Страница:
Почти в одно и то же время, то есть около семи утра, Келлерман вошел, предшествуемый своими драгунами, в предместье Каподимонте; Дюфресс во главе гренадеров — в предместье Каподикино; Шампионне пробился через Капуанские ворота, а Сальвато с трехцветным знаменем Итальянской республики в руках — синим, желтым и красным — форсировал мост Магдалины и видел, как пушка из форта дель Кармине косила вокруг первые ряды его солдат.
Проследить эти три атаки во всех подробностях невозможно. Впрочем, подробности были везде одни и те же. В нескольких кварталах, там, где французы пытались проложить себе дорогу, они встретили одинаковое сопротивление — яростное, неслыханное: люди стояли насмерть. Не было ни одного окна, ни одного балкона или подвальной отдушины, которые не имели бы своих защитников и не извергали бы огонь и смерть. Французы, со своей стороны, шли, продвигая вперед артиллерию, предшествуемые градом картечи; они врывались в дома, круша все на своем пути, проходя дом за домом и оставляя на своих флангах и в тылу пожарища. Таким образом, дома, которые они не могли взять, предавались огню. Тогда из глубины огнедышащего кратера, откуда подымались языки пламени и дым, сгущавшийся над городом, как погребальная пелена, вырывались предсмертные стоны и проклятия несчастных, сжигаемых заживо. Улицы представляли собой огненный свод, под которым тек поток крови. Обладатели грозной артиллерии, лаццарони защищали каждую площадь, каждую улицу, каждый перекресток с умом и мужеством, которых нельзя было ожидать от солдат регулярной армии. То оттесняемые, то наступающие, попеременно то побеждающие, то побежденные, они находили убежища в знакомых переулках, не переставая сражаться, и снова переходили в наступление с энергией отчаяния и упорством фанатизма.
Французские солдаты, не менее яростные в атаке, чем их противники в обороне, преследовали лаццарони среди пламени, которое, казалось, должно было пожрать их, между тем как они, подобные дьяволам, сражающимся в родной стихии, черные от копоти, в дымящейся одежде выскакивали из горящих домов, чтобы снова ринуться туда с еще большей отвагой. Вот они дерутся, кидаются вперед, наступают, отступают по грудам развалин. Рушащиеся дома погребают под собой сражающихся; штыки вонзаются в тела, но ряды смыкаются снова, являя небывалую картину битвы врукопашную тридцати тысяч воинов или, вернее, зрелище тридцати тысяч поединков, когда обычное оружие становится бесполезным. Французские солдаты ударом ружья о пушку сбивают с него штык и колют им как кинжалом, а оставшиеся без штыков ружья, которые уже нет времени перезаряжать, превращаются в дубинки. Руки ищут горло врага, зубы вгрызаются в плоть, тела наваливаются на тела. В золе, по камням, по пылающим углям, в ручьях крови ползают раненые; их, как змей, давят ногами, и, растерзанные, они испускают дух. Земля отвоевывается шаг за шагом, и на каждом шагу нога наступает на мертвого или умирающего.
Около полудня возникла опасность, что к лаццарони прибудет подкрепление. Десять тысяч фанатиков, подстрекаемых Церковью, отправились накануне по дороге в Понтано, чтобы отбить Капуа. С церковной кафедры им обещали победу. Они не сомневались, что стены Капуа падут перед ними, как стены Иерихона рухнули перед израильтянами.
Эти люди шли из кварталов Малого мола и Санта Лючии.
Видя, как эта толпа подымает пыль по равнине, отделяющей Санта Марию, старую Капую, от новой, Макдональд, даже будучи в полной отставке, но оставаясь в душе французом, добровольно возглавил гарнизон крепости и, в то время как десять пушек с высоты крепостных стен поливали картечью толпу лаццарони, предпринял одновременно две вылазки через двое расположенных друг против друга ворот, образовав огромный круг, центром которого была Капуа и ее пушки, а двумя флангами — его пехота и ее ружейная стрельба; он произвел страшные опустошения в рядах противника. Две тысячи лаццарони, убитых и раненых, остались лежать на поле боя между Казертой и Понтано. Все, кто остался жив и невредим или был легко ранен, бежали и соединились только в Казальнуово.
На другой день пушечная канонада раздалась в стороне Неаполя. Измученные, еще не оправившиеся от вчерашнего поражения, лаццарони, подкрепляя себя вином, ждали вестей с поля боя. Утром они узнали, что битва принесла победу французам, которые, захватив у их товарищей двадцать семь пушек, убили тысячу человек и взяли в плен шестьсот.
Тогда лаццарони снова собрались и в составе семи тысяч человек спешно двинулись на помощь защитникам Неаполя, оставляя на своем пути, как кровавые вехи, раненых, которые, присоединившись к ним накануне и ночью, сейчас уже не имели сил следовать за ними.
Прибыв на площадь Кастелло, они разделились на три группы: одни через улицу Толедо должны были подать помощь площади Пинье; другие через улицу Трибунали — Кастель Капуано; третьи через улицу Марину — Старому рынку.
Покрытые пылью и кровью, пьяные от вина, которым их поили на протяжении всего пути, лаццарони из этого нового пополнения стали вливаться в ряды тех, кто накануне сражался за город. Уже раз побежденные и пришедшие на помощь своим побежденным братьям, они не хотели вторичного поражения. Каждый республиканец, который и без того сражался один против шести, теперь должен был одолеть еще одного или двух человек; а чтобы одолеть, он должен был не только ранить, но и убить, потому что, как мы уже говорили, те, у кого оставались хоть какие-то признаки жизни, продолжали сражаться упорно, до последнего вздоха.
Итак, битва длилась почти до трех часов пополудни, не давая перевеса ни одной из сторон. Монье, Сальвато и Матьё Морис взяли замок дель Кармине и Старый рынок. Шампионне, Тьебо и Дюгем овладели Кастель Капуано и продвинули свои аванпосты до площади Сан Джузеппе и на треть улицы Трибунали. Келлерман дошел до конца улицы Кристаллини, меж тем как Дюфресс после ожесточенных боев захватил приют Неимущих.
