Страница:
— Ну что же, милорд Нельсон, — спросил король, — что скажете по поводу этого известия?
— Скажу, что дело важное, государь, но не следует слишком уж беспокоиться. Лорд Кейт крейсирует между Корсикой и Сардинией, а море и ветры, как вы знаете, на стороне Англии.
— Благодарю вас, сударь, за доставленные сведения, — обратилась к капитану королева. — Как долго вы намереваетесь оставаться в Палермо?
— Я путешествую ради собственного удовольствия, государыня, — отвечал тот, — и, если ваше величество не возражает, хотел бы поднять паруса к концу следующей недели.
— Где вас можно найти, капитан, если потребуются дополнительные сведения?
— У меня на борту. Я бросил якорь напротив форта Кастелламмаре — место удобное, и, с дозволения вашего величества, там я и останусь.
— Франческо, — обратилась королева к сыну, — проследите, чтобы капитана не беспокоили на выбранном им месте. Нам надо знать, где его искать в любую минуту, когда он может потребоваться.
Принц поклонился.
— Ну, милорд, как по-вашему, что теперь делать? — спросил король Нельсона.
— Государь, надо закончить вашу партию в реверси, как будто ничего особенного не случилось. Если генерал Бонапарт возвратится во Францию, там станет одним человеком больше, только и всего.
— Если бы вы не участвовали в сражении при Абукире, милорд, там было бы всего одним человеком меньше, — сказал Скиннер. — Но, может быть, отсутствие этого человека спасло бы французский флот.
И с этими словами, в которых содержались и комплимент, и угроза, американский капитан сделал общий поклон призвавшим его августейшим особам и удалился.
Следуя совету Нельсона, король вернулся к карточному столу — там его ждали: нетерпеливо президент Кардилло и терпеливо, как подобает хорошо вымуштрованным царедворцам, герцог д'Асколи и маркиз Чирчелло. Двое последних слишком хорошо знали придворный этикет, чтобы задавать вопросы, но президент Кардилло меньше считался с условностями.
— Ну как, государь, стоило прерывать нашу партию и заставлять нас томиться целых четверть часа? — спросил он.
— Да нет, так, по крайней мере, говорит адмирал Нельсон! — отвечал король. — Бонапарт покинул Египет и незаметно проскользнул мимо флота Сиднея Смита. Четыре дня тому назад он был на широте мыса Бон. Он ускользнет от эскадры милорда Кейта так же, как миновал стерегущие его корабли сэра Сиднея Смита, и через три недели будет в Париже. Вам бить карту, президент, в ожидании того дня, когда Бонапарт побьет австрийцев.
И в восторге от своего каламбура, король снова взялся за игру, будто и в самом деле не стоило прерывать ее ради того, что он сейчас услышал.
CLXXXV. МУЖ И ЖЕНА
CLXXXVI. МЕЛКИЕ ПРОИСШЕСТВИЯ ВОКРУГ ВЕЛИКИХ СОБЫТИЙ
— Скажу, что дело важное, государь, но не следует слишком уж беспокоиться. Лорд Кейт крейсирует между Корсикой и Сардинией, а море и ветры, как вы знаете, на стороне Англии.
— Благодарю вас, сударь, за доставленные сведения, — обратилась к капитану королева. — Как долго вы намереваетесь оставаться в Палермо?
— Я путешествую ради собственного удовольствия, государыня, — отвечал тот, — и, если ваше величество не возражает, хотел бы поднять паруса к концу следующей недели.
— Где вас можно найти, капитан, если потребуются дополнительные сведения?
— У меня на борту. Я бросил якорь напротив форта Кастелламмаре — место удобное, и, с дозволения вашего величества, там я и останусь.
— Франческо, — обратилась королева к сыну, — проследите, чтобы капитана не беспокоили на выбранном им месте. Нам надо знать, где его искать в любую минуту, когда он может потребоваться.
Принц поклонился.
— Ну, милорд, как по-вашему, что теперь делать? — спросил король Нельсона.
— Государь, надо закончить вашу партию в реверси, как будто ничего особенного не случилось. Если генерал Бонапарт возвратится во Францию, там станет одним человеком больше, только и всего.
— Если бы вы не участвовали в сражении при Абукире, милорд, там было бы всего одним человеком меньше, — сказал Скиннер. — Но, может быть, отсутствие этого человека спасло бы французский флот.
И с этими словами, в которых содержались и комплимент, и угроза, американский капитан сделал общий поклон призвавшим его августейшим особам и удалился.
Следуя совету Нельсона, король вернулся к карточному столу — там его ждали: нетерпеливо президент Кардилло и терпеливо, как подобает хорошо вымуштрованным царедворцам, герцог д'Асколи и маркиз Чирчелло. Двое последних слишком хорошо знали придворный этикет, чтобы задавать вопросы, но президент Кардилло меньше считался с условностями.
— Ну как, государь, стоило прерывать нашу партию и заставлять нас томиться целых четверть часа? — спросил он.
— Да нет, так, по крайней мере, говорит адмирал Нельсон! — отвечал король. — Бонапарт покинул Египет и незаметно проскользнул мимо флота Сиднея Смита. Четыре дня тому назад он был на широте мыса Бон. Он ускользнет от эскадры милорда Кейта так же, как миновал стерегущие его корабли сэра Сиднея Смита, и через три недели будет в Париже. Вам бить карту, президент, в ожидании того дня, когда Бонапарт побьет австрийцев.
И в восторге от своего каламбура, король снова взялся за игру, будто и в самом деле не стоило прерывать ее ради того, что он сейчас услышал.
CLXXXV. МУЖ И ЖЕНА
Читатель помнит, откуда принц Калабрийский раздобыл сведения, которые передал матери: «свой человек» случайно услышал, находясь в полицейском управлении, несколько слов, сказанных капитаном Скиннером начальнику Салюте.
Намеренно или случайно обронил капитан эти слова? Только он сам мог бы это объяснить.
«Свой человек», упомянутый герцогом Калабрийским, был не кто иной, как кавалер Сан Феличе; с рекомендательным письмом от принца он отправился к префекту полиции, чтобы просить разрешения повидаться с несчастной узницей.
Разрешение он получил, но обязался хранить это в полной тайне, поскольку король лично отдал арестованную под строжайший надзор префекта.
Итак, кавалера должны были провести в тюрьму к жене между десятью и одиннадцатью часами вечера, когда стемнеет.
Войдя в сенатский дворец, где, как уже говорилось, обитал наследный принц, кавалер передал его высочеству услышанные им в полиции разговоры о том, будто американский капитан встретился в море с генералом Бонапартом.
