Страница:
— Граждане, нельзя медлить ни минуты. Вот два экземпляра приказа Бассетти; ознакомьтесь с ним и позаботьтесь, чтобы было исполнено все, что касается вас. Я же, если не возражаете, займусь поиском людей, которые отвезут приказ генералу Скипани.
Ясность мысли Сальвато и решительная манера, в которой он излагал суть дела, допускали либо согласие, либо отказ. При данных обстоятельствах оставалось лишь согласиться с ним. Члены Директории и не стали возражать: оставили себе копию приказа на случай, если он будет перехвачен противником, а оригинал вручили Сальвато.
Тот поспешно распрощался, быстро сбежал вниз по лестнице и, уверенный, что застанет Микеле у Луизы, вошел в комнату, где, как он знал, его ждали с самым пылким нетерпением.
И верно: Луиза встретила его на пороге. При виде возлюбленного она протяжно воскликнула «Сальвато!» и в следующий миг очутилась в объятиях того, кого так страстно ждала; глаза ее закрылись, она вся трепетала и в изнеможении могла только тихо повторять: «Сальвато! Сальвато!» Имя это, по-итальянски означающее «спасенный», звучало в ее устах с особенной нежностью, словно бы удвоившейся в соответствии с его двойным смыслом, так что в сердце молодого человека зазвенели самые сокровенные струны.
Подняв Луизу на руки, он внес ее в комнату, где, как он и предполагал, его ждал Микеле.
Когда Луиза немного пришла в себя, а сердце Сальвато начало успокаиваться, разум его сумел наконец снова ухватить внезапно прерванную цепь мыслей.
— Ты поблагодарила как следует нашего дорогого Микеле, Луиза? — спросил он. — Ведь это ему мы обязаны счастьем нашей встречи. Если бы не он, ты сейчас обнимала бы не живого человека, который любит тебя, живет твоей жизнью, трепещет под твоими поцелуями, а остывший труп, бесчувственный и недвижимый, не способный разделить драгоценное пламя, что, угаснув, не возжигается вновь!
— Нет, — отвечала удивленная Луиза. — Он мне ничего не говорил, гадкий мальчишка! Он только сказал, что ты попал в руки к санфедистам, но выпутался из беды благодаря своему хладнокровию и мужеству.
— Так узнай же, — продолжал Сальвато, — что твой молочный брат ужасный лгун! Я, как дурак, позволил себя захватить, меня бы вздернули как собаку, если бы… Но погоди, пусть в наказание он сам все расскажет.
— Генерал, — возразил Микеле, — сейчас, мне кажется, самое неотложное дело — это отправить депешу генералу Скипани; должно быть, она важная, раз вы подвергались такой опасности, чтобы ее добыть. Внизу есть лодка, готовая отплыть по первому вашему приказанию.
— Ты уверен в людях, которые ее поведут?
— Насколько вообще один человек может быть уверен в других. Но среди матросов будет переодетый Пальюкел-ла, а ему я доверяю как самому себе. Я отправлю лодку и депешу, а вы уж тем временем расскажете сестрице, как я спас вам жизнь, — у вас это получится гораздо лучше, чем у меня.
И, легонько подтолкнув Луизу к молодому человеку, Микеле затворил за собою дверь и сбежал вниз по лестнице, напевая популярную в Неаполе песенку «Пожелания», начинающуюся такими словами:
Хотел бы я стать водоносом-мальчонкой, Согнувшимся низко над ношей своей, К дворцу твоему я ходил бы и звонко Кричал: «Есть вода! Не найдете свежей!» Сказала бы ты, посмотрев плутовато: «Ведерко воды мне подай, водонос!» Ответил бы я: «Как терзаешь меня ты! Не воду, а слезы любви я принес!»
CL. НОЧЬ С 13 НА 14 ИЮНЯ (Продолжение)
CLI. НОЧЬ С 13 НА 14 ИЮНЯ (Окончание)
CLII. ДЕНЬ 14 ИЮНЯ
Ясность мысли Сальвато и решительная манера, в которой он излагал суть дела, допускали либо согласие, либо отказ. При данных обстоятельствах оставалось лишь согласиться с ним. Члены Директории и не стали возражать: оставили себе копию приказа на случай, если он будет перехвачен противником, а оригинал вручили Сальвато.
Тот поспешно распрощался, быстро сбежал вниз по лестнице и, уверенный, что застанет Микеле у Луизы, вошел в комнату, где, как он знал, его ждали с самым пылким нетерпением.
И верно: Луиза встретила его на пороге. При виде возлюбленного она протяжно воскликнула «Сальвато!» и в следующий миг очутилась в объятиях того, кого так страстно ждала; глаза ее закрылись, она вся трепетала и в изнеможении могла только тихо повторять: «Сальвато! Сальвато!» Имя это, по-итальянски означающее «спасенный», звучало в ее устах с особенной нежностью, словно бы удвоившейся в соответствии с его двойным смыслом, так что в сердце молодого человека зазвенели самые сокровенные струны.
Подняв Луизу на руки, он внес ее в комнату, где, как он и предполагал, его ждал Микеле.
Когда Луиза немного пришла в себя, а сердце Сальвато начало успокаиваться, разум его сумел наконец снова ухватить внезапно прерванную цепь мыслей.
— Ты поблагодарила как следует нашего дорогого Микеле, Луиза? — спросил он. — Ведь это ему мы обязаны счастьем нашей встречи. Если бы не он, ты сейчас обнимала бы не живого человека, который любит тебя, живет твоей жизнью, трепещет под твоими поцелуями, а остывший труп, бесчувственный и недвижимый, не способный разделить драгоценное пламя, что, угаснув, не возжигается вновь!
— Нет, — отвечала удивленная Луиза. — Он мне ничего не говорил, гадкий мальчишка! Он только сказал, что ты попал в руки к санфедистам, но выпутался из беды благодаря своему хладнокровию и мужеству.
— Так узнай же, — продолжал Сальвато, — что твой молочный брат ужасный лгун! Я, как дурак, позволил себя захватить, меня бы вздернули как собаку, если бы… Но погоди, пусть в наказание он сам все расскажет.
— Генерал, — возразил Микеле, — сейчас, мне кажется, самое неотложное дело — это отправить депешу генералу Скипани; должно быть, она важная, раз вы подвергались такой опасности, чтобы ее добыть. Внизу есть лодка, готовая отплыть по первому вашему приказанию.
— Ты уверен в людях, которые ее поведут?