И тогда в результате изнеможения наступило как бы перемирие: с обеих сторон люди устали убивать. Шампионне надеялся, что этот ужасный день, когда лаццарони потеряли четыре или пять тысяч человек, послужит им уроком и они запросят пощады. Но, не видя с их стороны никаких попыток к примирению, Шампионне под звуки выстрелов примостил бумагу и перо на барабане, написал обращение к неаполитанскому народу и поручил своему адъютанту Вильнёву, который вновь вернулся к прежним обязанностям, отнести его магистратам Неаполя. Как парламентёру, ему вручили трубу и белое знамя. Но среди ужасающего беспорядка, добычей которого стал Неаполь, магистраты потеряли всякую власть. Патриоты, зная, что дома их убьют, скрывались. Вильнёва, хотя у него в руках была труба и белое знамя, встречали ружейными выстрелами везде, где он ни пытался пройти. Пуля пробила седельную луку, и он был вынужден вернуться, так и не получив возможности ознакомить врага с воззванием генерала.
Вот это воззвание: оно было составлено на итальянском языке, который Шампионне знал почти так же хорошо, как французский.
«Главнокомандующий Шампионне неаполитанскому народу.
Граждане!
Я на минуту приостановил месть моих солдат, вызванную страшными бесчинствами и яростью некоторых лиц, оплаченных вашими убийцами. Я знаю, как добр неаполитанский народ, и от глубины сердца скорблю о том зле, которое вынужден был причинить ему. Эту минуту спокойствия я посвящаю тому, чтобы обратиться к вам, как отец обратился бы к своим непокорным, но неизменно любимым детям, чтобы сказать: откажитесь от бесполезного сопротивления, сложите оружие, и люди, имущество и религия останутся неприкосновенны.
Каждый дом, из которого раздастся выстрел, будет сожжен, а его обитатели расстреляны. Но пусть восстановится спокойствие, я забуду прошлое, и благословение Неба вновь снизойдет на этот счастливый край.
Неаполь,
3 плювиоза VII года Республики (22 января 1799 года)».
После приема, оказанного Вильнёву, не осталось никакой надежды на прекращение бойни, по крайней мере в этот день. В четыре часа военные действия возобновились с еще большей ожесточенностью, чем прежде. Даже ночь, спустившаяся с небес, не могла разделить сражавшихся. Одни продолжали стрелять из ружей в темноте, другие заснули прямо на земле, посреди трупов, горячего пепла и пылающих развалин.
Французская армия, изнемогающая от усталости, потеряв тысячу человек, больше убитыми, чем ранеными, водрузила трехцветное знамя над фортом дель Кармине, Кастель Капуано и приютом Неимущих.
Как мы уже сказали, почти треть города была захвачена французами.
Был дан приказ ночью быть при оружии, сохранять занятые позиции и с рассветом возобновить бой.
XCII. ТРЕТИЙ ДЕНЬ
XCIII. В ПРЕДДВЕРИИ ИСПЫТАНИЯ
Проследить эти три атаки во всех подробностях невозможно. Впрочем, подробности были везде одни и те же. В нескольких кварталах, там, где французы пытались проложить себе дорогу, они встретили одинаковое сопротивление — яростное, неслыханное: люди стояли насмерть. Не было ни одного окна, ни одного балкона или подвальной отдушины, которые не имели бы своих защитников и не извергали бы огонь и смерть. Французы, со своей стороны, шли, продвигая вперед артиллерию, предшествуемые градом картечи; они врывались в дома, круша все на своем пути, проходя дом за домом и оставляя на своих флангах и в тылу пожарища. Таким образом, дома, которые они не могли взять, предавались огню. Тогда из глубины огнедышащего кратера, откуда подымались языки пламени и дым, сгущавшийся над городом, как погребальная пелена, вырывались предсмертные стоны и проклятия несчастных, сжигаемых заживо. Улицы представляли собой огненный свод, под которым тек поток крови. Обладатели грозной артиллерии, лаццарони защищали каждую площадь, каждую улицу, каждый перекресток с умом и мужеством, которых нельзя было ожидать от солдат регулярной армии. То оттесняемые, то наступающие, попеременно то побеждающие, то побежденные, они находили убежища в знакомых переулках, не переставая сражаться, и снова переходили в наступление с энергией отчаяния и упорством фанатизма.
Французские солдаты, не менее яростные в атаке, чем их противники в обороне, преследовали лаццарони среди пламени, которое, казалось, должно было пожрать их, между тем как они, подобные дьяволам, сражающимся в родной стихии, черные от копоти, в дымящейся одежде выскакивали из горящих домов, чтобы снова ринуться туда с еще большей отвагой. Вот они дерутся, кидаются вперед, наступают, отступают по грудам развалин. Рушащиеся дома погребают под собой сражающихся; штыки вонзаются в тела, но ряды смыкаются снова, являя небывалую картину битвы врукопашную тридцати тысяч воинов или, вернее, зрелище тридцати тысяч поединков, когда обычное оружие становится бесполезным. Французские солдаты ударом ружья о пушку сбивают с него штык и колют им как кинжалом, а оставшиеся без штыков ружья, которые уже нет времени перезаряжать, превращаются в дубинки. Руки ищут горло врага, зубы вгрызаются в плоть, тела наваливаются на тела. В золе, по камням, по пылающим углям, в ручьях крови ползают раненые; их, как змей, давят ногами, и, растерзанные, они испускают дух. Земля отвоевывается шаг за шагом, и на каждом шагу нога наступает на мертвого или умирающего.
Около полудня возникла опасность, что к лаццарони прибудет подкрепление. Десять тысяч фанатиков, подстрекаемых Церковью, отправились накануне по дороге в Понтано, чтобы отбить Капуа. С церковной кафедры им обещали победу. Они не сомневались, что стены Капуа падут перед ними, как стены Иерихона рухнули перед израильтянами.
Эти люди шли из кварталов Малого мола и Санта Лючии.
Видя, как эта толпа подымает пыль по равнине, отделяющей Санта Марию, старую Капую, от новой, Макдональд, даже будучи в полной отставке, но оставаясь в душе французом, добровольно возглавил гарнизон крепости и, в то время как десять пушек с высоты крепостных стен поливали картечью толпу лаццарони, предпринял одновременно две вылазки через двое расположенных друг против друга ворот, образовав огромный круг, центром которого была Капуа и ее пушки, а двумя флангами — его пехота и ее ружейная стрельба; он произвел страшные опустошения в рядах противника. Две тысячи лаццарони, убитых и раненых, остались лежать на поле боя между Казертой и Понтано. Все, кто остался жив и невредим или был легко ранен, бежали и соединились только в Казальнуово.
