVIII. СУД БОЖИЙ
Утром 22 декабря 1798 года, то есть на другой день после только что рассказанных событий, многочисленные группы людей с первыми лучами солнца собирались перед афишами с королевским гербом, расклеенными ночью на стенах Неаполя.
Эти объявления содержали указ, возвещавший, что князь Пиньятелли назначается наместником королевства, а генерал Макк — военным наместником.
Король обещал вернуться из Сицилии с мощным подкреплением. Страшная истина открылась наконец неаполитанцам: король, по обыкновению трусливый, покинул свой народ, как прежде оставил армию. Только на этот раз, спасаясь бегством, он ограбил столицу, увезя с собой все шедевры искусства, собранные в течение века, и все деньги, какие он нашел в казне.
Народ в отчаянии бросился к гавани. Суда английской флотилии, удерживаемые встречным ветром, еще стояли на рейде. По вымпелу, развевающемуся на мачте, можно было узнать судно, на котором находился король. Как мы уже говорили, это был «Авангард».
К четырем часам утра, как и предполагал граф фон Турн, ветер действительно немного утих и море стало спокойнее. Проведя ночь в доме смотрителя гавани, где невозможно было даже обогреться, беглецы снова пустились в путь и с трудом достигли флагманского судна.
Юные принцессы проголодались и поужинали солеными анчоусами с черствым хлебом, запивая их водой. Принцесса Антония, младшая из дочерей королевы, упомянула об этом в своем дневнике 1, который лежит сейчас у нас перед глазами, и описала страх свой и своих августейших родителей, пережитый ими в ту ужасную ночь.
Хотя море все еще гневно бурлило и в гавани было небезопасно, архиепископ Неаполитанский, бароны, магистраты и посланцы от народа разместились в лодках, за большие деньги договорившись с наиболее отважными гребцами, чтобы те доставили их к королевскому судну: они хотели умолять короля вернуться в Неаполь, обещая ему защищать город до последнего карлино, до последней капли крови.
Но король согласился принять одного лишь архиепископа монсиньора Капече Дзурло, который, несмотря на горячие просьбы, сумел добиться от короля только одной фразы:
— Я доверяюсь морю, потому что земля меня предала. Среди множества лодок была одна, несущая одинокого пассажира. Этот человек, весь в черном, сидел, опустив голову на руки; время от времени он приподнимал бледное лицо и устремлял растерянный взгляд в сторону корабля, служившего убежищем королю, как бы соразмеряя разделявшее их расстояние.
Королевское судно, как мы говорили, было окружено лодками, но этой лодке с единственным пассажиром все уступали дорогу, так что перед ней возникало подобие коридора.
Однако нетрудно было заметить, что не излишняя почтительность, а, напротив, глубокое отвращение было тому причиной.
Лодка с одиноким пассажиром приблизилась к нижней ступеньке трапа, спускавшегося с корабля. Там стоял часовой в форме английского флота, имевший приказ никого не пускать на борт.
Но человек настойчиво просил, чтобы ему даровали милость, в которой отказывали другим. Его упорство привлекло внимание одного из офицеров.
— Сударь, — крикнул тот, кому отказали в просьбе позволить ему взойти на корабль, — не будете ли вы так добры передать ее величеству королеве, что маркиз Ванни просит о чести быть принятым на несколько минут!
Ропот возмущения поднялся со всех лодок.
Если король и королева, только что отказав в приеме магистратам, баронам и выборным от народа, примут Ванни, это будет оскорблением для всех.
Офицер передал просьбу Нельсону, и тот, знавший фискального прокурора, по крайней мере, по имени и осведомленный об отвратительных услугах, оказанных королевской власти этим чиновником, передал королеве эту просьбу.
Через минуту офицер снова подошел к трапу и крикнул по-английски:
— Королева больна и не может никого принять. Ванни, не понимавший по-английски или делавший вид, что не понимает, продолжал цепляться за трап, от которого караульный снова и снова его отталкивал.
Подошел другой офицер и повторил ему отказ на ломаном итальянском.
— Тогда попросите короля! — крикнул Ванни. — Не может быть, чтобы король, которому я так преданно служил, отказался меня выслушать!
Офицеры стали советоваться, как им поступить, но в эту минуту на палубе появился Фердинанд, провожавший архиепископа.
— Государь, государь, — вскричал Ванни, завидя короля, — это я! Я, ваш верный слуга!
Король, не отвечая Ванни, поцеловал руку архиепископу. Архиепископ спустился по трапу и, поравнявшись с Ванни, отстранился, стараясь не коснуться его даже своей одеждой.
Это проявление отвращения, в котором было столь мало христианского, было замечено людьми в лодках, встретившими его гулом одобрения.
Король мгновенно уловил это настроение и решил извлечь из него пользу для себя.
Это было еще одной низостью, но Фердинанд уже перестал считаться с такими вещами.
— Государь, — повторил Ванни, обнажив голову и простирая к королю руки, — это я!
— Кто это «я»? — спросил король гнусавым голосом, каким он обычно произносил свои плоские шутки, что придавало ему сходство с пульчинеллой.
— Я, маркиз Ванни.
— Я вас не знаю, — отвечал король.
— Государь! — вскричал Ванни. — Вы не узнаете своего фискального прокурора, докладчика Государственной джунты?
— Ах, да! Так это вы говорили, что спокойствие в королевстве установится не раньше, чем будут арестованы все аристократы, все бароны, все магистраты и, наконец, все якобинцы? Это вы требовали казни тридцати двух человек и хотели подвергнуть пыткам Медичи, Кассано и Теодоро Монтичелли?
Пот выступил на лбу Ванни.
— Государь! — пролепетал он.
— Да, — продолжал король, — я знаю вас, но только по имени. Я никогда не имел с вами никаких дел, или, лучше сказать, вы никогда не имели никаких дел со мной. Давал ли я вам когда-нибудь лично хоть один приказ?
— Нет, государь, это правда, — ответил Ванни, качая головой. — Все сделанное мною совершалось по приказанию королевы.
— Что ж, в таком случае, если у вас есть какая-то просьба, просите королеву, а не меня.
— Государь, я уже обращался к королеве.
— Прекрасно! — сказал король, который видел, как был одобрен всеми его ответ, и, ценою неблагодарности хоть на минуту восстанавливая свой утраченный авторитет, вместо того чтобы оборвать разговор, старался его затянуть. — И что же?
