— Цепи долой!
   Тотчас самые знатные дамы Неаполя — герцогиня де Пополи, герцогиня де Кассано, герцогиня Фуско, Эдеоноpa Пиментель — устремились к дереву Свободы; под крики «ура!», «браво!», среди всеобщего потрясения и слез они освободили от оков триста пленников, получивших помилование под крики «Пощады!» и тысячу раз повторенные восклицания «Да здравствует Республика!».
   В ту же минуту в круг вступили другие дамы со стаканами и с бутылками в руках, и бывшие пленники, протянув к дереву Свободы освобожденные от цепей руки, выпили за здоровье и успех тех, кто сумел их победить и, что еще труднее, кто умел прощать.
   Это торжество, как мы сказали, было названо праздником Братства.
   Вечером Неаполь был великолепно иллюминирован.
   Увы! Это был для столицы последний праздник: на следующий день начался отход французской армии, а затем наступили дни траура.
   Последние часы этого великого дня были омрачены печальным событием.
   К пяти вечера пришло известие, что герцог Роккаромана, получивший позволение набрать кавалерийский полк, перешел вместе с ним на сторону роялистов.
   Часом позднее на ту же площадь Кастелло, где только что освободили пленных и где они сами пили за спасение Республики, явился его брат Николино Караччоло.
   Он пришел опустив голову, с краской стыда ни лице. Дрожащим голосом он заявил неаполитанской Директории, что преступление брата столь велико в его собственных глазах, что, как в древние времена, вину должен искупить невиновный. Поэтому он явился спросить, куда ему отправиться в тюрьму, чтобы там отбыть наказание, какое вынесет военный трибунал, ибо только он один может смыть позор, который навлекла на их род измена брата.
   Если же, напротив, Республика сохранила к нему доверие, он доказал бы, что он ее сын, а не его брат Роккаромана, и создал бы полк, чтобы сражаться против своего брата.
   Единодушные рукоплескания встретили предложение молодого патриота. Все с воодушевлением подали голос за то, чтобы такое позволение было ему дано. Наконец правительство Директории единогласно решило, что преступление Роккаромана — личная вина изменника и она никак не должна отразиться на членах его семьи.
   И действительно, Николино сдержал слово: он набрал на свои средства гусарский полк, с которым мог принять участие в последних битвах Республики как храбрый и верный патриот.

CXXXIII. ФРАНЧЕСКО КАРАЧЧОЛО

   Имя Николино Караччоло, только что произнесенное нами, напоминает, что пора вернуться к одному из главных действующих лиц нашей истории, давно уже нами забытому, к адмиралу Франческо Караччоло.
   Забытому? Нет. Мы не правы, употребив это выражение: никто из действующих лиц нашего долгого повествования нами не забыт. Все дело в том, что нам, как, впрочем, и читателю, не дано одновременно удерживать в поле зрения всех героев и все события, о которых следует рассказать. Наш кругозор вмещает одновременно лишь определенное число персонажей, так что одни, появляясь, должны по необходимости оттеснить других на задний план до той минуты, пока ход событий не выведет их снова на свет и не заставит в свою очередь заслонить собою тех, чье место они заняли, отодвинув их в полутень или в полную тьму.
   Адмирал Франческо Караччоло очень хотел бы остаться в такой тьме или хотя бы в такой полутьме, но для человека его достоинств это было невозможно. Блокированный со стороны моря, в то время как реакция шаг за шагом приближалась к нему с суши, Неаполь, видевший, как на глазах короля Нельсон уничтожил флот, так дорого стоивший неаполитанскому народу, решил снова создать хотя бы слабую замену своей потерянной великолепной флотилии, оснастив несколько канонерских лодок, с помощью которых он мог помочь крепостным пушкам воспротивиться высадке врага.
   Единственный в Неаполе морской офицер, обладавший неоспоримыми и никем не оспариваемыми достоинствами, столь важными в данных обстоятельствах, был Франческо Караччоло. Поэтому, как только республиканское правительство решило подготовить средства морской обороны, какими бы они ни были, оно остановило свой выбор на Караччоло не только для того, чтобы сделать его министром морского ведомства, но еще и затем, чтобы поручить ему как адмиралу командование теми несколькими судами, которые он как министр сможет спустить на воду.
