Дюма Александр. Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Том 3

   — Ну, — торопил д'Артаньян, — вы его видите?
   — Да, это человек в сером платье.
   — Что же вы скажете по этому поводу?
   — То, что я знаю о нем не слишком уж много; повторяю, это человек в сером платье, покидающий в данную минуту карету, вот и все.
   — Я готов биться об заклад! Это — он.
   — Кто же?
   — Арамис.
   — Арамис арестован? Немыслимо!
   — Я вовсе не утверждаю, что он арестован; ведь он один, никто не сопровождает его, и к тому же он приехал на своих лошадях.
   — В таком случае что он тут делает?
   — О, он коротко знаком с господином Безмо, комендантом Бастилии, сказал д'Артаньян, и в тоне его почувствовалась досада. — Черт подери, мы приехали в самое время.
   — Почему?
   — Чтобы встретиться с ним.
   — Что до меня, то я весьма сожалею об этом. Во-первых, потому, что Арамис огорчится, увидав меня при таких обстоятельствах, и, во-вторых, его огорчит, что мы увидели его здесь.
   — Ваше рассуждение безупречно.
   — К несчастью, когда встречаешься с кем-нибудь в этой крепости, отступить невозможно, сколько бы ты ни желал избегнуть свидания.
   — Послушайте, Атос, мне пришла в голову мысль: нужно избавить Арамиса от огорчения, о котором вы только что говорили.
   — Но как это сделать?
   — Я вам сейчас расскажу… а впрочем, предоставьте мне объяснить ему наше посещение крепости на мой собственный лад; я отнюдь не побуждаю вас лгать, для вас это было бы невыполнимо.
   — Но что же я должен сделать?
   — Знаете что, я буду лгать за двоих; с характером и повадками уроженца Гаскони это не так уж трудно.
   Атос рассмеялся. Карета остановилась у того же подъезда, где и карета, доставившая Арамиса, то есть, как мы уже указали, у порога управления коменданта.
   — Итак, решено? — вполголоса спросил д'Артаньян, обращаясь к Атосу.
   Атос выразил свое согласие кивком головы. Они стали подниматься по лестнице. Если кого-нибудь удивит, что д'Артаньян и Атос с такою легкостью проникли в Бастилию, то мы посоветуем такому читателю вспомнить, что при въезде, то есть у наиболее тщательно охраняемых крепостных ворот, д'Артаньян сказал часовому, что привез государственного преступника, тогда как у третьих ворот, то есть уже во внутреннем дворе крепости, он ограничился тем, что небрежно обронил: «К господину Безмо».
   И часовой тотчас же пропустил их к Безмо. Спустя несколько минут они оказались в комендантской столовой, и первым, кто попался на глаза д'Артаньяну, был Арамис, сидевший рядом с Безмо и дожидавшийся обеда, лакомый запах которого распространялся по всей квартире.
   Если д'Артаньян притворился, что изумлен этой встречей, то Арамису не было надобности изображать изумление: оно было искренним. При виде обоих друзей он вздрогнул и явственно выдал свое волнение.
   Атос и д'Артаньян между тем принялись как ни в чем не бывало здороваться с хозяином и Арамисом, и Безмо, удивленный и озадаченный присутствием этих трех гостей, начал всячески обхаживать их.
   — По какому случаю? — спросил Арамис.
   — С тем же вопросом и мы обращаемся к вам, — ответил ему д'Артаньян.
   — Уж не садимся ли мы все трое в тюрьму? — воскликнул Арамис нарочито весело.
   — Да, да! — заметил д'Артаньян. — От этих стен и в самом деле чертовски разит тюрьмой. Господин Безмо, вы, разумеется, помните, что приглашали меня обедать?
   — Я?! — вскричал пораженный Безмо.
   — Черт возьми! Да вы, никак, с облаков свалились! Неужели вы успели забыть о своем приглашении?