— Королева отказалась принять меня, государь.
— Гм, это печально для вас, мой бедный маркиз! Но подобно тому как я не одобрял королеву, когда она вас принимала, так не могу не одобрить ее теперь, когда она вас не приняла.
— Государь! — взмолился Ванни с отчаянием человека, потерпевшего кораблекрушение и чувствующего, что последний обломок, за который он цеплялся в надежде спасти свою жизнь, выскальзывает из его рук. — Государь, вы хорошо знаете, что после услуг, оказанных мною вашему правительству, я не могу оставаться в Неаполе… Отказать мне в убежище, которое я прошу у вас на одном из судов английского флота, — значит осудить меня на смерть: якобинцы повесят меня!
— Что ж! Признайтесь, вы это вполне заслужили!
— О государь, государь! В довершение несчастий ваше величество покидает меня!
— Мое величество, дорогой маркиз, имеет здесь не больше власти, чем в Неаполе. Подлинное величество — и вы это хорошо знаете — королева! Королева царствует. Я же, я занимаюсь охотой и забавляюсь — но не в данную минуту, прошу вас поверить! Это королева, а не я призвала Макка и назначила его главнокомандующим, это она вела войну, это она решила ехать на Сицилию. Всем известно, что я хотел остаться в Неаполе. Уладьте с королевой. А я ничего не могу сделать для вас.
Ванни в отчаянии схватился за голову.
— Ну, если на то пошло, могу дать вам один совет, — произнес король. Ванни поднял голову: луч надежды скользнул по его мертвенно-бледному лицу.
— Я могу дать вам совет попытать счастья на «Минерве». Там герцог Калабрийский со своим двором. Попросите адмирала Караччоло взять вас. Что до меня, дорогой маркиз, то примите мои наилучшие пожелания. Счастливого пути!
И король заключил свою речь, издав губами комичный звук, до удивления напоминавший тот трубный глас, что изобразил из зада дьявол, о котором рассказывает Данте.
Раздались отдельные взрывы смеха, несмотря на серьезность положения; послышались отдельные возгласы: «Да здравствует король!» Вслед же отплывающему Ванни понеслись дружные свистки и улюлюканье.
Сколь мало шансов на успех ни заключалось в совете короля, это была последняя надежда. Ванни ухватился за нее и дал приказ грести к фрегату «Минерва», который грациозно покачивался на волнах в стороне от английской эскадры; флаг на грот-мачте указывал, что на борту фрегата находится наследный принц.
Три человека, поднявшись на ют, через подзорные трубы наблюдали за сценой, только что нами описанной. Это были наследный принц, адмирал Караччоло и кавалер Сан Феличе, чья подзорная труба, надо сказать, чаще поворачивалась в сторону Мерджеллины, где находился Дом-под-пальмой, чем в сторону Сорренто, по направлению к которому на якоре стоял «Авангард». Наследный принц заметил, что гребцы повернули лодку к «Минерве», и, так как он видел, что ее пассажир долго разговаривал с королем, с особенным вниманием стал вглядываться через подзорную трубу в этого человека.
Вдруг он узнал его и воскликнул:
— Это маркиз Ванни, фискальный прокурор!
— Что надо от нас этому негодяю? — нахмурив брови, проворчал Караччоло.
Потом, вспомнив вдруг, что Ванни оказывал услуги королеве, он добавил, смеясь:
— Простите, ваше высочество, вам известно, что моряки и судьи носят разные мундиры. Быть может, мое предубеждение делает меня несправедливым.
— Речь идет не о предубеждении, дорогой адмирал. Речь идет о совести, — отвечал принц Франческо. — Мне все понятно. Ванни боится оставаться в Неаполе, он хочет бежать с нами. Он просил короля принять его на «Авангард», король отказал. Теперь этот несчастный направляется к нам.
— Каково мнение вашего высочества относительно этого человека? — спросил Караччоло.
— Если он едет с письменным приказом моего отца, дорогой адмирал, примем его, ибо мы обязаны повиноваться королю. Но если он явится без приказа, составленного по всей форме, главный начальник на борту — вы, адмирал. Поступайте так, как сочтете нужным. Пойдем, Сан Феличе.
И принц, увлекая за собой своего секретаря, спустился в каюту адмирала, которую тот уступил ему.
Лодка приближалась. Адмирал послал матроса на нижнюю ступеньку трапа, у верхней ступеньки которого он стал сам, скрестив на груди руки.
— Эй, в лодке! — закричал матрос. — Кто гребет?
— Друг, — отвечал Ванни. Адмирал презрительно улыбнулся.
— Отваливай! — крикнул матрос. — Говори с адмиралом.
Гребцы, которым было известно, как держаться с Караччоло, когда дело касалось дисциплины, отплыли на некоторое расстояние.
— Чего вы хотите? — отрывисто и резко спросил адмирал.
— Я…
Адмирал прервал его:
— Нет нужды говорить мне, кто вы такой, сударь. Я знаю это так же, как знает весь Неаполь. Я спрашиваю вас не кто вы, а чего вы хотите?
— Ваше превосходительство! Его величество король, не имея места на борту «Авангарда», чтобы взять меня с собою на Сицилию, послал меня к вашему превосходительству с просьбой…
— Король не просит, сударь, король приказывает. Где приказ?
— Приказ?
— Да, я вас спрашиваю — где он? Посылая вас ко мне, он, без сомнения, дал вам приказ. Король хорошо знает, что без приказа я не приму на борт моего корабля такого негодяя, как вы!
— У меня нет приказа… — растерянно проговорил Ванни.
— Тогда отваливай!
— Ваше превосходительство!
— Отваливай! — повторил адмирал и, обратившись к матросу, добавил: — Если после того, как ты третий раз дашь команду, этот человек не удалится — открыть огонь!
— Отваливай! — закричал матрос. Лодка отплыла.
Всякая надежда была потеряна. Ванни вернулся домой. Жена и дети не ожидали его увидеть. У этих людей, требующих головы своих ближних, так же есть семьи, как и у всех других. Уверяют даже, что иногда этим людям не чужда супружеская любовь и отцовские привязанности… Жена и дети бросились к нему, удивленные его возвращением.