   Вначале Караччоло заколебался: перед ним встал выбор между спасением родины и личной безопасностью. Слишком велик был риск, которому он подвергся бы, приняв сторону Республики. К тому же личные чувства, знатное происхождение, среда, в которой он жил, влекли его скорее к роялистским принципам, чем к демократическим. Но Мантонне и его товарищи так настойчиво уговаривали Караччоло, что он уступил, признаваясь, что делает это неохотно и вопреки своим внутренним склонностям.
   Однако мы знаем, как глубоко был оскорблен Франческо Караччоло предпочтением, отданным Нельсону при переезде королевской семьи на Сицилию. Присутствие на борту его судна наследного принца герцога Калабрийского казалось ему скорее случайностью, чем милостью, и зародившееся в глубине его сердца мстительное чувство, в котором он не признавался даже самому себе, скрывая его под именем любви к отчизне, побуждало к тому, чтобы заставить своих монархов раскаяться в выказанном ему пренебрежении.
   Вот почему, перейдя на сторону Республики, он служил ей не только как честный, но еще и как талантливый человек, каким он и был в действительности. Он вооружил как можно лучше и с изумительной быстротою дюжину канонерских лодок и, присоединив к ним те, которые велел выстроить заново, и еще три судна, которые комендант порта Кастелламмаре спас от сожжения, составил небольшую флотилию из тридцати судов.
   Адмирал выжидал только случая, чтобы наиболее выгодным образом схватиться с англичанами, но однажды утром он заметил, что вместо двенадцати-пятнадцати английских судов, еще накануне блокировавших Неаполитанский залив, там оставалось не больше трех — четырех: остальные ночью исчезли.
   Теперь нам пора перенестись из Неаполя в Палермо: посмотрим, что там произошло со дня отправки королевского знамени.
   Читатель помнит, что коммодор Трубридж, идя навстречу потребности населения видеть повешенными десять — двенадцать республиканцев, просил короля прислать обратным рейсом «Персея» судью и что, после того как король написал об этом президенту Кардилло, тот назвал ему советника Спецьяле как человека, на которого можно положиться.
   Перед отъездом Спецьяле получил особую аудиенцию у короля и королевы; они дали ему свои указания, после чего он, как и просил Трубридж, прибыл на Искью обратным рейсом «Персея».
   Прежде всего он присудил к смертной казни беднягу-портного, вся вина которого заключалась в том, что он снабжал республиканскими мундирами чиновников нового муниципалитета.
   Впрочем, чтобы дать читателям понятие о том, кем был Спецьяле в нравственном отношении, лучше предоставить слово Трубриджу, как известно не питавшему нежных чувств к республиканцам.
   Вот несколько писем коммодора Трубриджа; мы переводим их с оригинала, чтобы предложить вниманию читателей.
   Как и те, что мы уже приводили, они адресованы адмиралу Нельсону.
   «На борту корвета «Каллоден «, в виду острова Прочида.
   13 апреля 1799 года.
   Судья прибыл.
   Должен сказать, что он произвел на меня впечатление самого злобного существа, какое я когда-либо видел. У него такой вид, словно он совершенно потерял рассудок. Он заявил, что ему указали (кто?) на шестьдесят провинившихся семей и что теперь ему совершенно необходим епископ, чтобы лишать сана священников, поскольку иначе он не может дать приказ их казнить. Я сказал ему: «А вы их вешайте, и, если найдете, что веревка недостаточно лишила их сана, тогда посмотрим «.
   Трубридж».
   Это требует объяснения. Мы даем его, сколь бы ужасно оно ни было и какие бы воспоминания ни пробудило.
   Действительно, в Италии — не знаю, то же ли самое происходит во Франции и был ли Верже перед казнью лишен сана, — в Италии особа священнослужителя неприкосновенна и, пока епископ не отлучил его от Церкви, палач не может тронуть его, какое бы преступление он ни совершил.
   Известно, что Трубридж пустил всю свою свору шпионов и сбиров, как он сам говорил, шестьдесят швейцарцев и триста верноподданных, по следу одного несчастного священника-патриота, которого звали Альбавена. При этом Трубридж сказал: «Я надеюсь, что до конца дня он будет здесь, живой или мертвый». Эти надежды оправдались: Альбавену доставили коммодору Трубриджу живым.
   Он думал, что с этой минуты все будет очень просто: надо будет только передать священника в руки Спецьяле, который передаст его в руки палача, тот его повесит, и на этом дело кончится.