На другой день пушечная канонада раздалась в стороне Неаполя. Измученные, еще не оправившиеся от вчерашнего поражения, лаццарони, подкрепляя себя вином, ждали вестей с поля боя. Утром они узнали, что битва принесла победу французам, которые, захватив у их товарищей двадцать семь пушек, убили тысячу человек и взяли в плен шестьсот.
Тогда лаццарони снова собрались и в составе семи тысяч человек спешно двинулись на помощь защитникам Неаполя, оставляя на своем пути, как кровавые вехи, раненых, которые, присоединившись к ним накануне и ночью, сейчас уже не имели сил следовать за ними.
Прибыв на площадь Кастелло, они разделились на три группы: одни через улицу Толедо должны были подать помощь площади Пинье; другие через улицу Трибунали — Кастель Капуано; третьи через улицу Марину — Старому рынку.
Покрытые пылью и кровью, пьяные от вина, которым их поили на протяжении всего пути, лаццарони из этого нового пополнения стали вливаться в ряды тех, кто накануне сражался за город. Уже раз побежденные и пришедшие на помощь своим побежденным братьям, они не хотели вторичного поражения. Каждый республиканец, который и без того сражался один против шести, теперь должен был одолеть еще одного или двух человек; а чтобы одолеть, он должен был не только ранить, но и убить, потому что, как мы уже говорили, те, у кого оставались хоть какие-то признаки жизни, продолжали сражаться упорно, до последнего вздоха.
Итак, битва длилась почти до трех часов пополудни, не давая перевеса ни одной из сторон. Монье, Сальвато и Матьё Морис взяли замок дель Кармине и Старый рынок. Шампионне, Тьебо и Дюгем овладели Кастель Капуано и продвинули свои аванпосты до площади Сан Джузеппе и на треть улицы Трибунали. Келлерман дошел до конца улицы Кристаллини, меж тем как Дюфресс после ожесточенных боев захватил приют Неимущих.
И тогда в результате изнеможения наступило как бы перемирие: с обеих сторон люди устали убивать. Шампионне надеялся, что этот ужасный день, когда лаццарони потеряли четыре или пять тысяч человек, послужит им уроком и они запросят пощады. Но, не видя с их стороны никаких попыток к примирению, Шампионне под звуки выстрелов примостил бумагу и перо на барабане, написал обращение к неаполитанскому народу и поручил своему адъютанту Вильнёву, который вновь вернулся к прежним обязанностям, отнести его магистратам Неаполя. Как парламентёру, ему вручили трубу и белое знамя. Но среди ужасающего беспорядка, добычей которого стал Неаполь, магистраты потеряли всякую власть. Патриоты, зная, что дома их убьют, скрывались. Вильнёва, хотя у него в руках была труба и белое знамя, встречали ружейными выстрелами везде, где он ни пытался пройти. Пуля пробила седельную луку, и он был вынужден вернуться, так и не получив возможности ознакомить врага с воззванием генерала.
Вот это воззвание: оно было составлено на итальянском языке, который Шампионне знал почти так же хорошо, как французский.
«Главнокомандующий Шампионне неаполитанскому народу.
Граждане!
Я на минуту приостановил месть моих солдат, вызванную страшными бесчинствами и яростью некоторых лиц, оплаченных вашими убийцами. Я знаю, как добр неаполитанский народ, и от глубины сердца скорблю о том зле, которое вынужден был причинить ему. Эту минуту спокойствия я посвящаю тому, чтобы обратиться к вам, как отец обратился бы к своим непокорным, но неизменно любимым детям, чтобы сказать: откажитесь от бесполезного сопротивления, сложите оружие, и люди, имущество и религия останутся неприкосновенны.
Каждый дом, из которого раздастся выстрел, будет сожжен, а его обитатели расстреляны. Но пусть восстановится спокойствие, я забуду прошлое, и благословение Неба вновь снизойдет на этот счастливый край.
Неаполь,
3 плювиоза VII года Республики (22 января 1799 года)».
После приема, оказанного Вильнёву, не осталось никакой надежды на прекращение бойни, по крайней мере в этот день. В четыре часа военные действия возобновились с еще большей ожесточенностью, чем прежде. Даже ночь, спустившаяся с небес, не могла разделить сражавшихся. Одни продолжали стрелять из ружей в темноте, другие заснули прямо на земле, посреди трупов, горячего пепла и пылающих развалин.
Французская армия, изнемогающая от усталости, потеряв тысячу человек, больше убитыми, чем ранеными, водрузила трехцветное знамя над фортом дель Кармине, Кастель Капуано и приютом Неимущих.
Как мы уже сказали, почти треть города была захвачена французами.
Был дан приказ ночью быть при оружии, сохранять занятые позиции и с рассветом возобновить бой.
XCII. ТРЕТИЙ ДЕНЬ
Не только приказ главнокомандующего, но и забота о собственной безопасности вынуждала солдат ни на миг не выпускать из рук оружия. В течение целой ночи во всех церквах, расположенных в кварталах, которые остались в руках неаполитанцев, били в набат. Лаццарони пытались атаковать все французские аванпосты, но повсюду были оттеснены со значительными потерями.
До наступления утра каждый командующий получил боевой приказ на следующий день. Сальвато, явившись к генералу с донесением о взятии форта дель Кармине, узнал, что завтра ему предстоит с двумя третями своего отряда двинуться берегом моря к Кастель Нуово, завладеть им во что бы то ни стало и немедленно повернуть все его пушки против лаццарони; Монье и Матьё Морис с третьей частью войска будут удерживать свои позиции, а Келлерман, Дюфресс и главнокомандующий, соединившись на улице Фориа, пробьются к улице Толедо через площадь Пинье.
В два часа ночи на бивак главнокомандующего у Сан Джованни а Карбонара явился человек в одежде крестьянина из Абруцци. С первого же взгляда генерал узнал в нем Этторе Карафа.
Карафа пришел из замка Сант'Эльмо сообщить Шампионне, что в крепости мало боевых припасов: имея возможность произвести только пять или шесть сотен выстрелов, гарнизон не хочет тратить снаряды напрасно; но завтра, чтобы помочь французам, атакующим лаццарони в лоб, пушки крепости будут стрелять по ним с тыла и поражать врага повсюду, где его заметят.
Устав от бездействия, Этторе Карафа явился не только затем, чтобы принести генералу это донесение, но еще и для того, чтобы принять участие в завтрашнем сражении.
