Дюма Александр. Сан-Феличе. Книга вторая

   — Здесь приставать к набережной запрещено, в порту и без того достаточно места для рыбной ловли. Отваливай, друг!
   Сальвато что-то недовольно проворчал, вытащил лесу, на которой, по счастью, повис кальмар, и стал грести к шхуне.
   — Ладно, теперь ему будет чем заменить солонину! — сказал сержант, возвращаясь к патрулю.
   И, очень довольный своей шуткой, он на минуту вошел под глубокий свод, осмотрел его, вынырнул снова и продолжал свой ночной обход вдоль наружных стен крепости.
   А Сальвато тем временем был уже на шхуне. Он спустился в каюту и поцеловал платок, помеченный буквами Л, Си Ф.
   Один уголок был завязан.
   Он быстро пощупал узелок и ощутил под пальцами бумагу.
   На ней было написано:
   «Я тебя узнала, я тебя вижу, я тебя люблю! Это первая минута радости с тех пор, как я тебя покинула.
   Боже мой, прости меня, если я надеюсь на тебя лишь потому, что надеюсь на него!
   Твоя Луиза».
   Сальвато вышел на палубу, и глаза его сейчас же обратились к окну в стене крепости.
   На темных прутьях по-прежнему виднелась белая рука.
   Сальвато помахал платком, поцеловал его и снова уловил свое имя, донесенное ночным бризом.
   Но было бы опрометчиво продолжать этот обмен знаками в такую светлую ночь, и Сальвато сел, замерев в неподвижности; однако глаза его, привыкшие к полумраку, по-прежнему различали белое видение, к которому неосторожная рука более не манила его.
   Несколько мгновений спустя послышались всплески двух пар весел, сквозь лабиринт судов, заполнявших порт, проскользнула лодка и остановилась у маленького трапа шхуны.
   То возвращался Джузеппе Пальмиери.
   — Добрая весть! — крикнул по-английски Сальвато, обнимая отца. — Она здесь, здесь, за этим окном! Вот ее платок и письмо!
   Джузеппе Пальмиери улыбнулся неизъяснимой улыбкой и прошептал:
   — Бедный кавалер! Ты был прав, когда говорил: «Молодость всесильна в глазах Господа».

CLXXXVII. РОЖДЕНИЕ НАСЛЕДНОГО ПРИНЦА

   Через несколько дней после рассказанных нами событий король в сопровождении своего пса Юпитера стрелял перепелов в садах Багерии и на северных склонах холмов, поднимающихся на некотором расстоянии от морского побережья.
   С ним было еще два ярых любителя такого рода развлечений: сэр Уильям Гамильтон и президент Кардилло, как и он, превосходных стрелков.
   Охота была великолепная: стоял как раз сезон осеннего перелета перепелов.
   Как знает каждый охотник, перепела совершают два перелета в год. Первый в апреле — мае, когда они летят с юга на север, в это время они тощие и невкусные. Во время второго перелета, в сентябре — октябре, они жирные и сочные, особенно в Сицилии, где птицы в первый раз отдыхают по пути в Африку.
   Итак, король Фердинанд забавлялся не как король (нам хорошо известно, что быть королем для него отнюдь не всегда оказывалось забавно), а как охотник, купающийся в изобилии дичи.
   Он сбил полусотней выстрелов полсотни птиц и предложил побиться об заклад, что таким же образом дойдет до сотни.
   Но вдруг показался всадник, скачущий во весь опор на звуки выстрелов. Круто осадив коня шагах в пятистах от охотников, он привстал на стременах, чтобы лучше разглядеть, где находится король, и, узнав Фердинанда, направился прямо к нему.
   То был нарочный от герцога Калабрийского, посланный к королю с известием, что у герцогини начались схватки; герцог просил отца, в согласии с придворным этикетом, присутствовать при разрешении его супруги от бремени.
   — Хорошо! — сказал король. — Так ты говоришь, схватки только что начались?
