Дюма Александр. Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Том 3

   — Rara avis in terris⁴, — вздохнул Конрар.
   — Птица, подобная черному лебедю, разве не так? — ухмыльнулся Лафонтен. — Совершенно черная и очень редкая птица. Ну что же, я обнаружил ее.
   — Вы нашли покупателя на должность генерального прокурора? — воскликнул Фуке.
   — Да, сударь, нашел.
   — Но господин суперинтендант ни разу не говорил, что намерен продать ее, — возразил Пелисон.
   — Простите, но вы сами говорили об этом, — сказал Конрар.
   — И я свидетель, — добавил Гурвиль.
   — Хорошие разговоры, однако, он ведет обо мне! Но кто же ваш покупатель, отвечайте-ка, Лафонтен? — спросил Фуке.
   — Совсем черная птица, советник парламента, славный малый… Ванель.
   — Ванель! — воскликнул Фуке. — Ванель! Муж…
   — Вот именно, сударь… ее собственный муж.
   — Бедняга, — сказал Фуке, заинтересованный сообщением Лафонтена, значит, он мечтает о должности генерального прокурора?
   — Он мечтает быть всем, чем являетесь вы, и делать то же, что делали вы, — вставил Гурвиль.
   — Это очень забавно, расскажите-ка подробнее, Лафонтен.
   — Дело обстоит очень просто. Время от времени мы видимся с ним. Вот и сегодня я встретил его на площади у Бастилии; он прогуливался там в то самое время, когда я собирался нанять экипаж, чтобы ехать сюда.
   — Он, конечно, подстерегал жену, — прервал Лафонтена Лоре.
   — О нет, что вы! — без стеснения возразил Фуке. — Он не ревнив.
   — И вот он подходит ко мне, обнимает меня, ведет в кабачок Имаж-сен-Фиакр и начинает рассказывать про свои горести.
   — У него, стало быть, горести?
   — Да, его супруга прививает ему честолюбие. Ему говорили о какой-то парламентской должности, о том, что было произнесено имя господина Фуке, и вот с этого самого часа госпожа Ванель только и делает, что мечтает стать генеральною прокуроршей, и всякую ночь, когда она не видит себя во сне таковою, она прямо умирает от тоски.
   — Черт возьми!
   — Бедная женщина, — произнес Фуке.
   — Подождите. Конрар утверждает, что я не умею вести дела, но вы сами увидите, как я вел себя в этом случае. «Знаете ли вы, — говорю я Ванелю, — что это очень дорого стоит, такая должность, как у господина Фуке?» «Ну а сколько же, например?» — спрашивает Ванель. «Господин Фуке не продал ее за миллион семьсот тысяч ливров, которые ему предлагали». — «Моя жена, — отвечает Ванель, — оценивала ее приблизительно в миллион четыреста тысяч». — «Наличными?» — «Да, наличными: она только что продала поместье в Гиени и получила за него деньги».
   — Это недурной куш, если захватить его сразу, — поучительно заметил аббат Фуке, который до этих пор не проронил ни одного слова.
   — Бедная госпожа Ванель, — прошептал Фуке.
   Пелисон пожал плечами и сказал Фуке на ухо:
   — Демон?
   — Вот именно… И было бы очень забавно деньгами этого демона исправить зло, которое причинил себе ангел ради меня.
   Пелисон удивленно посмотрел на Фуке, мысли которого направились теперь совсем по другому руслу.
   — Так что же, — спросил Лафонтен, — как обстоит дело с моими переговорами?
   — Замечательно, мой милый поэт.
   — Все это так, но нередко человек хвастает, будто готов купить лошадь, а на поверку у него не оказывается денег, чтобы заплатить за уздечку, — заметил Гурвиль.
   — Ванель, пожалуй, откажется, если мы поймаем его на слове, — вставил аббат Фуке.
   — Вам приходят в голову подобные мысли лишь потому, что вы не знаете развязки моей истории, — снова начал Лафонтен.