Принц был человек дальновидный и сейчас же сообразил, какие последствия может иметь подобное возвращение. Новость показалась ему в высшей степени важной, и он попросил кавалера немедленно отправиться на американское судно, чтобы ее проверить.
Сан Феличе всегда быстро и охотно повиновался принцу, в этот же день принц осыпал его милостями, поэтому он весьма сожалел, что может отплатить лишь такой простой услугой.
Если бы самостоятельно выяснить дело не удалось, кавалеру следовало привести американского капитана к принцу.
Итак, он немедленно отправился в порт, заботливо спрятав в бумажник пропуск в тюрьму, нанял одну из тех лодок, что постоянно курсируют на рейде, и с обычной своей мягкостью попросил матросов отвезти его на американскую шхуну.
Появление в порту нового корабля всегда событие, каким бы частым и привычным оно ни было. Поэтому, едва кавалер высказал свое пожелание, гребцы схватились за весла и помчали лодку к маленькому судну, две высокие мачты которого, грациозно отклоненные назад, не соответствовали своими размерами его небольшому корпусу.
Шхуна довольно тщательно охранялась: как только вахтенный заметил лодку и понял, что она направляется к ним, он сейчас же предупредил капитана, всего лишь час назад вернувшегося из Салюте. Тот поспешно поднялся на палубу в сопровождении своего помощника, молодого человека лет двадцати шести — двадцати восьми. Едва взглянув на лодку, они обменялись несколькими словами, по-видимому выражавшими беспокойство и удивление, после чего молодой человек сбежал вниз по трапу, в салон корабля.
Капитан в одиночестве ждал на палубе.
Кавалеру Сан Феличе предстояло преодолеть всего-навсего две ступеньки трапа, но он счел своим долгом испросить по-английски у капитана разрешение ступить к нему на палубу. Однако тот вместо ответа издал возглас удивления, притянул кавалера к себе и увлек его, совершенно ошеломленного, на маленькую площадку на корме, окруженную медными перилами и служившую верхней палубой.
Кавалер не знал, что и думать о таком приеме, в котором, впрочем, не чувствовалось никакой враждебности, и вопросительно смотрел на американца.
Но тот вдруг заговорил на превосходном итальянском языке:
— Благодарю вас за то, что вы не узнали меня, кавалер, это доказывает, что переодевание мое удачно, хотя глаз друга бывает порою менее проницателен, чем глаз врага.
Кавалер все так же глядел на капитана, стараясь собраться с мыслями, но не в состоянии был вспомнить, где он видел это честное и мужественное лицо.
— Печальное, но благородное воспоминание делает меня причастным к вашей жизни, милостивый государь, — сказал мнимый американец. — Я был в зале трибунала в Монте Оливето в тот день, когда вы явились, чтобы спасти жизнь вашей жене. Я подошел к вам при выходе из здания суда. На мне была тогда одежда монаха-бенедиктинца.
Сан Феличе слегка побледнел и невольно отпрянул назад.
— Значит, вы его отец?.. — пробормотал он.
— Да. Помните, что вы мне сказали, когда я признался вам, кто я такой?
— Я сказал вам: «Сделаем все возможное, чтобы ее спасти».
— А что вы скажете сегодня?
— О, сегодня я повторю это от всего сердца.
— Так знайте же, для того я и здесь, — отвечал мнимый американец.
— А я питаю надежду спасти ее нынешней ночью, — сказал кавалер.
— Согласны ли вы держать меня в курсе ваших действий?
— Обещаю.
— А теперь, раз вы меня не узнали, скажите, кто вас ко мне направил?
— Наследный принц. Пошел слух, будто вы привезли весьма важные известия, и принц послал меня к вам с приказом препроводить вас к королю. Вам претит быть представленным его величеству?
— Мне ничего не претит, если это может сослужить службу нашим планам, и я буду только рад случаю отвлечь внимание полиции от истинной цели моего прибытия сюда. Впрочем, сомневаюсь, что в такой роли и в подобном платье можно узнать брата Джузеппе, хирурга из монастыря Монтекассино. Полиции и в голову не придет, что он собирается делать в Палермо.
— Тогда послушайте меня.
— Слушаю.
— Пока вы вместе с наследным принцем отправитесь во дворец, пока вас будет принимать король, я, с разрешения полиции, проникну к узнице. Я поделюсь с нею одним планом, который сегодня возник у нас с герцогом и герцогиней Калабрийскими. Если план наш удастся осуществить, я вечером вам его открою, и тогда вам не придется более ничего делать: несчастная будет спасена, смертную казнь ей заменит изгнание. А изгнание было бы для нее счастьем, так что помоги ей Бог быть изгнанной! Если же наш план рухнет, прямо говорю вам, у нее останется только одна надежда — на вас. И тогда вы скажете мне, что от меня требуется: деятельная помощь или просто молитва, — вы имеете право требовать все что угодно. Ради ее счастья я уже пожертвовал своим счастьем и готов пожертвовать жизнью ради ее жизни.
— О да. Мы это знаем: вы ангел самопожертвования.
— Я делаю то, что обязан делать. Ведь в этом самом городе я принял на себя обязательство, которое исполняю ныне. А теперь условимся: вы выйдете из дворца приблизительно в то же время, когда я выйду из тюрьмы; кто освободится первый, подождет другого на площади Четырех углов.
— Хорошо.
— Тогда едем.
— Только отдам одно распоряжение, и я к вашим услугам.
Читатель понимает, что, когда кавалер поднимался на палубу, деликатность побудила Сальвато удалиться, но отец его догадывался, в какой он должен быть тревоге, и хотел, перед тем как покинуть шхуну, рассказать ему о положении вещей, с которым сам он был знаком весьма поверхностно.
Итак, все складывалось к лучшему: Луиза была в тюрьме, но жива, кавалер Сан Феличе, герцог и герцогиня Ка-лабрийские составили заговор в ее пользу.
Трудно было предположить, что при таких покровителях ее не удастся спасти.
А если бы и не удалось, то он, Сальвато, здесь и вместе с отцом предпримет какой-нибудь отчаянный шаг, вроде того, что привел к спасению его самого.
Джузеппе Пальмиери вернулся на палубу, кавалер уже ждал его в своей лодке. Мнимый капитан на американском диалекте отдал несколько приказаний своим матросам и сел в лодку радом с кавалером.