— Насколько вообще один человек может быть уверен в других. Но среди матросов будет переодетый Пальюкел-ла, а ему я доверяю как самому себе. Я отправлю лодку и депешу, а вы уж тем временем расскажете сестрице, как я спас вам жизнь, — у вас это получится гораздо лучше, чем у меня.
И, легонько подтолкнув Луизу к молодому человеку, Микеле затворил за собою дверь и сбежал вниз по лестнице, напевая популярную в Неаполе песенку «Пожелания», начинающуюся такими словами:
Хотел бы я стать водоносом-мальчонкой, Согнувшимся низко над ношей своей, К дворцу твоему я ходил бы и звонко Кричал: «Есть вода! Не найдете свежей!» Сказала бы ты, посмотрев плутовато: «Ведерко воды мне подай, водонос!» Ответил бы я: «Как терзаешь меня ты! Не воду, а слезы любви я принес!»
CL. НОЧЬ С 13 НА 14 ИЮНЯ (Продолжение)
Темная ночь с 13 на 14 июня опустилась на усеянный мертвыми телами берег, на обагренные кровью улицы.
Кардиналу Руффо удался его замысел: басней о веревках и о явлении святого Антония он сумел разжечь гражданскую войну в самом сердце Неаполя.
На мосту Магдалины, на побережье Портичи и Резины огонь прекратился, но на городских улицах все еще шла перестрелка.
Патриоты, которых начали убивать в их собственных домах, не захотели сложа руки ждать смерти.
Каждый вооружился, вышел на улицу и присоединился к первому же встречному отряду; на любом углу можно было натолкнуться на дозор патриотов и банду лаццарони, которые обменивались ружейными выстрелами.
Эти выстрелы, отдававшиеся эхом в Кастель Нуово, пробуждали угрызения совести в груди Сальвато; внутренний голос шептал ему, что у него есть дела поважнее, чем объясняться в любви своей подруге, когда город отдан во власть разнузданной и безжалостной черни.
К тому же на душе у него лежала тяжким грузом мысль, что он целых два часа был игрушкой в руках трех десятков лаццарони и до сих пор не смыл этого оскорбления.
Но вот вернулся Микеле. Его появление послужило для Сальвато предлогом, чтобы выйти из комнаты Луизы.
Микеле явился доложить, что сам видел, как лодка с Палькжеллой за рулем вышла в море.
— А теперь скажи, знаешь ли ты, где расположился биваком Николино со своими гусарами? — спросил Сальвато.
— У Иммаколателлы, — отвечал Микеле.
— Где твои люди?
— Внизу. Я велел накормить их и напоить. Я неверно поступил?
— Напротив, они вполне заслужили свой обед. Но скажи, захотят ли они снова пойти с тобой?
— Я думаю, они захотят спуститься со мною в ад или подняться на луну, но при условии, что вы скажете им ободряющее словечко.
— Ну, за этим дело не станет. Пойдем!
Молодые люди вошли в нижнюю залу, где пили и ели лаццарони.
При виде своего начальника и Сальвато они дружно закричали:
— Да здравствует Микеле! Да здравствует генерал Сальвато!
— Друзья мои, — обратился к ним Сальвато. — Если собрать вас вместе всех до единого, сколько вас получится?
— Человек шестьсот-семьсот, не меньше.
— А где находятся ваши товарищи?
— Ну-у, откуда мы знаем… — ответили двое из лаццарони, кривя губы.
— Так, значит, невозможно собрать всех ваших товарищей?
— Не то, что невозможно, но трудно.
— А если за каждого человека, которого вы приведете к месту сбора, я дам по два карлино, дело покажется вам все таким же сложным?
— Нет, это бы сильно помогло!
— Ну, так вот вам для начала по два дуката на душу: это значит, каждому за десять товарищей. Вы получили деньги вперед за триста человек.
— В час добрый! Вот это разговор! За ваше здоровье, генерал!
На минуту настала тишина: каждый осушал свой стакан. Затем они разом воскликнули:
— Приказывайте, генерал!
— Слушай меня внимательно, Микеле, и проследи, чтобы все было сделано в точности так, как я скажу.
— Будьте покойны, генерал, я не упущу ни слова.
— Пусть каждый из твоих людей, — начал Сальвато, — соберет как можно больше товарищей и возглавит составленный из них отряд. Место общего сбора — улица Пендино. Когда вы все соберетесь, пересчитайте присутствующих; если вас окажется четыреста, разделитесь на четыре отряда, если окажется шестьсот, разделитесь на шесть отрядов. На неаполитанских улицах сто человек могут сопротивляться кому угодно, а если это люди решительные, то и победить кого угодно. Когда часы на Кастель Капуано пробьют одиннадцать, выступайте, идите по улице Толедо и сокрушайте все, что встретится по пути; дайте знать, где вы находитесь, ружейными выстрелами. Как вы считаете, это не слишком трудная задача?
— Нет, это очень просто. Можно идти?
— Погодите. Нужны трое добровольцев. Три человека выступили из рядов.
— Вам троим дается одно и то же поручение.
— Зачем же три человека там, где довольно одного?
— Затем, что двое из троих могут быть схвачены или убиты.
— Верно, — согласились лаццарони: твердая и лаконичная речь молодого человека прибавила им смелости.
— Вы трое должны любым способом, по каким угодно дорогам пробраться в монастырь святого Мартина. Там сейчас находятся шесть или семь сотен патриотов, тех самых, кого Межан не пустил в замок Сант'Эльмо. Скажите им, пусть дожидаются одиннадцати часов.
— Мы им это скажем.
— Как только они услышат ваши ружейные выстрелы, пусть спустятся в город — сопротивления они не встретят, бандиты скопились в других кварталах — и займут все переулки, по которым теснимые нашими товарищами санфедисты будут пытаться бежать в верхнюю часть Неаполя. На улице Толедо они окажутся меж двух огней. Остальное — моя забота.
— Если так, стало быть, нам не о чем беспокоиться.
— Ты хорошо меня понял, Микеле?
— Еще бы!
— А вы все поняли меня?
— Прекрасно поняли.
— Тогда за дело!
Ворота отворили, опустили подъемный мост. Три добровольца направились вверх по улице Мола, чтобы пробраться к монастырю святого Мартина, остальные разбились на две группы: одна из них исчезла в глубине улицы Медина, другая — на улице Порто.
Сальвато в одиночку двинулся по дороге к Иммаколателле.
Микеле был прав: Николино со своими гусарами разбил лагерь между Иммаколателлой и малым портом, там, где в наши дни находится таможня.