   — А, есть и развязка? Что же вы тянете? — воскликнул Гурвиль.
   — Semper ad adventum⁵«(Гораций. Наука поэзии, 148), что означает: всегда торопится к развязке. Ad adventum значит: к приходу.||~~, не так ли? — сказал Фуке тоном вельможи, который позволяет себе искажать цитаты.
   Латинисты зааплодировали.
   — А развязка моя, — вскричал Лафонтен, — заключается в том, что этот упрямец Ванель, узнав, что мой путь лежит в Сен-Манде, умолил меня прихватить его вместе с собой.
   — О, о!
   — И устроить ему, если возможно, свидание с монсеньером. Он сейчас дожидается на лужайке Бель-Эр.
   — Словно жук.
   — Вы говорите это, Гурвиль, имея в виду его усики. Ах вы, злостный насмешник!
   — Господин Фуке, ваше слово!
   — Мое слово? По-моему, не подобает, чтобы муж госпожи Ванель простудился у меня на пороге; пошлите за ним, Лафонтен, раз вы знаете, где он находится.
   — Я сам отправлюсь за ним.
   — И я с вами, — заявил аббат Фуке, — и понесу мешки с золотом.
   — Прошу без шуток, — строго сказал Фуке. — Дело серьезное, если тут и впрямь есть настоящее дело. Но прежде всего давайте будем гостеприимны.
   Попросите от моего имени извинения у этого милого человека и передайте ему, что я весьма огорчен, заставив его дожидаться, но ведь я не знал о его приезде.
   Лафонтен побежал за Ванелем. За ним поспешил Гурвиль, и это оказалось весьма кстати, так как поэт, отдавшись своим вычислениям, сбился с пути и направился было к Сен-Мару.
   Через четверть часа Ванель уже входил в кабинет суперинтенданта, тот самый кабинет, который вместе со всеми смежными помещениями мы описали в начале нашего повествования.
   Увидев Ванеля, Фуке подозвал Пелисона и в течение нескольких минут что-то шептал ему на ухо.
   — Запомните хорошенько, — сказал он ему, — проследите за тем, чтобы в карету было уложено все серебро, посуда и все драгоценности. Возьмите вороных лошадей, пусть ювелир отправится вместе с вами. Задержите ужин до приезда госпожи де Бельер.
   — Надо бы предупредить госпожу де Бельер, — предложил Пелисон.
   — Не к чему. Я сам позабочусь об этом.
   — Отлично.
   — Идите, друг мой.
   Пелисон ушел, не очень-то хорошо понимая, в чем дело, но, как это бывает с преданными друзьями, исполненный доверия к воле того, кому он привык подчиняться во всем. В этом сила избранных душ. Недоверие свойство низких натур.
   Ванель склонился перед суперинтендантом. Он собрался было начать длинную речь.
   — Садитесь, сударь, — обратился к нему Фуке. — Кажется, вы хотите купить мою должность?
   — Монсеньер…
   — Сколько вы можете заплатить за нее?
   — Это вам, монсеньер, надлежит назвать сумму. Я знаю, что вам уже делали известные предложения.
   — Мне говорили, что госпожа Ванель оценивает мою должность в миллион четыреста тысяч?
   — Это все, чем мы с нею располагаем.
   — Вы можете расплатиться наличными?
   — У меня нет с собой денег, — отвечал наивно Ванель, приготовившийся к борьбе, хитростям, к шахматным комбинациям и озадаченный такой простотой и величием.
   — Когда же они будут у вас?
   — Как только прикажете, монсеньер.
   Он трепетал при мысли, что Фуке, быть может, издевается над ним.
   — Если б вам не нужно было возвращаться ради денег в Париж, я бы сказал — немедленно…
   — О монсеньер!..
   — Но, — перебил суперинтендант, — отложим расчеты и подписание договора на завтра.
   — Пусть будет по-вашему, — согласился оглушенный и похолодевший Ванель.
   — Итак, на шесть часов утра, — добавил Фуке.
   — На шесть часов, — повторил Ванель.
