Страница:
В десять часов вечера, повинуясь полученному приказу, кардинал-архиепископ повелел ударить разом во все колокола.
Услышав этот неожиданный трезвон, нескончаемое дрожание металла, напоминающее полет огромной стаи бронзовокрылых птиц, озадаченные лаццарони прекратили свое разрушительное дело. Одни, думая, что набат — знак ликования, говорили, что французы бежали; другие, напротив, считали, что враг напал на город и их призывают к оружию.
Но, так или иначе, все бросились к собору.
Там, в освещенной множеством свечей церкви, они увидели кардинала в полном архиерейском облачении, в окружении своего клира. Голова и сосуд с кровью святого Януария были выставлены на алтаре.
Известно то великое почитание, с каким неаполитанцы относятся к святым мощам покровителя их города. Увидев эти реликвии, сыгравшие в политике, быть может, еще большую роль, чем в религии, самые пылкие и неистовые стали успокаиваться. И вот уже толпа, упав на колени, начала молиться. Молились и те, кто смог проникнуть в собор, и те, кому не удалось войти, так как храм был переполнен и многим пришлось оставаться на улице.
Тогда процессия во главе с кардиналом-архиепископом приготовилась выйти из собора и обойти город.
В эту минуту по правую и по левую руку от прелата появились как выразители народного горя князь Молитерно и герцог Роккаромана, одетые в траур, босые, со слезами на глазах. Народ, вдруг увидев двух самых знатных синьоров Неаполя, обвинявшихся в измене, в одежде кающихся, молящих Господа обрушить свой гнев на французов, перестал считать их изменниками и мог только смириться перед волей Всевышнего и вместе с ними возносить ему молитвы. Итак, толпа последовала за святыми мощами, несомыми архиепископом, обошла с процессией весь город и вернулась обратно в собор.
Тогда Молитерно взошел на кафедру и обратился к народу с речью; он сказал, что святой Януарий, небесный покровитель, конечно, не допустит, чтобы город перешел в руки французов; затем он призвал каждого вернуться к себе домой, отдохнуть от треволнений дня и подкрепить себя сном, чтобы те, кто хочет сражаться, явились сюда на рассвете с оружием в руках.
Наконец архиепископ благословил всех собравшихся, и каждый, уходя, твердил про себя произнесенные им слова: «У нас только две руки, как и у французов. Но святой Януарий за нас».
Собор опустел, пустынными стали и улицы. Тогда Молитерно и Роккаромана взяли свое оружие, оставленное в ризнице, и, проскользнув в темноте, вышли на площадь Святой Троицы, где их ожидали соратники.
Там находились Мантонне, Веласко, Скипани и тридцать или сорок патриотов.
Речь шла о том, чтобы овладеть замком Сант'Эльмо, где, как мы помним, был заключен Николино Караччоло. Роккаромана беспокоился о брате, другие тревожились о судьбе друга — итак, было решено его освободить. Но для этого надо было отважиться на какое-нибудь отчаянное предприятие. Николино, столь счастливо избегнувший пытки, назначенной Ванни, не мог, однако, надеяться остаться в живых, если лаццарони захватят замок Сант'Эльмо, единственный, который они не пробовали атаковать ввиду его неприступности.
С этой целью Молитерно, во время своей двадцатичетырехчасовой диктатуры не решившийся освободить Николино из страха, что лаццарони обвинят его в измене, присоединил к гарнизону крепости трех-четырех надежных людей из числа своих слуг. Через одного из них он узнал пароль замка Сант'Эльмо в ночь с 20 на 21 января. Пароль был: «Партенопея и Позиллипо».
Вот что замыслил Молитерно: послать патруль, якобы посланный городом с приказами коменданту крепости, сказать пароль часовому, а когда ворота откроют — ворваться в цитадель и захватить ее.
К несчастью, Молитерно, Роккаромана, Мантонне, Ве-ласко и Скипани были слишком хорошо известны, чтобы взять на себя командование этим небольшим отрядом. Они были вынуждены уступить эту роль человеку из народа, который был с ними заодно. Но тот, малознакомый с обычаями войны, вместо того чтобы произнести в качестве пароля слово «Партенопея», сказал «Неаполь», думая, что это не составит разницы. Часовой распознал обман и поднял тревогу. Отряд был встречен ружейным огнем и тремя пушечными залпами, которые, к счастью, не нанесли нападающим никакого урона.
Эта неудача повлекла значительные последствия: во-первых, Николино Караччоло остался в тюрьме, во-вторых, генералу Шампионне не был подан сигнал, обещанный республиканцами.
И действительно, Шампионне дал слово республиканцам 21 января, днем, подойти к Неаполю на расстояние видимости, они же, со своей стороны, обещали ему, что в знак их союза на замке Сант'Эльмо будет развеваться трехцветное французское знамя.
Коль скоро ночная атака не удалась, они не могли сдержать слова, данного Шампионне.
Молитерно и Роккаромана, которые хотели просто освободить Николино Караччоло и были только союзниками, а не сообщниками республиканцев, не знали их тайного уговора.
Велико же было удивление как тех, так и других, когда 21 января, на рассвете, они увидели, что трехцветное французское знамя полощется над башнями замка Сант'Эльмо.
Сейчас мы расскажем, как произошла эта неожиданная замена.
LXXXIV. КОМЕНДАНТ ЗАМКА САНТ'ЭЛЬМО СТАНОВИТСЯ ГУМАННЫМ
LXXXV. ДИПЛОМАТИЧЕСКОЕ ИСКУССТВО КОМЕНДАНТА ЗАМКА САНТ'ЭЛЬМО
Услышав этот неожиданный трезвон, нескончаемое дрожание металла, напоминающее полет огромной стаи бронзовокрылых птиц, озадаченные лаццарони прекратили свое разрушительное дело. Одни, думая, что набат — знак ликования, говорили, что французы бежали; другие, напротив, считали, что враг напал на город и их призывают к оружию.
Но, так или иначе, все бросились к собору.
Там, в освещенной множеством свечей церкви, они увидели кардинала в полном архиерейском облачении, в окружении своего клира. Голова и сосуд с кровью святого Януария были выставлены на алтаре.