В семь утра зазвучали фанфары и забили барабаны. За ночь солдаты Сальвато продвинулись вперед. С полутора тысячами людей по данному сигналу он обошел с тыла таможню и беглым шагом устремился к Кастель Нуово. В эту минуту счастливый случай пришел к нему на помощь.
Николино, которому тоже не терпелось начать атаку, прогуливался по крепостным стенам, побуждая своих артиллеристов с пользой потратить тот небольшой запас снарядов, который у них еще имелся.
Один из них, более смелый, подозвал его.
Николино подошел:
— В чем дело?
— Вы видите знамя, которое полощется над Кастель Нуово? — спросил артиллерист.
— Разумеется, вижу, — отвечал молодой человек, — и даже признаюсь тебе, что оно меня сильно раздражает.
— А командир не разрешил бы мне сбить его?
— Чем?
— Пушечным ядром.
— А у тебя достанет на это ловкости?
— Надеюсь, командир.
— Сколько выстрелов тебе понадобится?
— Три.
— Что ж! Я согласен. Но предупреждаю, если ты не собьешь его с трех раз, три дня отсидишь на гауптвахте.
— А если собью?
— Получишь десять дукатов.
— Идет, договорились!
Артиллерист навел свое орудие и поднес к запальному отверстию фитиль. Ядро прошло между гербом и древком, прорвав знамя.
— Неплохо! — похвалил Николино артиллериста. — Но еще не совсем точно.
— Знаю, — отозвался артиллерист. — Сейчас постараюсь прицелиться получше.
Орудие было наведено снова, еще тщательнее Артиллерист на сей раз учел направление ветра и то слабое отклонение, которое тот мог придать ядру, приподнял ствол пушки, снова опустил его, изменив на одну сотую линию прицела, и поднес к орудию горящий фитиль; раздался грохот, покрывший все шумы, и знамя, подрезанное у основания, рухнуло.
Николино захлопал в ладоши и дал артиллеристу обещанные десять дукатов, не сомневаясь, что это происшествие окажет влияние на ход событий.
В эту минуту Сальвато со своей колонной подходил к Иммаколателле. Как всегда, он шел впереди. Он видел падение знамени и, хотя понял, что оно вызвано случайностью, воскликнул, обращаясь к своим солдатам:
— Знамя спустили — крепость сдается! Вперед, друзья мои, вперед!
И он бросился вперед.
Защитники крепости, не видя больше знамени и полагая, что его спустили нарочно, подняли крик об измене. Последовало замешательство, и оборона ослабела. Сальвато воспользовался минутной передышкой и беглым шагом пересек улицу Пильеро. Он послал вперед саперов подорвать ворота крепости; петарда взорвалась, сорвав ворота с петель. Тогда он ворвался в пролом с криком:
— За мной!
Десять минут спустя форт был взят, и крепостная пушка, простреливая площадь Кастелло и спуск Джиганте, заставила лаццарони искать спасения в ближних улицах, где в домах они находили себе убежище от снарядов.
Немедленно белое знамя было заменено французским трехцветным.
Часовой на башне Кастель Капуано передал генералу Шампионне весть о взятии крепости.
Три замка, отмечающие вершины треугольника, замыкавшего в себе город, находились во власти французов.
Когда Шампионне получил известие о взятии Кастель Нуово, его колонна только что соединилась с колонной Дюфресса на улице Фориа. Главнокомандующий послал Вильнёва берегом моря, свободным от лаццарони, к Сальвато, чтобы поздравить его и передать приказ тотчас явиться к Шампионне, поручив охрану Кастель Нуово одному из офицеров.
Вильнёв нашел молодого командира бригады у крепостной амбразуры: он внимательно вглядывался куда-то вдаль, в направлении Мерджеллины. Отсюда можно было различить дорогой его сердцу Дом-под-пальмой, который в течение двух месяцев он видел только в мечтах. Все окна дома были закрыты; однако с помощью зрительной трубы молодому человеку удалось рассмотреть, что дверь крыльца, выходящего в сад, кажется, отворена.
Приказ генерала застал его среди раздумий.
Он передал командование самому Вильнёву, вскочил на коня и помчался во весь опор.
В тот миг, когда Шампионне и Дюфресс, соединившись, оттеснили лаццарони к улице Толедо и началась ужасающая стрельба не только с площади Пинье, но и изо всех окон, над стенами замка Сант'Эльмо появилось облачко дыма и затем раздался оглушительный залп множества крупнокалиберных орудий, вызвавший смятение среди лаццарони.
Николино сдержал слово.
В то время как полк драгун, вихрем пронесясь по улице Стелла, устремился вперед, за Бурбонским музеем послышалась оживленная ружейная стрельба.
Это был Келлерман, который в свою очередь соединился с войсками Дюфресса и Шампионне.
В одну минуту площадь Пинье была очищена от неприятеля, и три генерала могли пожать друг другу руки.
Лаццарони сражались, отступая через улицу Санта Мария ин Константинополи и подъем Студи.
Но чтобы пересечь площадь Спирито и Меркателло, им надо было пройти под огнем замка Сант'Эльмо, и хотя они продвигались быстро, смерть пять или шесть раз посетила их ряды.
Во это время к Шампионне привели одного из лаццарони, взятого в плен после отчаянного сопротивления. Весь окровавленный, в разорванной одежде, с грозным лицом и насмешливым голосом, он являл собою тип истинного неаполитанца, доведенного до крайней степени возбуждения.
Шампионне бросил взгляд на пленника, который изо всех сил кричал:
— Да здравствует король! Да здравствует вера! Смерть французам! Шампионне пожал плечами и, отвернувшись от него, сказал:
— Что ж! Расстреляйте этого молодца для примера!
— Вот как! Значит, Нанно решительно ошиблась! — заявил лаццароне. — Я должен был стать полковником и умереть на виселице, а я всего лишь капитан и меня сейчас расстреляют! Это утешает меня в опасениях за судьбу моей сестрицы!
Шампионне услышал эти слова и уже собирался расспросить осужденного; но в ту же минуту он увидел всадника, несущегося во весь опор, и узнал в нем Сальвато. Все его внимание обратилось в сторону всадника.
Лаццароне оттащили в сторону, к стене Бурбонского музея и хотели завязать ему глаза.
Но он возмутился.
— Генерал велел меня расстрелять, но он не отдавал приказания завязывать мне глаза!