   — Да, государь.
   — В таком случае у меня есть в запасе еще целый час, а то и два. Антонио Виллари при ней?
   — Да, государь, и с ним еще два врача.
   — Тогда, сам видишь, мне там делать нечего. Тубо, Юпитер! Я подстрелю еще несколько перепелов. Возвращайся в Палермо и скажи принцу, что я сейчас прибуду.
   И он поспешил к Юпитеру; тот, послушный приказу, замер в такой неподвижной стойке, как будто окаменел.
   Взлетел перепел, и король его сбил.
   — Пятьдесят один, Кардилло, — сказал он.
   — Черт возьми, — с досадой возразил президент, настрелявший только три десятка птиц. — С такой собакой, как у вас, это дело нехитрое. Даже не знаю, зачем ваше величество понапрасну жжет порох и тратит дробь. На вашем бы месте я брал дичь просто руками.
   Тем временем слуга, сопровождавший короля, передал ему другое ружье, заряженное.
   — В чем дело? — сказал король нарочному. — Ты еще здесь?
   — Я жду, не будет ли у вашего величества каких-либо приказаний.
   — Скажи моему сыну, что я подстрелил пятьдесят первого перепела, а Кардилло только тридцатого.
   Нарочный понесся вскачь, и охота продолжалась. За час король подстрелил еще двадцать пять перепелов.
   Он менял ружье на вновь заряженное, когда увидел, что во весь опор возвращается тот же гонец.
   — Ну что? — закричал король. — Ты хочешь сказать, что герцогиня уже родила?
   — Нет, государь, я прискакал, чтобы сообщить вашему величеству, что она очень страдает.
   — А чего она хочет от меня?
   — Вашему величеству известно, что при подобных обстоятельствах ваше присутствие предписывается церемониалом.
   — Хотел бы я знать, какой идиот выдумал этот церемониал.
   — В чем дело? — спросил президент.
   — Видно, там у нее что-то не получается, — ответил Фердинанд.
   — И что, нам среди белого дня придется бросить охоту? Впрочем, если вашему величеству угодно, бросайте. Я остаюсь: вернусь только тогда, когда получу свою сотню штук.
   — А, мне пришла хорошая мысль, — сказал Фердинанд. — Скачи быстрее в Палермо и вели звонить во все колокола.
   — И я могу сказать его королевскому высочеству?..
   — Можешь ему сказать, что я еду следом за тобой. Ты видел наших лошадей?
   — Они у ворот Багерии, государь.
   — Ладно, по пути скажи конюхам, пусть подведут их поближе.
   Гонец галопом поскакал назад.
   Через четверть часа в Палермо затрезвонили все колокола.
   — Ну вот, — сказал король. — Это должно ей помочь.
   И Фердинанд продолжал охоту.
   Без единого промаха подстрелил он уже девяностого перепела.
   — Хотите, Кардилло, побиться об заклад, что я без промаха дойду до сотни?
   — Не стоит труда.
   — Почему?
   — Потому что возвращается гонец.
   — Дьявольщина! — проворчал Фердинанд. — Тубо, Юпитер! Пока что подстрелю девяносто первого.
   Перепел взлетел, и король подстрелил его. Когда он обернулся, гонец был рядом.
   — Ну, как? — спросил король. — Помогли колокола?
   — Нет, государь, врачи обеспокоены.
   — Врачи обеспокоены! — повторил Фердинанд, почесывая за ухом. — Выходит, дело серьезное?
   — Весьма серьезное, государь.
   — В таком случае пусть выставят святые дары.
   — Осмеливаюсь доложить вашему величеству, врачи говорят, что ваше присутствие настоятельно необходимо.
   — Настоятельно! Настоятельно! — нетерпеливо буркнул Фердинанд. — Я не могу сделать больше, чем делает Господь Бог!
   — Государь, вот лошадь вашего величества.
   — Вижу, вижу, черт побери! Поезжай с Богом, дружок, поезжай, а если не помогут святые дары, я приеду сам.