Мы уже видели, что произошло во дворце, какую весть принес владелец шхуны; нам остается взглянуть, что делалось в это время в тюрьме, и выяснить, какой план составили кавалер и его могущественные покровители — герцог и герцогиня Калабрийские.
Ровно в десять часов кавалер постучал в ворота крепости.
Мы не случайно употребили слово «крепость»: несчастная Луиза была заточена не в обыкновенную тюрьму, а в донжон для государственных преступников.
Кавалера проводили к коменданту. Военные люди по большей части свободны от тех мелких страстей, которые в гражданских тюрьмах служат утолению ненависти власть имущих. Полковник, исполнявший обязанности коменданта крепости, вежливо принял прибывшего, ознакомился с выданным ему разрешением на свидание с арестованной, вызвал главного тюремщика и приказал ему отвести посетителя к ней в камеру.
Потом, заметив, что разрешение выдано по просьбе принца, он понял, что Сан Феличе, должно быть, свой человек во дворце.
— Прошу ваше превосходительство, — сказал он, прощаясь с кавалером, — передать мой поклон и уважение его королевскому высочеству.
Кавалер, тронутый тем, что встретил такую учтивость там, где боялся натолкнуться на грубость, обещал не только исполнить поручение, но и рассказать принцу, как внимательно комендант отнесся к его протеже.
Главный тюремщик, со своей стороны, увидев, как вежливо комендант говорил с кавалером, решил, что тот очень важная особа, и поторопился, всячески выражая свое почтение, проводить его в камеру Луизы, расположенную на третьем этаже одной из башен.
Поднимаясь по лестнице, кавалер чувствовал, как сердце его сжимается все сильнее. Ведь нам известно, что он не виделся с Луизой со дня судебного заседания; теперь он с глубоким волнением ждал встречи с ней. Очутившись перед дверью камеры в тот миг, когда тюремщик уже вставлял ключ в замок, кавалер положил ему руку на плечо и шепнул:
— Пожалуйста, друг, подождите минуту. Тюремщик остановился. Кавалер прислонился к стене: у него подкашивались ноги.
Но в одиночестве, в ночной тиши все чувства заключенных необычайно обостряются. Луиза услышала шаги на лестнице и поняла, что кто-то подходит к ее двери.
В этот час тюрьму обыкновенно не посещали. Охваченная беспокойством, узница встала с постели, на которой она лежала не раздеваясь; насторожив слух и вытянув вперед руки, она приблизилась к двери в надежде уловить хоть какой-нибудь звук, который позволил бы ей догадаться, с какой целью ее намереваются посетить среди ночи.
Она знала, что до родов жизнь ее оберегает ангел-хранитель, которого она носила в своем чреве, но с ужасом считала дни: уже кончался седьмой месяц.
Пока кавалер, прислонившись к стене и прижав руку к груди, пытался успокоить бурно колотившееся сердце, она, стоя по другую сторону двери, прислушивалась, задыхаясь от тревоги.
Кавалер понял, что не может долго оставаться в таком положении. Он призвал на помощь все свои силы и довольно твердым голосом сказал тюремщику:
— А теперь, мой друг, открывайте.
При этих словах кавалеру почудилось будто бы слабое восклицание за дверью, сейчас же заглушённое скрежетом ключа в замке.
Дверь отворилась. Кавалер ступил на порог.
В двух шагах от него стояла на коленях Луиза, с распущенными волосами, с протянутыми руками, похожая на «Магдалину» Кановы, вся белая в лунном свете, падавшем из зарешеченного, но не закрытого стеклом окна.
Она узнала голос мужа и ждала в той позе, в какой женщина, взятая в прелюбодеянии, ожидала Иисуса Христа.
Кавалер тоже невольно вскрикнул, поднял ее и, полубесчувственную, отнес на руках в постель.
Тюремщик сказал, затворяя за собою дверь:
— Когда ваше превосходительство услышит, что пробило одиннадцать…
— Хорошо, — перебил его Сан Феличе, не дав ему окончить фразу.
Камера погрузилась в полумрак, только лунный луч, следуя движению ночного светила, медленно приближался к супругам.
Нам следовало бы сказать — к отцу и дочери, потому что не могло быть более чистого отцовского поцелуя, чем тот, что запечатлел Лучано на бледном челе Луизы; не могло быть более чистого дочернего объятия, чем то, в котором дрожащие руки Луизы сжимали Лучано.
Ни тот ни другая не могли выговорить ни слова, слышны были только заглушённые рыдания.
Кавалер понял, что Луиза плачет не только от стыда. Она со дня судилища не виделась с Сальвато, она слышала, как ему объявили смертный приговор, и не знала, что с ним сталось.
Из утонченной деликатности она не смела спрашивать, а кавалер не смел отвечать на ее невысказанный вопрос.
И вдруг дитя так сильно повернулось в утробе охваченной отчаянием матери, что Луиза вскрикнула.
Кавалер почувствовал движение ребенка и задрожал с головы до ног, но тут же мягко, как всегда, сказал:
— Успокойся, невинное создание, отец твой жив, свободен, и ему не угрожает никакая опасность.
— О Лучано! Лучано! — воскликнула Луиза, соскользнув к его ногам.
Но кавалер живо продолжал:
— Я не за тем сюда пришел, я пришел поговорить с тобою о тебе, дорогое мое дитя.
— Обо мне?
— Да, мы хотим тебя спасти, возлюбленная моя дочь. Луиза покачала головой, как бы говоря, что это невозможно.
— Знаю, — продолжал Сан Феличе, — король осудил тебя на смерть, но у нас есть средство добиться твоего помилования.
— Моего помилования! — повторила Луиза. — Вы знаете средство добиться помилования?..
И она снова отрицательно покачала головой.
— Да, — настаивал Сан Феличе. — И я скажу тебе, какое это средство. Принцесса беременна.
— Счастливая мать! — воскликнула Луиза. — Она не ждет с ужасом того дня, когда сможет поцеловать свое дитя!
И она откинулась назад, ломая руки и задыхаясь от рыданий.
— Погоди, успокойся, — сказал кавалер, — и молись за здравие ее и ребенка: день разрешения принцессы от бремени станет днем твоей свободы.
— Я слушаю вас, — промолвила Луиза, уронив голову на грудь мужа.
— Ты знаешь, — продолжал Сан Феличе, — что, когда наследная принцесса Неаполя рождает на свет сына, она имеет право просить о помиловании трех осужденных, и ей никогда не отказывают.
— Да, знаю.
— Так вот, в тот день, когда наследная принцесса разрешится от бремени, она вместо трех попросит помиловать только одного человека — тебя.