При звуке этого голоса Сальвато вздрогнул, обернулся и узнал Микеле; тот также узнал молодого офицера.
— Sangue di Cristo! 11 — вскричал лаццароне. — Скажите им, синьор Сальвато, что мне не надо завязывать глаза перед расстрелом!
И, оттолкнув окружавших его людей, он скрестил на груди руки и сам прислонился к стене.
— Микеле! — воскликнул Сальвато. — Генерал, этот человек спас мне жизнь, и я прошу вас оставить жизнь ему!
Не ожидая ответа генерала, уверенный в его согласии, Сальвато соскочил с лошади, раздвинул строй солдат, уже направивших ружья на Микеле, и бросился в объятия лаццароне, который прижал его к своему сердцу.
Шампионне тотчас же увидел, какую пользу он может извлечь из этого происшествия. Акт правосудия — великий пример, но акт милосердия — порою великий расчет.
Он тотчас подал знак Сальвато, и тот подвел к нему Микеле. Вокруг обоих молодых людей и генерала образовался огромный круг. Этот круг состоял из французов-победителей, пленников-неаполитанцев и патриотов, сбежавшихся поздравить Шампионне или просить его покровительства.
Шампионне, ростом выше всех собравшихся на целую голову, поднял руку в знак того, что хочет говорить; наступила тишина.
— Неаполитанцы, — сказал он по-итальянски, — я собирался, как вы видели, расстрелять пленного, захваченного с оружием в руках и сражавшегося против нас, но мой бывший адъютант, командир бригады Сальвато, просит помиловать этого человека, который, как он говорит, спас его. Я не только согласен его помиловать, но хочу еще и наградить за то, что он спас жизнь французскому офицеру.
Затем, обратившись к Микеле, восхищенному этой речью, спросил:
— Какой чин был у тебя среди твоих товарищей?
— Я был капитаном, ваше превосходительство, — ответил пленник и со словоохотливостью, свойственной его землякам, добавил: — Но, кажется, я на этом не остановлюсь. Одна гадалка предсказала мне, что я стану полковником и потом меня повесят!
— Я могу и хочу исполнить только первую половину предсказания, — сказал генерал. — И беру это на себя. Я назначаю тебя полковником на службе Партенопейской республики. Составь себе полк. О твоем жалованье и обмундировании позабочусь я сам.
Микеле подпрыгнул от радости.
— Да здравствует генерал Шампионне! — закричал он. — Да здравствуют французы! Да здравствует Партенопейская республика!
Мы сказали, что генерала окружала группа патриотов. Поэтому возгласы Микеле вызвали отклик более пылкий, чем можно было ожидать.
— Неаполитанцы! — продолжал Шампионче, обращаясь к окружавшему его народу. — Вам говорили, что французы нечестивцы, что они не верят ни в Бога, ни в Мадонну, ни в святых. Вас обманули. Французы глубоко чтят и Бога, и Мадонну, и особенно святого Януария. И я готов это доказать. Знайте: моя единственная забота сейчас — заставить уважать Церковь и мощи блаженного епископа Неаполя, к которым я хочу приставить почетную стражу, если Микеле возьмет на себя обязанность сопроводить эту стражу к собору.
— Идет! — вскричал Микеле, теребя свой красный шерстяной колпак. — Согласен! Больше того: я за нее отвечаю!
— Особенно если я дам тебе в начальники твоего друга Сальвато, — сказал ему, понизив голос, главнокомандующий.
— Ах, генерал! Да я умру за него и за мою сестрицу!
— Ты слышишь, Сальвато, — сказал Шампионне молодому офицеру. — Поручение самое важное. Надо завербовать святого Януария в лагерь республиканцев.
— И это мне вы поручаете прицепить ему к уху трехцветную кокарду? — спросил, смеясь, молодой человек. — Не думаю, чтобы у меня было призвание к дипломатии. Но деваться некуда! Сделаю все что смогу!
— Перо, чернила и бумагу! — потребовал Шампионне. Приказание поспешили исполнить, и через минуту он уже мог выбирать из десяти листов бумаги и стольких же перьев. Не сходя с лошади, генерал пристроил бумагу на луке седла и написал письмо кардиналу-архиепископу:
«Ваше преосвященство!
Я утихомирил на время ярость моих солдат и их месть за совершенные преступления. Воспользуйтесь этой передышкой, чтобы открыть все церкви. Возложите на алтарь святые мощи и молитесь за мир, порядок и повиновение законам. На этих условиях я забуду прошлое и приложу все усилия, чтобы заставить уважать религию, людей и собственность.
Объявите народу, что, кем бы ни оказались те, против кого я вынужден буду принять самые суровые меры, я остановлю грабеж; мир и спокойствие воцарятся в этом несчастном городе, который жестоко предали и обманули. Но в то же время я заявляю, что, если из какого-нибудь окна последует хоть один выстрел, дом этот будет сожжен, а его обитатели расстреляны. Исполните же долг, к коему Вас обязывает Ваше звание, и тогда религиозное рвение Вашего преосвященства, надеюсь, послужит общему благу.
Посылаю Вам почетный караул для церкви святого Януария.
Шампионне.
Неаполь, 4 плювиоза VII года Республики (23 января 1799 года)».
Микеле, вместе со всеми слушая чтение этого письма, искал глазами в толпе своего друга Пальюкеллу, но, не найдя его, выбрал четырех лаццарони, на которых мог положиться как на самого себя, и вместе с ними двинулся впереди Сальвато, за которым шагала гренадерская рота.
К архиепископскому собору, расположенному довольно близко от площади Пинье — места отправления маленького кортежа, — путь лежал через улицу Ортичелло, переулок Сан Джакомо деи Руффи и улицу Арчивесковадо, то есть самыми узкими и населенными улицами старого Неаполя. Французы пока не дошли до этой части города, где время от времени для поддержания духа еще трещали ружейные выстрелы черни и где республиканцы, проходя, могли прочесть на лицах горожан только три чувства: ужас, ненависть и оцепенение.
К счастью, Микеле, спасенный Пальмиери, помилованный Шампионне, видя себя уже в форме полковника, гарцующим на прекрасном коне, искренне и со всей пылкостью прямодушной натуры предался своим новым товарищам и, маршируя впереди них, кричал во всю глотку: «Да здравствуют французы!», «Да здравствует генерал Шампионне!», «Да здравствует святой Януарий!» Когда ему казалось, что лица встречных хмурятся, он бросал в воздух горсть карлино, которые передавал ему Сальвато, и разъяснял своим соотечественникам, с каким поручением явился сюда французский офицер. Как правило, это действовало благотворно, свирепые физиономии смягчались, и на них появлялось доброжелательное выражение.