Лагерь охраняли конные дозоры, выставленные со стороны улиц Пильеро, Нуова и Оливареса.
Часовые узнали Сальвато и пропустили его к Николино.
Николино лежал, растянувшись на мостовой, подложив под голову седло; рядом стоял кувшин и стакан с водой.
Таковы были ложе и ужин того самого сибарита, кто год тому назад не мог заснуть, если в постель к нему попадал смятый розовый лепесток, и у кого гончая ела с серебряного блюда.
Сальвато разбудил его; тот спросонья довольно сердито осведомился, в чем дело.
Молодой генерал назвал себя.
— Ах, любезный друг, — сказал Николино, — только вам я могу простить, что вы оторвали меня от такого упоительного сновидения. Вообразите, мне снилось, будто я прекрасный пастух Парис и только что отдал яблоко, будто я пью нектар и вкушаю амброзию в обществе богини Венеры, а она похожа как две капли воды на маркизу Сан Клементе. Если вы что-нибудь знаете о ней, расскажите поскорее.
— Я ничего не знаю. Откуда мне знать что-нибудь о маркизе?
— А почему бы и нет? Ведь было же у вас в кармане письмо от нее в тот день, когда вас пытались убить.
— Довольно шутить, друг мой, нам надо поговорить о серьезных делах.
— Я серьезен, как святой Януарий… Чего вам еще надо?
— Ничего. Найдется у вас для меня лошадь и сабля?
— Лошадь? Мой слуга должен сейчас находиться на берегу моря с моим конем и еще с одним запасным. Что до сабли, то среди моих людей имеется несколько раненых достаточно тяжело, чтобы не обидеться, если вы возьмете их оружие. А пистолеты, полностью заряженные, вы найдете в кобурах. Вы же знаете, что я ваш поставщик по части пистолетов. Если вы эти пустите в ход так же ловко, как прежние, я возражать не стану.
— Ну что ж, дружище, раз все улажено, я сяду верхом на одну из ваших лошадей, пристегну саблю одного из ваших людей, возьму половину ваших гусаров и двинусь вверх по улице Фориа, вы же тем временем подниметесь по площади Кастелло, а когда мы окажемся на обоих концах улицы Толедо и пробьет полночь, каждый начнет стрелять со своей стороны, и, бьюсь об заклад, дела у нас хватит.
— Я вас не совсем понимаю, но это неважно. Если замысел принадлежит вам, значит, он превосходен. А уж я буду рубиться от души. Итак, считайте, что мы условились.
Николино приказал привести обеих лошадей; Сальвато взял саблю одного из раненых; молодые люди вскочили в седла и, согласно уговору, разделив поровну отряд гусар, поскакали к улице Толедо: один по улице Фориа, другой по площади Кастелло.
Кардиналу Руффо удался его замысел: басней о веревках и о явлении святого Антония он сумел разжечь гражданскую войну в самом сердце Неаполя.
На мосту Магдалины, на побережье Портичи и Резины огонь прекратился, но на городских улицах все еще шла перестрелка.
Патриоты, которых начали убивать в их собственных домах, не захотели сложа руки ждать смерти.
Каждый вооружился, вышел на улицу и присоединился к первому же встречному отряду; на любом углу можно было натолкнуться на дозор патриотов и банду лаццарони, которые обменивались ружейными выстрелами.
Эти выстрелы, отдававшиеся эхом в Кастель Нуово, пробуждали угрызения совести в груди Сальвато; внутренний голос шептал ему, что у него есть дела поважнее, чем объясняться в любви своей подруге, когда город отдан во власть разнузданной и безжалостной черни.
К тому же на душе у него лежала тяжким грузом мысль, что он целых два часа был игрушкой в руках трех десятков лаццарони и до сих пор не смыл этого оскорбления.
Но вот вернулся Микеле. Его появление послужило для Сальвато предлогом, чтобы выйти из комнаты Луизы.
Микеле явился доложить, что сам видел, как лодка с Палькжеллой за рулем вышла в море.
— А теперь скажи, знаешь ли ты, где расположился биваком Николино со своими гусарами? — спросил Сальвато.
— У Иммаколателлы, — отвечал Микеле.
— Где твои люди?
— Внизу. Я велел накормить их и напоить. Я неверно поступил?
— Напротив, они вполне заслужили свой обед. Но скажи, захотят ли они снова пойти с тобой?
— Я думаю, они захотят спуститься со мною в ад или подняться на луну, но при условии, что вы скажете им ободряющее словечко.
— Ну, за этим дело не станет. Пойдем!
Молодые люди вошли в нижнюю залу, где пили и ели лаццарони.
При виде своего начальника и Сальвато они дружно закричали:
— Да здравствует Микеле! Да здравствует генерал Сальвато!
— Друзья мои, — обратился к ним Сальвато. — Если собрать вас вместе всех до единого, сколько вас получится?
— Человек шестьсот-семьсот, не меньше.
— А где находятся ваши товарищи?
— Ну-у, откуда мы знаем… — ответили двое из лаццарони, кривя губы.
— Так, значит, невозможно собрать всех ваших товарищей?
— Не то, что невозможно, но трудно.
— А если за каждого человека, которого вы приведете к месту сбора, я дам по два карлино, дело покажется вам все таким же сложным?
— Нет, это бы сильно помогло!
— Ну, так вот вам для начала по два дуката на душу: это значит, каждому за десять товарищей. Вы получили деньги вперед за триста человек.
— В час добрый! Вот это разговор! За ваше здоровье, генерал!
На минуту настала тишина: каждый осушал свой стакан. Затем они разом воскликнули:
— Приказывайте, генерал!
— Слушай меня внимательно, Микеле, и проследи, чтобы все было сделано в точности так, как я скажу.
— Будьте покойны, генерал, я не упущу ни слова.
— Пусть каждый из твоих людей, — начал Сальвато, — соберет как можно больше товарищей и возглавит составленный из них отряд. Место общего сбора — улица Пендино. Когда вы все соберетесь, пересчитайте присутствующих; если вас окажется четыреста, разделитесь на четыре отряда, если окажется шестьсот, разделитесь на шесть отрядов. На неаполитанских улицах сто человек могут сопротивляться кому угодно, а если это люди решительные, то и победить кого угодно. Когда часы на Кастель Капуано пробьют одиннадцать, выступайте, идите по улице Толедо и сокрушайте все, что встретится по пути; дайте знать, где вы находитесь, ружейными выстрелами. Как вы считаете, это не слишком трудная задача?