— А если родится девочка? — возразила Луиза.
— Девочка! Девочка! — воскликнул Сан Феличе, которому не приходила в голову такая мысль. — Это невозможно! Бог этого не допустит!
— Допустил же Бог неправый суд надо мною, — сказала Луиза, страдальчески улыбаясь.
— Это испытание! — вскричал кавалер Сан Феличе. — Мы живем в юдоли испытаний.
— Значит, такова ваша единственная надежда? — спросила Луиза.
— Увы, да! — отвечал Сан Феличе. — Но все равно! Смотри (он вытащил из кармана бумагу), вот прошение, составленное герцогом Калабрийским и переписанное рукою его жены; подпиши его, и будем надеяться на Бога.
— Но у меня нет ни пера, ни чернил.
— У меня есть, — отвечал кавалер.
И, вынув из кармана чернильницу, он обмакнул в нее перо. Потом, поддерживая Луизу, подвел ее к окну, чтобы она могла подписать бумагу, пользуясь лунным светом.
Луиза подписала.
— Возьми! — сказал он, поднимая голову. — Оставляю тебе чернила, перо и тетрадь: ты найдешь, куда их спрятать, они могут еще тебе понадобиться.
— Да, да, дайте их мне, мой друг! — подхватила Луиза. — Как же вы добры, как вы обо всем подумали! Но что с вами? Куда вы смотрите?
И верно, сквозь двойную решетку окна кавалер пристально разглядывал видимую отсюда часть порта.
В тридцати или сорока метрах от подножия башни качалась на волнах шхуна капитана Скиннера.
— Божье чудо! — прошептал кавалер. — Я, право, начинаю думать, что именно ему предназначенно спасти тебя.
По палубе вдоль и поперек прохаживался какой-то человек и время от времени так поглядывал на форт, словно пытался взглядом проникнуть сквозь стены.
В этот миг заскрежетал ключ в дверном замке: пробило одиннадцать. Кавалер взял обеими руками голову Луизы, повернул к окну и направил ее взгляд на палубу шхуны.
— Видишь ты этого человека? — тихо спросил он.
— Да, вижу. И что же?
— Так вот, Луиза, это он.
— Кто он? — спросила молодая женщина, вся дрожа.
— Тот, кто спасет тебя, если я не смогу этого сделать. Но я спасу тебя, спасу! — воскликнул он и покрыл глаза ее и лоб горячими поцелуями.
Кавалер бросился вон из камеры. Но как захлопнулась за ним дверь, Луиза уже не слышала.
Вся душа ее сосредоточилась в глазах: она пожирала взглядом человека, который прохаживался по палубе шхуны.
Намеренно или случайно обронил капитан эти слова? Только он сам мог бы это объяснить.
«Свой человек», упомянутый герцогом Калабрийским, был не кто иной, как кавалер Сан Феличе; с рекомендательным письмом от принца он отправился к префекту полиции, чтобы просить разрешения повидаться с несчастной узницей.
Разрешение он получил, но обязался хранить это в полной тайне, поскольку король лично отдал арестованную под строжайший надзор префекта.
Итак, кавалера должны были провести в тюрьму к жене между десятью и одиннадцатью часами вечера, когда стемнеет.
Войдя в сенатский дворец, где, как уже говорилось, обитал наследный принц, кавалер передал его высочеству услышанные им в полиции разговоры о том, будто американский капитан встретился в море с генералом Бонапартом.
Принц был человек дальновидный и сейчас же сообразил, какие последствия может иметь подобное возвращение. Новость показалась ему в высшей степени важной, и он попросил кавалера немедленно отправиться на американское судно, чтобы ее проверить.
Сан Феличе всегда быстро и охотно повиновался принцу, в этот же день принц осыпал его милостями, поэтому он весьма сожалел, что может отплатить лишь такой простой услугой.
Если бы самостоятельно выяснить дело не удалось, кавалеру следовало привести американского капитана к принцу.
Итак, он немедленно отправился в порт, заботливо спрятав в бумажник пропуск в тюрьму, нанял одну из тех лодок, что постоянно курсируют на рейде, и с обычной своей мягкостью попросил матросов отвезти его на американскую шхуну.
Появление в порту нового корабля всегда событие, каким бы частым и привычным оно ни было. Поэтому, едва кавалер высказал свое пожелание, гребцы схватились за весла и помчали лодку к маленькому судну, две высокие мачты которого, грациозно отклоненные назад, не соответствовали своими размерами его небольшому корпусу.
Шхуна довольно тщательно охранялась: как только вахтенный заметил лодку и понял, что она направляется к ним, он сейчас же предупредил капитана, всего лишь час назад вернувшегося из Салюте. Тот поспешно поднялся на палубу в сопровождении своего помощника, молодого человека лет двадцати шести — двадцати восьми. Едва взглянув на лодку, они обменялись несколькими словами, по-видимому выражавшими беспокойство и удивление, после чего молодой человек сбежал вниз по трапу, в салон корабля.
Капитан в одиночестве ждал на палубе.
Кавалеру Сан Феличе предстояло преодолеть всего-навсего две ступеньки трапа, но он счел своим долгом испросить по-английски у капитана разрешение ступить к нему на палубу. Однако тот вместо ответа издал возглас удивления, притянул кавалера к себе и увлек его, совершенно ошеломленного, на маленькую площадку на корме, окруженную медными перилами и служившую верхней палубой.
Кавалер не знал, что и думать о таком приеме, в котором, впрочем, не чувствовалось никакой враждебности, и вопросительно смотрел на американца.
Но тот вдруг заговорил на превосходном итальянском языке:
— Благодарю вас за то, что вы не узнали меня, кавалер, это доказывает, что переодевание мое удачно, хотя глаз друга бывает порою менее проницателен, чем глаз врага.
Кавалер все так же глядел на капитана, стараясь собраться с мыслями, но не в состоянии был вспомнить, где он видел это честное и мужественное лицо.
— Печальное, но благородное воспоминание делает меня причастным к вашей жизни, милостивый государь, — сказал мнимый американец. — Я был в зале трибунала в Монте Оливето в тот день, когда вы явились, чтобы спасти жизнь вашей жене. Я подошел к вам при выходе из здания суда. На мне была тогда одежда монаха-бенедиктинца.
Сан Феличе слегка побледнел и невольно отпрянул назад.
— Значит, вы его отец?.. — пробормотал он.
— Да. Помните, что вы мне сказали, когда я признался вам, кто я такой?
— Я сказал вам: «Сделаем все возможное, чтобы ее спасти».