Кроме того, Сальвато, родом из неаполитанской провинции, говорил на местном наречии как уроженец Бассо Порто, время от времени обращался к своим землякам со, словами, действие которых, подкрепленное пригоршнями карлино, оказывалось весьма благотворным.
Таким образом почетная стража достигла собора. Гренадеры выстроились под портиком. Микеле произнес длинную речь, чтобы объяснить соотечественникам свое присутствие здесь; он добавил, что офицер, который командовал гренадерами, спас ему жизнь в ту минуту, когда его собирались расстрелять, и теперь он просит неаполитанцев во имя дружбы к нему, Микеле, чтобы ни одно оскорбление не было нанесено ни Сальвато, ни его гренадерам, ставшим сейчас защитниками святого Януария.
До наступления утра каждый командующий получил боевой приказ на следующий день. Сальвато, явившись к генералу с донесением о взятии форта дель Кармине, узнал, что завтра ему предстоит с двумя третями своего отряда двинуться берегом моря к Кастель Нуово, завладеть им во что бы то ни стало и немедленно повернуть все его пушки против лаццарони; Монье и Матьё Морис с третьей частью войска будут удерживать свои позиции, а Келлерман, Дюфресс и главнокомандующий, соединившись на улице Фориа, пробьются к улице Толедо через площадь Пинье.
В два часа ночи на бивак главнокомандующего у Сан Джованни а Карбонара явился человек в одежде крестьянина из Абруцци. С первого же взгляда генерал узнал в нем Этторе Карафа.
Карафа пришел из замка Сант'Эльмо сообщить Шампионне, что в крепости мало боевых припасов: имея возможность произвести только пять или шесть сотен выстрелов, гарнизон не хочет тратить снаряды напрасно; но завтра, чтобы помочь французам, атакующим лаццарони в лоб, пушки крепости будут стрелять по ним с тыла и поражать врага повсюду, где его заметят.
Устав от бездействия, Этторе Карафа явился не только затем, чтобы принести генералу это донесение, но еще и для того, чтобы принять участие в завтрашнем сражении.
В семь утра зазвучали фанфары и забили барабаны. За ночь солдаты Сальвато продвинулись вперед. С полутора тысячами людей по данному сигналу он обошел с тыла таможню и беглым шагом устремился к Кастель Нуово. В эту минуту счастливый случай пришел к нему на помощь.
Николино, которому тоже не терпелось начать атаку, прогуливался по крепостным стенам, побуждая своих артиллеристов с пользой потратить тот небольшой запас снарядов, который у них еще имелся.
Один из них, более смелый, подозвал его.
Николино подошел:
— В чем дело?
— Вы видите знамя, которое полощется над Кастель Нуово? — спросил артиллерист.
— Разумеется, вижу, — отвечал молодой человек, — и даже признаюсь тебе, что оно меня сильно раздражает.
— А командир не разрешил бы мне сбить его?
— Чем?
— Пушечным ядром.
— А у тебя достанет на это ловкости?
— Надеюсь, командир.
— Сколько выстрелов тебе понадобится?
— Три.
— Что ж! Я согласен. Но предупреждаю, если ты не собьешь его с трех раз, три дня отсидишь на гауптвахте.
— А если собью?
— Получишь десять дукатов.
— Идет, договорились!
Артиллерист навел свое орудие и поднес к запальному отверстию фитиль. Ядро прошло между гербом и древком, прорвав знамя.
— Неплохо! — похвалил Николино артиллериста. — Но еще не совсем точно.
— Знаю, — отозвался артиллерист. — Сейчас постараюсь прицелиться получше.
Орудие было наведено снова, еще тщательнее Артиллерист на сей раз учел направление ветра и то слабое отклонение, которое тот мог придать ядру, приподнял ствол пушки, снова опустил его, изменив на одну сотую линию прицела, и поднес к орудию горящий фитиль; раздался грохот, покрывший все шумы, и знамя, подрезанное у основания, рухнуло.
Николино захлопал в ладоши и дал артиллеристу обещанные десять дукатов, не сомневаясь, что это происшествие окажет влияние на ход событий.
В эту минуту Сальвато со своей колонной подходил к Иммаколателле. Как всегда, он шел впереди. Он видел падение знамени и, хотя понял, что оно вызвано случайностью, воскликнул, обращаясь к своим солдатам:
— Знамя спустили — крепость сдается! Вперед, друзья мои, вперед!
И он бросился вперед.
Защитники крепости, не видя больше знамени и полагая, что его спустили нарочно, подняли крик об измене. Последовало замешательство, и оборона ослабела. Сальвато воспользовался минутной передышкой и беглым шагом пересек улицу Пильеро. Он послал вперед саперов подорвать ворота крепости; петарда взорвалась, сорвав ворота с петель. Тогда он ворвался в пролом с криком:
— За мной!
Десять минут спустя форт был взят, и крепостная пушка, простреливая площадь Кастелло и спуск Джиганте, заставила лаццарони искать спасения в ближних улицах, где в домах они находили себе убежище от снарядов.
Немедленно белое знамя было заменено французским трехцветным.
Часовой на башне Кастель Капуано передал генералу Шампионне весть о взятии крепости.
Три замка, отмечающие вершины треугольника, замыкавшего в себе город, находились во власти французов.
Когда Шампионне получил известие о взятии Кастель Нуово, его колонна только что соединилась с колонной Дюфресса на улице Фориа. Главнокомандующий послал Вильнёва берегом моря, свободным от лаццарони, к Сальвато, чтобы поздравить его и передать приказ тотчас явиться к Шампионне, поручив охрану Кастель Нуово одному из офицеров.
Вильнёв нашел молодого командира бригады у крепостной амбразуры: он внимательно вглядывался куда-то вдаль, в направлении Мерджеллины. Отсюда можно было различить дорогой его сердцу Дом-под-пальмой, который в течение двух месяцев он видел только в мечтах. Все окна дома были закрыты; однако с помощью зрительной трубы молодому человеку удалось рассмотреть, что дверь крыльца, выходящего в сад, кажется, отворена.
Приказ генерала застал его среди раздумий.
Он передал командование самому Вильнёву, вскочил на коня и помчался во весь опор.