Известно то великое почитание, с каким неаполитанцы относятся к святым мощам покровителя их города. Увидев эти реликвии, сыгравшие в политике, быть может, еще большую роль, чем в религии, самые пылкие и неистовые стали успокаиваться. И вот уже толпа, упав на колени, начала молиться. Молились и те, кто смог проникнуть в собор, и те, кому не удалось войти, так как храм был переполнен и многим пришлось оставаться на улице.
Тогда процессия во главе с кардиналом-архиепископом приготовилась выйти из собора и обойти город.
В эту минуту по правую и по левую руку от прелата появились как выразители народного горя князь Молитерно и герцог Роккаромана, одетые в траур, босые, со слезами на глазах. Народ, вдруг увидев двух самых знатных синьоров Неаполя, обвинявшихся в измене, в одежде кающихся, молящих Господа обрушить свой гнев на французов, перестал считать их изменниками и мог только смириться перед волей Всевышнего и вместе с ними возносить ему молитвы. Итак, толпа последовала за святыми мощами, несомыми архиепископом, обошла с процессией весь город и вернулась обратно в собор.
Тогда Молитерно взошел на кафедру и обратился к народу с речью; он сказал, что святой Януарий, небесный покровитель, конечно, не допустит, чтобы город перешел в руки французов; затем он призвал каждого вернуться к себе домой, отдохнуть от треволнений дня и подкрепить себя сном, чтобы те, кто хочет сражаться, явились сюда на рассвете с оружием в руках.
Наконец архиепископ благословил всех собравшихся, и каждый, уходя, твердил про себя произнесенные им слова: «У нас только две руки, как и у французов. Но святой Януарий за нас».
Собор опустел, пустынными стали и улицы. Тогда Молитерно и Роккаромана взяли свое оружие, оставленное в ризнице, и, проскользнув в темноте, вышли на площадь Святой Троицы, где их ожидали соратники.
Там находились Мантонне, Веласко, Скипани и тридцать или сорок патриотов.
Речь шла о том, чтобы овладеть замком Сант'Эльмо, где, как мы помним, был заключен Николино Караччоло. Роккаромана беспокоился о брате, другие тревожились о судьбе друга — итак, было решено его освободить. Но для этого надо было отважиться на какое-нибудь отчаянное предприятие. Николино, столь счастливо избегнувший пытки, назначенной Ванни, не мог, однако, надеяться остаться в живых, если лаццарони захватят замок Сант'Эльмо, единственный, который они не пробовали атаковать ввиду его неприступности.
С этой целью Молитерно, во время своей двадцатичетырехчасовой диктатуры не решившийся освободить Николино из страха, что лаццарони обвинят его в измене, присоединил к гарнизону крепости трех-четырех надежных людей из числа своих слуг. Через одного из них он узнал пароль замка Сант'Эльмо в ночь с 20 на 21 января. Пароль был: «Партенопея и Позиллипо».
Вот что замыслил Молитерно: послать патруль, якобы посланный городом с приказами коменданту крепости, сказать пароль часовому, а когда ворота откроют — ворваться в цитадель и захватить ее.
К несчастью, Молитерно, Роккаромана, Мантонне, Ве-ласко и Скипани были слишком хорошо известны, чтобы взять на себя командование этим небольшим отрядом. Они были вынуждены уступить эту роль человеку из народа, который был с ними заодно. Но тот, малознакомый с обычаями войны, вместо того чтобы произнести в качестве пароля слово «Партенопея», сказал «Неаполь», думая, что это не составит разницы. Часовой распознал обман и поднял тревогу. Отряд был встречен ружейным огнем и тремя пушечными залпами, которые, к счастью, не нанесли нападающим никакого урона.
Эта неудача повлекла значительные последствия: во-первых, Николино Караччоло остался в тюрьме, во-вторых, генералу Шампионне не был подан сигнал, обещанный республиканцами.
И действительно, Шампионне дал слово республиканцам 21 января, днем, подойти к Неаполю на расстояние видимости, они же, со своей стороны, обещали ему, что в знак их союза на замке Сант'Эльмо будет развеваться трехцветное французское знамя.
Коль скоро ночная атака не удалась, они не могли сдержать слова, данного Шампионне.
Молитерно и Роккаромана, которые хотели просто освободить Николино Караччоло и были только союзниками, а не сообщниками республиканцев, не знали их тайного уговора.
Велико же было удивление как тех, так и других, когда 21 января, на рассвете, они увидели, что трехцветное французское знамя полощется над башнями замка Сант'Эльмо.
Сейчас мы расскажем, как произошла эта неожиданная замена.
LXXXIV. КОМЕНДАНТ ЗАМКА САНТ'ЭЛЬМО СТАНОВИТСЯ ГУМАННЫМ
Вспомним, что после записки, которую Роберто Бранди, комендант замка Сант'Эльмо, передал фискальному прокурору Ванни, тот приостановил приготовления к пытке и велел препроводить Николино Караччоло в камеру номер три «третьего яруса под антресолями», как говорил узник.
Роберто Бранди не знал содержания записки, посланной Ванни князем Кастельчикалой; но по изменившемуся выражению лица и внезапной бледности, покрывшей лицо прокурора, а также по его приказу отвести Николино обратно в темницу и по быстроте, с которой он вышел из зала пыток, Бранди без труда догадался, что известия, заключавшиеся в письме, были чрезвычайной важности.
К четырем часам пополудни он, как все, узнал из прокламаций аббата Пронио о возвращении короля в Казерту; вечером с высоты своего донжона он наблюдал за триумфом короля и любовался последовавшей затем иллюминацией.
Возвращение Фердинанда не произвело на Бранди такого сильного впечатления, как на Ванни, однако дало ему пищу для размышлений.
Он решил, что Ванни отказался от намерения подвергнуть Николино пытке из страха перед французами и призадумался, уж не грозят ли ему самому неприятности из-за того, что он держит Николино в тюрьме.
Бранди подумал и о том, что, если отныне приход французов в Неаполь стал возможен, ему не мешало бы превратить своего пленника в друга.
К пяти вечера, то есть к часу, когда король въезжал в Порта Капуана, комендант замка велел открыть камеру Николино и, приблизившись к узнику, сказал вежливо, благо учтивость никогда не покидала его до конца:
— Господин герцог, я слышал, как вы жаловались вчера господину фискальному прокурору на скуку из-за отсутствия книг.