— Нет, это очень просто. Можно идти?
— Погодите. Нужны трое добровольцев. Три человека выступили из рядов.
— Вам троим дается одно и то же поручение.
— Зачем же три человека там, где довольно одного?
— Затем, что двое из троих могут быть схвачены или убиты.
— Верно, — согласились лаццарони: твердая и лаконичная речь молодого человека прибавила им смелости.
— Вы трое должны любым способом, по каким угодно дорогам пробраться в монастырь святого Мартина. Там сейчас находятся шесть или семь сотен патриотов, тех самых, кого Межан не пустил в замок Сант'Эльмо. Скажите им, пусть дожидаются одиннадцати часов.
— Мы им это скажем.
— Как только они услышат ваши ружейные выстрелы, пусть спустятся в город — сопротивления они не встретят, бандиты скопились в других кварталах — и займут все переулки, по которым теснимые нашими товарищами санфедисты будут пытаться бежать в верхнюю часть Неаполя. На улице Толедо они окажутся меж двух огней. Остальное — моя забота.
— Если так, стало быть, нам не о чем беспокоиться.
— Ты хорошо меня понял, Микеле?
— Еще бы!
— А вы все поняли меня?
— Прекрасно поняли.
— Тогда за дело!
Ворота отворили, опустили подъемный мост. Три добровольца направились вверх по улице Мола, чтобы пробраться к монастырю святого Мартина, остальные разбились на две группы: одна из них исчезла в глубине улицы Медина, другая — на улице Порто.
Сальвато в одиночку двинулся по дороге к Иммаколателле.
Микеле был прав: Николино со своими гусарами разбил лагерь между Иммаколателлой и малым портом, там, где в наши дни находится таможня.
Лагерь охраняли конные дозоры, выставленные со стороны улиц Пильеро, Нуова и Оливареса.
Часовые узнали Сальвато и пропустили его к Николино.
Николино лежал, растянувшись на мостовой, подложив под голову седло; рядом стоял кувшин и стакан с водой.
Таковы были ложе и ужин того самого сибарита, кто год тому назад не мог заснуть, если в постель к нему попадал смятый розовый лепесток, и у кого гончая ела с серебряного блюда.
Сальвато разбудил его; тот спросонья довольно сердито осведомился, в чем дело.
Молодой генерал назвал себя.
— Ах, любезный друг, — сказал Николино, — только вам я могу простить, что вы оторвали меня от такого упоительного сновидения. Вообразите, мне снилось, будто я прекрасный пастух Парис и только что отдал яблоко, будто я пью нектар и вкушаю амброзию в обществе богини Венеры, а она похожа как две капли воды на маркизу Сан Клементе. Если вы что-нибудь знаете о ней, расскажите поскорее.
— Я ничего не знаю. Откуда мне знать что-нибудь о маркизе?
— А почему бы и нет? Ведь было же у вас в кармане письмо от нее в тот день, когда вас пытались убить.
— Довольно шутить, друг мой, нам надо поговорить о серьезных делах.
— Я серьезен, как святой Януарий… Чего вам еще надо?
— Ничего. Найдется у вас для меня лошадь и сабля?
— Лошадь? Мой слуга должен сейчас находиться на берегу моря с моим конем и еще с одним запасным. Что до сабли, то среди моих людей имеется несколько раненых достаточно тяжело, чтобы не обидеться, если вы возьмете их оружие. А пистолеты, полностью заряженные, вы найдете в кобурах. Вы же знаете, что я ваш поставщик по части пистолетов. Если вы эти пустите в ход так же ловко, как прежние, я возражать не стану.
— Ну что ж, дружище, раз все улажено, я сяду верхом на одну из ваших лошадей, пристегну саблю одного из ваших людей, возьму половину ваших гусаров и двинусь вверх по улице Фориа, вы же тем временем подниметесь по площади Кастелло, а когда мы окажемся на обоих концах улицы Толедо и пробьет полночь, каждый начнет стрелять со своей стороны, и, бьюсь об заклад, дела у нас хватит.
— Я вас не совсем понимаю, но это неважно. Если замысел принадлежит вам, значит, он превосходен. А уж я буду рубиться от души. Итак, считайте, что мы условились.
Николино приказал привести обеих лошадей; Сальвато взял саблю одного из раненых; молодые люди вскочили в седла и, согласно уговору, разделив поровну отряд гусар, поскакали к улице Толедо: один по улице Фориа, другой по площади Кастелло.
CLI. НОЧЬ С 13 НА 14 ИЮНЯ (Окончание)
Пока друзья пытаются запереть лаццарони-санфедистов не только меж двух огней, но и, так сказать, меж двух клинков, мы, читатель, перейдем мост Магдалины и проникнем в небольшой домик, довольно живописный на вид, расположенный между мостом и Гранили. В наши дни его показывают любопытным как резиденцию Руффо в период осады (дом полностью сохранился); это была главная ставка кардинала.
Здесь он находился на расстоянии ружейного выстрела от республиканских аванпостов, однако под рукой у него — не только на мосту Магдалины, но и на площади Понте — была часть санфедистской армии. Его сторожевые отряды растянулись до улицы Габелла. Они состояли из калабрийцев, а калабрийцы были разъярены до крайности.
В ожесточенной битве этого дня, главным эпизодом которой был взрыв форта Вильена, калабрийцы не были разбиты, но и не могли считать себя победителями. Ими были те, кто героически принял смерть, а побежденными — те, кто четырежды безуспешно шел на приступ, кому понадобились русские и их пушки, чтобы пробить брешь в стене форта.
Поэтому, видя в пятидесяти шагах от себя форт дель Кармине, калабрийцы задумали овладеть им, не спрашиваясь у начальников. Этот замысел вызвал такое воодушевление, что турки, чей лагерь находился по соседству, стали требовать, чтобы и им тоже позволили участвовать в операции. Их предложение было принято, и роли распределили таким образом: калабрийцы должны захватить один за другим все дома, отделяющую улицу Габелла от улицы, примыкающей к замку дель Кармине. Последний дом на этой улице своими верхними этажами возвышался над крепостной стеной, так что защитники форта были оттуда видны как на ладони. Калабрийцы должны были расстреливать тех, кто приближался к стене, а турки тем временем, взяв в зубы свои кривые сабли, — вскарабкаться на стены по плечам друг друга.