   — Прощайте, господин Ванель. Передайте вашей супруге, что я целую ей ручки.
   И Фуке встал.
   Тогда Ванель, с налившимися кровью глазами и потеряв голову, произнес:
   — Монсеньер, итак, вы даете честное слово?
   Фуке повернул к нему голову и спросил:
   — Черт подери, а вы?
   Ванель смешался, вздрогнул и кончил тем, что робко протянул руку. Фуке благородным жестом протянул навстречу свою. И честная рука на секунду коснулась влажной руки лицемера. Ванель сжал пальцы Фуке, чтобы убедить себя в том, что это не сон. Суперинтендант едва приметным движением освободил свою руку.
   — Прощайте, — сказал он Ванелю.
   Ванель попятился к двери, торопливо прошел через приемные комнаты и исчез за порогом дома.

Глава 7. СТОЛОВОЕ СЕРЕБРО И БРИЛЬЯНТЫ Г-ЖИ ДЕ БЕЛЬЕР

   Отпустив Ванеля, Фуке на минуту задумался.
   «Чего бы ни сделать для женщины, которую когда-то любил, — все не будет чрезмерным. Маргарита жаждет стать прокуроршей. Почему бы и не доставить ей этого удовольствия? А теперь, когда самая щепетильная совесть не могла бы меня ни в чем упрекнуть, отдадим свои помыслы той, которая любит меня. Госпожа де Бельер, наверное, уже на месте».
   И он взглянул в направлении потайной двери. Тщательно заперев кабинет, он открыл ее, спустился в подземный ход, который вел из его дома в Венсенский замок, и поспешно отправился по этому коридору к обычному месту их встреч.
   Он даже не предупредил свою подругу звонком, так как знал, что она никогда не опаздывает на свидания.
   Маркиза и в самом деле опередила его и ждала. Суперинтендант постучал, и она тотчас же подошла к двери, чтобы взять просунутую под нее записку.
 
   «Приезжайте, маркиза. Вас ожидают к ужину».
 
   Оживленная и счастливая г-жа де Бельер села в карету на Венсенской аллее и через несколько мгновений протянула руку Гурвилю, который, чтобы доставить удовольствие своему начальнику и министру, ожидал ее во дворе на крыльце.
   Она не заметила, как во двор влетела разгоряченная, вся в белой пене вороная упряжка Фуке, доставившая в Сен-Манде Пелисона и того самого ювелира, которому она продала свою посуду и драгоценности. Пелисон ввел его в кабинет, где все еще находился Фуке.
   Суперинтендант поблагодарил ювелира за то, что он сохранил, как если бы дело шло о закладе, сокровища, которые имел право продать. Он бросил взгляд на общую сумму счета: она достигала миллиона трехсот тысяч ливров. Затем, устроившись возле бюро, он выписал чек на миллион четыреста тысяч, подлежащий оплате наличными из его кассы на следующий день до полудня.
   — Целых сто тысяч прибыли! — вскричал ювелир. — Ах, монсеньер, как вы щедры!
   — Нет, нет, сударь, — сказал Фуке, потрепав его по плечу, — бывает порой деликатность, которую оплатить невозможно. Прибыль приблизительно та же, какую вы могли бы извлечь, продав эти вещи; но за мною также проценты.
   С этими словами он снял со своего кружевного манжета усыпанную брильянтами запонку, которую этот же ювелир неоднократно оценивал в три тысячи пистолей, и обратился к нему:
   — Возьмите же это на память, и до свидания. Вы человек исключительной честности.
   — А вы, монсеньер, — воскликнул глубоко тронутый ювелир, — вы славный вельможа!
   Фуке выпустил достойного ювелира через потайную дверь и пошел навстречу г-же де Бельер, уже окруженной гостями.
   Маркиза, всегда очаровательная, в этот день была ослепительно хороша.
   — Не находите ли вы, господа, что маркиза нынешним вечером не имеет себе подобных? — спросил Фуке. — Знаете ли вы, почему?