Ванни заставил себя улыбнуться и объявил им, что он едет вместе с королем; но, так как отъезд из-за встречного ветра состоится, вероятно, не раньше ночи, он вернулся, чтобы собрать кое-какие бумаги, которые в спешке не успел найти.
Именно эта причина и побудила его вернуться, сказал он. Ванни обнял жену и детей, вошел в свой кабинет и заперся там.
Он только что принял страшное решение — покончить с собой.
Некоторое время он шагал из кабинета в спальню и обратно (комнаты сообщались), обдумывая род смерти: в его распоряжении были веревка, пистолет, бритва.
Наконец он остановился на бритве.
Он сел за свой письменный стол, поставил перед собой небольшое зеркало и положил рядом бритву.
Затем, окунув в чернила перо, которое столько раз подписывало смертные приговоры другим, составил смертный приговор себе в следующих выражениях:
«Неблагодарность вероломного двора, приближение страшного врага, отсутствие убежища побудили меня принять решение расстаться с жизнью, отныне ставшей для меня тяжким бременем.
В смерти моей никого не винить, и да послужит она уроком всем государственным инквизиторам».
По прошествии двух часов жена Ванни, обеспокоенная тем, что дверь кабинета ни разу не отворялась, и особенно тем, что оттуда не доносилось ни звука, хотя она все время прислушивалась, постучала в дверь.
Ответа не было. Она позвала — то же молчание.
Тогда она попыталась проникнуть через дверь спальни — спальня была заперта так же, как и кабинет.
Слуга предложил выбить стекло и проникнуть в комнату через окно. Оставалось прибегнуть к этому средству или вызвать слесаря, чтобы взломать дверь.
Опасаясь несчастья, избрали путь, предложенный слугой. Стекло было разбито, окно растворено. Слуга влез в кабинет и тотчас же, испустив крик, отпрянул к окну.
Ванни сидел, откинувшись и склонясь на ручку кресла, с перерезанным горлом. Он перерезал себе сонную артерию бритвой, которая лежала рядом, на полу.
Кровь залила стол — тот, за которым столько раз взывали к крови; по зеркалу, перед которым Ванни вскрыл себе артерию, стекали красные брызги; письмо, в котором он сообщал причину самоубийства, было запятнано кровью.
Смерть наступила почти мгновенно, без конвульсий, без страданий.
Бог, который был к нему суров, предоставив как единственное убежище — могилу, был, по меньшей мере, милосерден, послав прокурору такие последние минуты.
«Кровь Гракхов породила Мария», — сказал Мирабо. Кровь Ванни породила Спецьяле.
Быть может, для единства нашего повествования следовало бы вывести вместо Ванни и Спецьяле одного человека; но неумолимая история требует, чтобы мы констатировали тот факт, что Неаполь предоставил своему королю двух Фукье-Тенвилей, тогда как Франция дала Революции только одного.
Урок, который судьба преподала Ванни, был забыт. Порою недостает палачей, чтобы приводить в исполнение приговоры, но никогда нет недостатка в судьях, чтобы эти приговоры выносить.
На другой день, к трем часам пополудни, погода прояснилась и подул попутный ветер; английская эскадра, снявшись с якоря, вышла в открытое море и исчезла за горизонтом.
Эти объявления содержали указ, возвещавший, что князь Пиньятелли назначается наместником королевства, а генерал Макк — военным наместником.
Король обещал вернуться из Сицилии с мощным подкреплением. Страшная истина открылась наконец неаполитанцам: король, по обыкновению трусливый, покинул свой народ, как прежде оставил армию. Только на этот раз, спасаясь бегством, он ограбил столицу, увезя с собой все шедевры искусства, собранные в течение века, и все деньги, какие он нашел в казне.
Народ в отчаянии бросился к гавани. Суда английской флотилии, удерживаемые встречным ветром, еще стояли на рейде. По вымпелу, развевающемуся на мачте, можно было узнать судно, на котором находился король. Как мы уже говорили, это был «Авангард».
К четырем часам утра, как и предполагал граф фон Турн, ветер действительно немного утих и море стало спокойнее. Проведя ночь в доме смотрителя гавани, где невозможно было даже обогреться, беглецы снова пустились в путь и с трудом достигли флагманского судна.
Юные принцессы проголодались и поужинали солеными анчоусами с черствым хлебом, запивая их водой. Принцесса Антония, младшая из дочерей королевы, упомянула об этом в своем дневнике 1, который лежит сейчас у нас перед глазами, и описала страх свой и своих августейших родителей, пережитый ими в ту ужасную ночь.
Хотя море все еще гневно бурлило и в гавани было небезопасно, архиепископ Неаполитанский, бароны, магистраты и посланцы от народа разместились в лодках, за большие деньги договорившись с наиболее отважными гребцами, чтобы те доставили их к королевскому судну: они хотели умолять короля вернуться в Неаполь, обещая ему защищать город до последнего карлино, до последней капли крови.
Но король согласился принять одного лишь архиепископа монсиньора Капече Дзурло, который, несмотря на горячие просьбы, сумел добиться от короля только одной фразы:
— Я доверяюсь морю, потому что земля меня предала. Среди множества лодок была одна, несущая одинокого пассажира. Этот человек, весь в черном, сидел, опустив голову на руки; время от времени он приподнимал бледное лицо и устремлял растерянный взгляд в сторону корабля, служившего убежищем королю, как бы соразмеряя разделявшее их расстояние.
Королевское судно, как мы говорили, было окружено лодками, но этой лодке с единственным пассажиром все уступали дорогу, так что перед ней возникало подобие коридора.
Однако нетрудно было заметить, что не излишняя почтительность, а, напротив, глубокое отвращение было тому причиной.
Лодка с одиноким пассажиром приблизилась к нижней ступеньке трапа, спускавшегося с корабля. Там стоял часовой в форме английского флота, имевший приказ никого не пускать на борт.
Но человек настойчиво просил, чтобы ему даровали милость, в которой отказывали другим. Его упорство привлекло внимание одного из офицеров.
— Сударь, — крикнул тот, кому отказали в просьбе позволить ему взойти на корабль, — не будете ли вы так добры передать ее величеству королеве, что маркиз Ванни просит о чести быть принятым на несколько минут!
Ропот возмущения поднялся со всех лодок.
Если король и королева, только что отказав в приеме магистратам, баронам и выборным от народа, примут Ванни, это будет оскорблением для всех.