   Еще на полдороге к виселице все было так, как предполагал Трубридж, но в момент самой казни оказалось, что на веревке имеется узел.
   Палач, будучи католиком, знал то, чего не знал протестант Трубридж, и он заявил, что не может вешать священника, прежде чем тот будет лишен духовного сана.
   Пока шло это маленькое препирательство, Трубридж, этого обстоятельства еще не знавший, написал Нельсону второе письмо, датированное 18 апреля:
   «Любезный друг,
   два дня тому назад ко мне явился судья с предложением вынести необходимые приговоры; правда, он дал мне понять, что такой порядок судопроизводства, быть может, не совсем правилен. Я мог заключить из его слов, что ему велено действовать незамедлительно и по моим указаниям. О-о!
   Я сказал ему, что в отношении последнего он ошибается, потому что речь идет об итальянских подданных, а не об английских.50
   Вообще же его манера судить весьма любопытна. Обвиняемые обычно при сем не присутствуют, так что вся процедура, как нетрудно понять, быстро заканчивается. Из всего этого, дорогой лорд, я уяснил одно: они хотят свалить на нас самую отвратительную часть дела. Но я на это не пойду. Вы будете у меня действовать по закону, господин судья, или я вас вышибу вон!
   Трубридж».
   Как видим, достойный англичанин, с удовлетворением приветствовавший голову дона Карло Гранозио словами: «Веселый товарищ! Жаль, что придется с ним расстаться!» — уже раздражен чрезмерным рвением Спецьяле. Дело
   О лишении священника духовного сана, как мы сейчас увидим, изрядно его разозлило.
   Седьмого мая Трубридж пишет Нельсону:
   «Милорд, у меня был долгий разговор с нашим судьей; он сказал, что на будущей неделе закончит все свои операции и что отнюдь не в обычае его коллег, а следовательно, и не в его привычках отступать, не осудив. Он добавил, что после произнесения приговоров осужденным, он немедленно сядет на военное судно. Он мне также сказал, что, поскольку нет епископа, который лишал бы священнослужителей сана, их отправят на Сицилию, где лишать сана их будет сам король; оттуда же их снова препроводят к нам, чтобы здесь повесить. И знаете ли, где он рассчитывает совершать эти дела ? На английском корабле! Goddam! 51 Но это еще не все. Оказалось, что палач, не имея опыта, вешает плохо, при этом кричит не только сам казнимый, но кричат и помощники палача. Кого, вы думаете, он приходил у меня просить? Вешателя! Вешателя — у меня! Вы понимаете? О! На этот раз я отказался наотрез. Если нет палача ни на Прочиде, ни на Искье, пусть присылают из Палермо. Я вижу этих людей насквозь. Они будут убивать, а кровь пусть прольется на нас! Нельзя себе и представить, как этот человек ведет судебный процесс и как он допрашивает свидетелей! Почти никогда обвиняемые не предстают перед судом, чтобы выслушать свой приговор. Но наш судья находит это для себя выгодным, потому что большая часть осужденных — люди очень богатые.
   Трубридж».
   В самом деле, не кажется ли вам, что мы уже не в Неаполе, вообще не в Европе? Не кажется ли вам, что мы оказались в какой-нибудь маленькой бухте Новой Каледонии и присутствуем на совете антропофагов?
   Но подождите.
   Коммодор Трубридж напрасно надеялся вызвать в Нельсоне такое же отвращение к поведению, поступкам и действиям судьи Спецьяле. Английское судно, которое должно было перевезти трех несчастных священников — потому что речь шла уже не только об одном кюре Альбавене, которого следовало лишить сана, тут было уже целых три священника, — такое судно было предоставлено Нельсоном без особых затруднений.
   А знаете ли вы, в чем состояла процедура лишения сана?
   У этих троих содрали клещами кожу с тонзуры и срезали бритвой мясо с трех пальцев, которыми священники дают благословение; затем их, как обычно, отправили на английском корабле на один из островов, где они были повешены, и притом английским палачом, назначение которого было поручено Трубриджу 52.
   Итак, все шло наилучшим образом, когда 6 мая, то есть накануне того дня, когда Трубридж написал Нельсону только что приведенное письмо, адмирал граф Сент-Винцент, крейсировавший в Гибралтарском проливе, был удивлен, увидев около пяти часов вечера, в дождливую и пасмурную погоду идущую из Бреста французскую эскадру, которая ловко ускользнула от лорда Кейта. Граф Сент-Винцент насчитал двадцать четыре судна.