Как только план был составлен, принялись за его осуществление. День был нелегким, и защитники крепости думали, что солдаты кардинала так же утомлены, как они сами; они надеялись, что ночь пройдет спокойно. Те, кто занимал ближайшие к крепости дома — иными словами, входил в состав республиканских аванпостов, — были зарезаны во сне, и уже через пятнадцать минут полсотни отборных калабрийских стрелков засели на третьем и четвертом этажах и на террасе дома напротив fiumicello 60, то есть едва ли не в тридцати шагах от стены форта дель Кармине.
Когда раздались первые крики, затрещали первые ворота, часовые подняли тревогу и патриоты бросились к бойницам, считая себя укрытыми каменными зубцами стен; но тут сверху загремели выстрелы, и на них обрушился свинцовый ураган.
Тем временем турки в несколько прыжков достигли основания стен и начали карабкаться наверх. Осажденные не могли остановить их, не обнаружив себя, а каждый обнаруженный человек был все равно что мертв.
Такая борьба не могла тянуться долго. Патриоты, оставшиеся на усеянной трупами крепостной площадке, бросились к задним воротам, выходившим на площадь Меркато, побежали по улице Кончерия, кинулись кто в сторону набережной, кто в сторону улицы Сан Джованни, и рассеялись по городу.
Заслышав страшную ружейную стрельбу калабрийцев, кардинал подумал, что это республиканцы пошли в наступление; он приказал бить сбор и всем находиться в боевой готовности, а также разослал скороходов, дабы выяснить, что означает весь этот шум. Но тут появились опьяненные успехом турки и калабрийцы и доложили, что они овладели фортом.
То была важная новость. Теперь кардинал мог не опасаться нападения со стороны Маринеллы или Старого рынка, ведь пушки форта господствовали над ними; как раз в это время возвратился Фра Пачифико, весь день ездивший со своей хоругвью по улицам и оставивший за собой город в огне. В награду за такие заслуги кардинал назначил монаха командующим артиллерией форта и отправил его туда с дюжиной капуцинов.
Не успел Руффо отдать этот приказ, как ему доложили, что захвачена лодка, отчалившая от Кастель Нуово и двигавшаяся, по-видимому, по направлению к Гранателло.
У того человека, кому, по-видимому, принадлежала лодка, был найден и изъят какой-то пакет.
Кардинал прошел в свои комнаты и велел ввести пленного. Но на первые же обращенные к нему слова тот ответил словами пароля, известного лишь членам семейства Руффо, их слугам и их приспешникам и служившего своего рода охранным знаком в крайних случаях: «La Malaga es siempre Malaga» 61.
По этому паролю был уже однажды опознан повар Кошиа, когда в русском лагере его привели к кардиналу.
Странно было уже то, что хозяин лодки, вместо того чтобы проплыть подальше от санфедистов, вне поля их зрения (это не представляло труда), приблизился к берегу, где его безусловно должны были заметить, и, наконец, вместо того чтобы направиться в сторону Гранателло, которого он мог бы достигнуть раньше своих преследователей, взял курс в открытое море, где шлюпка с шестью гребцами легко догнала его.
Что же касается письма, которое он вез, то проще простого было бы порвать его или выбросить в воду со свинцовой пулей, если бы человек этот действовал не в интересах кардинала.
Но он сохранил пакет и по первому требованию вручил его санфедистскому офицеру.
Этим офицером-санфедистом, как нарочно, оказался Шипионе Ламарра, тот самый, что привез кардиналу хоругвь королевы. Руффо вызвал его, и он подтвердил все сказанное задержанным хозяином лодки; впрочем, тому служил надежной охраной пароль, который он узнал от
сестры самого кардинала, княгини де Кампаньи, и сообщил своим спутникам, ибо на них он мог положиться: эти люди, подобно ему самому, прикидывались патриотами до той минуты, когда пришла пора сбросить маску.
Хозяин лодки доложил кардиналу, что полковник Микеле, пославший его в Гранателло, очевидно не вполне доверяя ему, посадил к нему в лодку человека, который был не кем иным, как его заместителем Пальюкеллой. Когда преследователи подошли вплотную к лодке, Пальюкелла, то ли по несчастливой случайности, то ли не желая быть захваченным в плен, упал за борт, а может быть, и нарочно бросился в море, и больше его никто не видел.
Кардинал не придал большого значения этой подробности и потребовал письмо.
Шипионе Ламарра передал ему пакет.
Кардинал его распечатал. В письме содержались следующие распоряжения:
«Генерал Бассетти генералу Скипани, в Гранателло.62
Ради будущего Республики мы должны одним решительным ударом, в одном сражении разбить банду разбойников, собравшихся на мосту Магдалины.
Посему приказываю: завтра, по сигналу, поданному тремя пушечными выстрелами с Кастелъ Нуово, Вам с Вашей армией выступить на Неаполь. По прибытии в Портичи атаковать позиции врага и пройти с рукопашным боем через любые препятствия. Патриоты из монастыря святого Мартина спустятся вниз одновременно с патриотами из замка дель Кармине, Кастель Нуово и Кастелъ делл 'Ово. Мы поведем атаку с трех сторон и с фронта; Вы обрушитесь на вражеские тылы и истребите их. Вся наша надежда на Вас.
Привет и братство.
Бассетти».
— Ну как? — спросил задержанный, видя, что кардинал вторично и еще внимательнее перечитывает письмо. — Малага всегда Малага, ваше преосвященство?
— Да, парень, — ответил кардинал, — и сейчас я тебе это докажу. Обратившись к маркизу Маласпина, он распорядился:
— Маркиз, велите выдать этому молодцу пятьдесят дукатов и накормить его хорошим ужином. Доставленные им сведения того стоят.
Маласпина выполнил приказ кардинала в той части, что касалась его лично, то есть выдал владельцу лодки деньги, что же касается ужина, он поручил его заботам Карло Куккаро, лакея его преосвященства.
Как только Маласпина вернулся, кардинал велел ему написать Де Чезари, находившемуся в Портичи, чтобы тот глаз не спускал с армии Скипани. Он приказал сохранить все вчерашние диспозиции и послал на подмогу Де Чезари две-три сотни калабрийцев и сотню русских солдат; одновременно он распорядился разместить тысячу человек на склонах Везувия, от Резины до Торре Аннунциата.
Эти люди должны были стрелять в солдат Скипани из-за деревьев, из-за нагромождений лавы и скалистых камней, которыми покрыт западный склон Везувия.