— Верно, сударь, жаловался, — отвечал Николино, сохраняя свою неизменную веселость. — Прежде, наслаждаясь свободой, я был скорее певчей птицей: пел, как жаворонок, или посвистывал, как дрозд, отнюдь не притязая на глубокомыслие совы. Но раз уж я попал в клетку, то, клянусь, предпочитаю беседовать с книгой, чем с вашим стражником, имеющим обыкновение всякий раз, когда я к нему обращаюсь с каким-нибудь пространным вопросом, отвечать лишь «да» или «нет», а то и вообще помалкивать.
— Что ж, господин герцог, почту за честь прислать вам несколько книг. И если вы соблаговолите сказать, какие для вас будут наиболее приятны…
— В самом деле? В замке есть библиотека?
— Две или три сотни томов.
— Черт возьми! Будь я на свободе, этого мне достало бы на всю жизнь! В тюрьме же мне их хватит лет на десять. Ну что ж! Нет ли у вас первого тома «Анналов» Тацита, где рассказывается о любовных делах Клавдия и похождениях Мессалины? Я не прочь перечесть это снова: после коллежа я ничего не читал.
— У нас есть Тацит, господин герцог. Но первый том отсутствует. Не желаете ли остальное?
— Благодарю. Я особенно люблю Клавдия и всегда как нельзя более сочувствовал Мессалине. А так как я нахожу, что наша августейшая чета, с которой я имел несчастье в некотором роде поссориться, имеет черты большого сходства с этими двумя персонажами, мне бы хотелось составить их жизнеописания в духе Плутарха, каковые, если попадут им на глаза, несомненно, помогут мне с ними помириться.
— К сожалению, господин герцог, я не могу предоставить вам эту возможность. Спросите другую книгу, и, если я найду ее в нашей библиотеке…
— Ну, не будем больше говорить об этом. Нет ли у вас «Новой науки» Вико?
— Я не знаю такой книги, господин герцог.
— Как! Вы не знаете Вико?
— Нет, господин герцог.
— Человек, столь просвещенный, как вы, и не знает Вико? Это странно. Вико был сыном мелкого книготорговца в Неаполе. В течение девяти лет он был наставником сыновей некоего епископа, имя которого уже забыто, и не только мною, несмотря на то что сам епископ конечно же воображал, будто его имя переживет имя Вико. Меж тем как этот монсиньор служил мессы, раздавал благословения и по-отечески воспитывал своих трех отпрысков, Вико написал книгу, которую озаглавил «Новая наука», как я уже имел честь вам сообщить; в истории различных народов Вико различал три эпохи, равномерно следующие одна за другой: эпоху божественную, или детство народов, когда все было божественно и власть находилась в руках жрецов; эпоху героическую, царство физической силы и славы воинов, и эпоху человеческую — период цивилизации, после которой люди снова возвращаются в первобытное состояние. А так как мы живем сейчас в эпоху героев, мне бы хотелось провести параллель, по-прежнему в духе Плутарха, между Ахиллом и генералом Макком, и, поскольку она, несомненно, была бы в пользу прославленного австрийского генерала, я заслужил бы его дружбу и он мог бы походатайствовать за меня перед маркизом Ванни, который так поспешно, не попрощавшись с нами, улетучился сегодня утром.
— Я бы охотно оказал вам такую услугу, господин герцог, но у нас нет Вико.
— Ну, так оставим историков и философов и перейдем к летописцам. Нет ли у вас «Хроники монастыря святого Архангела в Байано»? Сидя в заключении как монах, я исполнен братского сочувствия к сестрам-затворницам. Представьте себе, мой дорогой комендант, как эти достойные монахини нашли способ, имея ключ от потайной двери, которым располагала также игуменья монастыря, впускать в сад своих любовников. Но увы, одна из сестер, которая незадолго перед тем дата святой обет и еще не успела порвать всех связей с миром, по небрежности спутала числа и назначила свидание двум своим любовникам на одну и ту же ночь. Молодые люди встретились, узнали друг друга и, вместо того чтобы обратить все в шутку, как сделал бы я, приняли дело всерьез: они обнажили шпаги. Никогда не надо входить в монастырь со шпагой. Один из них заколол другого и скрылся. Нашли труп. Как вы понимаете, мой любезный комендант, нельзя было предположить, что он пришел туда один. Началось расследование, хотели прогнать садовника: садовник указал на молоденькую монахиню, у нее отобрали ключ, и аббатиса теперь одна имела право впускать кого хотела как днем, так и ночью. Это ограничение раздосадовало двух юных монашек из самых высокопоставленных семей. Они рассудили, что, раз их подруга имела двух любовников для себя одной, они в полном праве иметь одного любовника на двух. Они попросили себе клавесин. Инструмент этот — вещь вполне невинная, и со стороны аббатисы было бы очень жестоко отказать в такой просьбе двум бедным затворницам, для которых музыка являлась единственным развлечением. Клавесин доставили. К несчастью, дверь кельи оказалась слишком узка, и его не смогли внести. Было воскресенье, шла большая месса. Клавесин решили поднять на веревках через окно, когда месса закончится. Она длилась три часа, понадобился час, чтобы клавесин втащить, да перед тем прошел еще час, пока его везли из Неаполя в монастырь — словом, всего прошло пять часов. Бедные монахини, как стосковались они по мелодии! Затворив окна и дверь, они с великой поспешностью открыли инструмент. Увы! Из клавесина он превратился в гроб: молодой красавец, который находился внутри и которого две добрые подруги рассчитывали сделать своим преподавателем пения, задохнулся. Возникло затруднение: куда девать второй труп, ведь его так же трудно было спрятать в келье, как первый в саду. Дело получило огласку. Архиепископом Неаполя был в те времена молодой и очень суровый прелат. Он подумал о том удовольствии, какое подобная история может доставить общественному мнению. Благодаря процессу скандал, известный одному только Неаполю, станет известен всему миру; и прелат решил покончить с этим делом без вмешательства правосудия. Он пошел к аптекарю и велел приготовить самый крепкий настой цикуты, спрятал склянку в складках своей архиепископской одежды и поехал в монастырь. Там он призвал к себе аббатису и двух монахинь, разлил настой на три части и заставил каждую из виновных выпить свою долю яда, освященного Сократом. Они умерли в жестоких мучениях. Но архиепископ обладал огромной властью: он отпустил им грехи in articulo mortis 7. Монастырь этот он закрыл и отправил остальных монахинь нести покаяние в монастырях того же ордена, но с более строгим уставом. Ну, вы понимаете, на сюжете, который я вам только что пересказал, отступая, быть может, только в каких-нибудь мелочах, но не в главном, если память мне не изменила, я мог бы написать назидательный роман в духе «Монахини» Дидро или семейную драму вроде «Жертв монастыря» Монвеля. Это заполнило бы мои досуги, более или менее долгие, пока я буду еще пользоваться вашим гостеприимством. Если же у вас нет ничего из названных мною книг, дайте мне что угодно. Пусть это будет «История» Полибия, «Записки» Цезаря, «Жизнь Пресвятой Девы», «Мученичество святого Януария». Мне все будет приятно, дорогой господин Бранди, и я за все буду вам равно признателен.