   И он вполголоса добавил:
   — Разумеется, когда убью своих сто перепелов. Через четверть часа король и в самом деле настрелял недостающих. Сэр Уильям ненамного от него отстал, он подстрелил восемьдесят семь птиц. Президент Кардилло убил на десяток меньше, чем сэр Уильям, и на двадцать три меньше, чем король, поэтому он был в ярости.
   Колокола трезвонили вовсю, и это доказывало, что ничего нового пока не произошло.
   — Alia malora! ⁷⁸ — промолвил, вздохнув, король. — Похоже, она заупрямилась и не хочет кончать дело, пока меня не будет на месте. Что ж, поедем. Верно говорят: «Чего хочет женщина, того хочет и Бог».
   И, вскочив на коня, он бросил остальным двум охотникам:
   — Вы вольны достреливать до сотни, а я возвращаюсь в Палермо.
   — В таком случае, — отозвался сэр Уильям, — я следую за вашим величеством. Долг обязывает меня не покидать вас в такую минуту.
   — Хорошо, отправляйтесь, — сказал Кардилло. — А я остаюсь.
   Король и сэр Уильям пустили коней галопом. Когда они въезжали в город, колокольный звон прекратился.
   — А-а, — сказал король, — сдается мне, что дело сделано. Осталось узнать, мальчик это или девочка.
   Они проследовали мимо церкви: все свечи были зажжены, на алтаре выставлены святые дары, церковь битком набита богомольцами.
   Вдруг послышался треск петард и в воздух взвились ракеты.
   — Славно! — воскликнул король. — Это добрый знак.
   В это же мгновение Фердинанд заметил вдалеке знакомого гонца; тот на скаку махал в воздухе шляпой и кричал: «Да здравствует король!» За ним и впереди него бежала целая толпа. Казалось чудом, что он никого не задавил.
   Едва заметив Фердинанда, он еще издали крикнул:
   — Принц, ваше величество! Принц!
   — Вот видите, — обратился король к сэру Уильяму. — Будь я там, ничего бы не прибавилось.
   Под народные клики Фердинанд прибыл во дворец.
   Там царила всеобщая радость, и короля поджидали с нетерпением.
   Герцог и герцогиня Калабрийские приняли близко к сердцу дело синьоры Сан Феличе не ради нее самой — они едва были с нею знакомы, — а ради ее мужа.
   Бедный кавалер был ни жив ни мертв от волнения, словно речь шла о его собственной судьбе, и на коленях молился в комнате, примыкавшей к спальне родильницы.
   Он достаточно знал короля и понимал, что имеет довольно оснований для страха и мало для надежды.
   Молодая мать лежала в постели. Она нисколько не сомневалась в успехе своей просьбы: кто мог бы отказать в чем бы то ни было этому прекрасному ребенку, которого она в таких муках только что произвела на свет? Это было бы кощунством!
   Разве не станет этот младенец в один прекрасный день королем? Разве не будет доброй приметой, если он войдет в жизнь через врата милосердия, лепеча слово: «Пощады!»
   Поскольку дед не присутствовал при рождении принца, того успели к прибытию короля обмыть и одеть в великолепное кружевное платьице. У него были белокурые волосики — наследственный признак австрийской династии, удивленные голубые глаза, глядевшие невидящим взором, кожа свежая, как лепесток розы, белая, как атлас.
   Мать положила его возле себя и неустанно целовала. В складки платьица, надетого поверх королевских пелен, она вложила прошение о помиловании несчастной Сан Феличе.
   Крики «Да здравствует король!» слышались на улице все ближе к сенатскому дворцу.
   Герцог побледнел: он так боялся отца, что ему чудилось, будто он повинен чуть ли не в оскорблении королевского величества.
   Герцогиня оказалась более мужественной.
   — О Франческо, — сказала она, — не можем же мы покинуть на произвол судьбы эту женщину!