Офицер передал просьбу Нельсону, и тот, знавший фискального прокурора, по крайней мере, по имени и осведомленный об отвратительных услугах, оказанных королевской власти этим чиновником, передал королеве эту просьбу.
Через минуту офицер снова подошел к трапу и крикнул по-английски:
— Королева больна и не может никого принять. Ванни, не понимавший по-английски или делавший вид, что не понимает, продолжал цепляться за трап, от которого караульный снова и снова его отталкивал.
Подошел другой офицер и повторил ему отказ на ломаном итальянском.
— Тогда попросите короля! — крикнул Ванни. — Не может быть, чтобы король, которому я так преданно служил, отказался меня выслушать!
Офицеры стали советоваться, как им поступить, но в эту минуту на палубе появился Фердинанд, провожавший архиепископа.
— Государь, государь, — вскричал Ванни, завидя короля, — это я! Я, ваш верный слуга!
Король, не отвечая Ванни, поцеловал руку архиепископу. Архиепископ спустился по трапу и, поравнявшись с Ванни, отстранился, стараясь не коснуться его даже своей одеждой.
Это проявление отвращения, в котором было столь мало христианского, было замечено людьми в лодках, встретившими его гулом одобрения.
Король мгновенно уловил это настроение и решил извлечь из него пользу для себя.
Это было еще одной низостью, но Фердинанд уже перестал считаться с такими вещами.
— Государь, — повторил Ванни, обнажив голову и простирая к королю руки, — это я!
— Кто это «я»? — спросил король гнусавым голосом, каким он обычно произносил свои плоские шутки, что придавало ему сходство с пульчинеллой.
— Я, маркиз Ванни.
— Я вас не знаю, — отвечал король.
— Государь! — вскричал Ванни. — Вы не узнаете своего фискального прокурора, докладчика Государственной джунты?
— Ах, да! Так это вы говорили, что спокойствие в королевстве установится не раньше, чем будут арестованы все аристократы, все бароны, все магистраты и, наконец, все якобинцы? Это вы требовали казни тридцати двух человек и хотели подвергнуть пыткам Медичи, Кассано и Теодоро Монтичелли?
Пот выступил на лбу Ванни.
— Государь! — пролепетал он.
— Да, — продолжал король, — я знаю вас, но только по имени. Я никогда не имел с вами никаких дел, или, лучше сказать, вы никогда не имели никаких дел со мной. Давал ли я вам когда-нибудь лично хоть один приказ?
— Нет, государь, это правда, — ответил Ванни, качая головой. — Все сделанное мною совершалось по приказанию королевы.
— Что ж, в таком случае, если у вас есть какая-то просьба, просите королеву, а не меня.
— Государь, я уже обращался к королеве.
— Прекрасно! — сказал король, который видел, как был одобрен всеми его ответ, и, ценою неблагодарности хоть на минуту восстанавливая свой утраченный авторитет, вместо того чтобы оборвать разговор, старался его затянуть. — И что же?
— Королева отказалась принять меня, государь.
— Гм, это печально для вас, мой бедный маркиз! Но подобно тому как я не одобрял королеву, когда она вас принимала, так не могу не одобрить ее теперь, когда она вас не приняла.
— Государь! — взмолился Ванни с отчаянием человека, потерпевшего кораблекрушение и чувствующего, что последний обломок, за который он цеплялся в надежде спасти свою жизнь, выскальзывает из его рук. — Государь, вы хорошо знаете, что после услуг, оказанных мною вашему правительству, я не могу оставаться в Неаполе… Отказать мне в убежище, которое я прошу у вас на одном из судов английского флота, — значит осудить меня на смерть: якобинцы повесят меня!
— Что ж! Признайтесь, вы это вполне заслужили!
— О государь, государь! В довершение несчастий ваше величество покидает меня!
— Мое величество, дорогой маркиз, имеет здесь не больше власти, чем в Неаполе. Подлинное величество — и вы это хорошо знаете — королева! Королева царствует. Я же, я занимаюсь охотой и забавляюсь — но не в данную минуту, прошу вас поверить! Это королева, а не я призвала Макка и назначила его главнокомандующим, это она вела войну, это она решила ехать на Сицилию. Всем известно, что я хотел остаться в Неаполе. Уладьте с королевой. А я ничего не могу сделать для вас.
Ванни в отчаянии схватился за голову.
— Ну, если на то пошло, могу дать вам один совет, — произнес король. Ванни поднял голову: луч надежды скользнул по его мертвенно-бледному лицу.
— Я могу дать вам совет попытать счастья на «Минерве». Там герцог Калабрийский со своим двором. Попросите адмирала Караччоло взять вас. Что до меня, дорогой маркиз, то примите мои наилучшие пожелания. Счастливого пути!
И король заключил свою речь, издав губами комичный звук, до удивления напоминавший тот трубный глас, что изобразил из зада дьявол, о котором рассказывает Данте.
Раздались отдельные взрывы смеха, несмотря на серьезность положения; послышались отдельные возгласы: «Да здравствует король!» Вслед же отплывающему Ванни понеслись дружные свистки и улюлюканье.
Сколь мало шансов на успех ни заключалось в совете короля, это была последняя надежда. Ванни ухватился за нее и дал приказ грести к фрегату «Минерва», который грациозно покачивался на волнах в стороне от английской эскадры; флаг на грот-мачте указывал, что на борту фрегата находится наследный принц.
Три человека, поднявшись на ют, через подзорные трубы наблюдали за сценой, только что нами описанной. Это были наследный принц, адмирал Караччоло и кавалер Сан Феличе, чья подзорная труба, надо сказать, чаще поворачивалась в сторону Мерджеллины, где находился Дом-под-пальмой, чем в сторону Сорренто, по направлению к которому на якоре стоял «Авангард». Наследный принц заметил, что гребцы повернули лодку к «Минерве», и, так как он видел, что ее пассажир долго разговаривал с королем, с особенным вниманием стал вглядываться через подзорную трубу в этого человека.
Вдруг он узнал его и воскликнул:
— Это маркиз Ванни, фискальный прокурор!
— Что надо от нас этому негодяю? — нахмурив брови, проворчал Караччоло.