Комендант Бранди поднялся к себе и выбрал в своей библиотеке пять или шесть томов, которые Николино не удосужился даже открыть.
На другой день, около восьми часов вечера, комендант вошел в камеру Николино в сопровождении тюремщика, несшего две зажженные восковые свечи.
Узник уже лежал на кровати, хотя еще не спал. Он с удивлением посмотрел на столь роскошное освещение. Три дня тому назад он просил лампу и ему было отказано.
Тюремщик поставил свечи на стол и удалился.
— Как! Любезный комендант! — воскликнул Николино. — Уж не собираетесь ли вы, случайно, сделать мне сюрприз и провести со мною весь вечер?
— Нет, я просто зашел повидать вас, дорогой мой заключенный, и, так как я не люблю разговаривать в темноте, велел, как видите, принести свечи.
— Я искренне разделяю вашу нелюбовь к потемкам. Но не может быть, чтобы одно только желание поболтать со мною вдруг заставило вас прийти сюда. Верно, есть серьезная причина? Давайте будем откровенны. Что вы хотите мне сказать?
— Я хочу передать вам весьма важное сообщение, о котором долго размышлял, прежде чем заговорить об этом с вами.
— А сегодня ваши размышления закончились?
— Да.
— Тогда говорите.
— Вам, вероятно, известно, любезный мой пленник, что вы находитесь здесь по особой рекомендации королевы.
— Я не знал об этом, но догадывался.
— И содержитесь у нас в строгом одиночном заключении.
— Ну, это я сразу заметил.
— Так вот, представьте себе, что, с тех пор как вы здесь, одна дама уже раз десять приходила повидать вас.
— Дама?
— Да. Дама под вуалью, которая ни за что не хочет сказать своего имени и уверяет, что пришла от королевы, в свите которой она состоит.
— В самом деле? — воскликнул Николино. — Уж не Элена ли это? А! Клянусь честью! Это послужило бы ей оправданием в моих глазах! И вы, конечно, всякий раз ей отказывали?
— Я полагал, что ее визит мог бы быть вам неприятен, ведь она приходила от королевы. Я боялся оказать вам дурную услугу, впустив ее сюда.
— Эта дама молода?
— Несомненно.
— И хороша собой?
— Готов поручиться.
— Мой дорогой комендант! Молодая и хорошенькая женщина никак не может быть неприятна для узника, просидевшего в одиночном заключении шесть недель, приди она хоть от самого дьявола, скажу больше — особенно если она от дьявола.
— В таком случае, — произнес Роберто Бранди, — если эта дама придет опять?..
— Впустите ее, черт побери!
— Рад слышать это. Не знаю почему, но мне кажется, что она придет сегодня вечером.
— Мой дорогой комендант, вы очаровательны! Ваша речь исполнена вдохновения и фантазии. Но, вы меня понимаете, будь вы даже остроумнейший человек в Неаполе…
— Вы предпочли бы поговорить не со мною, а с этой незнакомкой? Пусть так! Я человек добрый и без амбиции. Только не забудьте одно обстоятельство, вернее, два.
— Какие же?
— Во-первых, если я не впускал эту даму раньше, то лишь из боязни, что ее визит будет вам неприятен, и, во-вторых, если я пущу ее сегодня, то только услышав, что этот визит доставит вам удовольствие.
— Ну, конечно же! Уверяю вас в этом, дорогой комендант. Вы удовлетворены?
— Вполне. Ничто не может удовлетворить меня больше, чем возможность оказывать небольшие услуги моим заключенным!
— Да, только вы не слишком торопитесь!
— Господин герцог, вы знаете пословицу: «Все приходит в свое время к тому, кто умеет ждать».
И комендант вышел, с самой любезной улыбкой отвесив пленнику поклон. Николино проводил его глазами, спрашивая себя, что могло случиться такого необыкновенного со вчерашнего утра, коль скоро в обращении с ним его судьи и тюремщика произошла такая разительная перемена. Он не успел еще дать себе сколько-нибудь удовлетворительный ответ, как дверь камеры отворилась и вошла женщина под вуалью; она приподняла вуаль и бросилась в его объятия.
Роберто Бранди не знал содержания записки, посланной Ванни князем Кастельчикалой; но по изменившемуся выражению лица и внезапной бледности, покрывшей лицо прокурора, а также по его приказу отвести Николино обратно в темницу и по быстроте, с которой он вышел из зала пыток, Бранди без труда догадался, что известия, заключавшиеся в письме, были чрезвычайной важности.
К четырем часам пополудни он, как все, узнал из прокламаций аббата Пронио о возвращении короля в Казерту; вечером с высоты своего донжона он наблюдал за триумфом короля и любовался последовавшей затем иллюминацией.
Возвращение Фердинанда не произвело на Бранди такого сильного впечатления, как на Ванни, однако дало ему пищу для размышлений.
Он решил, что Ванни отказался от намерения подвергнуть Николино пытке из страха перед французами и призадумался, уж не грозят ли ему самому неприятности из-за того, что он держит Николино в тюрьме.
Бранди подумал и о том, что, если отныне приход французов в Неаполь стал возможен, ему не мешало бы превратить своего пленника в друга.
К пяти вечера, то есть к часу, когда король въезжал в Порта Капуана, комендант замка велел открыть камеру Николино и, приблизившись к узнику, сказал вежливо, благо учтивость никогда не покидала его до конца:
— Господин герцог, я слышал, как вы жаловались вчера господину фискальному прокурору на скуку из-за отсутствия книг.
— Верно, сударь, жаловался, — отвечал Николино, сохраняя свою неизменную веселость. — Прежде, наслаждаясь свободой, я был скорее певчей птицей: пел, как жаворонок, или посвистывал, как дрозд, отнюдь не притязая на глубокомыслие совы. Но раз уж я попал в клетку, то, клянусь, предпочитаю беседовать с книгой, чем с вашим стражником, имеющим обыкновение всякий раз, когда я к нему обращаюсь с каким-нибудь пространным вопросом, отвечать лишь «да» или «нет», а то и вообще помалкивать.
— Что ж, господин герцог, почту за честь прислать вам несколько книг. И если вы соблаговолите сказать, какие для вас будут наиболее приятны…
— В самом деле? В замке есть библиотека?
— Две или три сотни томов.
— Черт возьми! Будь я на свободе, этого мне достало бы на всю жизнь! В тюрьме же мне их хватит лет на десять. Ну что ж! Нет ли у вас первого тома «Анналов» Тацита, где рассказывается о любовных делах Клавдия и похождениях Мессалины? Я не прочь перечесть это снова: после коллежа я ничего не читал.
— У нас есть Тацит, господин герцог. Но первый том отсутствует. Не желаете ли остальное?
— Благодарю. Я особенно люблю Клавдия и всегда как нельзя более сочувствовал Мессалине. А так как я нахожу, что наша августейшая чета, с которой я имел несчастье в некотором роде поссориться, имеет черты большого сходства с этими двумя персонажами, мне бы хотелось составить их жизнеописания в духе Плутарха, каковые, если попадут им на глаза, несомненно, помогут мне с ними помириться.
— К сожалению, господин герцог, я не могу предоставить вам эту возможность. Спросите другую книгу, и, если я найду ее в нашей библиотеке…
— Ну, не будем больше говорить об этом. Нет ли у вас «Новой науки» Вико?
— Я не знаю такой книги, господин герцог.
— Как! Вы не знаете Вико?
— Нет, господин герцог.
— Человек, столь просвещенный, как вы, и не знает Вико? Это странно. Вико был сыном мелкого книготорговца в Неаполе. В течение девяти лет он был наставником сыновей некоего епископа, имя которого уже забыто, и не только мною, несмотря на то что сам епископ конечно же воображал, будто его имя переживет имя Вико. Меж тем как этот монсиньор служил мессы, раздавал благословения и по-отечески воспитывал своих трех отпрысков, Вико написал книгу, которую озаглавил «Новая наука», как я уже имел честь вам сообщить; в истории различных народов Вико различал три эпохи, равномерно следующие одна за другой: эпоху божественную, или детство народов, когда все было божественно и власть находилась в руках жрецов; эпоху героическую, царство физической силы и славы воинов, и эпоху человеческую — период цивилизации, после которой люди снова возвращаются в первобытное состояние. А так как мы живем сейчас в эпоху героев, мне бы хотелось провести параллель, по-прежнему в духе Плутарха, между Ахиллом и генералом Макком, и, поскольку она, несомненно, была бы в пользу прославленного австрийского генерала, я заслужил бы его дружбу и он мог бы походатайствовать за меня перед маркизом Ванни, который так поспешно, не попрощавшись с нами, улетучился сегодня утром.
— Я бы охотно оказал вам такую услугу, господин герцог, но у нас нет Вико.
— Ну, так оставим историков и философов и перейдем к летописцам. Нет ли у вас «Хроники монастыря святого Архангела в Байано»? Сидя в заключении как монах, я исполнен братского сочувствия к сестрам-затворницам. Представьте себе, мой дорогой комендант, как эти достойные монахини нашли способ, имея ключ от потайной двери, которым располагала также игуменья монастыря, впускать в сад своих любовников. Но увы, одна из сестер, которая незадолго перед тем дата святой обет и еще не успела порвать всех связей с миром, по небрежности спутала числа и назначила свидание двум своим любовникам на одну и ту же ночь. Молодые люди встретились, узнали друг друга и, вместо того чтобы обратить все в шутку, как сделал бы я, приняли дело всерьез: они обнажили шпаги. Никогда не надо входить в монастырь со шпагой. Один из них заколол другого и скрылся. Нашли труп. Как вы понимаете, мой любезный комендант, нельзя было предположить, что он пришел туда один. Началось расследование, хотели прогнать садовника: садовник указал на молоденькую монахиню, у нее отобрали ключ, и аббатиса теперь одна имела право впускать кого хотела как днем, так и ночью. Это ограничение раздосадовало двух юных монашек из самых высокопоставленных семей. Они рассудили, что, раз их подруга имела двух любовников для себя одной, они в полном праве иметь одного любовника на двух. Они попросили себе клавесин. Инструмент этот — вещь вполне невинная, и со стороны аббатисы было бы очень жестоко отказать в такой просьбе двум бедным затворницам, для которых музыка являлась единственным развлечением. Клавесин доставили. К несчастью, дверь кельи оказалась слишком узка, и его не смогли внести. Было воскресенье, шла большая месса. Клавесин решили поднять на веревках через окно, когда месса закончится. Она длилась три часа, понадобился час, чтобы клавесин втащить, да перед тем прошел еще час, пока его везли из Неаполя в монастырь — словом, всего прошло пять часов. Бедные монахини, как стосковались они по мелодии! Затворив окна и дверь, они с великой поспешностью открыли инструмент. Увы! Из клавесина он превратился в гроб: молодой красавец, который находился внутри и которого две добрые подруги рассчитывали сделать своим преподавателем пения, задохнулся. Возникло затруднение: куда девать второй труп, ведь его так же трудно было спрятать в келье, как первый в саду. Дело получило огласку. Архиепископом Неаполя был в те времена молодой и очень суровый прелат. Он подумал о том удовольствии, какое подобная история может доставить общественному мнению. Благодаря процессу скандал, известный одному только Неаполю, станет известен всему миру; и прелат решил покончить с этим делом без вмешательства правосудия. Он пошел к аптекарю и велел приготовить самый крепкий настой цикуты, спрятал склянку в складках своей архиепископской одежды и поехал в монастырь. Там он призвал к себе аббатису и двух монахинь, разлил настой на три части и заставил каждую из виновных выпить свою долю яда, освященного Сократом. Они умерли в жестоких мучениях. Но архиепископ обладал огромной властью: он отпустил им грехи in articulo mortis 7. Монастырь этот он закрыл и отправил остальных монахинь нести покаяние в монастырях того же ордена, но с более строгим уставом. Ну, вы понимаете, на сюжете, который я вам только что пересказал, отступая, быть может, только в каких-нибудь мелочах, но не в главном, если память мне не изменила, я мог бы написать назидательный роман в духе «Монахини» Дидро или семейную драму вроде «Жертв монастыря» Монвеля. Это заполнило бы мои досуги, более или менее долгие, пока я буду еще пользоваться вашим гостеприимством. Если же у вас нет ничего из названных мною книг, дайте мне что угодно. Пусть это будет «История» Полибия, «Записки» Цезаря, «Жизнь Пресвятой Девы», «Мученичество святого Януария». Мне все будет приятно, дорогой господин Бранди, и я за все буду вам равно признателен.
Комендант Бранди поднялся к себе и выбрал в своей библиотеке пять или шесть томов, которые Николино не удосужился даже открыть.
На другой день, около восьми часов вечера, комендант вошел в камеру Николино в сопровождении тюремщика, несшего две зажженные восковые свечи.
Узник уже лежал на кровати, хотя еще не спал. Он с удивлением посмотрел на столь роскошное освещение. Три дня тому назад он просил лампу и ему было отказано.
Тюремщик поставил свечи на стол и удалился.
— Как! Любезный комендант! — воскликнул Николино. — Уж не собираетесь ли вы, случайно, сделать мне сюрприз и провести со мною весь вечер?
— Нет, я просто зашел повидать вас, дорогой мой заключенный, и, так как я не люблю разговаривать в темноте, велел, как видите, принести свечи.
— Я искренне разделяю вашу нелюбовь к потемкам. Но не может быть, чтобы одно только желание поболтать со мною вдруг заставило вас прийти сюда. Верно, есть серьезная причина? Давайте будем откровенны. Что вы хотите мне сказать?
— Я хочу передать вам весьма важное сообщение, о котором долго размышлял, прежде чем заговорить об этом с вами.
— А сегодня ваши размышления закончились?
— Да.
— Тогда говорите.
— Вам, вероятно, известно, любезный мой пленник, что вы находитесь здесь по особой рекомендации королевы.
— Я не знал об этом, но догадывался.
— И содержитесь у нас в строгом одиночном заключении.
— Ну, это я сразу заметил.
— Так вот, представьте себе, что, с тех пор как вы здесь, одна дама уже раз десять приходила повидать вас.
— Дама?
— Да. Дама под вуалью, которая ни за что не хочет сказать своего имени и уверяет, что пришла от королевы, в свите которой она состоит.
— В самом деле? — воскликнул Николино. — Уж не Элена ли это? А! Клянусь честью! Это послужило бы ей оправданием в моих глазах! И вы, конечно, всякий раз ей отказывали?
— Я полагал, что ее визит мог бы быть вам неприятен, ведь она приходила от королевы. Я боялся оказать вам дурную услугу, впустив ее сюда.
— Эта дама молода?
— Несомненно.
— И хороша собой?
— Готов поручиться.
— Мой дорогой комендант! Молодая и хорошенькая женщина никак не может быть неприятна для узника, просидевшего в одиночном заключении шесть недель, приди она хоть от самого дьявола, скажу больше — особенно если она от дьявола.
— В таком случае, — произнес Роберто Бранди, — если эта дама придет опять?..
— Впустите ее, черт побери!
— Рад слышать это. Не знаю почему, но мне кажется, что она придет сегодня вечером.
— Мой дорогой комендант, вы очаровательны! Ваша речь исполнена вдохновения и фантазии. Но, вы меня понимаете, будь вы даже остроумнейший человек в Неаполе…
— Вы предпочли бы поговорить не со мною, а с этой незнакомкой? Пусть так! Я человек добрый и без амбиции. Только не забудьте одно обстоятельство, вернее, два.
— Какие же?
— Во-первых, если я не впускал эту даму раньше, то лишь из боязни, что ее визит будет вам неприятен, и, во-вторых, если я пущу ее сегодня, то только услышав, что этот визит доставит вам удовольствие.
— Ну, конечно же! Уверяю вас в этом, дорогой комендант. Вы удовлетворены?
— Вполне. Ничто не может удовлетворить меня больше, чем возможность оказывать небольшие услуги моим заключенным!
— Да, только вы не слишком торопитесь!
— Господин герцог, вы знаете пословицу: «Все приходит в свое время к тому, кто умеет ждать».
И комендант вышел, с самой любезной улыбкой отвесив пленнику поклон. Николино проводил его глазами, спрашивая себя, что могло случиться такого необыкновенного со вчерашнего утра, коль скоро в обращении с ним его судьи и тюремщика произошла такая разительная перемена. Он не успел еще дать себе сколько-нибудь удовлетворительный ответ, как дверь камеры отворилась и вошла женщина под вуалью; она приподняла вуаль и бросилась в его объятия.
LXXXV. ДИПЛОМАТИЧЕСКОЕ ИСКУССТВО КОМЕНДАНТА ЗАМКА САНТ'ЭЛЬМО
Как и предполагал Николино Караччоло, это была маркиза Сан Клементе. Рискуя потерять свое положение при дворе и милость королевы, которая, впрочем, не сказала ей ни слова о случившемся и ни в чем не изменила своего отношения к ней, маркиза, как говорил Роберто Бранди, уже дважды приходила в замок Сант'Эльмо и пыталась повидать Николино.
Комендант был неумолим: просьбы его не тронули, предложение тысячи дукатов не смогло его подкупить.
И отнюдь не потому, что Бранди был человеком безупречной честности; напротив, это означало совсем обратное. Просто он был достаточно силен в арифметике, чтобы подсчитать, что место, которое приносило ему десять — двенадцать тысяч дукатов ежегодно, не стоит подвергать риску из-за одной тысячи.
И в самом деле, хотя жалованье коменданта замка Сант'Эльмо составляло лишь тысячу пятьсот дукатов, но в его обязанности входило также кормить заключенных, а аресты в Неаполе все продолжались, им не видно было конца, поэтому, подобно г-ну де Лонэ, коменданту Бастилии (который, при жалованье в двенадцать тысяч франков, имел сто сорок тысяч ливров дохода), Роберто Бранди — а его жалованье в переводе на франки равнялось пяти-шести тысячам — извлекал из своего положения сорок, а то и пятьдесят тысяч франков в год.
Это и объясняло неподкупность коменданта. Получив 9 декабря известие о возвращении короля, поражении неаполитанцев и походе французской армии на Неаполь, он пошел дальше, чем маркиз Ванни, который побоялся сделать себе из Николино ожесточенного врага: Роберто Бранди задумал превратить узника не только в друга, но еще и в покровителя. С этой целью он попытался, как мы видели, прежде чем тот догадается о его намерении, посеять в сердце своего пленника то, что так редко дает всходы и еще реже плоды, — семя благодарности.
Будучи неаполитанцем только наполовину, потому что по матери он был француз, Николино Караччоло не был настолько наивен, чтобы объяснить перемену в отношении к нему коменданта внезапной симпатией, возникшей накануне. Мы говорили уже, что он спрашивал себя, какими чрезвычайными событиями могла быть вызвана эта перемена.
Маркиза, рассказав о катастрофе, происшедшей в Риме, и о предстоящем отъезде королевской семьи в Палермо, сообщила ему все, что он хотел знать.
Нет надобности напоминать читателю, что Николино был человек умный. Он решил извлечь все возможное из создавшегося положения, постепенно привлекая Роберто Бранди на свою сторону. Было очевидно, что в будущем заключить в нужное время соглашение между комендантом крепости Сант'Эльмо и республиканцами — дело выгодное.
До сей поры все шаги к сближению предпринимались одним только комендантом, между тем как Николино со своей стороны ничего не предпринимал.
Хотя упорные старания маркизы Сан Клементе проникнуть к нему в конце концов и увенчались успехом, что заставило Николино почти поверить в ее преданность, сколь скептичен он ни был, но то ли тень сомнения, от которого он не смог вполне отрешиться, все же мешала ему довериться маркизе, то ли он боялся, что за ней следят и, дав ей поручение к своим товарищам, он скомпрометирует их, а вместе с ними и возлюбленную, Николино посвятил два часа, пока длилось их свидание, говоря ей о любви или доказывая ее.
Любовники расстались очарованные друг другом и влюбленные как никогда. Маркиза обещала Николино, что все вечера, свободные от дежурств при особе королевы, она будет проводить с ним. У Роберто Бранди спросили разрешения и, так как с его стороны не было препятствий, решили, что так и будет.
Для коменданта не осталось тайной, что дама под вуалью была маркиза Сан Клементе — другими словами, одна из наиболее приближенных к королеве придворных дам. Его расчет был прост: балансируя между двумя партиями, удержаться на ногах благодаря маркизе Сан Клементе, если вдруг возьмут верх роялисты, или благодаря Николино Караччоло, если, напротив, победу одержат республиканцы.
Шли дни. Планы сопротивления, сначала привлекавшие короля, сменялись планами королевы. Ничто не изменилось в положении Николино, если не считать того, что заботы о нем коменданта не только продолжались, но все время возрастали: теперь узнику подавали белый хлеб, три блюда за завтраком, пять — за обедом, французское вино по выбору и даже разрешили дважды в день прогуливаться по крепостной стене при условии, что он даст честное слово не пытаться прыгать вниз.
Положение не казалось Николино столь отчаянным, особенно после исчезновения фискального прокурора, чтобы он вынужден был искать выхода в самоубийстве, потому он не заставил себя долго просить и дал коменданту честное слово, после чего мог прогуливаться по крепостной стене в свое удовольствие.
Маркиза была верна своему слову, и благодаря ее напускному равнодушию к пленнику, а также мерам предосторожности, которые она предпринимала, чтобы видеться с ним, ничто не вызывало тревоги; Николино Караччоло узнавал через нее все придворные новости. Он знал короля и никогда не принимал всерьез его воинственных намерений, а так как маркиза Сан Клементе принадлежала к той группе лиц, которые должны были следовать за двором в Палермо, она посетила его между семью и восемью того самого вечера 21 декабря — иными словами, за три часа до бегства королевской семьи.
Маркиза не знала ничего определенного о том, кто должен был ехать. Она получила приказ явиться к десяти вечера в апартаменты королевы; там ей должны были сообщить о принятом решении. Маркиза не сомневалась, что готовится отъезд из Неаполя.
Итак, она пришла на всякий случай проститься с Николино. Собственно, это прощание ни к чему ее не обязывало: если бы она осталась, их отношения всегда можно было возобновить.
Они много плакали, клялись друг другу в вечной любви и позвали коменданта, который обязался передавать Николино письма маркизы, если только она будет присылать их на имя г-на Бранди, и обещал отправлять маркизе письма Николино при условии, что он сам их предварительно прочтет. Потом, когда обо всем уже договорились, они, держа друг друга в тесных объятиях, обменялись несколькими словами довольно, впрочем, спокойного отчаяния, нужных, чтобы сами любовники не слишком тревожились друг о друге.
О, сколь очаровательны легкие связи и благоразумные страсти! Как чайки в бурю, они только увлажняют кончики своих крыльев о гребни морских валов; ветер уносит их с собою туда, куда летит сам, и они, вместо того чтобы бороться с ним, уступают ему: улыбаясь сквозь слезы, грациозно сложив крылья, они позволяют увлечь себя, как океаниды Флаксмена.
Печаль вызвала у Николино небывалый аппетит. Он поужинал так плотно, что привел тюремщика в ужас, и заставил его вместе с собой выпить за здоровье маркизы. Тюремщик запротестовал против такого насилия, но выпил.
Несомненно, горе долго не давало Николино заснуть, потому что, когда комендант около восьми утра вошел к своему пленнику, он застал его в глубоком сне.
Однако известие, которое он принес, было настолько волнующим, что комендант решил разбудить узника. Он получил приказ вывесить на стенах замка внутри и снаружи несколько воззваний, в которых объявлялось об отъезде короля, обещавшего скоро вернуться, и о назначении Пиньятелли главным наместником, а генерала Макка — военным наместником.
Комендант был неумолим: просьбы его не тронули, предложение тысячи дукатов не смогло его подкупить.
И отнюдь не потому, что Бранди был человеком безупречной честности; напротив, это означало совсем обратное. Просто он был достаточно силен в арифметике, чтобы подсчитать, что место, которое приносило ему десять — двенадцать тысяч дукатов ежегодно, не стоит подвергать риску из-за одной тысячи.
И в самом деле, хотя жалованье коменданта замка Сант'Эльмо составляло лишь тысячу пятьсот дукатов, но в его обязанности входило также кормить заключенных, а аресты в Неаполе все продолжались, им не видно было конца, поэтому, подобно г-ну де Лонэ, коменданту Бастилии (который, при жалованье в двенадцать тысяч франков, имел сто сорок тысяч ливров дохода), Роберто Бранди — а его жалованье в переводе на франки равнялось пяти-шести тысячам — извлекал из своего положения сорок, а то и пятьдесят тысяч франков в год.
Это и объясняло неподкупность коменданта. Получив 9 декабря известие о возвращении короля, поражении неаполитанцев и походе французской армии на Неаполь, он пошел дальше, чем маркиз Ванни, который побоялся сделать себе из Николино ожесточенного врага: Роберто Бранди задумал превратить узника не только в друга, но еще и в покровителя. С этой целью он попытался, как мы видели, прежде чем тот догадается о его намерении, посеять в сердце своего пленника то, что так редко дает всходы и еще реже плоды, — семя благодарности.
Будучи неаполитанцем только наполовину, потому что по матери он был француз, Николино Караччоло не был настолько наивен, чтобы объяснить перемену в отношении к нему коменданта внезапной симпатией, возникшей накануне. Мы говорили уже, что он спрашивал себя, какими чрезвычайными событиями могла быть вызвана эта перемена.
Маркиза, рассказав о катастрофе, происшедшей в Риме, и о предстоящем отъезде королевской семьи в Палермо, сообщила ему все, что он хотел знать.
Нет надобности напоминать читателю, что Николино был человек умный. Он решил извлечь все возможное из создавшегося положения, постепенно привлекая Роберто Бранди на свою сторону. Было очевидно, что в будущем заключить в нужное время соглашение между комендантом крепости Сант'Эльмо и республиканцами — дело выгодное.
До сей поры все шаги к сближению предпринимались одним только комендантом, между тем как Николино со своей стороны ничего не предпринимал.
Хотя упорные старания маркизы Сан Клементе проникнуть к нему в конце концов и увенчались успехом, что заставило Николино почти поверить в ее преданность, сколь скептичен он ни был, но то ли тень сомнения, от которого он не смог вполне отрешиться, все же мешала ему довериться маркизе, то ли он боялся, что за ней следят и, дав ей поручение к своим товарищам, он скомпрометирует их, а вместе с ними и возлюбленную, Николино посвятил два часа, пока длилось их свидание, говоря ей о любви или доказывая ее.
Любовники расстались очарованные друг другом и влюбленные как никогда. Маркиза обещала Николино, что все вечера, свободные от дежурств при особе королевы, она будет проводить с ним. У Роберто Бранди спросили разрешения и, так как с его стороны не было препятствий, решили, что так и будет.
Для коменданта не осталось тайной, что дама под вуалью была маркиза Сан Клементе — другими словами, одна из наиболее приближенных к королеве придворных дам. Его расчет был прост: балансируя между двумя партиями, удержаться на ногах благодаря маркизе Сан Клементе, если вдруг возьмут верх роялисты, или благодаря Николино Караччоло, если, напротив, победу одержат республиканцы.
Шли дни. Планы сопротивления, сначала привлекавшие короля, сменялись планами королевы. Ничто не изменилось в положении Николино, если не считать того, что заботы о нем коменданта не только продолжались, но все время возрастали: теперь узнику подавали белый хлеб, три блюда за завтраком, пять — за обедом, французское вино по выбору и даже разрешили дважды в день прогуливаться по крепостной стене при условии, что он даст честное слово не пытаться прыгать вниз.
Положение не казалось Николино столь отчаянным, особенно после исчезновения фискального прокурора, чтобы он вынужден был искать выхода в самоубийстве, потому он не заставил себя долго просить и дал коменданту честное слово, после чего мог прогуливаться по крепостной стене в свое удовольствие.
Маркиза была верна своему слову, и благодаря ее напускному равнодушию к пленнику, а также мерам предосторожности, которые она предпринимала, чтобы видеться с ним, ничто не вызывало тревоги; Николино Караччоло узнавал через нее все придворные новости. Он знал короля и никогда не принимал всерьез его воинственных намерений, а так как маркиза Сан Клементе принадлежала к той группе лиц, которые должны были следовать за двором в Палермо, она посетила его между семью и восемью того самого вечера 21 декабря — иными словами, за три часа до бегства королевской семьи.
Маркиза не знала ничего определенного о том, кто должен был ехать. Она получила приказ явиться к десяти вечера в апартаменты королевы; там ей должны были сообщить о принятом решении. Маркиза не сомневалась, что готовится отъезд из Неаполя.
Итак, она пришла на всякий случай проститься с Николино. Собственно, это прощание ни к чему ее не обязывало: если бы она осталась, их отношения всегда можно было возобновить.
Они много плакали, клялись друг другу в вечной любви и позвали коменданта, который обязался передавать Николино письма маркизы, если только она будет присылать их на имя г-на Бранди, и обещал отправлять маркизе письма Николино при условии, что он сам их предварительно прочтет. Потом, когда обо всем уже договорились, они, держа друг друга в тесных объятиях, обменялись несколькими словами довольно, впрочем, спокойного отчаяния, нужных, чтобы сами любовники не слишком тревожились друг о друге.
О, сколь очаровательны легкие связи и благоразумные страсти! Как чайки в бурю, они только увлажняют кончики своих крыльев о гребни морских валов; ветер уносит их с собою туда, куда летит сам, и они, вместо того чтобы бороться с ним, уступают ему: улыбаясь сквозь слезы, грациозно сложив крылья, они позволяют увлечь себя, как океаниды Флаксмена.
Печаль вызвала у Николино небывалый аппетит. Он поужинал так плотно, что привел тюремщика в ужас, и заставил его вместе с собой выпить за здоровье маркизы. Тюремщик запротестовал против такого насилия, но выпил.
Несомненно, горе долго не давало Николино заснуть, потому что, когда комендант около восьми утра вошел к своему пленнику, он застал его в глубоком сне.
Однако известие, которое он принес, было настолько волнующим, что комендант решил разбудить узника. Он получил приказ вывесить на стенах замка внутри и снаружи несколько воззваний, в которых объявлялось об отъезде короля, обещавшего скоро вернуться, и о назначении Пиньятелли главным наместником, а генерала Макка — военным наместником.