   Он тотчас написал Нельсону, сообщив эту странную новость, в достоверности которой у него, однако, не оставалось никаких сомнений. Один из его кораблей, «Хамелеон», возвращаясь с задания (он сопровождал суда из Ньюфаундленда, груженные солью, из Лиссабона и Сетубала на Понантские острова), оказался утром 5 мая в самой середине французской флотилии. Капитан Стайлз, командовавший «Хамелеоном», не обратил никакого внимания на эту флотилию, приняв ее за суда лорда Кейта, и его корабль несомненно был бы захвачен, если бы какой-то люгер не выстрелил по нему из пушки и не поднял трехцветный флаг.
   Граф Сент-Винцент не мог связаться с лордом Кейтом из-за западного ветра, дувшего не переставая; тем не менее адмирал на всякий случай отправил ему навстречу быстроходное судно с приказом немедленно соединиться с его флотом; кроме того, он зафрахтовал в Гибралтаре небольшое судно и отправил его в Палермо с письмом.
   Он полагал, что французская эскадра устремится прямо к Мальте, а оттуда, по всей вероятности, в Александрию. Поэтому он сразу же отправил «Хамелеон» в сторону этих двух пунктов и приказал капитану Стайлзу проявлять бдительность.
   Граф Сент-Винцент не ошибся в своих предположениях: флот, замеченный с «Хамелеона» и увиденный самим адмиралом сквозь дождь и туман, был действительно французским; он шел под водительством знаменитого Брюи, которого не следует путать с Брюэсом, разорванным надвое ядром при Абукире.
   Задача этого флота состояла в том, чтобы обмануть бдительность лорда Кейта, выйти из Бреста, войти в Средиземное море, плыть в Тулон и там ожидать дальнейших распоряжений Директории.
   Эти приказы были чрезвычайной важности. Директория, устрашенная успехами австрийцев и русских в Италии, успехами, которые заставили отозвать Макдональда из Неаполя, громко требовала Бонапарта. Перед нами письмо, которое адмирал Брюи должен был получить в Тулоне и затем передать главнокомандующему французской армии в Египте.
   «Генералу Бонапарту,
   главнокомандующему Восточной армией.
   Париж, 26 мая 1799 года.
   Гражданин генерал,
   необычайные усилия, проявленные Австрией и Россией, серьезный и почти угрожающий характер, который приняла сейчас война, требуют, чтобы Республика сосредоточила все свои силы.
   Вследствие этого Директория дала приказ адмиралу Брюи употребить все средства, имеющиеся в его распоряжении, чтобы овладеть Средиземным морем, отправиться в Египет, принять там на борт французскую армию и переправить ее во Францию.
   Ему поручено договориться с Вами о том, как погрузить войско на суда и доставить до места. Обдумайте, гражданин генерал, вопрос о том, можете ли Вы оставить в Египте часть наших сил, не подвергая их опасности.
   Директория дает Вам право в этом случае поручить командование оставленным гарнизоном тому из офицеров, кого Вы сочтете наиболее достойным.
   Директория снова с радостью увидит Вас во главе республиканских армий, которыми Вы так блистательно командовали до настоящего дня».
   Ниже стояли подписи Трейяра, Ларевельер-Лепо и Барраса.
   Пройдя Гибралтарский пролив, адмирал Брюи отправился за этим письмом в Тулон: именно там он должен был получить последние указания правительства.
   Итак, граф Сент-Винцент не ошибся, когда он писал лорду Нельсону, что французский флот, вероятно, направится на Мальту и в Александрию.
   Но Фердинанд, не имея стратегического таланта английского адмирала, спешно покинул свой замок в Фикудзе, куда посыльный привез ему копию письма графа Сент-Винцента лорду Нельсону, и в страхе бежал в Палермо, не сомневаясь, что Франция, занятая главным образом его персоной, послала этот флот, чтобы завладеть Сицилией.
   Он призвал своего доброго друга маркиза Чирчелло и, сколь велико ни было его отвращение к перу и бумаге, написал следующее воззвание, которое обнаруживало его тревогу, вызванную дурным известием.