Потом, вспомнив вдруг, что Ванни оказывал услуги королеве, он добавил, смеясь:
— Простите, ваше высочество, вам известно, что моряки и судьи носят разные мундиры. Быть может, мое предубеждение делает меня несправедливым.
— Речь идет не о предубеждении, дорогой адмирал. Речь идет о совести, — отвечал принц Франческо. — Мне все понятно. Ванни боится оставаться в Неаполе, он хочет бежать с нами. Он просил короля принять его на «Авангард», король отказал. Теперь этот несчастный направляется к нам.
— Каково мнение вашего высочества относительно этого человека? — спросил Караччоло.
— Если он едет с письменным приказом моего отца, дорогой адмирал, примем его, ибо мы обязаны повиноваться королю. Но если он явится без приказа, составленного по всей форме, главный начальник на борту — вы, адмирал. Поступайте так, как сочтете нужным. Пойдем, Сан Феличе.
И принц, увлекая за собой своего секретаря, спустился в каюту адмирала, которую тот уступил ему.
Лодка приближалась. Адмирал послал матроса на нижнюю ступеньку трапа, у верхней ступеньки которого он стал сам, скрестив на груди руки.
— Эй, в лодке! — закричал матрос. — Кто гребет?
— Друг, — отвечал Ванни. Адмирал презрительно улыбнулся.
— Отваливай! — крикнул матрос. — Говори с адмиралом.
Гребцы, которым было известно, как держаться с Караччоло, когда дело касалось дисциплины, отплыли на некоторое расстояние.
— Чего вы хотите? — отрывисто и резко спросил адмирал.
— Я…
Адмирал прервал его:
— Нет нужды говорить мне, кто вы такой, сударь. Я знаю это так же, как знает весь Неаполь. Я спрашиваю вас не кто вы, а чего вы хотите?
— Ваше превосходительство! Его величество король, не имея места на борту «Авангарда», чтобы взять меня с собою на Сицилию, послал меня к вашему превосходительству с просьбой…
— Король не просит, сударь, король приказывает. Где приказ?
— Приказ?
— Да, я вас спрашиваю — где он? Посылая вас ко мне, он, без сомнения, дал вам приказ. Король хорошо знает, что без приказа я не приму на борт моего корабля такого негодяя, как вы!
— У меня нет приказа… — растерянно проговорил Ванни.
— Тогда отваливай!
— Ваше превосходительство!
— Отваливай! — повторил адмирал и, обратившись к матросу, добавил: — Если после того, как ты третий раз дашь команду, этот человек не удалится — открыть огонь!
— Отваливай! — закричал матрос. Лодка отплыла.
Всякая надежда была потеряна. Ванни вернулся домой. Жена и дети не ожидали его увидеть. У этих людей, требующих головы своих ближних, так же есть семьи, как и у всех других. Уверяют даже, что иногда этим людям не чужда супружеская любовь и отцовские привязанности… Жена и дети бросились к нему, удивленные его возвращением.
Ванни заставил себя улыбнуться и объявил им, что он едет вместе с королем; но, так как отъезд из-за встречного ветра состоится, вероятно, не раньше ночи, он вернулся, чтобы собрать кое-какие бумаги, которые в спешке не успел найти.
Именно эта причина и побудила его вернуться, сказал он. Ванни обнял жену и детей, вошел в свой кабинет и заперся там.
Он только что принял страшное решение — покончить с собой.
Некоторое время он шагал из кабинета в спальню и обратно (комнаты сообщались), обдумывая род смерти: в его распоряжении были веревка, пистолет, бритва.
Наконец он остановился на бритве.
Он сел за свой письменный стол, поставил перед собой небольшое зеркало и положил рядом бритву.
Затем, окунув в чернила перо, которое столько раз подписывало смертные приговоры другим, составил смертный приговор себе в следующих выражениях:
«Неблагодарность вероломного двора, приближение страшного врага, отсутствие убежища побудили меня принять решение расстаться с жизнью, отныне ставшей для меня тяжким бременем.
В смерти моей никого не винить, и да послужит она уроком всем государственным инквизиторам».
По прошествии двух часов жена Ванни, обеспокоенная тем, что дверь кабинета ни разу не отворялась, и особенно тем, что оттуда не доносилось ни звука, хотя она все время прислушивалась, постучала в дверь.
Ответа не было. Она позвала — то же молчание.
Тогда она попыталась проникнуть через дверь спальни — спальня была заперта так же, как и кабинет.
Слуга предложил выбить стекло и проникнуть в комнату через окно. Оставалось прибегнуть к этому средству или вызвать слесаря, чтобы взломать дверь.
Опасаясь несчастья, избрали путь, предложенный слугой. Стекло было разбито, окно растворено. Слуга влез в кабинет и тотчас же, испустив крик, отпрянул к окну.
Ванни сидел, откинувшись и склонясь на ручку кресла, с перерезанным горлом. Он перерезал себе сонную артерию бритвой, которая лежала рядом, на полу.
Кровь залила стол — тот, за которым столько раз взывали к крови; по зеркалу, перед которым Ванни вскрыл себе артерию, стекали красные брызги; письмо, в котором он сообщал причину самоубийства, было запятнано кровью.
Смерть наступила почти мгновенно, без конвульсий, без страданий.
Бог, который был к нему суров, предоставив как единственное убежище — могилу, был, по меньшей мере, милосерден, послав прокурору такие последние минуты.
«Кровь Гракхов породила Мария», — сказал Мирабо. Кровь Ванни породила Спецьяле.
Быть может, для единства нашего повествования следовало бы вывести вместо Ванни и Спецьяле одного человека; но неумолимая история требует, чтобы мы констатировали тот факт, что Неаполь предоставил своему королю двух Фукье-Тенвилей, тогда как Франция дала Революции только одного.
Урок, который судьба преподала Ванни, был забыт. Порою недостает палачей, чтобы приводить в исполнение приговоры, но никогда нет недостатка в судьях, чтобы эти приговоры выносить.
На другой день, к трем часам пополудни, погода прояснилась и подул попутный ветер; английская эскадра, снявшись с якоря, вышла в открытое море и исчезла за горизонтом.