   Кавалер Сан Феличе услышал эти слова и, отворив дверь алькова, показал свое бледное и встревоженное лицо.
   — Ах, мой принц! — произнес он с укором.
   — Я обещал и сдержу слово, — ответил Франческо. — Я слышу шаги короля; не показывайся или ты все погубишь.
   Сан Феличе прикрыл дверь смежной комнаты в тот самый миг, когда король отворял дверь спальни.
   — Ну вот, ну вот, — заговорил он, входя, — все кончилось, притом наилучшим образом, благодарение Богу! Поздравляю тебя, Франческо.
   — А меня, государь? — спросила родильница.
   — А вас я поздравлю, когда увижу ребенка.
   — Государь, вы знаете, что я имею право просить о трех милостях, раз я дала престолу наследника?
   — Если это славный малец, вы их получите.
   — Ах, государь, он ангелочек!
   И, взяв ребенка на руки, она протянула его королю.
   — Ого, клянусь честью, я и сам не смог бы сработать лучше, хоть я и мастер на такие дела! — сказал король, взяв у нее младенца и повернувшись к сыну.
   На секунду воцарилась тишина, присутствующие затаили дыхание, у всех замерло сердце.
   Ждали, когда же король увидит прошение.
   — А это что? Что у него под мышкой?
   — Государь, — сказала Мария Клементина, — вместо трех милостей, положенных наследной принцессе, давшей наследника короне, я прошу только об одной.
   Голос ее так дрожал, когда она произносила эти слова, что король взглянул на нее с удивлением.
   — Черт побери, милая дочь! — сказал он. — Похоже, что ваше желание трудно исполнить!
   И, переложив ребенка в согнутую левую руку, он правой взял бумагу, медленно развернул ее, переводя глаза с побелевшего принца Франческо на откинувшуюся на подушки принцессу Марию Клементину, и начал читать.
   Но с первых же слов он нахмурил брови, лицо его приняло зловещее выражение.
   — О! — воскликнул он, не дав себе труда перевернуть страницу. — Если вы об этом хотели меня просить, вы, сударь мой сын, и вы, сударыня моя невестка, то, значит, вы напрасно теряли время. Эта женщина приговорена к смерти, и она умрет.
   — Государь! — пролепетал принц.
   — Если бы даже сам Бог пожелал ее спасти, я пошел бы против Бога!
   — Государь! Ради этого ребенка!
   — Держите! — закричал король. — Забирайте вашего ребенка! Возвращаю вам его!
   И, грубо бросив новорожденного на кровать, он вышел из спальной, крича:
   — Никогда! Никогда!
   Принцесса Мария Клементина с рыданием схватила в объятия плачущего младенца.
   — Ах, бедное невинное дитя! — проговорила она. — Это принесет тебе несчастье…
   Принц упал на стул, не в силах вымолвить ни слова. Кавалер Сан Феличе толкнул дверь кабинета и, бледный как смерть, подобрал с пола прошение.
   — О мой друг! — сказал принц, протягивая ему руку. — Ты видишь, мы не виноваты.
   Но тот, казалось, ничего не видел и не слышал, он пошел прочь из спальни, разрывая в клочья прошение и твердя:
   — Этот человек и вправду чудовище!

CLXXXVIII. ТОНИНО МОНТИ

   В те самые минуты, когда разъяренный король ринулся прочь из спальни наследной принцессы, а за ним Сан Феличе, разрывая в клочья прошение, капитан Скиннер обсуждал с высоким красивым малым лет двадцати пяти условия, на которых тот предлагал себя в качестве члена судовой команды.
   Мы говорим «предлагал себя», но можно было бы выразиться точнее. Накануне один из лучших матросов, исполнявших на шхуне обязанности боцмана, уроженец Палермо, получил от капитана приказ завербовать несколько человек для пополнения экипажа. На улице Салюте у дверей дома № 7 он увидел крепкого молодого человека в рыбацком берете и засученных выше колен штанах, открывавших сильные и вместе с тем изящные икры.