   — Потому что госпожа де Бельер — красивейшая из женщин, — отвечал кто-то из гостей.
   — Нет, потому что она лучшая среди женщин. Однако… все драгоценности, надетые этим вечером на маркизе, — поддельные.
   Госпожа де Бельер покраснела.
   — О, это можно говорить без всякого опасения женщине, обладающей лучшими в Париже брильянтами, — раздались голоса окружающих.
   — Ну, что вы на это скажете? — тихо спросил Фуке Пелисона.
   — Наконец-то я понял. Вы очень хорошо поступили.
   — То-то же, — засмеялся Фуке.
   — Кушать подано, — торжественно возгласил Ватель.
   Волна приглашенных устремилась в столовую гораздо поспешнее, чем это принято на министерских приемах; здесь их ожидало великолепное зрелище.
   На буфетах, на поставцах, на столе среди цветов и свечей ослепительно блистала богатейшая золотая и серебряная посуда. Это были остатки старинных сокровищ, изваянных, отлитых и вычеканенных флорентийскими мастерами, привезенными Медичи в те времена, когда во Франции еще не перевелось золото. Эти чудеса из чудес искусства, запрятанные или зарытые в землю во время гражданских распрей, робко появлялись на свет, когда наступал перерыв в тех войнах, которые вели люди хорошего тона и которые звались Фрондой. Сеньоры, сражаясь между собой, убивали друг друга, но не позволяли себе грабежа. На всей посуде был герб г-жи де Бельер.
   — Как, — вскричал Лафонтен, — тут везде П. и Б.!
   Но наибольшее восхищение вызвал прибор маркизы, расставленный по указанию самого Фуке. Перед ним возвышалась пирамида брильянтов, сапфиров, изумрудов и античных камней; сердолики, резанные малоазийскими греками, в золотой мизииской оправе, изумительная древпеалександрийская мозаика в серебре, тяжелые египечские браслеты времен Клеопатры лежали в громадном блюде — творении Палисси, стоявшем на треножнике из золоченой бронзы работы Бенвенуто Челлини.
   Лишь только маркиза увидела пред собою все то, чего она не надеялась снова увидеть, лицо ее покрылось мертвенной бледностью. Глубокое молчание, предвестник сильных душевных потрясений, воцарилось в этой ошеломленной и встревоженной зале.
   Фуке даже не подал рукой знака, чтоб удалить лакеев в расшитых кафтанах, сновавших, как торопливые пчелы, вокруг громадных столов и буфетов.
   — Господа, — сказал он, — посуда, которую вы здесь видите, принадлежала госпоже де Бельер. Однажды, узнав, что один из ее друзей попал в стесненные обстоятельства, она отослала все это золото и серебро вместе с драгоценностями, лежащими грудой пред нею, к своему ювелиру. Столь великодушный поступок должен быть по достоинству оценен такими истинными друзьями, как вы. Счастлив тот, кто внушает такую любовь! Выпьем же за здоровье госпожи де Бельер!
   Громкие крики покрыли слова Фуке; онемевшая маркиза откинулась в кресле ни жива ни мертва; еще немного, и бедная женщина лишилась бы чувств, уподобившись птицам Древней Эллады, пролетавшим над ареною олимпийских ристалищ.
   — А теперь, — предложил Пелисон, которого всегда трогала добродетель и приводила в восторг красота, — а теперь выпьем за того человека, ради которого маркиза свершила столь прекрасный поступок, ибо тот, о ком идет речь, воистину достоин любви.
   Очередь дошла до маркизы. Она встала, бледная и улыбающаяся, протянула дрожащей рукою стакан, и ее пальцы коснулись пальцев Фуке, тогда как ее еще затуманенный взгляд жаждал ответной любви, сжигавшей благородное сердце ее великого друга.
   Ужин, начавшийся столь примечательным образом, скоро превратился в настоящее пиршество. Никто не старался быть остроумным, и все же никто не страдал отсутствием остроумия.