Получив депешу кардинала, Де Чезари со своей стороны отдал приказ командующему силами Портичи сделать вид, будто он отступает под натиском Скипани, и заманить его в город. А когда он окажется на длинной, в три льё, дороге, тянущейся из Фавориты в Неаполь, отрезать ему отступление с флангов; тем временем мятежники из Сорренто, Кастелламмаре и Кавы нападут на Скипани с тыла и разгромят его армию.
Все эти меры были приняты на тот случай, если депеша Бассетти была послана в двух экземплярах и Скипани, получив второй экземпляр, выполнит предписанный ему маневр.
Кардинал действовал не напрасно. Второй экземпляр депеши еще не был послан, но его должны были вскоре послать, и Скипани, на свое несчастье, предстояло получить его.
Здесь он находился на расстоянии ружейного выстрела от республиканских аванпостов, однако под рукой у него — не только на мосту Магдалины, но и на площади Понте — была часть санфедистской армии. Его сторожевые отряды растянулись до улицы Габелла. Они состояли из калабрийцев, а калабрийцы были разъярены до крайности.
В ожесточенной битве этого дня, главным эпизодом которой был взрыв форта Вильена, калабрийцы не были разбиты, но и не могли считать себя победителями. Ими были те, кто героически принял смерть, а побежденными — те, кто четырежды безуспешно шел на приступ, кому понадобились русские и их пушки, чтобы пробить брешь в стене форта.
Поэтому, видя в пятидесяти шагах от себя форт дель Кармине, калабрийцы задумали овладеть им, не спрашиваясь у начальников. Этот замысел вызвал такое воодушевление, что турки, чей лагерь находился по соседству, стали требовать, чтобы и им тоже позволили участвовать в операции. Их предложение было принято, и роли распределили таким образом: калабрийцы должны захватить один за другим все дома, отделяющую улицу Габелла от улицы, примыкающей к замку дель Кармине. Последний дом на этой улице своими верхними этажами возвышался над крепостной стеной, так что защитники форта были оттуда видны как на ладони. Калабрийцы должны были расстреливать тех, кто приближался к стене, а турки тем временем, взяв в зубы свои кривые сабли, — вскарабкаться на стены по плечам друг друга.
Как только план был составлен, принялись за его осуществление. День был нелегким, и защитники крепости думали, что солдаты кардинала так же утомлены, как они сами; они надеялись, что ночь пройдет спокойно. Те, кто занимал ближайшие к крепости дома — иными словами, входил в состав республиканских аванпостов, — были зарезаны во сне, и уже через пятнадцать минут полсотни отборных калабрийских стрелков засели на третьем и четвертом этажах и на террасе дома напротив fiumicello 60, то есть едва ли не в тридцати шагах от стены форта дель Кармине.
Когда раздались первые крики, затрещали первые ворота, часовые подняли тревогу и патриоты бросились к бойницам, считая себя укрытыми каменными зубцами стен; но тут сверху загремели выстрелы, и на них обрушился свинцовый ураган.
Тем временем турки в несколько прыжков достигли основания стен и начали карабкаться наверх. Осажденные не могли остановить их, не обнаружив себя, а каждый обнаруженный человек был все равно что мертв.
Такая борьба не могла тянуться долго. Патриоты, оставшиеся на усеянной трупами крепостной площадке, бросились к задним воротам, выходившим на площадь Меркато, побежали по улице Кончерия, кинулись кто в сторону набережной, кто в сторону улицы Сан Джованни, и рассеялись по городу.
Заслышав страшную ружейную стрельбу калабрийцев, кардинал подумал, что это республиканцы пошли в наступление; он приказал бить сбор и всем находиться в боевой готовности, а также разослал скороходов, дабы выяснить, что означает весь этот шум. Но тут появились опьяненные успехом турки и калабрийцы и доложили, что они овладели фортом.
То была важная новость. Теперь кардинал мог не опасаться нападения со стороны Маринеллы или Старого рынка, ведь пушки форта господствовали над ними; как раз в это время возвратился Фра Пачифико, весь день ездивший со своей хоругвью по улицам и оставивший за собой город в огне. В награду за такие заслуги кардинал назначил монаха командующим артиллерией форта и отправил его туда с дюжиной капуцинов.
Не успел Руффо отдать этот приказ, как ему доложили, что захвачена лодка, отчалившая от Кастель Нуово и двигавшаяся, по-видимому, по направлению к Гранателло.
У того человека, кому, по-видимому, принадлежала лодка, был найден и изъят какой-то пакет.
Кардинал прошел в свои комнаты и велел ввести пленного. Но на первые же обращенные к нему слова тот ответил словами пароля, известного лишь членам семейства Руффо, их слугам и их приспешникам и служившего своего рода охранным знаком в крайних случаях: «La Malaga es siempre Malaga» 61.
По этому паролю был уже однажды опознан повар Кошиа, когда в русском лагере его привели к кардиналу.
Странно было уже то, что хозяин лодки, вместо того чтобы проплыть подальше от санфедистов, вне поля их зрения (это не представляло труда), приблизился к берегу, где его безусловно должны были заметить, и, наконец, вместо того чтобы направиться в сторону Гранателло, которого он мог бы достигнуть раньше своих преследователей, взял курс в открытое море, где шлюпка с шестью гребцами легко догнала его.
Что же касается письма, которое он вез, то проще простого было бы порвать его или выбросить в воду со свинцовой пулей, если бы человек этот действовал не в интересах кардинала.
Но он сохранил пакет и по первому требованию вручил его санфедистскому офицеру.
Этим офицером-санфедистом, как нарочно, оказался Шипионе Ламарра, тот самый, что привез кардиналу хоругвь королевы. Руффо вызвал его, и он подтвердил все сказанное задержанным хозяином лодки; впрочем, тому служил надежной охраной пароль, который он узнал от
сестры самого кардинала, княгини де Кампаньи, и сообщил своим спутникам, ибо на них он мог положиться: эти люди, подобно ему самому, прикидывались патриотами до той минуты, когда пришла пора сбросить маску.
Хозяин лодки доложил кардиналу, что полковник Микеле, пославший его в Гранателло, очевидно не вполне доверяя ему, посадил к нему в лодку человека, который был не кем иным, как его заместителем Пальюкеллой. Когда преследователи подошли вплотную к лодке, Пальюкелла, то ли по несчастливой случайности, то ли не желая быть захваченным в плен, упал за борт, а может быть, и нарочно бросился в море, и больше его никто не видел.
Кардинал не придал большого значения этой подробности и потребовал письмо.