   Безмо побледнел, покраснел, взглянул на Арамиса, который, в свою очередь, смотрел на него в упор, и кончил тем, что пробормотал:
   — Конечно, я просто в восторге… но… честное слово… я совершенно не помню… Ах, до чего же у меня слабая память!
   — Но я, кажется, виноват перед вами, — сказал д'Артаньян с притворным раздражением в голосе.
   — Виноваты! Но в чем же?
   — В том, что вспомнил о вашем приглашении пообедать. Разве не так?
   Безмо бросился к нему и торопливо заговорил:
   — Не обижайтесь, дорогой капитан. У меня самая плохая голова во всем королевстве. Отнимите у меня моих голубей и мою голубятню — и я не стою самого последнего новобранца.
   — Наконец-то вы, кажется, начали вспоминать, — произнес заносчиво д'Артаньян.
   — Да, да, — ответил нерешительно комендант, — вспоминаю.
   — Это было у короля. Вы мне рассказали — не знаю уж что — про ваши счеты с господами Лувьером и Трамбле.
   — Да, — да, конечно.
   — И про благоволение к вам господина д'Эрбле.
   — А! — вскричал Арамис, устремив пристальный взгляд прямо в глаза несчастного коменданта. — А между тем вы жаловались на свою память, господин де Безмо.
   Безмо перебил мушкетера:
   — Ну как же! Конечно, вы правы. Я как сейчас вижу себя вместе с вами у короля. Тысяча извинений!
   Но заметьте, дорогой господин д'Артаньян, и в этот час, и в любой другой, званый или незваный, вы в моем доме — хозяин, вы и господин д'Эрбле, ваш друг, — сказал он, повернувшись к епископу, — и вы, сударь, — с поклоном добавил он, обращаясь к Атосу.
   — Я так всегда и считал, — ответил д'Артаньян. — Вот почему я и приехал. Будучи этим вечером свободен от службы в королевском дворце, я решил заехать к вам запросто и по дороге встретился с графом.
   Атос поклонился.
   — Граф, только что посетивший его величество, вручил мне приказ, требующий срочного исполнения. Мы были совсем близко от вас. Я решил все же повидаться с вами, хотя бы лишь для того, чтобы пожать вашу руку и представить вам графа, о котором вы с такой похвалой отзывались у короля в тот самый вечер, когда…
   — Прекрасно, прекрасно! Граф де Ла Фер, не так ли?
   — Он самый.
   — Добро пожаловать, граф.
   — И он останется с вами обедать. А я, бедная гончая, я должен мчаться по делам службы. Какие же вы счастливые смертные, вы, но не я! — добавил д'Артаньян, вздыхая с такой силою, с какою мог бы вздохнуть разве только Портос.
   — Значит, вы уезжаете? — воскликнули в один голос Арамис и Безмо, которых обрадовала приятная неожиданность.
   Это не ускользнуло от д'Артаньяна.
   — Я оставляю вместо себя благородного и любезного сотрапезника, — закончил д'Артаньян.
   И он слегка коснулся плеча Атоса, которого также удивило внезапное решение д'Артаньяна и который не смог скрыть изумления. Это, в свою очередь, было замечено Арамисом, но не Безмо, так как последний не отличался такой догадливостью, как трое друзей.
   — Итак, мы лишаемся вашего общества, — снова заговорил комендант.
   — Я отлучусь на час или, самое большее, полтора.
   К десерту я снова буду у вас.
   — В таком случае мы подождем, — пообещал Безмо.
   — Не надо, прошу вас. Вы поставите меня в крайне неловкое положение.
   — Но вы все же вернетесь? — спросил Атос с сомнением в голосе.
   — Разумеется, — сказал д'Артаньян, многозначительно пожимая ему на прощание руку.
   И он едва слышно добавил:
   — Ждите меня, Атос, будьте непринужденны. И, бога ради, не говорите о деле, которое привело нас с вами в Бастилию.
   Новое рукопожатие подтвердило графу, что он должен быть молчалив и непроницаем.
   Безмо проводил д'Артаньяна до самых дверей.