   Лафоптен забыл о своем любимом вине Горньи и позволил Вателю примирить себя с ронскими и испанскими винами.
   Аббат Фуке до того подобрел, что Гурвиль шепнул ему на ухо:
   — Вы стали столь нежным, сударь, что смотрите, как бы кто-нибудь не вздумал вас съесть.
   Часы текли неприметно и радостно, как бы осыпая пирующих розами. Вопреки своему давнему обыкновению, суперинтендант не встал из-за стола перед обильным десертом. Он улыбался своим друзьям, захмелевшим тем опьянением» которое обычно бывает у всех, чьи сердца захмелели раньше, чем головы. В первый раз за весь вечер он посмотрел на часы.
   Вдруг к крыльцу подкатила карета, и — поразительная вещь! — звук колес уловили в зале среди шума и песен. Фуке прислушался, потом обратил взгляд к прихожей. Ему показалось, что там раздаются шаги и что эти шаги не попирают землю, но гнетут его сердце.
   Инстинктивно он отодвинулся от г-жи де Бельер, ноги которой касался в течение двух часов.
   — Господин д'Эрбле, ваннский епископ, — доложил во весь голос привратник.
   И на пороге показался мрачный и задумчивый Арамис, голову которого вдруг украсили два конца гирлянды, которая только что распалась на части, так как пламя свечи пережгло скреплявшие ее нитки.

Глава 8. РАСПИСКА КАРДИНАЛА МАЗАРИНИ

   Фуке, несомненно, встретил бы шумным приветствием этого вновь прибывшего друга, если бы ледяной вид и рассеянный взгляд Арамиса не побудили суперинтенданта к соблюдению обычной для него сдержанности.
   — Не поможете ли вы нам в нашем единоборстве с десертом? — все же спросил Фуке. — Не ужасает ли вас наше бесшабашное пиршество.
   — Монсеньер, — почтительно сказал Арамис, — я начну с извинения, что нарушаю ваше искрящееся весельем собрание, но я попрошу, по завершении вашего пира, уделить мне несколько мгновений, чтобы переговорить о делах.
   Слово «дела» заставило насторожиться кое-кого между эпикурейцами. Фуке поднялся со своего места.
   — Неизменно дела, господин д'Эрбле, — сказал он. — Счастье еще, что дела появляются только под конец ужина.
   С этими словами он предложил руку г-же де Бельер, посмотревшей на него с некоторым беспокойством; проводив ее в гостиную, что была рядом, он поручил ее наиболее благоразумным из своих сотрапезников.
   Сам же, взяв под руку Арамиса, удалился с ним к себе в кабинет. Тут Арамис сразу же забыл о почтительности и этикете. Он сел и спросил:
   — Догадайтесь, кого мне пришлось повидать этим вечером.
   — Дорогой шевалье, всякий раз, как вы начинаете спою речь подобным вступлением, я ожидаю, что вы сообщите мне что-нибудь неприятное.
   — И на этот раз, дорогой друг, вы не ошиблись, — подтвердил Арамис.
   — Ну так не томите меня, — безразлично добавил Фуке.
   — Итак, я видел госпожу де Шеврез.
   — Старую герцогиню? Или, может быть, ее тень?
   — Старую волчицу во плоти и крови.
   — Без зубов?
   — Возможно; однако не без когтей.
   — Чего же она может хотеть от меня? Я не скуп по отношению к не слишком целомудренным женщинам. Это качество всегда ценится женщинами, и даже тогда, когда они больше не могут надеяться на любовь.
   — Госпожа де Шеврез отлично осведомлена о том, что вы не скупы, ибо она хочет выманить у вас деньги.
   — Вот как! Под каким же предлогом?
   — Ах, в предлогах у нее недостатка не будет. По-видимому, у нее есть кое-какие письма Мазарини.
   — Меня это нисколько не удивляет. Прелат был прославленным волокитой.
   — Да, но, вероятно, эти письма не имеют отношения к его любовным делам. В них идет речь, как говорят, о финансах.