   Мы, по обыкновению, приводим здесь точную копию этого послания, тем более любопытного, что, не выйдя за пределы Сицилии, оно осталось неизвестным французским и даже неаполитанским историкам.
   Вот оно:
   «Фердинанд, Божьей милостью король
   Обеих Сицилии и Иерусалима, инфант Испанский, герцог Пармы, Пьяченцы и Кастро, наследный великий князь Тосканы.
   Мои верные и возлюбленные подданные!
   Французы, наши враги, враги святой религии — словом,
   всякого добропорядочного правительства, теснимые со всех сторон, предпринимают последнее усилие.
   Девятнадцать линейных кораблей и несколько фрегатов, последние остатки их былого морского могущества, вышли из Брестского порта и, воспользовавшись благоприятным ветром, вошли в Средиземное море.
   Возможно, они хотят прорвать блокаду Мальты и льстят себя надеждой, что смогут безнаказанно достигнуть Египта, прежде чем грозные и всегда победоносные английские эскадры успеют их перехватить.
   Напрасно! Их преследуют более тридцати британских судов, и это не считая турецкой и русской эскадр, которые сейчас идут через Адриатику. Всё обещает, что эти разбойники-французы вновь понесут наказание за попытку навредить нам, столь же дерзкую, сколь и безнадежную.
   Может случиться, что, проходя мимо берегов Сицилии, они отважатся на какой-нибудь неожиданный выпад против нас или, вынуждаемые англичанами либо ветром, захотят силой захватить вход в какой-нибудь порт или рейд какого-нибудь острова. Предвидя эту возможность, я обращаюсь к вам, мои дорогие, мои возлюбленные подданные, мои храбрые и благочестивые сицилийцы! Вот вам случай доказать вашу преданность. Как вы это делали во времена нашествия варваров, будьте бдительны, наблюдайте за берегом моря и при появлении любого вражеского судна вооружайтесь, спешите туда, где замечена опасность, дабы воспротивиться вовремя любому нападению и всякой высадке, на которую может дерзнуть этот жестокий разрушитель, наш ненасытный враг. Подумайте, ведь французы еще более жадны до грабежей и во сто раз бесчеловечнее, чем варвары! Военные командиры, линейные войска и гражданское ополчение со своими начальниками поспешат вместе с вами на защиту нашей земли, и если враг осмелится высадиться, он еще раз испытает мужество храброго сицилийского народа. Докажите же, что вы достойны своих предков, и пусть французы найдут себе на этом острове могилу.
   Если предки ваши так отважно бились за короля, пребывавшего вдали, то с каким же мужеством и пылом вы будете сражаться за своего короля, — что я говорю! — за своего отца, который находится среди вас и, возглавив ваше доблестное воинство, первый вступит в бой, чтобы защитить вашу нежную мать-монархиню и свое семейство, уповающее на вашу верность, нашу святую религию, что опирается только на вас, наши алтари, вашу собственность, ваших отцов, ваших матерей, ваших жен, ваших сыновей! Бросьте взгляд на мое несчастное королевство на континенте; вы увидите, какие злоупотребления там совершают французы, и воспламенитесь святой яростью; ибо сама религия, хотя она и злейшая противница кровопролития, приказывает вам взяться за оружие и оттеснить неприятеля, хищного и гнусного, который, не удовлетворившись тем, что опустошил большую часть Европы, осмелился посягнуть на священную особу наместника самого Иисуса Христа и увлек его, пленного, во Францию. Не бойтесь ничего: Бог укрепит ваши руки и даст вам победу. Это он нам уже доказал.
   Французы разбиты австрийцами и русскими в Италии, в Швейцарии, на Рейне и даже нашими верными крестьянами из Абруцци, Апулии и Терра ди Лаворо.
   Французов бьют те, кто их не боится; все прошлые их победы достигнуты за счет предательства и подлости. Итак, мужайтесь, мои храбрые сицилийцы! Я иду впереди вас, вы будете сражаться у меня на глазах, и я сам вознагражу достойных. Тогда мы сможем гордиться тем, что споспешествовали поражению врагов Бога, трона и общества.
   Фердинанд Б.
   Палермо, 15 мая 1799 года».
   Таковы были события, приведшие к снятию блокады Неаполя и к исчезновению из залива английского флота, за исключением трех судов.