Шипионе Ламарра передал ему пакет.
Кардинал его распечатал. В письме содержались следующие распоряжения:
«Генерал Бассетти генералу Скипани, в Гранателло.62
Ради будущего Республики мы должны одним решительным ударом, в одном сражении разбить банду разбойников, собравшихся на мосту Магдалины.
Посему приказываю: завтра, по сигналу, поданному тремя пушечными выстрелами с Кастелъ Нуово, Вам с Вашей армией выступить на Неаполь. По прибытии в Портичи атаковать позиции врага и пройти с рукопашным боем через любые препятствия. Патриоты из монастыря святого Мартина спустятся вниз одновременно с патриотами из замка дель Кармине, Кастель Нуово и Кастелъ делл 'Ово. Мы поведем атаку с трех сторон и с фронта; Вы обрушитесь на вражеские тылы и истребите их. Вся наша надежда на Вас.
Привет и братство.
Бассетти».
— Ну как? — спросил задержанный, видя, что кардинал вторично и еще внимательнее перечитывает письмо. — Малага всегда Малага, ваше преосвященство?
— Да, парень, — ответил кардинал, — и сейчас я тебе это докажу. Обратившись к маркизу Маласпина, он распорядился:
— Маркиз, велите выдать этому молодцу пятьдесят дукатов и накормить его хорошим ужином. Доставленные им сведения того стоят.
Маласпина выполнил приказ кардинала в той части, что касалась его лично, то есть выдал владельцу лодки деньги, что же касается ужина, он поручил его заботам Карло Куккаро, лакея его преосвященства.
Как только Маласпина вернулся, кардинал велел ему написать Де Чезари, находившемуся в Портичи, чтобы тот глаз не спускал с армии Скипани. Он приказал сохранить все вчерашние диспозиции и послал на подмогу Де Чезари две-три сотни калабрийцев и сотню русских солдат; одновременно он распорядился разместить тысячу человек на склонах Везувия, от Резины до Торре Аннунциата.
Эти люди должны были стрелять в солдат Скипани из-за деревьев, из-за нагромождений лавы и скалистых камней, которыми покрыт западный склон Везувия.
Получив депешу кардинала, Де Чезари со своей стороны отдал приказ командующему силами Портичи сделать вид, будто он отступает под натиском Скипани, и заманить его в город. А когда он окажется на длинной, в три льё, дороге, тянущейся из Фавориты в Неаполь, отрезать ему отступление с флангов; тем временем мятежники из Сорренто, Кастелламмаре и Кавы нападут на Скипани с тыла и разгромят его армию.
Все эти меры были приняты на тот случай, если депеша Бассетти была послана в двух экземплярах и Скипани, получив второй экземпляр, выполнит предписанный ему маневр.
Кардинал действовал не напрасно. Второй экземпляр депеши еще не был послан, но его должны были вскоре послать, и Скипани, на свое несчастье, предстояло получить его.
CLII. ДЕНЬ 14 ИЮНЯ
Пальюкелла не упал за борт: он бросился в море.
Заметив подозрительное поведение владельца лодки, он понял, что полковник Микеле доверился недостойному человеку, и, так как Пальюкелла плавал не хуже знаменитого Кола-рыбы, чей портрет украшает Рыбный рынок Неаполя, он прыгнул с борта головою вперед, поплыл под водой, вынырнул на секунду, чтобы глотнуть воздуха, и снова нырнул под воду; а потом, уверившись, что его уже нельзя увидеть, спокойно направился к Молу, с хладнокровием человека, три или четыре раза побеждавшего в заплыве от Неаполя до Прочиды.
Правда, на сей раз он плыл в одежде, что было не совсем удобно, и ему потребовалось немного больше времени, чтобы добраться до берега, только и всего. Целым и невредимым вылез Пальюкелла на Мол, отряхнулся и зашагал к Кастель Нуово.
Он пришел туда в час ночи, как раз в ту минуту, когда вернулся и Сальвато — на израненном коне, сам получивший несколько ножевых ран, к счастью неопасных; зато с разряженными пистолетами и погнутой саблей, не влезавшей в ножны. По всему было видно, что он не только получал удары, но и возвращал их с лихвой.
При виде Пальюкеллы, с которого ручьем лилась вода, Сальвато встревожился, а узнав о происшедшем, совершенно забыл о себе и начал лихорадочно соображать, как исправить положение; надо было срочно послать с приказом другого гонца.
Впрочем, Сальвато предвидел нечто подобное, ведь он, как мы помним, потребовал, чтобы приказ был составлен в двух экземплярах.
Он поднялся в зал заседаний Директории, которая, как уже говорилось, работала круглосуточно. Двое членов из пяти спали, но трое, чьих голосов было достаточно, чтобы принимать решения, постоянно бодрствовали.
Сальвато, казалось, был неподвластен усталости; он вошел в зал, ведя за собою Пальюкеллу. Одежда молодого генерала была буквально разодрана в клочья вражескими клинками и во многих местах запятнана кровью.
Он кратко доложил о создавшемся положении, рассказал, как они с Николино и Микеле подавили мятеж, усеяв мертвецами улицу Толедо, и прибавил, что теперь может поручиться за спокойствие в городе до утра.
Микеле ранен кинжалом в левую руку и отправился делать перевязку, но рана не опасна, так что можно рассчитывать на него и дальше.
Влияние, которым Микеле пользовался в среде неаполитанских лаццарони-патриотов, делало необходимым его присутствие, так что члены Директории с большим удовлетворением услышали, что утром он вновь приступит к своим обязанностям.
Затем пришла очередь Пальюкеллы, до сих пор скромно державшегося за спиною у Сальвато.
В двух словах он рассказал, в чем дело.
Члены Директории переглянулись.
Если уж Микеле, сам лаццароне, был предан моряками.
Санта Лючии, то на кого же могли положиться они, не пользовавшиеся ни авторитетом у этих людей, ни их дружбой?
— Нам нужен верный человек, который мог бы вплавь добраться отсюда до Гранателло, — сказал Сальвато.
— Почти восемь миль, — напомнил один из членов Директории.
— Это невозможно, — отозвался другой.
— Море спокойно, хотя погода пасмурная, — заметил Сальвато, подходя к окну. — Если вы никого не найдете, я сам попробую сделать это.
Пальюкелла выступил вперед.
— Прошу прощения, генерал, — сказал он. — Вы нужны здесь. Пойду я.
— Как это пойдешь ты? — засмеялся Сальвато. — Ведь ты только что вернулся!