   — Это менее интересно.
   — Вы решительно не догадываетесь, к чему я клоню?
   — Решительно.
   — Вы никогда не слыхали о том, что вас обвиняют в присвоении государственных сумм?
   — Сто раз! Тысячу раз! С тех пор как пребываю на службе, дорогой мой д'Эрбле, я только об этом и слышу. Совершенно так же, епископ, вы постоянно слышите упреки в безверии; или, будучи мушкетером, слышали обвинения в трусости. Министра финансов без конца обвиняют в том, что он разворовывает эти финансы.
   — Хорошо. Но давайте внесем в это дело полную ясность, ибо, судя по тому, что говорит герцогиня, Мазарини в своих письмах выражается весьма недвусмысленно.
   — В чем же эта недвусмысленность?
   — Он называет сумму приблизительно в тринадцать миллионов, отчитаться в которой вам было бы затруднительно.
   — Тринадцать миллионов, — повторил суперинтендант, растягиваясь в кресле, чтобы было удобнее поднять лицо к потолку. — Тринадцать миллионов!.. Ах ты господи, дайте припомнить, какие же это миллионы среди всех тех, в краже которых меня обвиняют!
   — Не смейтесь, дорогой друг, это очень серьезно. Несомненно, у герцогини имеются письма, и эти письма, надо полагать, подлинные, так как она хотела продать их за пятьсот тысяч ливров.
   — За такие деньги можно купить хорошую клевету, — отвечал Фуке. — Ах да, я знаю, о чем вы говорите. — И суперинтендант засмеялся от всего сердца.
   — Тем лучше! — сказал не очень-то успокоенный Арамис.
   — Я припоминаю эти тринадцать миллионов. Ну да, это и есть то самое!
   — Вы меня чрезвычайно обрадовали. В чем тут дело?
   — Представьте себе, друг мой, что однажды сеньор Мазарини, упокой господи его душу, получил тринадцать миллионов за уступку спорных земель в Вальтелине; он их вычеркнул из приходных книг, перевел на меня и заставил затем вручить ему эти деньги на военные нужды.
   — Отлично. Значит, в употреблении их вы можете отчитаться?
   — Нет, кардинал записал эти деньги на мое имя и послал мне расписку.
   — Но у вас сохраняется эта расписка?
   — Еще бы! — кивнул Фуке и спокойно направился к большому бюро черного дерева с инкрустациями из золота и перламутра.
   — Меня приводят в восторг, — восхитился Арамис, — во-первых, ваша безупречная память, затем хладнокровие и, наконец, порядок, царящий в ваших делах, тогда как по существу вы — поэт.
   — Да, — отвечал Фуке, — мой порядок — порождение лени; я завел его, чтобы не терять даром времени. Так, например, я знаю, что расписки Мазарини в третьем ящике под литерой М; я открываю ящик и сразу беру в руку нужную мне бумагу. Даже ночью без свечи я легко разыщу ее. — И уверенною рукой он ощупал связку бумаг, лежавших в открытом ящике. — Больше того, — продолжал Фуке, — я помню эту бумагу, как будто вижу ее перед собой.
   Она очень плотная, немного шероховатая, с золотым обрезом; на числе, которым она помечена, Мазарини посадил кляксу. Но вот в чем дело: бумага, она словно чувствует, что ее ищут, что она нужна до зарезу, и потому прячется и бунтует.
   И суперинтендант заглянул в ящик.
   Арамис встал.
   — Странно, — протянул Фуке.
   — Ваша память на этот раз изменяет вам, дорогой друг, поищите в какой-нибудь другой связке.
   Фуке взял связку, перебрал ее еще раз и побледнел.
   — Не упорствуйте и поищите где-нибудь в другом месте, — сказал Арамис.
   — Бесполезно, бесполезно, до этих пор я ни разу не ошибался; никто, кроме меня, не касается этих бумаг, никто не открывает этого ящика, к которому, как вы видите, я велел сделать секретный замок, и его шифр знаю лишь я один.