В тот миг, когда Шампионне и Дюфресс, соединившись, оттеснили лаццарони к улице Толедо и началась ужасающая стрельба не только с площади Пинье, но и изо всех окон, над стенами замка Сант'Эльмо появилось облачко дыма и затем раздался оглушительный залп множества крупнокалиберных орудий, вызвавший смятение среди лаццарони.
Николино сдержал слово.
В то время как полк драгун, вихрем пронесясь по улице Стелла, устремился вперед, за Бурбонским музеем послышалась оживленная ружейная стрельба.
Это был Келлерман, который в свою очередь соединился с войсками Дюфресса и Шампионне.
В одну минуту площадь Пинье была очищена от неприятеля, и три генерала могли пожать друг другу руки.
Лаццарони сражались, отступая через улицу Санта Мария ин Константинополи и подъем Студи.
Но чтобы пересечь площадь Спирито и Меркателло, им надо было пройти под огнем замка Сант'Эльмо, и хотя они продвигались быстро, смерть пять или шесть раз посетила их ряды.
Во это время к Шампионне привели одного из лаццарони, взятого в плен после отчаянного сопротивления. Весь окровавленный, в разорванной одежде, с грозным лицом и насмешливым голосом, он являл собою тип истинного неаполитанца, доведенного до крайней степени возбуждения.
Шампионне бросил взгляд на пленника, который изо всех сил кричал:
— Да здравствует король! Да здравствует вера! Смерть французам! Шампионне пожал плечами и, отвернувшись от него, сказал:
— Что ж! Расстреляйте этого молодца для примера!
— Вот как! Значит, Нанно решительно ошиблась! — заявил лаццароне. — Я должен был стать полковником и умереть на виселице, а я всего лишь капитан и меня сейчас расстреляют! Это утешает меня в опасениях за судьбу моей сестрицы!
Шампионне услышал эти слова и уже собирался расспросить осужденного; но в ту же минуту он увидел всадника, несущегося во весь опор, и узнал в нем Сальвато. Все его внимание обратилось в сторону всадника.
Лаццароне оттащили в сторону, к стене Бурбонского музея и хотели завязать ему глаза.
Но он возмутился.
— Генерал велел меня расстрелять, но он не отдавал приказания завязывать мне глаза!
При звуке этого голоса Сальвато вздрогнул, обернулся и узнал Микеле; тот также узнал молодого офицера.
— Sangue di Cristo! 11 — вскричал лаццароне. — Скажите им, синьор Сальвато, что мне не надо завязывать глаза перед расстрелом!
И, оттолкнув окружавших его людей, он скрестил на груди руки и сам прислонился к стене.
— Микеле! — воскликнул Сальвато. — Генерал, этот человек спас мне жизнь, и я прошу вас оставить жизнь ему!
Не ожидая ответа генерала, уверенный в его согласии, Сальвато соскочил с лошади, раздвинул строй солдат, уже направивших ружья на Микеле, и бросился в объятия лаццароне, который прижал его к своему сердцу.
Шампионне тотчас же увидел, какую пользу он может извлечь из этого происшествия. Акт правосудия — великий пример, но акт милосердия — порою великий расчет.
Он тотчас подал знак Сальвато, и тот подвел к нему Микеле. Вокруг обоих молодых людей и генерала образовался огромный круг. Этот круг состоял из французов-победителей, пленников-неаполитанцев и патриотов, сбежавшихся поздравить Шампионне или просить его покровительства.
Шампионне, ростом выше всех собравшихся на целую голову, поднял руку в знак того, что хочет говорить; наступила тишина.
— Неаполитанцы, — сказал он по-итальянски, — я собирался, как вы видели, расстрелять пленного, захваченного с оружием в руках и сражавшегося против нас, но мой бывший адъютант, командир бригады Сальвато, просит помиловать этого человека, который, как он говорит, спас его. Я не только согласен его помиловать, но хочу еще и наградить за то, что он спас жизнь французскому офицеру.
Затем, обратившись к Микеле, восхищенному этой речью, спросил:
— Какой чин был у тебя среди твоих товарищей?
— Я был капитаном, ваше превосходительство, — ответил пленник и со словоохотливостью, свойственной его землякам, добавил: — Но, кажется, я на этом не остановлюсь. Одна гадалка предсказала мне, что я стану полковником и потом меня повесят!
— Я могу и хочу исполнить только первую половину предсказания, — сказал генерал. — И беру это на себя. Я назначаю тебя полковником на службе Партенопейской республики. Составь себе полк. О твоем жалованье и обмундировании позабочусь я сам.
Микеле подпрыгнул от радости.
— Да здравствует генерал Шампионне! — закричал он. — Да здравствуют французы! Да здравствует Партенопейская республика!
Мы сказали, что генерала окружала группа патриотов. Поэтому возгласы Микеле вызвали отклик более пылкий, чем можно было ожидать.
— Неаполитанцы! — продолжал Шампионче, обращаясь к окружавшему его народу. — Вам говорили, что французы нечестивцы, что они не верят ни в Бога, ни в Мадонну, ни в святых. Вас обманули. Французы глубоко чтят и Бога, и Мадонну, и особенно святого Януария. И я готов это доказать. Знайте: моя единственная забота сейчас — заставить уважать Церковь и мощи блаженного епископа Неаполя, к которым я хочу приставить почетную стражу, если Микеле возьмет на себя обязанность сопроводить эту стражу к собору.
— Идет! — вскричал Микеле, теребя свой красный шерстяной колпак. — Согласен! Больше того: я за нее отвечаю!
— Особенно если я дам тебе в начальники твоего друга Сальвато, — сказал ему, понизив голос, главнокомандующий.
— Ах, генерал! Да я умру за него и за мою сестрицу!
— Ты слышишь, Сальвато, — сказал Шампионне молодому офицеру. — Поручение самое важное. Надо завербовать святого Януария в лагерь республиканцев.
— И это мне вы поручаете прицепить ему к уху трехцветную кокарду? — спросил, смеясь, молодой человек. — Не думаю, чтобы у меня было призвание к дипломатии. Но деваться некуда! Сделаю все что смогу!
— Перо, чернила и бумагу! — потребовал Шампионне. Приказание поспешили исполнить, и через минуту он уже мог выбирать из десяти листов бумаги и стольких же перьев. Не сходя с лошади, генерал пристроил бумагу на луке седла и написал письмо кардиналу-архиепископу:
«Ваше преосвященство!