   Арамис, решив заставить Атоса заговорить, осыпал его кучей любезностей, но всякая добродетель Атоса была добродетелью высшей марки. Если б потребовалось, он мог бы сравняться в красноречии с лучшими ораторами на свете; но при случае он предпочел бы скорей умереть, чем произнести хоть один-единственный слог.
   Д'Артаньян уехал. Не прошло и десяти минут, как трое оставшихся сотрапезников уселись за стол, ломившийся от самых роскошных яств. Всевозможные жаркие, закуски, соленья, бесконечные вина сменяли друг друга на этом столе, оплачиваемом королевской казной с такой беспримерной щедростью, что Кольбер мог бы легко урезать две трети расходов, и никто в Бастилии от этого не отощал бы.
   Только Безмо ел и пил в свое удовольствие. Арамис ни от чего не отказывался; он отведывал всего понемножку. Что до Атоса, то после супа и трех необременительных блюд он больше ни к чему не притрагивался.
   Разговор был таким, каким может быть разговор между тремя собеседниками столь различного душевного склада, с такими несхожими мыслями и заботами.
   Арамис снова и снова возвращался к вопросу о том, по какой странной случайности Атос остался у Безмо, когда д'Артаньяна там не было, и почему тут не было д'Артаньяна, раз оставался Атос. Атос постиг ум Арамиса до тонкостей; он знал, что тот вечно что-то устраивает и затевает, вечно плетет сети каких-то интриг; рассмотрев хорошенько своего давнего друга, он понял, что и на этот раз Арамис увлечен весьма важными планами. Вслед за ним и Атос углубился в размышления о себе и не раз сам себя спрашивал, почему д'Артаньян столь неожиданно и поспешно покинул Бастилию, оставив там привезенного им заключенною, без соблюдения необходимых формальностей.
   Но не на этих действующих лицах повести остановим мы наше внимание.
   Мы покинем их за столом, перед остатками каплунов, дичи и рыбы, изуродованных ножом рачительного Безмо. Мы отправимся по следам д'Артаньяна, который, вскочив в ту же карету, что привезла его вместе с Атосом, крикнул в самое ухо кучеру:
   — К королю, и пусть мостовая запылает под нами!

Глава 24. О ТОМ, ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ЛУВРЕ, ПОКА УЖИНАЛИ В БАСТИЛИИ

   Как мы видели в одной из предшествующих глав, де Сент-Эньян выполнил поручение, которое король дал ему к Лавальер, но, несмотря на все свое красноречие, он не мог убедить юную девушку в том, что в лице короля у нее достаточно могущественный защитник и что она не нуждается больше ни в чьей помощи.
   При первых же словах королевского фаворита, сообщившего о раскрытии ее тайны, Луиза разразилась рыданиями и отдалась своему горю, которое король счел бы оскорбительным для себя, если б мог наблюдать за ним хотя бы уголком глаза. Де Сент-Эньян, выполняя обязанности посла, обиделся за своего господина и вернулся к нему с отчетом обо всем, что видел и слышал. Здесь-то мы и находим его в большом волнении перед еще более взволнованным королем.
   — Но что же она наконец решила? — спросил Людовик. — Что же она решила? Увижу ли я ее, по крайней мере, до ужина? Придет ли она или мне самому надо отправиться к ней?
   — Мне кажется, государь, что, если ваше величество желаете увидеться с ней, вам придется сделать не только первый шаг по направлению к ней, но и проделать весь путь.
   — Ничего для меня! Выходит, что этот Бражелон ей очень и очень по сердцу? — пробормотал Людовик XIV сквозь зубы.
   — О ваше величество, этого быть не может; мадемуазель де Лавальер любит вас, любит всем сердцем. Ведь вы знаете, что Бражелон принадлежит к той суровой породе людей, которые разыгрывают из себя римских героев.
   Король улыбнулся. Он знал, что это значит, — ведь он только что расстался с Атосом.