LXXIX. ПЕРЕМИРИЕ
Отъезд короля, хотя этого события и ждали последние два дня, привел Неаполь в полное оцепенение. Пока английские суда стояли на якоре, народ, толпившийся на набережных, все еще надеялся, что король, тронутый их мольбами и заверениями в преданности, изменит свое решение и не покинет столицу; люди оставались на берегу до тех пор, пока последнее судно не скрылось за туманным горизонтом, и лишь тогда, печальные и безмолвные, стали расходиться. Они все еще находились в подавленном состоянии.
Вечером странный слух пронесся по улицам Неаполя. Мы воспользуемся неаполитанским восклицанием, которое великолепно выражает нашу мысль, — люди, встречаясь, говорили друг другу: «Пожар!» Но никто не знал, ни где этот пожар, ни что его вызвало.
Народ снова собрался на берегу. Густой дым, клубясь над самой серединой залива, подымался к небу, отклоняясь с запада на восток.
Это горел неаполитанский флот, подожженный маркизом Ница по приказу Нельсона.
Это было великолепное зрелище. Но обошлось оно дорого!
Сожжению было предано сто двадцать канонерских лодок.
Эти сто двадцать лодок пылали одним огромным костром, который был виден с другой стороны залива, где на некотором расстоянии друг от друга стояли на якоре два линейных корабля и три фрегата. Было видно, как языки пламени побежали вдруг от одного судна к другому, и вот разом вспыхнули все пять кораблей; пламя, вначале скользившее по поверхности моря, охватило теперь все суда, обежав вдоль бортов и обрисовав их контуры; оно подымалось вдоль мачт, скользя по реям, просмоленным канатам, по марсам, и достигло наконец верхушек мачт, где развевались военные флаги; несколько мгновений волшебной иллюминации — и суда рассыпались в прах, погасли и исчезли, поглощенные морем.
Это был результат пятнадцати лет труда, это были огромные средства, которые исчезли в один вечер, сразу, без всякой цели, без смысла. Народ вернулся в город, как после фейерверка в день праздника. Только этот фейерверк стоил сто двадцать миллионов!
Ночь была мрачная и безмолвная. Но это было грозное безмолвие, предшествующее извержению вулкана. На другой день, на рассвете, народ, шумный, возбужденный, грозный, заполнил улицы Неаполя.
Поползли слухи еще более странные. Передавали, что перед отъездом королева сказала Пиньятелли: «Если будет нужно, сожгите Неаполь. В нем нет ничего хорошего, кроме народа. Спасите народ и уничтожьте все остальное».
Люди останавливались перед объявлениями, возвещавшими:
«Как только французы вступят на неаполитанскую землю, все коммуны должны разом восстать и начать побоище.
За короля: Пиньятелли, главный наместник».
И вот, в ночь с 23 на 24 декабря, то есть в ночь, последовавшую за отъездом короля, представители города собрались, чтобы обсудить меры, какие надлежит принять ради безопасности Неаполя.
Городом тогда называли то, что в наши дни назвали бы муниципалитетом; это было собрание из семи человек, избранных седилями.
Звание «седили» носили те почетные горожане, которые пользовались привилегиями, дарованными городу более восьмисот лет назад.
Когда Неаполь был еще греческим городом-республикой, в нем, как и в Афинах, существовали портики, под которыми собирались богачи, знать и военные люди, чтобы обсуждать политические дела.
Эти портики были для Неаполя горой.
Под этими портиками имелись круглые сиденья, называемые «седили».
Народ и буржуазия имели туда доступ; но из почтительности они оставляли эти места для аристократии, которая, как мы уже говорили, обсуждала там государственные дела.
Вначале «седилей» было четверо, когда Неаполь имел четыре квартала, затем их стало шесть, потом десять, позднее двадцать.
Наконец, число их выросло до двадцати девяти. Но так как это привело к путанице, было решено оставить только шестерых «седилей» по числу частей города, где они проживали и которые представляли; это были: Капуана, Форчелла, Монтанья, Ниро, Порто и Портанова.
Со временем роль «седилей» настолько возросла, что Карл Анжуйский признал их значительной силой в управлении государством. Он даровал им привилегию представительствовать от столицы и всего королевства, выбирать из своей среды членов городского совета Неаполя, распоряжаться городскими доходами, предоставлять права гражданства иностранцам и в некоторых случаях отправлять правосудие.
Постепенно в Неаполе сложился народ и образовалась буржуазия.
Народ и буржуазия, видя, что делами всего города правят только знать, богачи и военные, потребовали и себе seggio 2, или «седиль». Это право было им дано, и с тех пор стал избираться «седиль» от народа.
Этот «седиль» пользовался теми же привилегиями, что и пять других, кроме прав дворянства.
Городской совет Неаполя состоял тогда из одного синдика и шести выборных членов, соответственно числу «седилей». Сверх того, к ним присоединялось двадцать девять членов, избранных на тех же собраниях, в память одно время действовавшего совета из двадцати девяти «седилей».
Итак, после отъезда короля город представляли: синдик, шесть избранных и двадцать девять дополнительных членов; они собрались и вынесли первое решение — образовать национальную гвардию и избрать четырнадцать депутатов, которые должны были защищать Неаполь и его интересы в ожидающихся пока еще неизвестных, но, несомненно, грозных событиях.
Пусть читатели простят нам эти долгие исторические пояснения: мы считаем их необходимыми для понимания фактов, о которых нам предстоит рассказать; не имея представления о гражданском устройстве Неаполя, правах и привилегиях неаполитанцев, нельзя разобраться в событиях, как нельзя правильно понять великую борьбу народа с королевской властью, не зная, какими силами или хотя бы правами обладала каждая из сторон.
Итак, 24 декабря, то есть на другой день после отъезда короля, когда происходили выборы четырнадцати депутатов, город и магистраты отправились принести дань уважения господину главному наместнику короля, князю Пиньятелли.
Князь Пиньятелли, человек в полном смысле слова посредственный, недостойный положения, на которое вознесли его события, и, как всегда это бывает, столь высоко мнящий о себе, сколь оказался он ниже своего поста, — князь, принимая депутатов, держался с такой наглостью, что они подумали: уж не оставила ли королева, в самом деле, рокового распоряжения, о котором говорили и которое привело в ужас неаполитанцев.
В этой тревожной обстановке были выбраны четырнадцать депутатов или, вернее, представителей города. Они решили в качестве первой меры, утверждающей их избрание и полномочия, послать наместнику второе посольство, несмотря на неуспех первого, послать с особым заданием — доказать князю Пиньятелли пользу национальной гвардии, только что городом учрежденной.