   — К какому же выводу вы приходите? — спросил встревоженный Арамис.
   — К тому, что квитанция Мазарини украдена. Госпожа де Шеврез права, шевалье: я присвоил казенные деньги; я взял тринадцать миллионов из сундуков государства, я — вор, господин д'Эрбле.
   — Не горячитесь, сударь, не волнуйтесь!
   — Как же не волноваться, дорогой шевалье? Причин для этого более чем достаточно. Заправский процесс, заправский приговор, и ваш друг суперинтендант последует в Монфокон за своим коллегой Ангераном де Мариньи, за своим предшественником Самблапсе.
   — О, не так быстро, — улыбнулся Арамис.
   — Почему? Почему не так быстро! Что же, по-вашему, сделала герцогиня де Шеврез с этими письмами? Ведь вы отказались от них, не так ли?
   — О, я наотрез отказался. Я предполагаю, что она отправилась продавать их господину Кольберу.
   — Вот видите!
   — Я сказал, что предполагаю. Я мог бы сказать, что в этом уверен, так как поручил проследить за нею. Расставшись со мной, она вернулась к себе, затем вышла через черный ход своего дома и отправилась в дом интенданта на улицу Круа-де-Пти-Шан.
   — Значит, процесс, скандал и бесчестье, и все как гром с неба: слепо, жестоко, безжалостно.
   Арамис подошел к Фуке, который весь трепетал в своем кресле перед открытыми ящиками. Он положил ему на плечо руку и сказал ласковым тоном:
   — Никогда не забывайте, что положение господина Фуке не может идти в сравнение с положением Самблансе или Мариньи.
   — Почему же, господи боже?
   — Потому что против этих министров был возбужден процесс и приговор приведен в исполнение. А с вами этого случиться не может.
   — И опять-таки почему? Ведь казнокрад во все времена — преступник?
   — Преступник, имеющий возможность укрыться в убежище, никогда не бывает в опасности.
   — Спасаться? Бежать?
   — Я говорю не об этом; вы забываете, что такие процессы могут быть возбуждены только парламентом, что ведение их поручается генеральному прокурору и что вы сами являетесь таковым. Итак, если только вы не пожелаете осудить себя самого…
   — О! — вдруг воскликнул Фуке, стукнув кулаком по столу.
   — Ну что, что еще?
   — То, что я больше не прокурор.
   Теперь мертвенно побледнел Арамис, и он сжал руки с такою силою, что хрустнули пальцы. Он растерянно посмотрел на Фуке и, отчеканивая каждый слог, произнес:
   — Вы больше не прокурор?
   — Нет.
   — С какого времени?
   — Тому уже четыре иль пять часов.
   — Берегитесь, — холодно перебил Арамис, — мне кажется, что вы не в себе, дорогой мой. Очнитесь!
   — Я говорю, — продолжал Фуке, — что не так давно явился ко мне некто, посланный моими друзьями, и предложил миллион четыреста тысяч за мою должность. И я продал ее.
   Арамис замолк. На его лице мелькнуло выражение ужаса, и это подействовало на суперинтенданта сильнее, чем могли бы подействовать все крики и речи на свете.
   — Значит, вы очень нуждались в деньгах? — проговорил наконец Арамис.
   — Да, тут был замешан долг чести.
   И в немногих словах Фуке рассказал Арамису о великодушии г-жи де Бельер и о том способе, каким он посчитал нужным отплатить за это великодушие.
   — Очень красивый жест, — сказал Арамис. — Во сколько же он вам обошелся?
   — Ровно в миллион четыреста тысяч, вырученных за мою должность.
   — Которые вы, не раздумывая, тут же на месте и получили? О, мой неразумный друг!
   — Я еще не получил их, но получу завтра.
   — Значит, это дело еще не закончено?
   — Оно должно быть закончено, так как я выписал ювелиру чек, по которому он должен ровно в двенадцать получить эту сумму из моей кассы, куда она будет внесена между шестью и семью часами утра.