Я утихомирил на время ярость моих солдат и их месть за совершенные преступления. Воспользуйтесь этой передышкой, чтобы открыть все церкви. Возложите на алтарь святые мощи и молитесь за мир, порядок и повиновение законам. На этих условиях я забуду прошлое и приложу все усилия, чтобы заставить уважать религию, людей и собственность.
Объявите народу, что, кем бы ни оказались те, против кого я вынужден буду принять самые суровые меры, я остановлю грабеж; мир и спокойствие воцарятся в этом несчастном городе, который жестоко предали и обманули. Но в то же время я заявляю, что, если из какого-нибудь окна последует хоть один выстрел, дом этот будет сожжен, а его обитатели расстреляны. Исполните же долг, к коему Вас обязывает Ваше звание, и тогда религиозное рвение Вашего преосвященства, надеюсь, послужит общему благу.
Посылаю Вам почетный караул для церкви святого Януария.
Шампионне.
Неаполь, 4 плювиоза VII года Республики (23 января 1799 года)».
Микеле, вместе со всеми слушая чтение этого письма, искал глазами в толпе своего друга Пальюкеллу, но, не найдя его, выбрал четырех лаццарони, на которых мог положиться как на самого себя, и вместе с ними двинулся впереди Сальвато, за которым шагала гренадерская рота.
К архиепископскому собору, расположенному довольно близко от площади Пинье — места отправления маленького кортежа, — путь лежал через улицу Ортичелло, переулок Сан Джакомо деи Руффи и улицу Арчивесковадо, то есть самыми узкими и населенными улицами старого Неаполя. Французы пока не дошли до этой части города, где время от времени для поддержания духа еще трещали ружейные выстрелы черни и где республиканцы, проходя, могли прочесть на лицах горожан только три чувства: ужас, ненависть и оцепенение.
К счастью, Микеле, спасенный Пальмиери, помилованный Шампионне, видя себя уже в форме полковника, гарцующим на прекрасном коне, искренне и со всей пылкостью прямодушной натуры предался своим новым товарищам и, маршируя впереди них, кричал во всю глотку: «Да здравствуют французы!», «Да здравствует генерал Шампионне!», «Да здравствует святой Януарий!» Когда ему казалось, что лица встречных хмурятся, он бросал в воздух горсть карлино, которые передавал ему Сальвато, и разъяснял своим соотечественникам, с каким поручением явился сюда французский офицер. Как правило, это действовало благотворно, свирепые физиономии смягчались, и на них появлялось доброжелательное выражение.
Кроме того, Сальвато, родом из неаполитанской провинции, говорил на местном наречии как уроженец Бассо Порто, время от времени обращался к своим землякам со, словами, действие которых, подкрепленное пригоршнями карлино, оказывалось весьма благотворным.
Таким образом почетная стража достигла собора. Гренадеры выстроились под портиком. Микеле произнес длинную речь, чтобы объяснить соотечественникам свое присутствие здесь; он добавил, что офицер, который командовал гренадерами, спас ему жизнь в ту минуту, когда его собирались расстрелять, и теперь он просит неаполитанцев во имя дружбы к нему, Микеле, чтобы ни одно оскорбление не было нанесено ни Сальвато, ни его гренадерам, ставшим сейчас защитниками святого Януария.
XCIII. В ПРЕДДВЕРИИ ИСПЫТАНИЯ
Едва Микеле, Сальвато и его гренадеры исчезли за углом улицы Ортичелло, как Шампионне пришла в голову одна из тех мыслей, что рождаются в минуты озарения. Он решил, что лучшее средство расстроить ряды лаццарони, все еще продолжавших упорно сопротивляться, и прекратить грабеж одиночек — это отдать королевский дворец на всеобщее разграбление.
Он поспешил сообщить эту мысль нескольким пленным лаццарони, которым возвратили свободу при условии, что они вернутся к своим и заставят их принять участие в этом проекте, якобы исходящем от них самих. Для лаццарони это был способ вознаградить себя за усталость и пролитую кровь.
Сообщение это имело именно то действие, на какое рассчитывал Шампионне. Самые ожесточенные, видя, что город на три четверти взят, потеряли надежду на победу и поэтому сочли более выгодным заняться грабежом, нежели продолжать сражаться.
И действительно, как только разрешение грабить королевский дворец достигло слуха лаццарони, для которых не осталось тайной, что оно исходит от французского генерала, как вся эта толпа рассеялась, устремившись через улицы Толедо и Трибунали к королевскому дворцу, увлекая за собою женщин и детей, опрокидывая часовых, выламывая двери, чтобы, как поток; наводнить собою четыре этажа дворца.
Меньше чем за три часа оттуда было унесено все, вплоть до свинцовых переплетов с окон.
Пальюкелла, которого Микеле тщетно искал на площади Пинье, чтобы сообщить о своей удаче, был одним из первых, кто кинулся ко дворцу и осмотрел его с любопытством и не без выгоды для себя от подвала до чердака и от фасада, смотрящего на церковь святого Фердинанда, до фасада, выходящего на Дарсену.
Он поспешил сообщить эту мысль нескольким пленным лаццарони, которым возвратили свободу при условии, что они вернутся к своим и заставят их принять участие в этом проекте, якобы исходящем от них самих. Для лаццарони это был способ вознаградить себя за усталость и пролитую кровь.
Сообщение это имело именно то действие, на какое рассчитывал Шампионне. Самые ожесточенные, видя, что город на три четверти взят, потеряли надежду на победу и поэтому сочли более выгодным заняться грабежом, нежели продолжать сражаться.
И действительно, как только разрешение грабить королевский дворец достигло слуха лаццарони, для которых не осталось тайной, что оно исходит от французского генерала, как вся эта толпа рассеялась, устремившись через улицы Толедо и Трибунали к королевскому дворцу, увлекая за собою женщин и детей, опрокидывая часовых, выламывая двери, чтобы, как поток; наводнить собою четыре этажа дворца.
Меньше чем за три часа оттуда было унесено все, вплоть до свинцовых переплетов с окон.
Пальюкелла, которого Микеле тщетно искал на площади Пинье, чтобы сообщить о своей удаче, был одним из первых, кто кинулся ко дворцу и осмотрел его с любопытством и не без выгоды для себя от подвала до чердака и от фасада, смотрящего на церковь святого Фердинанда, до фасада, выходящего на Дарсену.