Но князь Пиньятелли был на этот раз еще более груб и высокомерен, отвечая депутатам, что это его, а не их дело: безопасность города поручена ему и он даст отчет лишь тому, кто имеет на это законное право.
Случилось то, что обычно бывает в таких обстоятельствах, когда власть народа, впервые облеченная правами, приступает к своим обязанностям. Город, узнав о наглом ответе главного наместника, нисколько не был обескуражен. Он назначил новых представителей, которые явились к князю в третий раз и, встретив еще более грубый прием, удовольствовались тем, что ответили ему:
— Отлично! Принимайте меры со своей стороны, мы же примем их со своей — посмотрим, в чью пользу решит народ!
После этого они удалились.
В Неаполе случилось нечто близкое тому, что происходило во Франции после клятвы в зале для игры в мяч; только положение неаполитанцев оказалось более ясным: рядом с ними уже не было больше короля и королевы.
Двумя днями позже город получил разрешение сформировать национальную гвардию, которую он учредил.
Но сам порядок организации гвардии заключал в себе трудность едва ли не большую, чем разрешение или отказ князя Пиньятелли.
Гвардия составлялась путем вербовки, но вербовка еще не означала организации.
Знать, привыкшая занимать в Неаполе все государственные посты, имела намерение занять и в гвардии все высшие должности, оставив буржуазии только низшие, которые ее не интересовали.
Наконец, после трех-четырех дней споров, пришли к соглашению, что должности должны распределяться поровну между буржуазией и аристократией.
На этой основе был установлен план действий; не прошло и трех дней, как число завербованных возросло до четырнадцати тысяч.
Но ведь недостаточно простой вербовки людей — тотчас встал вопрос об их вооружении. И здесь-то возникло упорное сопротивление со стороны главного наместника.
В итоге борьбы добились на первых порах получения пятисот ружей, потом еще двухсот.
Затем были созваны патриоты (это слово уже произносилось открыто), им раздали оружие, патрули немедленно приступили к своим обязанностям, и в городе установилась видимость спокойствия.
Неожиданно, к великому всеобщему удивлению, в Неаполе стало известно о заключении двухмесячного мирного соглашения, первым условием которого была сдача Капуа; накануне, то есть 9 января 1799 года, по требованию генерала Макка было подписано перемирие между князем Мильяно и герцогом Джессо со стороны неаполитанского правительства, представленного главным наместником, и комиссаром-распорядителем Аркамбалем со стороны республиканской армии.
Перемирие оказалось как нельзя более кстати для Шампионне, так как вывело его из затруднительного положения— Оставленные королем приказы уничтожать французов неукоснительно выполнялись. Кроме трех больших банд Пронио, Маммоне и Фра Дьяволо, которых мы видели в деле, каждый охотился за французами. Тысячи крестьян заполняли дороги, отправлялись в леса и горы и, устраивая засады за деревьями, прячась в складках местности, за уступами скал, безжалостно убивали тех, кто имел неосторожность отстать от своей колонны или отойти от лагеря. Кроме того, войска генерала Назелли, соединившись по возвращении из Ливорно с остатками колонны Дама, должны были спуститься на судах к устью Гарильяно и напасть на французов с тыла, между тем как Макку предстояло встретиться с ними лицом к лицу.
Вечером странный слух пронесся по улицам Неаполя. Мы воспользуемся неаполитанским восклицанием, которое великолепно выражает нашу мысль, — люди, встречаясь, говорили друг другу: «Пожар!» Но никто не знал, ни где этот пожар, ни что его вызвало.
Народ снова собрался на берегу. Густой дым, клубясь над самой серединой залива, подымался к небу, отклоняясь с запада на восток.
Это горел неаполитанский флот, подожженный маркизом Ница по приказу Нельсона.
Это было великолепное зрелище. Но обошлось оно дорого!
Сожжению было предано сто двадцать канонерских лодок.
Эти сто двадцать лодок пылали одним огромным костром, который был виден с другой стороны залива, где на некотором расстоянии друг от друга стояли на якоре два линейных корабля и три фрегата. Было видно, как языки пламени побежали вдруг от одного судна к другому, и вот разом вспыхнули все пять кораблей; пламя, вначале скользившее по поверхности моря, охватило теперь все суда, обежав вдоль бортов и обрисовав их контуры; оно подымалось вдоль мачт, скользя по реям, просмоленным канатам, по марсам, и достигло наконец верхушек мачт, где развевались военные флаги; несколько мгновений волшебной иллюминации — и суда рассыпались в прах, погасли и исчезли, поглощенные морем.
Это был результат пятнадцати лет труда, это были огромные средства, которые исчезли в один вечер, сразу, без всякой цели, без смысла. Народ вернулся в город, как после фейерверка в день праздника. Только этот фейерверк стоил сто двадцать миллионов!
Ночь была мрачная и безмолвная. Но это было грозное безмолвие, предшествующее извержению вулкана. На другой день, на рассвете, народ, шумный, возбужденный, грозный, заполнил улицы Неаполя.
Поползли слухи еще более странные. Передавали, что перед отъездом королева сказала Пиньятелли: «Если будет нужно, сожгите Неаполь. В нем нет ничего хорошего, кроме народа. Спасите народ и уничтожьте все остальное».
Люди останавливались перед объявлениями, возвещавшими:
«Как только французы вступят на неаполитанскую землю, все коммуны должны разом восстать и начать побоище.
За короля: Пиньятелли, главный наместник».
И вот, в ночь с 23 на 24 декабря, то есть в ночь, последовавшую за отъездом короля, представители города собрались, чтобы обсудить меры, какие надлежит принять ради безопасности Неаполя.
Городом тогда называли то, что в наши дни назвали бы муниципалитетом; это было собрание из семи человек, избранных седилями.
Звание «седили» носили те почетные горожане, которые пользовались привилегиями, дарованными городу более восьмисот лет назад.
Когда Неаполь был еще греческим городом-республикой, в нем, как и в Афинах, существовали портики, под которыми собирались богачи, знать и военные люди, чтобы обсуждать политические дела.
Эти портики были для Неаполя горой.
Под этими портиками имелись круглые сиденья, называемые «седили».
Народ и буржуазия имели туда доступ; но из почтительности они оставляли эти места для аристократии, которая, как мы уже говорили, обсуждала там государственные дела.