— Тем более: я знаю дорогу.
Члены Директории снова переглянулись.
— Если ты чувствуешь себя в силах исполнить то, что предлагаешь, — сказал Сальвато, на сей раз без улыбки, — ты окажешь великую услугу отечеству.
— Я за себя отвечаю, — заявил Пальюкелла.
— Ну что ж, отдохни часок, и храни тебя Бог!
— Мне не нужно так долго отдыхать, — отвечал лаццароне. — Кроме того, часовой отдых может все испортить. Сегодня четырнадцатое июня, теперь самые короткие ночи в году, в три часа уже начнет светать — нельзя терять ни минуты. Дайте мне второе письмо, только пусть его зашьют в провощенную парусину, я повешу его на шею, как образок Богоматери. Перед уходом я выпью стаканчик водки, и, если мой покровитель святой Антоний не переметнулся окончательно к санфедистам, генерал Скипани получит ваше послание еще до четырех утра.
— Если уж он сказал, значит, сделает, — послышался голос Микеле, только что отворившего дверь и успевшего услышать обещание Пальюкеллы.
Появление приятеля еще больше подбодрило Пальюкеллу. Письмо зашили в кусок провощенной парусины.
Затем — поскольку было крайне важно, чтобы посланец отбыл никем не замеченный, — его выпустили через окно, обращенное к морю и пробитое над самой водой. Выйдя на берег, Пальюкелла сбросил с себя всю одежду, обвязал вокруг головы штаны и рубаху и погрузился в волны.
Заметив подозрительное поведение владельца лодки, он понял, что полковник Микеле доверился недостойному человеку, и, так как Пальюкелла плавал не хуже знаменитого Кола-рыбы, чей портрет украшает Рыбный рынок Неаполя, он прыгнул с борта головою вперед, поплыл под водой, вынырнул на секунду, чтобы глотнуть воздуха, и снова нырнул под воду; а потом, уверившись, что его уже нельзя увидеть, спокойно направился к Молу, с хладнокровием человека, три или четыре раза побеждавшего в заплыве от Неаполя до Прочиды.
Правда, на сей раз он плыл в одежде, что было не совсем удобно, и ему потребовалось немного больше времени, чтобы добраться до берега, только и всего. Целым и невредимым вылез Пальюкелла на Мол, отряхнулся и зашагал к Кастель Нуово.
Он пришел туда в час ночи, как раз в ту минуту, когда вернулся и Сальвато — на израненном коне, сам получивший несколько ножевых ран, к счастью неопасных; зато с разряженными пистолетами и погнутой саблей, не влезавшей в ножны. По всему было видно, что он не только получал удары, но и возвращал их с лихвой.
При виде Пальюкеллы, с которого ручьем лилась вода, Сальвато встревожился, а узнав о происшедшем, совершенно забыл о себе и начал лихорадочно соображать, как исправить положение; надо было срочно послать с приказом другого гонца.
Впрочем, Сальвато предвидел нечто подобное, ведь он, как мы помним, потребовал, чтобы приказ был составлен в двух экземплярах.
Он поднялся в зал заседаний Директории, которая, как уже говорилось, работала круглосуточно. Двое членов из пяти спали, но трое, чьих голосов было достаточно, чтобы принимать решения, постоянно бодрствовали.
Сальвато, казалось, был неподвластен усталости; он вошел в зал, ведя за собою Пальюкеллу. Одежда молодого генерала была буквально разодрана в клочья вражескими клинками и во многих местах запятнана кровью.
Он кратко доложил о создавшемся положении, рассказал, как они с Николино и Микеле подавили мятеж, усеяв мертвецами улицу Толедо, и прибавил, что теперь может поручиться за спокойствие в городе до утра.
Микеле ранен кинжалом в левую руку и отправился делать перевязку, но рана не опасна, так что можно рассчитывать на него и дальше.
Влияние, которым Микеле пользовался в среде неаполитанских лаццарони-патриотов, делало необходимым его присутствие, так что члены Директории с большим удовлетворением услышали, что утром он вновь приступит к своим обязанностям.
Затем пришла очередь Пальюкеллы, до сих пор скромно державшегося за спиною у Сальвато.
В двух словах он рассказал, в чем дело.
Члены Директории переглянулись.
Если уж Микеле, сам лаццароне, был предан моряками.
Санта Лючии, то на кого же могли положиться они, не пользовавшиеся ни авторитетом у этих людей, ни их дружбой?
— Нам нужен верный человек, который мог бы вплавь добраться отсюда до Гранателло, — сказал Сальвато.
— Почти восемь миль, — напомнил один из членов Директории.
— Это невозможно, — отозвался другой.
— Море спокойно, хотя погода пасмурная, — заметил Сальвато, подходя к окну. — Если вы никого не найдете, я сам попробую сделать это.
Пальюкелла выступил вперед.
— Прошу прощения, генерал, — сказал он. — Вы нужны здесь. Пойду я.
— Как это пойдешь ты? — засмеялся Сальвато. — Ведь ты только что вернулся!
— Тем более: я знаю дорогу.
Члены Директории снова переглянулись.
— Если ты чувствуешь себя в силах исполнить то, что предлагаешь, — сказал Сальвато, на сей раз без улыбки, — ты окажешь великую услугу отечеству.
— Я за себя отвечаю, — заявил Пальюкелла.
— Ну что ж, отдохни часок, и храни тебя Бог!
— Мне не нужно так долго отдыхать, — отвечал лаццароне. — Кроме того, часовой отдых может все испортить. Сегодня четырнадцатое июня, теперь самые короткие ночи в году, в три часа уже начнет светать — нельзя терять ни минуты. Дайте мне второе письмо, только пусть его зашьют в провощенную парусину, я повешу его на шею, как образок Богоматери. Перед уходом я выпью стаканчик водки, и, если мой покровитель святой Антоний не переметнулся окончательно к санфедистам, генерал Скипани получит ваше послание еще до четырех утра.
— Если уж он сказал, значит, сделает, — послышался голос Микеле, только что отворившего дверь и успевшего услышать обещание Пальюкеллы.
Появление приятеля еще больше подбодрило Пальюкеллу. Письмо зашили в кусок провощенной парусины.
Затем — поскольку было крайне важно, чтобы посланец отбыл никем не замеченный, — его выпустили через окно, обращенное к морю и пробитое над самой водой. Выйдя на берег, Пальюкелла сбросил с себя всю одежду, обвязал вокруг головы штаны и рубаху и погрузился в волны.