   — Что же касается мадемуазель де Лавальер, то она была воспитана на половине вдовствующей принцессы, то есть уединенно и в строгости. Жених и невеста обменялись клятвами пред луною и звездами, и теперь, государь, чтобы разрушить этот союз, нужен сам дьявол.
   Де Сент-Эньян надеялся развеселить короля, но добился обратного улыбка Людовика сменилась полной серьезностью. Он уже почувствовал то, о чем Атос говорил д'Артаньяну: раскаянье. Он думал о том, что молодые люди любили друг друга и поклялись в верности; что один из них сдержал свое слово, а другая — слишком честна и бесхитростна, чтобы не терзаться из-за своей измены.
   И вместе с раскаяньем сердце короля уколола ревность. Он не произнес больше ни слова и вместо того, чтобы отправиться к матери, к королеве или к принцессе и немного развлечься и посмешить дам, как он сам говорил об этом, он опустился в широкое кресло, сидя в котором его августейший отец, Людовик XIII, скучал вместе с Барада и Сен-Маром в течение стольких дней.
   Де Сент-Эньян понял, что развеселить короля сейчас невозможно. Он решился на крайнюю меру и произнес имя Луизы. Король поднял голову.
   — Как ваше величество предполагаете провести вечер? Надо ли предупредить мадемуазель де Лавальер?
   — Черт возьми! Она предупреждена, как мне кажется.
   — Устроим ли мы прогулку?
   — Мы только что возвратились с прогулки, — ответил король.
   — Что же мы станем делать, ваше величество?
   — Мечтать, де Сент-Эньян, мечтать каждый о своем. Когда мадемуазель де Лавальер достаточно оплачет то, что она оплакивает (в сердце короля все еще говорило раскаянье), тогда, быть может, она соблаговолит подать нам весть о себе.
   — Ах, ваше величество, как можете вы так неверно судить о столь преданном сердце?
   Король покраснел от досады, ревность начала мучить его. Де Сент-Эньян понимал, что положение усложняется, как вдруг раздвинулись складки портьеры. Король бросился к двери; первая его мысль была, что принесли записку от Лавальер. Но вместо посланца любви он увидел капитана мушкетеров, который молча застыл на порете.
   — Господин д'Артаньян! — сказал он. — Это вы!.. Ну как?
   Д'Артаньян посмотрел на де Сент-Эньяна. Глаза короля устремились в ту же сторону, что и глаза его капитана. Эти взгляды были бы ясны для всякого, тем более они были понятны де Сент-Эньяну. Придворный поклонился и вышел. Король и д'Артаньян остались наедине.
   — Итак, это сделано? — начал король.
   — Да, ваше величество, — серьезным тоном ответил капитан мушкетеров.
   — Сделано.
   Король умолк, он не находил нужных слов. Однако гордость не позволяла ему остановиться на сказанном. Если король принял решение, даже несправедливое, ему надо доказать всякому, кто присутствовал при том, как это решение принималось, и особенно себе самому, что он был прав, принимая его. Для этого существует лишь одно безотказно действующее средство, а именно — придумать вину для своей жертвы.
   Людовик, воспитанный Мазарини и Анной Австрийской, владел ремеслом короля лучше любого другого монарха. Он и на этот раз постарался представить доказательства этого. После непродолжительного молчания, во время которого он обдумывал про себя все то, что мы только что изложили, он небрежно бросил:
   — Что сказал граф?
   — Ничего, ваше величество.
   — Не дал же он арестовать себя молча?
   — Он сказал, что был готов к этому, ваше величество.
   Король вскинул голову и надменно произнес:
   — Полагаю, что граф де Ла Фер перестал разыгрывать из себя бунтаря?
   — Прежде всего, ваше величество, кого вы называете бунтарем? — спокойно спросил мушкетер. — Разве в глазах короля тот, кто не только дает себя запереть в Бастилию, но еще и сопротивляется тем, кто не хочет везти его в эту крепость, бунтарь?