   В постскриптуме письма Каролины к кардиналу Руффо, датированного 17 мая 1799 года, сообщается, что десять из этих судов уже находятся в виду Палермо.
   «17 мая, после обеда.
   P.S. К нам пришло известие, что из Неаполя и Капу а выведена вся французская армия и только пятьсот французов осталось в замке Сант 'Эльмо. Я в это нисколько не верю: наши враги слишком умны, чтобы оставить забытыми в нашем окружении пятьсот человек. Что они эвакуировали Капуа и Гаэту — в это я верю, что они занимают хорошие позиции — в это я также верю. Относительно замка делл 'Ово утверждают, что он охраняется тремя сотнями калабрийских студентов. Словом, вот Вам добрые вести, если еще учесть, что десять английских судов находятся уже в виду Палермо и можно надеяться, что этой ночью или завтра утром все они прибудут. Итак, самая грозная опасность миновала. Мне хотелось бы, чтобы мое письмо стало крылатым и как можно скорее принесло эти добрые вести Вашему преосвященству, снова уверив Вас в нашем постоянном высоком уважении и вечной благодарности, с которой я навсегда остаюсь Вашим истинным другом.
   Каролина».
   Может быть, читатель, думая, что я забыл о двух главных героях нашего повествования, спросит меня, что делали они в дни этих страшных событий? Они делали то, что в бурю делают птицы: они укрывались под сенью своей любви.
   Сальвато был счастлив.
   Луиза старалась быть счастливой.
   К сожалению, Симоне и Андреа Беккеров не коснулась амнистия праздника Братства.

CXXXIV. МЯТЕЖНИК

   Однажды утром Неаполь содрогнулся от грохота пушки.
   Как мы уже говорили, на неаполитанском рейде осталось всего лишь три сторожевых судна. В их числе была и «Минерва», которой в прошлом командовал адмирал Ка-раччоло, а сейчас командовал немецкий капитан граф фон Турн.
   До республиканского правительства дошли слухи о появлении в Средиземном море французского флота, и Элеонора Пиментель широко оповестила население через свою газету «Партенопейский монитор», что этот флот движется на помощь Неаполю.
   Караччоло, в конце концов безоглядно принявший сторону Республики (как все честные и мужественные люди, он ничего не делал наполовину), решил воспользоваться уходом большинства английских кораблей и попробовать вернуть острова, которые Спецьяле уже успел уставить виселицами.
   Он выбрал прекрасный майский день, когда море сияло спокойной гладью, вышел из Неаполя под прикрытием батарей, расположенных в фортах Байи и Милисколы, велел своему левому флангу атаковать английские суда, а сам напал на графа фон Турна, командовавшего, как было сказано, фрегатом «Минерва» — когда-то его, Караччоло, кораблем.
   Именно это нападение на судно, носящее королевский флаг, и послужило впоследствии главным обвинением против Караччоло.
   К несчастью, задул юго-западный ветер, противный для канонерских лодок и мелких судов Республики. Караччоло дважды пытался взять «Минерву» на абордаж, и оба раза она ловким маневром ускользала. Корабли его левого фланга — ими командовал бывший комендант Кастелламмаре, тот самый, что сохранил для Республики три судна и, хотя его тоже звали Де Симоне, он не имел никакого отношения к носившему это имя сбиру королевы, — корабли эти уже готовы были овладеть Прочидой, как вдруг ветер, поднявшийся во время сражения, перешел в бурю и маленькая флотилия была вынуждена повернуть назад и возвратиться в Неаполь.
   Это сражение принесло величайший почет Караччоло и стало триумфом для его людей; оно происходило на глазах у неаполитанцев, которые высыпали из города и усеяли берега у Позиллипо, Поццуоли и Мизены; женщины, не посмевшие выйти за городские ворота, глядели с балконов своих домов. Битва длилась целых три часа, и Караччоло причинил англичанам немалый ущерб, сам потеряв лишь пятерых матросов убитыми, что было истинным чудом. Правда, надо сказать, что национальное самолюбие, а главное, статьи в «Партенопейском мониторе» непомерно раздули значение этой перестрелки, но людям просто необходимо было поверить в свою способность бороться с англичанами. Весть о мнимой победе республиканского флота дошла до Палермо и еще усилила ненависть королевы к Караччоло, дав ей оружие против него перед лицом короля, ведь отныне Караччоло стал мятежником, стрелявшим в знамя своего повелителя!