— А что вы скажете сегодня?
— О, сегодня я повторю это от всего сердца.
— Так знайте же, для того я и здесь, — отвечал мнимый американец.
— А я питаю надежду спасти ее нынешней ночью, — сказал кавалер.
— Согласны ли вы держать меня в курсе ваших действий?
— Обещаю.
— А теперь, раз вы меня не узнали, скажите, кто вас ко мне направил?
— Наследный принц. Пошел слух, будто вы привезли весьма важные известия, и принц послал меня к вам с приказом препроводить вас к королю. Вам претит быть представленным его величеству?
— Мне ничего не претит, если это может сослужить службу нашим планам, и я буду только рад случаю отвлечь внимание полиции от истинной цели моего прибытия сюда. Впрочем, сомневаюсь, что в такой роли и в подобном платье можно узнать брата Джузеппе, хирурга из монастыря Монтекассино. Полиции и в голову не придет, что он собирается делать в Палермо.
— Тогда послушайте меня.
— Слушаю.
— Пока вы вместе с наследным принцем отправитесь во дворец, пока вас будет принимать король, я, с разрешения полиции, проникну к узнице. Я поделюсь с нею одним планом, который сегодня возник у нас с герцогом и герцогиней Калабрийскими. Если план наш удастся осуществить, я вечером вам его открою, и тогда вам не придется более ничего делать: несчастная будет спасена, смертную казнь ей заменит изгнание. А изгнание было бы для нее счастьем, так что помоги ей Бог быть изгнанной! Если же наш план рухнет, прямо говорю вам, у нее останется только одна надежда — на вас. И тогда вы скажете мне, что от меня требуется: деятельная помощь или просто молитва, — вы имеете право требовать все что угодно. Ради ее счастья я уже пожертвовал своим счастьем и готов пожертвовать жизнью ради ее жизни.
— О да. Мы это знаем: вы ангел самопожертвования.
— Я делаю то, что обязан делать. Ведь в этом самом городе я принял на себя обязательство, которое исполняю ныне. А теперь условимся: вы выйдете из дворца приблизительно в то же время, когда я выйду из тюрьмы; кто освободится первый, подождет другого на площади Четырех углов.
— Хорошо.
— Тогда едем.
— Только отдам одно распоряжение, и я к вашим услугам.
Читатель понимает, что, когда кавалер поднимался на палубу, деликатность побудила Сальвато удалиться, но отец его догадывался, в какой он должен быть тревоге, и хотел, перед тем как покинуть шхуну, рассказать ему о положении вещей, с которым сам он был знаком весьма поверхностно.
Итак, все складывалось к лучшему: Луиза была в тюрьме, но жива, кавалер Сан Феличе, герцог и герцогиня Ка-лабрийские составили заговор в ее пользу.
Трудно было предположить, что при таких покровителях ее не удастся спасти.
А если бы и не удалось, то он, Сальвато, здесь и вместе с отцом предпримет какой-нибудь отчаянный шаг, вроде того, что привел к спасению его самого.
Джузеппе Пальмиери вернулся на палубу, кавалер уже ждал его в своей лодке. Мнимый капитан на американском диалекте отдал несколько приказаний своим матросам и сел в лодку радом с кавалером.
Мы уже видели, что произошло во дворце, какую весть принес владелец шхуны; нам остается взглянуть, что делалось в это время в тюрьме, и выяснить, какой план составили кавалер и его могущественные покровители — герцог и герцогиня Калабрийские.
Ровно в десять часов кавалер постучал в ворота крепости.
Мы не случайно употребили слово «крепость»: несчастная Луиза была заточена не в обыкновенную тюрьму, а в донжон для государственных преступников.
Кавалера проводили к коменданту. Военные люди по большей части свободны от тех мелких страстей, которые в гражданских тюрьмах служат утолению ненависти власть имущих. Полковник, исполнявший обязанности коменданта крепости, вежливо принял прибывшего, ознакомился с выданным ему разрешением на свидание с арестованной, вызвал главного тюремщика и приказал ему отвести посетителя к ней в камеру.
Потом, заметив, что разрешение выдано по просьбе принца, он понял, что Сан Феличе, должно быть, свой человек во дворце.
— Прошу ваше превосходительство, — сказал он, прощаясь с кавалером, — передать мой поклон и уважение его королевскому высочеству.
Кавалер, тронутый тем, что встретил такую учтивость там, где боялся натолкнуться на грубость, обещал не только исполнить поручение, но и рассказать принцу, как внимательно комендант отнесся к его протеже.
Главный тюремщик, со своей стороны, увидев, как вежливо комендант говорил с кавалером, решил, что тот очень важная особа, и поторопился, всячески выражая свое почтение, проводить его в камеру Луизы, расположенную на третьем этаже одной из башен.
Поднимаясь по лестнице, кавалер чувствовал, как сердце его сжимается все сильнее. Ведь нам известно, что он не виделся с Луизой со дня судебного заседания; теперь он с глубоким волнением ждал встречи с ней. Очутившись перед дверью камеры в тот миг, когда тюремщик уже вставлял ключ в замок, кавалер положил ему руку на плечо и шепнул:
— Пожалуйста, друг, подождите минуту. Тюремщик остановился. Кавалер прислонился к стене: у него подкашивались ноги.
Но в одиночестве, в ночной тиши все чувства заключенных необычайно обостряются. Луиза услышала шаги на лестнице и поняла, что кто-то подходит к ее двери.
В этот час тюрьму обыкновенно не посещали. Охваченная беспокойством, узница встала с постели, на которой она лежала не раздеваясь; насторожив слух и вытянув вперед руки, она приблизилась к двери в надежде уловить хоть какой-нибудь звук, который позволил бы ей догадаться, с какой целью ее намереваются посетить среди ночи.
Она знала, что до родов жизнь ее оберегает ангел-хранитель, которого она носила в своем чреве, но с ужасом считала дни: уже кончался седьмой месяц.
Пока кавалер, прислонившись к стене и прижав руку к груди, пытался успокоить бурно колотившееся сердце, она, стоя по другую сторону двери, прислушивалась, задыхаясь от тревоги.
Кавалер понял, что не может долго оставаться в таком положении. Он призвал на помощь все свои силы и довольно твердым голосом сказал тюремщику:
— А теперь, мой друг, открывайте.
При этих словах кавалеру почудилось будто бы слабое восклицание за дверью, сейчас же заглушённое скрежетом ключа в замке.
Дверь отворилась. Кавалер ступил на порог.