   — Тем, кто не хочет везти его в крепость? — воскликнул король. — Капитан, что я слышу? Вы с ума сошли, что ли?
   — Не думаю, ваше величество.
   — Вы говорите о людях, которые не хотели арестовать графа де Ла Фер?..
   — Да, ваше величество.
   — Но кто эти люди?
   — Очевидно, те, на кого вашим величеством было возложено данное поручение, — сказал мушкетер.
   — Но ведь оно было возложено мною на вас, капитан! — закричал король.
   — Да, ваше величество, на меня.
   — И вы говорите, что, несмотря на мое приказание, вы имели намерение не брать под арест человека, который меня оскорбил?
   — Именно так, ваше величество.
   — О!
   — Больше того, я предложил графу сесть на коня, которого велел приготовить ему у заставы Конферанс.
   — С какой целью вы приготовили коня?
   — Для того, ваше величество, чтобы граф де Ла Фер мог доехать до Гавра, а оттуда перебраться в Англию.
   — В таком случае вы мне изменили, сударь! — воскликнул король в порыве неукротимой ярости.
   — Да, государь!
   На слова, произнесенные таким тоном, отвечать было нечего. Король встретил настолько упорное сопротивление, что оно поразило его.
   — Было ли у вас основание вести себя таким образом, господин д'Артаньян? — величественно спросил Людовик.
   — Я никогда не действую без оснований, ваше величество.
   — Но этим основанием не была дружба, единственное, что могло бы извинить вас, единственное, что могло бы иметь хоть какой-нибудь вес; ведь ваше положение в этом деле было исключительно благоприятным. Решать было предоставлено вам.
   — Мне, ваше величество?
   — Разве вы не имели выбора — арестовать графа де Ла Фер или отказаться от этого поручения?
   — Да, ваше величество, но…
   — Но что? — нетерпеливо перебил д'Артаньяна король.
   — Вы предупредили меня, ваше величество, что если я не арестую его, то его арестует начальник охраны.
   — Разве я не упростил для вас это дело? Ведь я не понуждал вас брать под арест вашего друга графа.
   — Для меня упростили, для моего друга — нет.
   — Почему?
   — Потому что он был бы все равно арестован либо мною, либо начальником вашей охраны.
   — Вот какова ваша преданность, сударь!.. Преданность, которая рассуждает, которая позволяет себе выбирать? Сударь, вы не солдат!
   — Я жду, чтобы ваше величество соблаговолили сказать, кто же я.
   — Вы — фрондер.
   — А так как Фронды больше не существует, то кто же я все-таки, государь…
   — Но если то, что вы говорите, — правда…
   — Я всегда говорю только правду.
   — Для чего же вы явились сюда? Я хочу знать об этом!
   — Я пришел сказать королю: государь, граф де Ла Фер в Бастилии…
   — Но к этому вы, оказывается, непричастны.
   — Это верно. Но раз он там, все же важно, чтоб ваше величество были об этом осведомлены.
   — Господин д'Артаньян, вы оказываете неуважение своему королю.
   — Ваше величество…
   — Господин д'Артаньян, предупреждаю вас, вы злоупотребляете терпением своего короля.
   — Напротив, ваше величество — Что это значит — напротив?
   — Я явился сюда, чтобы вы приказали арестовать и меня.
   — Арестовать вас?
   — Конечно Мой друг будет скучать в тюрьме, и я пришел просить ваше величество о разрешении составить ему компанию. Пусть ваше величество произнесет свое слово, и я сам себя арестую, ручаюсь, что для этого начальник охраны отнюдь не понадобится.
   Король бросился к письменному столу и схватил перо, чтобы написать приказ о заключении д'Артаньяна в Бастилию — Имейте в виду, сударь, что это навеки! — воскликнул он угрожающим тоном.
   — Еще бы, — сказал в ответ мушкетер, — после столь похвального поступка вы, разумеется, не посмеете посмотреть мне в глаза.
   Король резко отбросил перо.