   Остановившись перед ним, боцман с минуту внимательно и упорно разглядывал молодого рыбака, так что тот наконец спросил на сицилийском наречии:
   — Чего тебе от меня надо?
   — Ничего, — отвечал на том же наречии боцман. — Гляжу я на тебя, а в душе думаю, что это просто срам.
   — Что срам?
   — Да то, что такому красивому и сильному парню, как ты, вместо того чтоб быть славным матросом, суждено быть плохим тюремщиком.
   — Кто тебе сказал? — спросил молодой человек.
   — Какая разница, раз уж я знаю? Молодой человек пожал плечами.
   — Что поделаешь! — сказал он. — Рыбацким ремеслом не прокормишься, а должность тюремщика приносит два карлино в день.
   — Подумаешь! Два карлино в день! — щелкнув пальцами, возразил боцман. — Разве это плата за такое скверное ремесло! Я вот служу на корабле, так у нас два карлино получают юнги, молодые матросы — четыре, а матросы все восемь!
   — Ты зарабатываешь восемь карлино в день? Ты?! — вскричал молодой рыбак.
   — Я-то зарабатываю двадцать, ведь я боцман.
   — Проклятье! Какую же торговлю ведет твой капитан, что он платит своим людям такие деньги?
   — Он никакой торговли не ведет, он плавает для своего удовольствия.
   — Выходит, он богатый?
   — Миллионер.
   — Хорошее дело. Еще лучше, чем быть матросом и получать восемь карлино.
   — А быть матросом лучше, чем быть тюремщиком и получать два карлино.
   — Я ничего не говорю. Это мой отец вбил себе в голову — непременно хочет, чтобы я унаследовал его должность главного тюремщика.
   — А сколько же платят ему?
   — Шесть карлино в день. Боцман расхохотался.
   — Вот уж истинно великое богатство тебя ожидает! И что же, ты решился?
   — Да нет у меня к этому никакого призвания! Однако, — прибавил он со свойственной жителям юга беззаботностью, — надо же чем-нибудь заниматься.
   — Не так уж приятно подниматься среди ночи, делать обход по коридорам, заглядывать в темницы и смотреть, как плачут бедные узники!
   — Да чего там, к этому привыкаешь. Люди везде плачут, куда ни погляди!
   — А, вижу, в чем дело, — сказал боцман. — Ты влюблен и не хочешь покидать Палермо.
   — Влюблен? У меня за всю жизнь было две любовницы, и одна бросила меня ради английского офицера, а другая — ради каноника из церкви святой Розалии.
   — Значит, ты свободен как ветер?
   — Как ветер, это точно И уже три года жду, а меня все не назначают тюремщиком, так что, если ты можешь предложить хорошее место, предлагай.
   — Хорошее место?.. У меня есть только место матроса на борту моего судна.
   — А как называется твое судно?
   — «Ранер».
   — Вот оно что? Вы, значит, из американского экипажа?
   — А в чем дело, ты имеешь что-нибудь против американцев?
   — Они еретики.
   — Наши матросы такие же католики, как и мы с тобой.
   — И ты берешься меня устроить?
   — Я поговорю с капитаном.
   — И мне будут платить восемь карлино, как всем другим?
   — А как же!
   — А что, у вас люди на хлебе сидят или их кормят?
   — Кормят.
   — Прилично?
   — Утром кофе и стаканчик рома; в полдень суп, кусок жареной баранины или говядины, рыба, если попадется на крючок, а вечером макароны.
   — Хотел бы я на это поглядеть!
   — Дело за тобой. Сейчас половина двенадцатого, обед в полдень. Я тебя приглашаю поесть с нами.
   — А как же капитан?
   — Капитан? Да он в твою сторону и не поглядит!
   — Согласен, черт побери, — сказал молодой человек. — Я как раз собирался пообедать куском baccala ⁷⁹.
   — Фу! — фыркнул боцман. — Такой гадости у нас и корабельный пес есть не станет!