Вначале «седилей» было четверо, когда Неаполь имел четыре квартала, затем их стало шесть, потом десять, позднее двадцать.
Наконец, число их выросло до двадцати девяти. Но так как это привело к путанице, было решено оставить только шестерых «седилей» по числу частей города, где они проживали и которые представляли; это были: Капуана, Форчелла, Монтанья, Ниро, Порто и Портанова.
Со временем роль «седилей» настолько возросла, что Карл Анжуйский признал их значительной силой в управлении государством. Он даровал им привилегию представительствовать от столицы и всего королевства, выбирать из своей среды членов городского совета Неаполя, распоряжаться городскими доходами, предоставлять права гражданства иностранцам и в некоторых случаях отправлять правосудие.
Постепенно в Неаполе сложился народ и образовалась буржуазия.
Народ и буржуазия, видя, что делами всего города правят только знать, богачи и военные, потребовали и себе seggio 2, или «седиль». Это право было им дано, и с тех пор стал избираться «седиль» от народа.
Этот «седиль» пользовался теми же привилегиями, что и пять других, кроме прав дворянства.
Городской совет Неаполя состоял тогда из одного синдика и шести выборных членов, соответственно числу «седилей». Сверх того, к ним присоединялось двадцать девять членов, избранных на тех же собраниях, в память одно время действовавшего совета из двадцати девяти «седилей».
Итак, после отъезда короля город представляли: синдик, шесть избранных и двадцать девять дополнительных членов; они собрались и вынесли первое решение — образовать национальную гвардию и избрать четырнадцать депутатов, которые должны были защищать Неаполь и его интересы в ожидающихся пока еще неизвестных, но, несомненно, грозных событиях.
Пусть читатели простят нам эти долгие исторические пояснения: мы считаем их необходимыми для понимания фактов, о которых нам предстоит рассказать; не имея представления о гражданском устройстве Неаполя, правах и привилегиях неаполитанцев, нельзя разобраться в событиях, как нельзя правильно понять великую борьбу народа с королевской властью, не зная, какими силами или хотя бы правами обладала каждая из сторон.
Итак, 24 декабря, то есть на другой день после отъезда короля, когда происходили выборы четырнадцати депутатов, город и магистраты отправились принести дань уважения господину главному наместнику короля, князю Пиньятелли.
Князь Пиньятелли, человек в полном смысле слова посредственный, недостойный положения, на которое вознесли его события, и, как всегда это бывает, столь высоко мнящий о себе, сколь оказался он ниже своего поста, — князь, принимая депутатов, держался с такой наглостью, что они подумали: уж не оставила ли королева, в самом деле, рокового распоряжения, о котором говорили и которое привело в ужас неаполитанцев.
В этой тревожной обстановке были выбраны четырнадцать депутатов или, вернее, представителей города. Они решили в качестве первой меры, утверждающей их избрание и полномочия, послать наместнику второе посольство, несмотря на неуспех первого, послать с особым заданием — доказать князю Пиньятелли пользу национальной гвардии, только что городом учрежденной.
Но князь Пиньятелли был на этот раз еще более груб и высокомерен, отвечая депутатам, что это его, а не их дело: безопасность города поручена ему и он даст отчет лишь тому, кто имеет на это законное право.
Случилось то, что обычно бывает в таких обстоятельствах, когда власть народа, впервые облеченная правами, приступает к своим обязанностям. Город, узнав о наглом ответе главного наместника, нисколько не был обескуражен. Он назначил новых представителей, которые явились к князю в третий раз и, встретив еще более грубый прием, удовольствовались тем, что ответили ему:
— Отлично! Принимайте меры со своей стороны, мы же примем их со своей — посмотрим, в чью пользу решит народ!
После этого они удалились.
В Неаполе случилось нечто близкое тому, что происходило во Франции после клятвы в зале для игры в мяч; только положение неаполитанцев оказалось более ясным: рядом с ними уже не было больше короля и королевы.
Двумя днями позже город получил разрешение сформировать национальную гвардию, которую он учредил.
Но сам порядок организации гвардии заключал в себе трудность едва ли не большую, чем разрешение или отказ князя Пиньятелли.
Гвардия составлялась путем вербовки, но вербовка еще не означала организации.
Знать, привыкшая занимать в Неаполе все государственные посты, имела намерение занять и в гвардии все высшие должности, оставив буржуазии только низшие, которые ее не интересовали.
Наконец, после трех-четырех дней споров, пришли к соглашению, что должности должны распределяться поровну между буржуазией и аристократией.
На этой основе был установлен план действий; не прошло и трех дней, как число завербованных возросло до четырнадцати тысяч.
Но ведь недостаточно простой вербовки людей — тотчас встал вопрос об их вооружении. И здесь-то возникло упорное сопротивление со стороны главного наместника.
В итоге борьбы добились на первых порах получения пятисот ружей, потом еще двухсот.
Затем были созваны патриоты (это слово уже произносилось открыто), им раздали оружие, патрули немедленно приступили к своим обязанностям, и в городе установилась видимость спокойствия.
Неожиданно, к великому всеобщему удивлению, в Неаполе стало известно о заключении двухмесячного мирного соглашения, первым условием которого была сдача Капуа; накануне, то есть 9 января 1799 года, по требованию генерала Макка было подписано перемирие между князем Мильяно и герцогом Джессо со стороны неаполитанского правительства, представленного главным наместником, и комиссаром-распорядителем Аркамбалем со стороны республиканской армии.
Перемирие оказалось как нельзя более кстати для Шампионне, так как вывело его из затруднительного положения— Оставленные королем приказы уничтожать французов неукоснительно выполнялись. Кроме трех больших банд Пронио, Маммоне и Фра Дьяволо, которых мы видели в деле, каждый охотился за французами. Тысячи крестьян заполняли дороги, отправлялись в леса и горы и, устраивая засады за деревьями, прячась в складках местности, за уступами скал, безжалостно убивали тех, кто имел неосторожность отстать от своей колонны или отойти от лагеря. Кроме того, войска генерала Назелли, соединившись по возвращении из Ливорно с остатками колонны Дама, должны были спуститься на судах к устью Гарильяно и напасть на французов с тыла, между тем как Макку предстояло встретиться с ними лицом к лицу.