В двух шагах от него стояла на коленях Луиза, с распущенными волосами, с протянутыми руками, похожая на «Магдалину» Кановы, вся белая в лунном свете, падавшем из зарешеченного, но не закрытого стеклом окна.
Она узнала голос мужа и ждала в той позе, в какой женщина, взятая в прелюбодеянии, ожидала Иисуса Христа.
Кавалер тоже невольно вскрикнул, поднял ее и, полубесчувственную, отнес на руках в постель.
Тюремщик сказал, затворяя за собою дверь:
— Когда ваше превосходительство услышит, что пробило одиннадцать…
— Хорошо, — перебил его Сан Феличе, не дав ему окончить фразу.
Камера погрузилась в полумрак, только лунный луч, следуя движению ночного светила, медленно приближался к супругам.
Нам следовало бы сказать — к отцу и дочери, потому что не могло быть более чистого отцовского поцелуя, чем тот, что запечатлел Лучано на бледном челе Луизы; не могло быть более чистого дочернего объятия, чем то, в котором дрожащие руки Луизы сжимали Лучано.
Ни тот ни другая не могли выговорить ни слова, слышны были только заглушённые рыдания.
Кавалер понял, что Луиза плачет не только от стыда. Она со дня судилища не виделась с Сальвато, она слышала, как ему объявили смертный приговор, и не знала, что с ним сталось.
Из утонченной деликатности она не смела спрашивать, а кавалер не смел отвечать на ее невысказанный вопрос.
И вдруг дитя так сильно повернулось в утробе охваченной отчаянием матери, что Луиза вскрикнула.
Кавалер почувствовал движение ребенка и задрожал с головы до ног, но тут же мягко, как всегда, сказал:
— Успокойся, невинное создание, отец твой жив, свободен, и ему не угрожает никакая опасность.
— О Лучано! Лучано! — воскликнула Луиза, соскользнув к его ногам.
Но кавалер живо продолжал:
— Я не за тем сюда пришел, я пришел поговорить с тобою о тебе, дорогое мое дитя.
— Обо мне?
— Да, мы хотим тебя спасти, возлюбленная моя дочь. Луиза покачала головой, как бы говоря, что это невозможно.
— Знаю, — продолжал Сан Феличе, — король осудил тебя на смерть, но у нас есть средство добиться твоего помилования.
— Моего помилования! — повторила Луиза. — Вы знаете средство добиться помилования?..
И она снова отрицательно покачала головой.
— Да, — настаивал Сан Феличе. — И я скажу тебе, какое это средство. Принцесса беременна.
— Счастливая мать! — воскликнула Луиза. — Она не ждет с ужасом того дня, когда сможет поцеловать свое дитя!
И она откинулась назад, ломая руки и задыхаясь от рыданий.
— Погоди, успокойся, — сказал кавалер, — и молись за здравие ее и ребенка: день разрешения принцессы от бремени станет днем твоей свободы.
— Я слушаю вас, — промолвила Луиза, уронив голову на грудь мужа.
— Ты знаешь, — продолжал Сан Феличе, — что, когда наследная принцесса Неаполя рождает на свет сына, она имеет право просить о помиловании трех осужденных, и ей никогда не отказывают.
— Да, знаю.
— Так вот, в тот день, когда наследная принцесса разрешится от бремени, она вместо трех попросит помиловать только одного человека — тебя.
— А если родится девочка? — возразила Луиза.
— Девочка! Девочка! — воскликнул Сан Феличе, которому не приходила в голову такая мысль. — Это невозможно! Бог этого не допустит!
— Допустил же Бог неправый суд надо мною, — сказала Луиза, страдальчески улыбаясь.
— Это испытание! — вскричал кавалер Сан Феличе. — Мы живем в юдоли испытаний.
— Значит, такова ваша единственная надежда? — спросила Луиза.
— Увы, да! — отвечал Сан Феличе. — Но все равно! Смотри (он вытащил из кармана бумагу), вот прошение, составленное герцогом Калабрийским и переписанное рукою его жены; подпиши его, и будем надеяться на Бога.
— Но у меня нет ни пера, ни чернил.
— У меня есть, — отвечал кавалер.
И, вынув из кармана чернильницу, он обмакнул в нее перо. Потом, поддерживая Луизу, подвел ее к окну, чтобы она могла подписать бумагу, пользуясь лунным светом.
Луиза подписала.
— Возьми! — сказал он, поднимая голову. — Оставляю тебе чернила, перо и тетрадь: ты найдешь, куда их спрятать, они могут еще тебе понадобиться.
— Да, да, дайте их мне, мой друг! — подхватила Луиза. — Как же вы добры, как вы обо всем подумали! Но что с вами? Куда вы смотрите?
И верно, сквозь двойную решетку окна кавалер пристально разглядывал видимую отсюда часть порта.
В тридцати или сорока метрах от подножия башни качалась на волнах шхуна капитана Скиннера.
— Божье чудо! — прошептал кавалер. — Я, право, начинаю думать, что именно ему предназначенно спасти тебя.
По палубе вдоль и поперек прохаживался какой-то человек и время от времени так поглядывал на форт, словно пытался взглядом проникнуть сквозь стены.
В этот миг заскрежетал ключ в дверном замке: пробило одиннадцать. Кавалер взял обеими руками голову Луизы, повернул к окну и направил ее взгляд на палубу шхуны.
— Видишь ты этого человека? — тихо спросил он.
— Да, вижу. И что же?
— Так вот, Луиза, это он.
— Кто он? — спросила молодая женщина, вся дрожа.
— Тот, кто спасет тебя, если я не смогу этого сделать. Но я спасу тебя, спасу! — воскликнул он и покрыл глаза ее и лоб горячими поцелуями.
Кавалер бросился вон из камеры. Но как захлопнулась за ним дверь, Луиза уже не слышала.
Вся душа ее сосредоточилась в глазах: она пожирала взглядом человека, который прохаживался по палубе шхуны.
CLXXXVI. МЕЛКИЕ ПРОИСШЕСТВИЯ ВОКРУГ ВЕЛИКИХ СОБЫТИЙ
Кавалер бежал вниз по лестнице так стремительно, словно был день, а не ночь, и, не обращая внимания на главного тюремщика, все твердил: «Я спасу ее, спасу!» Но в коридоре стояла беспросветная тьма, сюда не проникал даже свет луны, озарявшей камеру Луизы, так что кавалер был вынужден остановиться и все же подождать тюремщика с его фонарем.