   — Уходите! Уходите немедленно!
   — О нет, я останусь, с вашего позволения, государь!
   — Что это значит?
   — Ваше величество, я пришел спокойно переговорить с королем, к несчастью, король вспылил, но я скажу королю все, что почитаю своим долгом сказать ему.
   — В отставку, сударь, в отставку! — вскричал король.
   — Вы знаете, ваше величество, что меня не пугает отставка; ведь в Блуа, в тот самый день, когда вы отказали королю Карлу в миллионе, который дал ему после этого мой друг граф де Ла Фер, я уже обращался к вашему величеству с просьбой об отставке.
   — Хорошо, говорите, и покороче!
   — Нет, ваше величество, сейчас речь пойдет не об отставке. Вы взяли перо, чтоб отправить меня в Бастилию, почему вы меняете ваше решение.
   — Д'Артаньян! Гасконская голова! Кто же из нас король — вы или я?
   — К несчастью, ваше величество, вы…
   — Что означает ваше «к несчастью»?
   — Да, государь, к несчастью, ибо, если бы королем был я…
   — Если бы королем были вы, вы бы одобрили бунт шевалье д'Артаньяна, не так ли?
   — Разумеется — В самом деле. — И король пожал плечами.
   — И я сказал бы своему капитану мушкетеров, — продолжал д'Артаньян, я сказал бы ему, глядя на него человеческими глазами, а не горящими угольями: «Господин д'Артаньян, я забыл о том, что я — король Я спустился с трона, чтобы оскорбить дворянина»
   — Сударь, неужели вы думаете, что, превосходя своего друга в дерзостях, вы умаляете тем самым его вину.
   — О ваше величество, я пойду гораздо дальше его, и в этом повинны вы сами Я скажу вам то, чего не сказал бы этот наиделикатнейший из людей, государь, вы обрекли на заклание его сына, и он защищал своего сына, вы обрекли на заклание и его самого; он говорил с вами во имя чести, религии и добродетели, но вы оттолкнули его, прогнали, посадили в тюрьму Я буду резче, чем он, и скажу вам выбирайте, ваше величество? Хотите ли вы иметь возле себя друзей или лакеев, воинов или шаркунов, отвешивающих поклоны? Благородных людей или паяцев? Хотите ли вы, чтобы вам служили или чтобы гнули перед вами шею? Хотите ли вы, чтобы вас любили или чтобы боялись? Если вы отдаете предпочтение низости, интригам, трусости, то напрямик скажите об этом, ваше величество; мы удалимся, мы, единственные остатки былого, я скажу больше — единственные живые примеры доблести прежнего времени, мы, которые служили и превзошли, быть может, в мужестве и заслугах людей, обретших славу в потомстве. Выбирайте, ваше величество, не медлите с выбором. Оберегайте настоящих дворян, которые еще остались при вас, а придворных у вас будет более чем достаточно. Поспешите же и отправьте меня в Бастилию вместе с моим старинным и испытанным другом. Ибо если вы не сумели выслушать графа де Ла Фер, то есть наиболее мудрый и благородный голос дворянской чести, если вы не желаете внимать тому, что говорит д'Артаньян, то есть наиболее откровенному и грубому голосу искренности и прямодушия, значит, вы никуда не годный король, а завтра станете жалким в своем бессилии королем. Плохих королей ненавидят, жалких королей прогоняют. Вот что я скажу вам, ваше величество. Вы сами повинны в том, что толкнули меня на эти слова.
   Похолодевший и смертельно бледный король откинулся в кресле. Было очевидно, что молния, ударившая у его ног, поразила бы его меньше; казалось, что ему не хватает воздуха и он сейчас задохнется. Грубый голос искренности, о котором говорил д'Артаньян, проник в его сердце, словно клинок.
   Д'Артаньян высказал все, что должен был высказать. Понимая гнев короля, он снял с себя шпагу и, почтительно подойдя к Людовику XIV, положил ее перед ним на стол. Но король гневным жестом отбросил шпагу, которая упала на пол и отскочила к ногам д'Артаньяна.
   И хотя мушкетер умел владеть собой, как никто, на этот раз он, в свою очередь, побледнел и, дрожа от негодования, произнес:
   — Король может подвергнуть солдата опале, может изгнать его, может осудить его на смерть, но, будь он хоть сто раз король, он не имеет права нанести ему тяжкое оскорбление, предав бесчестию его шпагу. Никогда король Франции, государь, не отталкивал от себя с презрением шпагу такого человека, как я. Коль скоро эта шпага поругана, — подумайте об этом, ваше величество, — у нее не может быть других ножен, чем ваше сердце или мое. Я выбираю свое, государь; благодарите бога и мое долготерпение!
   Потом, выхватив шпагу, он воскликнул:
   — Пусть моя кровь падет на вашу голову, ваше величество!
   Стремительным жестом он приложил острие шпаги к своей груди, оперев ее эфес об пол. Но король еще более стремительным движением правой руки обнял за шею славного мушкетера, схватившись левой рукой за середину клинка, который он затем в полном молчании вложил в ножны.
   Д'Артаньян, бледный, дрожащий и еще не оправившийся от оцепенения, допустил, чтобы король проделал все это. Тогда Людовик, смягчившись, возвратился к столу, взял перо, набросал несколько строк, подписался под ними и протянул д'Артаньяну написанную им бумагу.
   — Что это, ваше величество? — спросил капитан.
   — Приказ господину д'Артаньяну немедленно освободить графа де Ла Фер.
   Д'Артаньян схватил королевскую руку и запечатлел на ней поцелуй; затем, сложив приказ, он сунул его за борт своей кожаной куртки и вышел.
   Ни король, ни капитан не произнесли при этом ни слова.
   — О, человеческое сердце! О, компас монархов! — прошептал, оставшись один, Людовик. — Когда же я научусь читать в твоих сокровенных изгибах так, словно предо мною лежит открытая книга! Нет, я не плохой король, я не жалкий король, но я просто сущий ребенок!

Глава 25. ПОЛИТИЧЕСКИЕ СОПЕРНИКИ

   Д'Артаньян, обещавший Безмо возвратиться к десерту, сдержал свое слово. Едва подали коньяки и ликеры, составлявшие гордость комендантского погреба, как в коридоре послышалось звяканье шпор, и на пороге появился капитан мушкетеров.
   Атос и Арамис отменно тонко вели игру, и все же ни тому, ни другому не удалось проникнуть в тайны собеседника. Они пили, ели, говорили о Бастилии, о последней поездке в Фонтенбло, о празднестве, которое предполагал устроить у себя в Во Фукс. Разговор все время не покидал общих тем, и никто, кроме Безмо, не коснулся ни разу ничего такого, что могло бы представлять личный интерес для присутствующих.
   Д'Артаньян влетел среди общей беседы, все еще бледный и взволнованный своим свиданием с королем Безмо поторопился придвинуть ему стул. Д'Артаньян залпом осушил предложенный ему комендантом полный стакан вина.
   Атос и Арамис заметили, что Д'Артаньян сам не свой. Не заметил этого лишь Безмо, который видел в д'Артаньяне капитана мушкетеров его величества, и ничего больше, и старался всячески угодить ему. Принадлежать к окружению короля означало, на взгляд Безмо, располагать неограниченными правами. Хотя Арамис и увидел волнение д'Артаньяна, угадать причину его он все же не мог. Только Атос полагал, что знает ее. Возвращение д'Артаньяна и в особенности возбужденное состояние этого всегда невозмутимого человека как бы говорили ему: «Я только что обратился к королю с просьбой, и король отказал мне в ней». Убежденный в правильности своей догадки, Атос усмехнулся, встал из-за стола и сделал знак д'Артаньяну как бы затем, чтобы напомнить ему, что у них есть и другие дела, кроме того, чтобы ужинать вместе.