   — Мадонна! — воскликнул молодой рыбак. — В таком случае немало найдется христиан, которые рады были бы стать корабельными псами на твоей шхуне!
   И, взяв под руку боцмана, он отправился вместе с ним вдоль по набережной к Маране.
   Там у дебаркадера качался ялик. Охранял его только один матрос, но боцман засвистел в свою дудку, и сейчас же прибежали трое других, вскочили в лодку, а за ними боцман с молодым рыбаком.
   — На «Ранер»! Живей! — приказал на плохом английском боцман, садясь за руль.
   Матросы налегли на весла, и легкое суденышко заскользило по воде.
   Спустя десять минут оно причалило к трапу левого борта «Ранера».
   Боцман сказал правду. Ни капитан, ни его помощник, казалось, даже не заметили, что на борт ступил посторонний человек. Все уселись за стол, и так как рыбы наловили много, один из матросов, провансалец родом, приготовил буйабес; трапеза оказалась еще лучше, чем обещал боцман.
   Мы должны признаться, что три блюда, последовавшие одно за другим и орошенные полбутылкой калабрийского вина, оказали благоприятное воздействие на расположение духа молодого гостя.
   За десертом на палубе показался капитан в сопровождении помощника и, гуляя, приблизился к носовой части маленького судна. Матросы встали, но капитан подал знак, чтобы все снова сели за стол.
   — Прошу прощения, капитан, — обратился к нему боцман, — у меня есть к вам одна просьба.
   — Чего ты хочешь? Говори, Джованни, — сказал, улыбаясь, капитан Скиннер.
   — Не я хочу, капитан, а один мой земляк, которого я подцепил на палермской улице и пригласил с нами пообедать.
   — Вот как! И где же он, твой земляк?
   — Он здесь, капитан.
   — О чем он просит?
   — О большой милости, капитан.
   — Какой?
   — Позвольте ему выпить за ваше здоровье.
   — Решено, — сказал капитан. — Мне это пойдет на пользу.
   — Ура капитану! — дружно закричали матросы. Скиннер приветственно кивнул.
   — Как зовут твоего земляка? — спросил он.
   — Ей-Богу, не знаю, — отвечал Джованни.
   — Меня зовут вашим покорным слугой, ваша милость, — отозвался молодой человек, — и я бы очень хотел, чтобы вы звались моим хозяином.
   — О-о! Да ты остер, малый!
   — Вы так думаете, ваша милость?
   — Уверен, — отвечал капитан.
   — А ведь никто этого не замечал с тех самых пор, как матушка говорила мне это в бытность мою сосунком.
   — Но у тебя все-таки есть и другое имя, кроме имени моего покорного слуги?
   — Целых два, ваша милость.
   — Какие же?
   — Тонино Монти.
   — Постой, постой, — проговорил капитан, словно пытаясь что-то вспомнить. — Кажется, я тебя знаю.
   Молодой человек с сомнением покачал головой.
   — Это было бы удивительно.
   — Дай-ка припомнить… Ну, конечно! Не сын ли ты главного тюремщика в Кастелламмаре?
   — Ей-Богу, правда! Ну, вы, должно быть, колдун, раз смогли угадать…
   — Я не колдун, зато я приятель кое-кого, кто для тебя хлопочет о должности тюремщика. Я друг кавалера Сан Феличе.
   — Который, разумеется, ничего для меня не выхлопочет.
   — Вот тебе и раз! Почему же не выхлопочет? Кавалер ведь не только библиотекарь герцога Калабрийского, он его друг.
   — Да, но он муж арестантки, о которой так заботится его величество, что она только чудом еще жива. Если бы у кавалера был влиятельный покровитель, он прежде всего спас бы жизнь своей жене.
   — Именно потому, что ему отказали или откажут в большой милости, при дворе рады будут оказать ему ничтожную услугу.
   — Пусть бы Господь Бог вас не услышал!
   — Это почему же?