Тот проводил кавалера до выхода, оказывая ему такое же почтение, как и при его прибытии, поэтому, выйдя во двор, Сан Феличе опустил руку в карман, вынул несколько золотых монет и протянул тюремщику.
Тюремщик с меланхолическим видом принял деньги и покачал головой.
— Друг мой, — сказал кавалер, — я знаю, это очень мало, но я о тебе еще вспомню, будь спокоен, но только при условии, что ты будешь оказывать всяческое внимание бедной женщине, твоей узнице.
— Я не жалуюсь, ваше превосходительство, мне довольно и того, что вы дали! — возразил тюремщик. — Но если бы вы пожелали, вы одним словом сделали бы для меня больше, чем все, что я могу сделать для вас.
— Что же я могу для тебя сделать?
— У меня есть сын, ваше превосходительство, и вот уже целый год я напрасно стараюсь устроить его на должность тюремщика в эту крепость. Если бы он был назначен, я нарочно приставил бы его для услуг к упомянутой даме, а то ведь самому мне недосуг ею заниматься, я же обязан вести общий надзор.
— Лучшего и желать нельзя, — отвечал Сан Феличе, тотчас же сообразивший, какую пользу можно извлечь, снискав такую признательность низшего служащего. — А от кого зависит это назначение?
— От начальника полиции.
— Ты к нему уже обращался?
— Да. Но, понимаете, ваше превосходительство, надо было… (он сделал пальцами движение, будто считал деньги), а я небогат.
— Хорошо. Напиши прошение и пришли мне.
— Ваше превосходительство, — сказал главный тюремщик, вытаскивая из кармана бумагу, — пока вы были в камере у арестованной, я уже составил прошение, подумав, что вы окажете мне такую милость и соблаговолите помочь…
— Да, я займусь этим, друг мой, — сказал кавалер, — и сделаю все, что от меня зависит, чтобы твое желание было исполнено. Если я тебе понадоблюсь, приходи к его высочеству герцогу Калабрийскому и спроси кавалера Сан Феличе.
Положив прошение в карман, кавалер распрощался со своим подопечным, вышел из крепости и направился к площади Четырех кантонов, где, как мы помним, у него была назначена встреча с мнимым американским капитаном.
Тот уже ждал кавалера и, заметив его, торопливо шагнул навстречу.
Они стали расспрашивать друг друга.
Джузеппе Пальмиери рассказал о своем посещении королевской четы, очень довольный оказанным ему приемом, а главное, уверенный теперь, что может спокойно оставаться на выбранной стоянке, то есть в ближайшем соседстве с крепостью.
Кавалер же поделился своим планом спасения Луизы и для верности дал ему прочитать прошение о помиловании, составленное герцогом Калабрийским.
Джузеппе Пальмиери приблизился к лампаде, горевшей перед изображением Мадонны, и начал читать; но по рассеянности кавалер дал ему вместо герцогского ходатайства прошение, написанное главным тюремщиком.
Не такой был человек Джузеппе, чтобы упустить малейшее обстоятельство, могущее оказаться полезным. Он прежде всего заметил адрес будущего тюремщика: «Тонино Монти, улица Салюте, № 7» — и, возвращая прошение кавалеру, сказал:
— Вы ошиблись бумагой.
Кавалер порылся в кармане и действительно обнаружил там ходатайство, взамен которого он дал прошение главного тюремщика.
Джузеппе Пальмиери прочитал вторую бумагу еще внимательнее, чем первую.
— Да, конечно, если у Фердинанда есть сердце, тут может представиться возможность. Но сомневаюсь, чтобы оно у него было, — сказал он и вернул ходатайство кавалеру. — Когда, по вашим расчетам, может произойти разрешение от бремени принцессы?
— Она ожидает родов со дня на день.
— Будем ждать вместе с ней. Но что, если король ей откажет или она родит девочку?
— Тогда вы получите это самое прошение разорванным на куски в знак того, что пришла ваша очередь действовать, поскольку у нас не осталось надежды; либо же одно-единственное слово «Спасена!» скажет вам все. Но обещайте мне, что до тех пор не станете ничего предпринимать.
— Обещаю, но позвольте мне выяснить, в какой стороне крепости находится камера узницы?
Кавалер схватил собеседника за руку и сжал ее с лихорадочной энергией.
— Молодость всесильна в глазах Господа, — сказал он. — Ее окно выходит прямо на шхуну «Ранер».
И он поспешно удалился, закрывая лицо плащом.
Кавалер и на этот раз не ошибся: симпатические флюиды молодости пересеклись с магнетическими токами влюбленных. Едва Сан Феличе покинул камеру Луизы, указав ей на человека, задумчиво гулявшего по палубе шхуны в полукабельтове от подножия крепости, как Сальвато — ибо то был он собственной персоной — почудилось, будто , ночной бриз доносит к нему его имя.
Он поднял голову, ничего не увидел и подумал, что ошибся.
Но ухо его вторично уловило тот же звук.
Тогда он сосредоточил взгляд на темном отверстии, которое вырисовывалось на серой стене, и смутно различил, как чья-то рука машет платком из-за прутьев решетки.
Из груди его вырвался крик в ответ на зов сердца узницы, и на волнах ветра затрепетали три слога: «Лу-и-за!»
Рука выронила платок, он проплыл в воздухе и опустился у самой стены. Сальвато из осторожности с минуту подождал, огляделся вокруг, чтобы убедиться, что никто не видел происшедшего, потом, ничего не говоря экипажу шхуны, спустил на воду ялик и, подражая движениям рыбака, тянущего лесу, стал приближаться к песчаному краю берега.
Между водой и стеной было метров двенадцать, и по счастливой случайности часового здесь не оказалось.
Сальвато причалил к берегу, одним прыжком очутился у стены, подобрал платок и вернулся в лодку.
Едва он сел на свое место, как послышались шаги патрульных; тогда он спрятал платок на груди и, вместо того чтобы грести прочь от набережной, что могло бы вызвать подозрения, остался на месте и начал водить лесой сверху вниз, как это делают со снастью в несколько крючков.
Патруль показался из-за башни, от солдат отделился сержант и подошел к лодке.
— Что ты тут делаешь? — спросил он у Сальвато, одетого простым матросом.
Тот заставил повторить вопрос, словно не понял его, а потом ответил с резким английским акцентом:
— Разве вы не видите? Ужу рыбу.
Хоть сицилийцы и ненавидели англичан, все же присутствие Нельсона обязывало проявлять к ним определенное уважение, какое они не оказывали лицам других наций. Начальник патрульного отряда сказал:
Тот проводил кавалера до выхода, оказывая ему такое же почтение, как и при его прибытии, поэтому, выйдя во двор, Сан Феличе опустил руку в карман, вынул несколько золотых монет и протянул тюремщику.