   — Потому что меня больше устроило бы служить вам, чем королю Фердинанду.
   — Ну, знаешь, — сказал, смеясь, капитан Скиннер, — я не хочу с ним соперничать!
   — О капитан, вы не будете с ним соперничать, я подаю в отставку еще до назначения.
   — Возьмите его, капитан, — вступил Джованни. — Тонино — славный малый. Он с самого детства рыбачит, значит, из него выйдет добрый матрос. Я за него в ответе. Мы все будем рады, если увидим его матросом.
   — Да! Да! Да! — загалдели матросы. — Верно!
   — Капитан, — сказал Тонино, приложив руку к сердцу, — даю честное слово сицилийца, если ваша милость согласится на мою просьбу, вы будете мною довольны.
   — Пожалуй, приятель, — отвечал капитан, — я готов, потому что ты, как мне кажется, добрый малый. Но я не хочу, чтобы люди говорили, будто я вербовщик и нанял тебя в пьяном виде. Развлекайся с товарищами сколько тебе угодно, но вечером отправляйся домой. Поразмысли хорошенько за ночь и за завтрашний день, а если к вечеру не передумаешь, возвращайся; тогда и договоримся.
   — Да здравствует капитан! — воскликнул Тонино.
   — Да здравствует капитан! — повторил весь экипаж.
   — Вот вам четыре пиастра, — продолжал Скиннер. — Отправляйтесь на берег, пропейте их, проешьте, это меня не касается. Но чтобы к вечеру все были на месте и чтобы не было видно и следа выпитого. Идите.
   — А как же шхуна, капитан? — спросил Джованни.
   — Оставь двух вахтенных.
   — Да ведь никто не захочет оставаться, капитан!
   — Киньте жребий, и те, кто вытянет, получат в утешение по пиастру на брата.
   Кинули жребий, и два матроса, кому он выпал, получили по пиастру.
   К девяти часам вечера все вернулись на борт, как велел капитан, только слегка навеселе.
   Капитан произвел смотр экипажу, как делал, по обыкновению, каждый вечер, потом подал знак Джованни следовать за ним в капитанскую каюту.
   Через десять минут на борту «Ранера» все, кроме двух вахтенных, крепко спали.
   Джованни проскользнул в капитанскую каюту, где его ожидали Скиннер с помощником капитана. Оба, казалось, горели нетерпением.
   — Ну, как? — спросил Скиннер.
   — Он наш, капитан.
   — Ты уверен?
   — Так уверен, будто уже видел его в списке экипажа.
   — И ты думаешь, что завтра?..
   — Завтра в шесть часов вечера он подпишет, это так же верно, как то, что меня зовут Джованни Каприоло.
   — Дай Бог! — пробормотал капитанский помощник. — Значит, половина дела будет сделана.
   И действительно, на следующий день, как обещал Джованни и как уже было сказано в первых строках этой главы, поспорив для видимости о сумме жалованья, которая по его особому требованию была внесена в договор, Тонино Монти, холостой, совершеннолетний, завербовался на три года матросом на судно «Ранер» и получил вперед деньги за три месяца, готовый нести полную ответственность перед законом, в случае если не сдержит своего слова.

CLXXXIX. ГЛАВНЫЙ ТЮРЕМЩИК

   Не успел новичок — с некоторым трудом, но все же разборчиво — подписать договор о найме, как в каюту вошел матрос, держа конверт с бумагами, которые доставил посланный от кавалера Сан Феличе; матросу строго-настрого велено было передать их капитану Скиннеру из рук в руки.
   Уже с полудня по городу пошел слух, что у герцогини Калабрийской начались родовые схватки. Хозяева шхуны были слишком заинтересованы в этом событии и потому были поставлены в курс дела одними из первых; скоро по колокольному звону и выставлению святых даров они догадались, какие страхи переживает двор; наконец петарды и фейерверк дали им знать о счастливом исходе дела, в некотором роде связанного с судьбой узницы.