Тюремщик с меланхолическим видом принял деньги и покачал головой.
— Друг мой, — сказал кавалер, — я знаю, это очень мало, но я о тебе еще вспомню, будь спокоен, но только при условии, что ты будешь оказывать всяческое внимание бедной женщине, твоей узнице.
— Я не жалуюсь, ваше превосходительство, мне довольно и того, что вы дали! — возразил тюремщик. — Но если бы вы пожелали, вы одним словом сделали бы для меня больше, чем все, что я могу сделать для вас.
— Что же я могу для тебя сделать?
— У меня есть сын, ваше превосходительство, и вот уже целый год я напрасно стараюсь устроить его на должность тюремщика в эту крепость. Если бы он был назначен, я нарочно приставил бы его для услуг к упомянутой даме, а то ведь самому мне недосуг ею заниматься, я же обязан вести общий надзор.
— Лучшего и желать нельзя, — отвечал Сан Феличе, тотчас же сообразивший, какую пользу можно извлечь, снискав такую признательность низшего служащего. — А от кого зависит это назначение?
— От начальника полиции.
— Ты к нему уже обращался?
— Да. Но, понимаете, ваше превосходительство, надо было… (он сделал пальцами движение, будто считал деньги), а я небогат.
— Хорошо. Напиши прошение и пришли мне.
— Ваше превосходительство, — сказал главный тюремщик, вытаскивая из кармана бумагу, — пока вы были в камере у арестованной, я уже составил прошение, подумав, что вы окажете мне такую милость и соблаговолите помочь…
— Да, я займусь этим, друг мой, — сказал кавалер, — и сделаю все, что от меня зависит, чтобы твое желание было исполнено. Если я тебе понадоблюсь, приходи к его высочеству герцогу Калабрийскому и спроси кавалера Сан Феличе.
Положив прошение в карман, кавалер распрощался со своим подопечным, вышел из крепости и направился к площади Четырех кантонов, где, как мы помним, у него была назначена встреча с мнимым американским капитаном.
Тот уже ждал кавалера и, заметив его, торопливо шагнул навстречу.
Они стали расспрашивать друг друга.
Джузеппе Пальмиери рассказал о своем посещении королевской четы, очень довольный оказанным ему приемом, а главное, уверенный теперь, что может спокойно оставаться на выбранной стоянке, то есть в ближайшем соседстве с крепостью.
Кавалер же поделился своим планом спасения Луизы и для верности дал ему прочитать прошение о помиловании, составленное герцогом Калабрийским.
Джузеппе Пальмиери приблизился к лампаде, горевшей перед изображением Мадонны, и начал читать; но по рассеянности кавалер дал ему вместо герцогского ходатайства прошение, написанное главным тюремщиком.
Не такой был человек Джузеппе, чтобы упустить малейшее обстоятельство, могущее оказаться полезным. Он прежде всего заметил адрес будущего тюремщика: «Тонино Монти, улица Салюте, № 7» — и, возвращая прошение кавалеру, сказал:
— Вы ошиблись бумагой.
Кавалер порылся в кармане и действительно обнаружил там ходатайство, взамен которого он дал прошение главного тюремщика.
Джузеппе Пальмиери прочитал вторую бумагу еще внимательнее, чем первую.
— Да, конечно, если у Фердинанда есть сердце, тут может представиться возможность. Но сомневаюсь, чтобы оно у него было, — сказал он и вернул ходатайство кавалеру. — Когда, по вашим расчетам, может произойти разрешение от бремени принцессы?
— Она ожидает родов со дня на день.
— Будем ждать вместе с ней. Но что, если король ей откажет или она родит девочку?
— Тогда вы получите это самое прошение разорванным на куски в знак того, что пришла ваша очередь действовать, поскольку у нас не осталось надежды; либо же одно-единственное слово «Спасена!» скажет вам все. Но обещайте мне, что до тех пор не станете ничего предпринимать.
— Обещаю, но позвольте мне выяснить, в какой стороне крепости находится камера узницы?
Кавалер схватил собеседника за руку и сжал ее с лихорадочной энергией.
— Молодость всесильна в глазах Господа, — сказал он. — Ее окно выходит прямо на шхуну «Ранер».
И он поспешно удалился, закрывая лицо плащом.
Кавалер и на этот раз не ошибся: симпатические флюиды молодости пересеклись с магнетическими токами влюбленных. Едва Сан Феличе покинул камеру Луизы, указав ей на человека, задумчиво гулявшего по палубе шхуны в полукабельтове от подножия крепости, как Сальвато — ибо то был он собственной персоной — почудилось, будто , ночной бриз доносит к нему его имя.
Он поднял голову, ничего не увидел и подумал, что ошибся.
Но ухо его вторично уловило тот же звук.
Тогда он сосредоточил взгляд на темном отверстии, которое вырисовывалось на серой стене, и смутно различил, как чья-то рука машет платком из-за прутьев решетки.
Из груди его вырвался крик в ответ на зов сердца узницы, и на волнах ветра затрепетали три слога: «Лу-и-за!»
Рука выронила платок, он проплыл в воздухе и опустился у самой стены. Сальвато из осторожности с минуту подождал, огляделся вокруг, чтобы убедиться, что никто не видел происшедшего, потом, ничего не говоря экипажу шхуны, спустил на воду ялик и, подражая движениям рыбака, тянущего лесу, стал приближаться к песчаному краю берега.
Между водой и стеной было метров двенадцать, и по счастливой случайности часового здесь не оказалось.
Сальвато причалил к берегу, одним прыжком очутился у стены, подобрал платок и вернулся в лодку.
Едва он сел на свое место, как послышались шаги патрульных; тогда он спрятал платок на груди и, вместо того чтобы грести прочь от набережной, что могло бы вызвать подозрения, остался на месте и начал водить лесой сверху вниз, как это делают со снастью в несколько крючков.
Патруль показался из-за башни, от солдат отделился сержант и подошел к лодке.
— Что ты тут делаешь? — спросил он у Сальвато, одетого простым матросом.
Тот заставил повторить вопрос, словно не понял его, а потом ответил с резким английским акцентом:
— Разве вы не видите? Ужу рыбу.
Хоть сицилийцы и ненавидели англичан, все же присутствие Нельсона обязывало проявлять к ним определенное уважение, какое они не оказывали лицам других наций. Начальник патрульного отряда сказал: