Страница:
«Таким образом, — решил Фуке, — буду ли я заключен в Бастилию или нет, я окажу королю услугу, которую требует от меня моя честь. Если я возвращусь свободным, приказания прибудут после меня и никто, следовательно, не успеет их распечатать; я смогу взять их назад, если же я задержусь, то всем, кому они мною направлены, станет ясна, что случилось несчастье. В этом случае я могу ожидать, что и мне и королю будет оказана помощь».
Приготовившись, таким образом, к любым неожиданностям, Фуке подъехал к воротам Бастилии.
То, чего никогда не случалось в Бастилии с Арамисом, случилось с Фуке. Тщетно называл он себя, тщетно старался заставить узнать себя — его упорно отказывались впустить внутрь крепости.
После бесконечных уговоров, угроз и настояний ему удалось упросить одного караульного, чтобы он сообщил о нем своему сержанту, а тот, в свою очередь, отправился с докладом к майору. Что касается коменданта, то его так и не решились тревожить ради такой безделицы.
Фуке, сидя в карете у ворот крепости, злился, проклиная непредвиденную помеху и ожидая возвращения ушедшего к майору сержанта. Наконец тот появился, угрюмый и злой.
— Ну, — нетерпеливо спросил Фуке, — что приказал майор?
— Сударь, — ответил сержант, — майор рассмеялся мне в глаза и сказал, что господин Фуке в Во. И если бы даже он оказался в Париже, то все равно не поднялся бы в такую рань.
— Черт возьми! Вы — стадо болванов! — крикнул министр и выскочил из кареты.
Прежде чем сержант успел захлопнуть калитку, Фуке, проскользнув во двор через щель, стремительно бросился вперед, несмотря на крики звавшего на помощь сержанта.
Фуке бежал все дальше и дальше. Сержант, настигая его, крикнул часовому, охранявшему вторую калитку:
— К оружию, часовой, к оружию!
Часовой встретил министра пикой; но Фуке, сильный и ловкий, ко всему же еще и разгневанный, выхватил пику из рук солдата и ударил его по плечу. Сержант, подойдя слишком близко, также получил свою порцию; оба стали истошно вопить, и на их крики выбежал в полном составе весь караул.
Однако между этими людьми нашелся один, знавший суперинтенданта в лицо; он закричал:
— Монсеньер!.. Ах, монсеньер! «. Остановитесь же, господа, что вы делаете?
И он удержал остальных, собиравшихся отомстить за товарищей.
Фуке велел пропустить его во внутренний двор, но услышал в ответ, что это запрещено. Он велел позвать коменданта, который уже знал обо всем этом шуме возле ворот и бежал вместе с майором, своим помощником, во главе отряда из двадцати человек, убежденный, что на Бастилию было произведено нападение.
Безмо сразу узнал Фуке и выронил обнаженную шпагу, которой размахивал весьма смело.
— Ах, монсеньер! — пробормотал он. — Тысяча извинений.
— Сударь, — сказал весь красный и обливаясь потом суперинтендант, поздравляю вас, ваша охрана служит на славу.
Безмо побледнел, принимая эти слова за иронию, предвещавшую дикий гнев.
Но Фуке отдышался и жестом подозвал часового, а также сержанта, потиравших плечи в местах ушибов.
— Двадцать пистолей часовому, — приказал од, — пятьдесят пистолей сержанту. Поздравляю вас, господа; я замолвлю за вас словечко перед его величеством. А теперь давайте побеседуем с вами, господин де Безмо.
И под одобрительный шепот солдат он последовал за комендантом Бастилии.
Безмо уже дрожал от стыда и тревоги. Последствия утреннего посещения Арамиса начинали, казалось, сказываться, и притом такие последствия, которые и впрямь должны были ужасать человека, состоящего на государственной службе.
Стало еще хуже» когда Фуке, глядя на коменданта в упор, резко спросил:
— Сударь, вы видели сегодня утром господина д'Эрбле?
— Да, монсеньер.
— И вам не внушает ужаса преступление, в котором вы принимали участие?
«Ну, начинается!» — подумал Безмо.
— Какое преступление, монсеньер? — пробормотал он.
— Преступление, за которое вас подобает, сударь, четвертовать; подумайте хорошенько об этом. Впрочем, теперь не время обрушивать на вас гнев. Сейчас же ведите меня к вашему узнику.
— К какому узнику? — задрожал Безмо.
— Вы притворяетесь, что ни о чем не осведомлены, Превосходно, это самое лучшее, что вы можете сделать. Если бы вы признались в том, что сознательно участвовали в столь потрясающем деле, вам был бы конец. Но я сделаю вид, что верю в ваше неведение.
— Умоляю вас, монсеньер…
— Хорошо, ведите меня к вашему узнику.
— К Марчиали?
— Кто такой Марчиали?
— Это арестант, привезенный сегодня утром господином д'Эрбле.
— Его зовут Марчиали? — удивился суперинтендант, смущенный наивной уверенностью Безмо.
— Да, монсеньер, он здесь записан под таким именем.
Фуке проник своим взглядом до глубины души коменданта этой знаменитой королевской тюрьмы. С проницательностью, свойственной людям, облеченным на протяжении многих лет властью, он прочитал в этой душе искреннее недоумение. Впрочем, посмотрев хотя бы одну только минуту на эту физиономию, можно ли было подумать, что Арамис взял подобного человека в сообщники?
— Это и есть тот самый узник, — спросил Фуке у Безмо, — которого господин д'Эрбле увез третьего дня?
— Да, монсеньер, — И которого он привез сегодня утром обратно, — живо добавил Фуке, тотчас же постигший сущность плана епископа.
— Да, да, монсеньер. Если монсеньер приехал затем, чтобы взять его у меня, я буду бесконечно признателен монсеньеру. Я и так уже собирался писать по поводу этого Марчиали.
— Что же он делает?
— С самого утра я в высшей степени недоволен им; у него такие припадки бешенства, что кажется, будто Бастилия не выдержит и готова обрушиться.
— Я действительно избавлю вас от него, — заявил Фуке.
— Ах, тем лучше!
— Ведите же меня в его камеру.
— Вы все же дадите мне формальный приказ?
— Какой приказ?
— Приказ короля.
— Подождите, я вам подпишу его.
— Этого для меня недостаточно, монсеньер; мне нужен приказ короля.
Фуке сделал вид, будто чрезвычайно рассержен.
— Вы принимаете столько предосторожностей, когда дело идет об освобождении этого заключенного, но покажите-ка мне приказ, на основании которого вы уже отпускали его отсюда!
Безмо показал приказ об освобождении шотландца Сельдона.
— Сельдон — это не Марчиали, — сказал Фуке.
— Но Марчиали не освобожден, монсеньер, он здесь.
— Вы же говорите, что господин д'Эрбле увозил его и затем привез снова?
— Я не говорил этого.
— Вы сказали об этом с такой определенностью, что мне кажется, будто я и сейчас еще слышу, как вы произносите эти слова.
— Я обмолвился.
— Господин де Безмо, берегитесь!
— Я ничего де боюсь, монсеньер, у меня отчетность в полном порядке.
— Как вы смеете говорить подобные вещи?
— Я бы сказал то же самое и перед богом. Господин д'Эрбле привез мне приказ об освобождении шотландца Сельдона, и Сельдон выпущен на свободу.
— Я вам говорю, что Марчиали также был выпущен из Бастилии.
— Это требуется доказать, монсеньер.
— Дайте мне увидеть его.
— Монсеньер, тот, кто правит всем королевством, должен бы знать, что посещение заключенных без разрешения короля не дозволено.
— Но господин д'Эрбле… он-то входил к заключенному!
— Это тоже требуется доказать, монсеньер.
— Еще раз, господин де Безмо, будьте осторожны в выборе слов.
— За меня мои дела, монсеньер.
— Господин д'Эрбле — конченый человек.
— Конченый человек! Господин д'Эрбле? Непостижимо!
— Вы станете отрицать, что подчинились его влиянию?
— Я подчиняюсь, монсеньер, лишь правилам королевской службы; я исполняю свой долг; предъявите мне приказ короля, и вы войдете в камеру Марчиали.
— Послушайте, господин комендант, даю вам честное слово, что, если вы впустите меня к узнику, я в ту же минуту вручу вам приказ короля.
— Предъявите его немедленно, монсеньер.
— Вот что, господин де Безмо. Если вы сейчас же не исполните моего требования, я велю арестовать и вас, и всех офицеров, находящихся под вашей командой.
— Прежде чем совершить это насилие, монсеньер, соблаговолите принять во внимание, — сказал побледневший Безмо, — что мы подчинимся лишь приказу его величества. Так почему же вы не хотите достать приказ короля, чтобы увидеть этого Марчиали, раз вам все равно придется добыть королевский приказ, чтобы причинить столько неприятностей ни в чем не повинному человеку, каковым является ваш покорный слуга? Обратите ваше милостивое внимание на то, что вы пугаете меня до смерти, монсеньер; я дрожу; еще немного, и я упаду в обморок.
— Вы еще больше задрожите, господин де Безмо, когда я вернусь сюда с тридцатью пушками и десятью тысячами солдат…
— Боже мой, теперь уже монсеньер теряет рассудок!
— Когда я соберу против вас и ваших проклятых бойниц весь парижский народ, взломаю ваши ворота и велю повесить вас на зубцах угловой башни.
— Монсеньер, монсеньер, ради бога!
— Я даю вам на размышление десять минут, — сказал Фуке совершенно спокойным голосом. — Вот я сажусь в это кресло и жду. Если через десять минут вы будете продолжать так же упорствовать, я выйду отсюда. Можете сколько угодно считать меня сумасшедшим, но вы увидите, к чему поведет ваше упрямство.
Безмо в отчаянье топнул ногой, но ничего не ответил.
Видя это, Фуке схватил со стола перо и бумагу и написал:
«Приказ господину купеческому старшине собрать ополчение горожан и идти на Бастилию, чтобы послужить его величеству королю».
Безмо пожал плечами; тогда Фуке снова взялся за перо и на этот раз написал:
«Приказ герцогу Бульонскому и принцу Конде стать во главе швейцарцев и гвардии и идти на Бастилию, чтобы послужить его величеству королю…»
Безмо принялся размышлять. Фуке между тем писал:
«Приказ всем солдатам, горожанам, а также дворянам схватить и задержать, где бы они ни находились, шевалье д'Эрбле, ваннского епископа, и его сообщников, к которым принадлежат, во-первых, г-н де Безмо, комендант Бастилии, подозреваемый в измене, мятеже и оскорблении его величества…»
— Остановитесь, монсеньер! — воскликнул Безмо. — Я ничего в этом не понимаю; но в ближайшие два часа может случиться столько несчастий, хотя б их причиной и было безумие, что король, который будет судить меня, увидит, был ли я виноват, нарушая установленный им порядок, дабы предотвратить неизбежную катастрофу. Пойдемте в башню, монсеньер: вы увидите Марчиали.
Фуке бросился вон из комнаты, и Безмо пошел вслед за ним, вытирая холодный пот, струившийся со лба.
— Какое ужасное утро! — говорил он. — Какая напасть!
— Идите скорее! — торопил коменданта Фуке.
Безмо сделал знак сторожу, чтобы тот шел вперед. Он боялся своего спутника. Фуке это заметил и сурово сказал:
— Довольно ребячиться! Оставьте этого человека; берите же ключи в руки и показывайте дорогу. Надо, чтобы никто, понимаете, чтобы никто не был свидетелем сцены, которая сейчас произойдет в камере Марчиали.
— Ах, — нерешительно произнес Безмо.
— Опять! Скажите еще раз нет, и я уйду из Бастилии; я сам доставлю по назначению составленные мной приказы.
Безмо опустил голову, взял ключи и начал подниматься вместе с министром по лестнице, ведшей в верхние этажи башни.
По мере того как они взбирались все выше по этой извивающейся бесконечной спиралью лестнице, приглушенные стоны становились собственными криками и ужасающими проклятиями.
— Что это? — спросил коменданта Фуке.
— Это ваш Марчиали, вот как вопят сумасшедшие!
Фуке вздрогнул. В крике более страшном, чем все остальные, он узнал голос короля Франции. Он остановился и вырвал связку ключей из рук окончательно растерявшегося Безмо. Последнего охватил страх, как бы этот новый безумец не проломил ему одним из ключей, чего доброго, череп.
— Ах! — вскрикнул он. — Господин д'Эрбле мне об этом не говорил.
— Ключ! — закричал Фуке. — Где ключ от двери, которую я хочу отомкнуть?
— Вот он.
Ужасный вопль, сопровождаемый бешеными ударами в дверь, породил еще более ужасное эхо на лестнице.
— Уходите! — сказал Фуке угрожающим голосом.
— Ничего не имею против, — пробормотал Безмо. — Итак, двое бешеных останутся с глазу на глаз, и я убежден, что один прикончит другого.
— Уходите! — повторил еще раз Фуке. — Если вы вступите на эту лестницу раньше, чем я позову вас, помните: вы займете место самого последнего из заключенных в Бастилии.
— Я умру, тут и говорить нечего, — бормотал комендант, удаляясь шатающейся походкой.
Вопли узника раздавались все громче. Фуке убедился, что Безмо дошел до последних ступенек. Он вставил ключ в замок первой двери. Тогда он явственно услышал хриплый голос Людовика, который звал, исходя бессильного яростью:
— На помощь! Я король! На помощь!
Ключ первой двери не подходил ко второй. Фуке пришлось отыскивать нужный ключ в связке, отобранной им у Безмо.
В это время король, не помня себя, безумный, бешеный, кричал диким, нечеловеческим голосом:
— Фуке засадил меня в эту клетку! На помощь против Фуке! Я король! На помощь к королю против Фуке!
Этот рев разрывал сердце министра. Он сопровождался ужасными ударами в дверь, наносимыми обломком стула, которым король пользовался, словно тараном. Наконец Фуке выбрал нужный ключ. Совершенно обессилевший король был уже неспособен произносить членораздельные звуки, он только рычал:
— Смерть Фуке! Смерть негодяю Фуке!
Дверь отворилась.
Глава 4. КОРОЛЕВСКАЯ БЛАГОДАРНОСТЬ
Приготовившись, таким образом, к любым неожиданностям, Фуке подъехал к воротам Бастилии.
То, чего никогда не случалось в Бастилии с Арамисом, случилось с Фуке. Тщетно называл он себя, тщетно старался заставить узнать себя — его упорно отказывались впустить внутрь крепости.
После бесконечных уговоров, угроз и настояний ему удалось упросить одного караульного, чтобы он сообщил о нем своему сержанту, а тот, в свою очередь, отправился с докладом к майору. Что касается коменданта, то его так и не решились тревожить ради такой безделицы.
Фуке, сидя в карете у ворот крепости, злился, проклиная непредвиденную помеху и ожидая возвращения ушедшего к майору сержанта. Наконец тот появился, угрюмый и злой.
— Ну, — нетерпеливо спросил Фуке, — что приказал майор?
— Сударь, — ответил сержант, — майор рассмеялся мне в глаза и сказал, что господин Фуке в Во. И если бы даже он оказался в Париже, то все равно не поднялся бы в такую рань.
— Черт возьми! Вы — стадо болванов! — крикнул министр и выскочил из кареты.
Прежде чем сержант успел захлопнуть калитку, Фуке, проскользнув во двор через щель, стремительно бросился вперед, несмотря на крики звавшего на помощь сержанта.
Фуке бежал все дальше и дальше. Сержант, настигая его, крикнул часовому, охранявшему вторую калитку:
— К оружию, часовой, к оружию!
Часовой встретил министра пикой; но Фуке, сильный и ловкий, ко всему же еще и разгневанный, выхватил пику из рук солдата и ударил его по плечу. Сержант, подойдя слишком близко, также получил свою порцию; оба стали истошно вопить, и на их крики выбежал в полном составе весь караул.
Однако между этими людьми нашелся один, знавший суперинтенданта в лицо; он закричал:
— Монсеньер!.. Ах, монсеньер! «. Остановитесь же, господа, что вы делаете?
И он удержал остальных, собиравшихся отомстить за товарищей.
Фуке велел пропустить его во внутренний двор, но услышал в ответ, что это запрещено. Он велел позвать коменданта, который уже знал обо всем этом шуме возле ворот и бежал вместе с майором, своим помощником, во главе отряда из двадцати человек, убежденный, что на Бастилию было произведено нападение.
Безмо сразу узнал Фуке и выронил обнаженную шпагу, которой размахивал весьма смело.
— Ах, монсеньер! — пробормотал он. — Тысяча извинений.
— Сударь, — сказал весь красный и обливаясь потом суперинтендант, поздравляю вас, ваша охрана служит на славу.
Безмо побледнел, принимая эти слова за иронию, предвещавшую дикий гнев.
Но Фуке отдышался и жестом подозвал часового, а также сержанта, потиравших плечи в местах ушибов.
— Двадцать пистолей часовому, — приказал од, — пятьдесят пистолей сержанту. Поздравляю вас, господа; я замолвлю за вас словечко перед его величеством. А теперь давайте побеседуем с вами, господин де Безмо.
И под одобрительный шепот солдат он последовал за комендантом Бастилии.
Безмо уже дрожал от стыда и тревоги. Последствия утреннего посещения Арамиса начинали, казалось, сказываться, и притом такие последствия, которые и впрямь должны были ужасать человека, состоящего на государственной службе.
Стало еще хуже» когда Фуке, глядя на коменданта в упор, резко спросил:
— Сударь, вы видели сегодня утром господина д'Эрбле?
— Да, монсеньер.
— И вам не внушает ужаса преступление, в котором вы принимали участие?
«Ну, начинается!» — подумал Безмо.
— Какое преступление, монсеньер? — пробормотал он.
— Преступление, за которое вас подобает, сударь, четвертовать; подумайте хорошенько об этом. Впрочем, теперь не время обрушивать на вас гнев. Сейчас же ведите меня к вашему узнику.
— К какому узнику? — задрожал Безмо.
— Вы притворяетесь, что ни о чем не осведомлены, Превосходно, это самое лучшее, что вы можете сделать. Если бы вы признались в том, что сознательно участвовали в столь потрясающем деле, вам был бы конец. Но я сделаю вид, что верю в ваше неведение.
— Умоляю вас, монсеньер…
— Хорошо, ведите меня к вашему узнику.
— К Марчиали?
— Кто такой Марчиали?
— Это арестант, привезенный сегодня утром господином д'Эрбле.
— Его зовут Марчиали? — удивился суперинтендант, смущенный наивной уверенностью Безмо.
— Да, монсеньер, он здесь записан под таким именем.
Фуке проник своим взглядом до глубины души коменданта этой знаменитой королевской тюрьмы. С проницательностью, свойственной людям, облеченным на протяжении многих лет властью, он прочитал в этой душе искреннее недоумение. Впрочем, посмотрев хотя бы одну только минуту на эту физиономию, можно ли было подумать, что Арамис взял подобного человека в сообщники?
— Это и есть тот самый узник, — спросил Фуке у Безмо, — которого господин д'Эрбле увез третьего дня?
— Да, монсеньер, — И которого он привез сегодня утром обратно, — живо добавил Фуке, тотчас же постигший сущность плана епископа.
— Да, да, монсеньер. Если монсеньер приехал затем, чтобы взять его у меня, я буду бесконечно признателен монсеньеру. Я и так уже собирался писать по поводу этого Марчиали.
— Что же он делает?
— С самого утра я в высшей степени недоволен им; у него такие припадки бешенства, что кажется, будто Бастилия не выдержит и готова обрушиться.
— Я действительно избавлю вас от него, — заявил Фуке.
— Ах, тем лучше!
— Ведите же меня в его камеру.
— Вы все же дадите мне формальный приказ?
— Какой приказ?
— Приказ короля.
— Подождите, я вам подпишу его.
— Этого для меня недостаточно, монсеньер; мне нужен приказ короля.
Фуке сделал вид, будто чрезвычайно рассержен.
— Вы принимаете столько предосторожностей, когда дело идет об освобождении этого заключенного, но покажите-ка мне приказ, на основании которого вы уже отпускали его отсюда!
Безмо показал приказ об освобождении шотландца Сельдона.
— Сельдон — это не Марчиали, — сказал Фуке.
— Но Марчиали не освобожден, монсеньер, он здесь.
— Вы же говорите, что господин д'Эрбле увозил его и затем привез снова?
— Я не говорил этого.
— Вы сказали об этом с такой определенностью, что мне кажется, будто я и сейчас еще слышу, как вы произносите эти слова.
— Я обмолвился.
— Господин де Безмо, берегитесь!
— Я ничего де боюсь, монсеньер, у меня отчетность в полном порядке.
— Как вы смеете говорить подобные вещи?
— Я бы сказал то же самое и перед богом. Господин д'Эрбле привез мне приказ об освобождении шотландца Сельдона, и Сельдон выпущен на свободу.
— Я вам говорю, что Марчиали также был выпущен из Бастилии.
— Это требуется доказать, монсеньер.
— Дайте мне увидеть его.
— Монсеньер, тот, кто правит всем королевством, должен бы знать, что посещение заключенных без разрешения короля не дозволено.
— Но господин д'Эрбле… он-то входил к заключенному!
— Это тоже требуется доказать, монсеньер.
— Еще раз, господин де Безмо, будьте осторожны в выборе слов.
— За меня мои дела, монсеньер.
— Господин д'Эрбле — конченый человек.
— Конченый человек! Господин д'Эрбле? Непостижимо!
— Вы станете отрицать, что подчинились его влиянию?
— Я подчиняюсь, монсеньер, лишь правилам королевской службы; я исполняю свой долг; предъявите мне приказ короля, и вы войдете в камеру Марчиали.
— Послушайте, господин комендант, даю вам честное слово, что, если вы впустите меня к узнику, я в ту же минуту вручу вам приказ короля.
— Предъявите его немедленно, монсеньер.
— Вот что, господин де Безмо. Если вы сейчас же не исполните моего требования, я велю арестовать и вас, и всех офицеров, находящихся под вашей командой.
— Прежде чем совершить это насилие, монсеньер, соблаговолите принять во внимание, — сказал побледневший Безмо, — что мы подчинимся лишь приказу его величества. Так почему же вы не хотите достать приказ короля, чтобы увидеть этого Марчиали, раз вам все равно придется добыть королевский приказ, чтобы причинить столько неприятностей ни в чем не повинному человеку, каковым является ваш покорный слуга? Обратите ваше милостивое внимание на то, что вы пугаете меня до смерти, монсеньер; я дрожу; еще немного, и я упаду в обморок.
— Вы еще больше задрожите, господин де Безмо, когда я вернусь сюда с тридцатью пушками и десятью тысячами солдат…
— Боже мой, теперь уже монсеньер теряет рассудок!
— Когда я соберу против вас и ваших проклятых бойниц весь парижский народ, взломаю ваши ворота и велю повесить вас на зубцах угловой башни.
— Монсеньер, монсеньер, ради бога!
— Я даю вам на размышление десять минут, — сказал Фуке совершенно спокойным голосом. — Вот я сажусь в это кресло и жду. Если через десять минут вы будете продолжать так же упорствовать, я выйду отсюда. Можете сколько угодно считать меня сумасшедшим, но вы увидите, к чему поведет ваше упрямство.
Безмо в отчаянье топнул ногой, но ничего не ответил.
Видя это, Фуке схватил со стола перо и бумагу и написал:
«Приказ господину купеческому старшине собрать ополчение горожан и идти на Бастилию, чтобы послужить его величеству королю».
Безмо пожал плечами; тогда Фуке снова взялся за перо и на этот раз написал:
«Приказ герцогу Бульонскому и принцу Конде стать во главе швейцарцев и гвардии и идти на Бастилию, чтобы послужить его величеству королю…»
Безмо принялся размышлять. Фуке между тем писал:
«Приказ всем солдатам, горожанам, а также дворянам схватить и задержать, где бы они ни находились, шевалье д'Эрбле, ваннского епископа, и его сообщников, к которым принадлежат, во-первых, г-н де Безмо, комендант Бастилии, подозреваемый в измене, мятеже и оскорблении его величества…»
— Остановитесь, монсеньер! — воскликнул Безмо. — Я ничего в этом не понимаю; но в ближайшие два часа может случиться столько несчастий, хотя б их причиной и было безумие, что король, который будет судить меня, увидит, был ли я виноват, нарушая установленный им порядок, дабы предотвратить неизбежную катастрофу. Пойдемте в башню, монсеньер: вы увидите Марчиали.
Фуке бросился вон из комнаты, и Безмо пошел вслед за ним, вытирая холодный пот, струившийся со лба.
— Какое ужасное утро! — говорил он. — Какая напасть!
— Идите скорее! — торопил коменданта Фуке.
Безмо сделал знак сторожу, чтобы тот шел вперед. Он боялся своего спутника. Фуке это заметил и сурово сказал:
— Довольно ребячиться! Оставьте этого человека; берите же ключи в руки и показывайте дорогу. Надо, чтобы никто, понимаете, чтобы никто не был свидетелем сцены, которая сейчас произойдет в камере Марчиали.
— Ах, — нерешительно произнес Безмо.
— Опять! Скажите еще раз нет, и я уйду из Бастилии; я сам доставлю по назначению составленные мной приказы.
Безмо опустил голову, взял ключи и начал подниматься вместе с министром по лестнице, ведшей в верхние этажи башни.
По мере того как они взбирались все выше по этой извивающейся бесконечной спиралью лестнице, приглушенные стоны становились собственными криками и ужасающими проклятиями.
— Что это? — спросил коменданта Фуке.
— Это ваш Марчиали, вот как вопят сумасшедшие!
Фуке вздрогнул. В крике более страшном, чем все остальные, он узнал голос короля Франции. Он остановился и вырвал связку ключей из рук окончательно растерявшегося Безмо. Последнего охватил страх, как бы этот новый безумец не проломил ему одним из ключей, чего доброго, череп.
— Ах! — вскрикнул он. — Господин д'Эрбле мне об этом не говорил.
— Ключ! — закричал Фуке. — Где ключ от двери, которую я хочу отомкнуть?
— Вот он.
Ужасный вопль, сопровождаемый бешеными ударами в дверь, породил еще более ужасное эхо на лестнице.
— Уходите! — сказал Фуке угрожающим голосом.
— Ничего не имею против, — пробормотал Безмо. — Итак, двое бешеных останутся с глазу на глаз, и я убежден, что один прикончит другого.
— Уходите! — повторил еще раз Фуке. — Если вы вступите на эту лестницу раньше, чем я позову вас, помните: вы займете место самого последнего из заключенных в Бастилии.
— Я умру, тут и говорить нечего, — бормотал комендант, удаляясь шатающейся походкой.
Вопли узника раздавались все громче. Фуке убедился, что Безмо дошел до последних ступенек. Он вставил ключ в замок первой двери. Тогда он явственно услышал хриплый голос Людовика, который звал, исходя бессильного яростью:
— На помощь! Я король! На помощь!
Ключ первой двери не подходил ко второй. Фуке пришлось отыскивать нужный ключ в связке, отобранной им у Безмо.
В это время король, не помня себя, безумный, бешеный, кричал диким, нечеловеческим голосом:
— Фуке засадил меня в эту клетку! На помощь против Фуке! Я король! На помощь к королю против Фуке!
Этот рев разрывал сердце министра. Он сопровождался ужасными ударами в дверь, наносимыми обломком стула, которым король пользовался, словно тараном. Наконец Фуке выбрал нужный ключ. Совершенно обессилевший король был уже неспособен произносить членораздельные звуки, он только рычал:
— Смерть Фуке! Смерть негодяю Фуке!
Дверь отворилась.
Глава 4. КОРОЛЕВСКАЯ БЛАГОДАРНОСТЬ
Два человека, бросившиеся друг другу навстречу, внезапно остановились и в ужасе вскрикнули.
— Вы пришли убить меня, сударь? — сказал король, сразу узнав Фуке.
— Король в таком виде! — прошептал королевский министр.
И действительно, трудно представить себе что-нибудь более страшное, чем облик молодого короля в то мгновение, когда его увидел Фуке. Его одежда была в лохмотьях; открытая и разорванная в клочья рубашка была пропитана потом и кровью, сочившейся из его исцарапанных рук и груди.
Растерянный, бледный, с пеной у рта, с торчащими в разные стороны волосами, Людовик XIV походил на статую, одновременно изображающую отчаянье, голод и страх. Фуке был так тронут, так потрясен, что подбежал к королю с протянутыми руками и с глазами, полными слез.
Людовик поднял на Фуке тот самый обломок стула, которым он только что так яростно бил в дверь.
— Вы не узнаете вернейшего из ваших друзей? — спросил Фуке с дрожью в голосе.
— Друг? Вы? — повторил Людовик, громко скрежеща зубами. В этом скрежете слышалась ненависть и жажда немедленной мести.
— И почтительного слугу? — добавил Фуке, бросаясь перед королем на колени.
Король выронил свое оружие на пол. Фуке поцеловал королю колени и нежно обнял его.
— Мой король, дитя мое! О, как вы должны были страдать!
Перемена, происшедшая в его положении, заставила короля опомниться; он взглянул на себя и, устыдившись своей растерянности, своего безумия и того, что ему оказывают покровительство, высвободился из объятий Фуке.
Фуке не понял этого непроизвольного движения короля. Он не понял, что гордость Людовика никогда не простит ему того, что он стал свидетелем такой слабости.
— Поедемте, ваше величество, вы свободны, — сказал он.
— Свободен? — повторил король. — О, вы возвращаете мне свободу, после того как дерзнули поднять руку на своего короля!
— Вы сами де верите этому! — воскликнул возмущенный Фуке. — Ведь вы не верите, что я в чем-нибудь виноват перед вами!
И он торопливо и горячо рассказал об интриге, жертвой которой стал Людовик и которая известна во всех подробностях нашим читателям. Пока длился рассказ, Людовик переживал страшные душевные муки, и гибель, которой он избежал, настолько поразила его воображение, что к столь важной тайне, как существование брата, родившегося одновременно с ним, он не отнесся с должным вниманием.
— Сударь, — остановил он Фуке, — это рождение близнецов — ложь; непостижимо, как это вы поддались такому обману.
— Ваше величество!
— Немыслимо подозревать честь и добродетель моей матери. И мой первый министр все еще не свершил правосудия над преступниками?
— Поразмыслите, ваше величество, прежде чем гневаться. Рождение вашего брата…
— У меня один-единственный брат — мой младший брат, и вы это знаете так же, как я. Здесь, говорю вам, заговор, и один из главнейших его участников — комендант Бастилии.
— Не спешите с выводами, ваше величество. Этот человек был обманут, как и все остальные, поразительным сходством между принцем и вами.
— Какое сходство? Вот еще!
— Однако этот Марчиали, видимо, очень похож на ваше величество, раз все были введены в заблуждение.
— Чепуха!
— Не говорите этого, ваше величество: человек, готовый встретиться лицом к лицу с вашими министрами, с вашей матерью, с вашими офицерами и членами вашей семьи, должен быть безусловно уверен в своем сходстве с вами.
— Да, — прошептал король. — Где же он?
— В Во.
— В Во? И вы терпите, чтоб он все еще оставался в Во?
— Мне казалось, что прежде всего нужно было освободить короля. Я исполнил этот свой долг. Теперь я буду делать то, что прикажете, ваше величество. Я жду.
Людовик на мгновенье задумался.
— Приведем в готовность войска, расположенные в Париже, — сказал он.
— Приказ на этот счет уже отдан.
— Вы отдали этот приказ! — воскликнул король.
— Да, ваше величество. Через час ваше величество будете стоять во главе десяти тысяч солдат.
Вместо ответа король схватил руку Фуке с таким жаром, что сразу сделалось очевидным, какое недоверие сохранял он до этой минуты к своему министру, несмотря на оказанную им помощь.
— И с этими войсками, — продолжал король, — мы осадим в вашем доме мятежников, которые, вероятно, успели уже укрепиться и окопаться.
— Это было бы для меня неожиданностью, — ответил Фуке.
— Почему?
— Потому что глава их, душа этого предприятия, мною разоблачен, и я думаю, что весь план заговорщиков окончательно рухнул.
— Вы разоблачили самозваного принца?
— Нот, я не видел его.
— Тогда кого же?
— Глава этой затеи отнюдь не этот несчастный. Он только орудие, и его удел, как я вижу, — несчастье навеки.
— Безусловно.
— Виновник всего аббат д'Эрбле, ваннский епископ.
— Ваш друг?
— Он был моим другом, ваше величество, — с душевным благородством ответил Фуке.
— Это очень прискорбно, — сказал король тоном гораздо менее благородным.
— В такой дружбе, ваше величество, пока я не знал о его преступлении, не было ничего, позорящего меня.
— Это преступление надо было предвидеть.
— Если я виновен, я отдаю себя в ваши руки, ваше величество.
— Ах, господин Фуке, я хочу сказать вовсе не это, — продолжал король, недовольный тем, что обнаружил свои тайные мысли. — Так вот, говорю вам, что хотя этот негодяй и был в маске, у меня шевельнулось смутное подозрение, что это именно он. Но с этим главой предприятия был также помощник, грозивший мне своей геркулесовой сплои. Кто он?
— Это, должно быть, его друг, барон дю Валлон, бывший мушкетер.
— Друг д'Артаньяна! Друг графа де Ла Фер! А, — воскликнул король, произнеся последнее имя, — обратим внимание на связь заговорщиков с виконтом де Бражелоном.
— Ваше величество, не заходите так далеко! Граф де Ла Фер — честнейший человек во всей Франции. Довольствуйтесь теми, кого я вам назвал.
— Теми, кого вы мне назвали? Хорошо! Но ведь вы выдаете мне всех виновных, не так ли?
— Что ваше величество понимаете под этим?
— Я понимаю под этим, — ответил король, — что, явившись во главе наших войск в Во, мы овладеем этим проклятым гнездом, и никто из него не спасется, никто.
— Ваше величество велите убить этих людей?
— До последнего.
— О, ваше величество!
— Не понимайте меня превратно, господин Фуке, — произнес высокомерно король. — Теперь уже не те времена, когда убийство было единственным, последним доводом королей. Нет, слава богу! У меня есть парламенты, которые судят от моего имени, и эшафоты, на которых исполняются мои повеления!
Фуке побледнел.
— Я возьму да себя смелость заметить, ваше величество, что всякий процесс, связанный с этим делом, есть смертельный удар для достоинства трона. Нельзя, чтобы августейшее имя Анны Австрийской произносилось в народе с усмешкой.
— Надо, сударь, чтобы правосудие покарало виновных.
— Хорошо, ваше величество. Но королевская кровь не может быть пролита на эшафоте.
— Королевская кровь! Вы верите в это? — Король с яростью топнул ногой. — Это рождение близнецов — выдумка! Именно в этом, в этой выдумке, я вижу основное преступление господина д'Эрбле. И заговорщики должны понести за него более суровое наказание, чем за насилие и оскорбление.
— Наказание смертью?
— Да, сударь, да!
— Ваше величество, — твердо произнес суперинтендант и гордо вскинул голову, которую до сих пор держал низко опущенной, — ваше величество велите, если вам будет угодно, отрубить голову французскому принцу Филиппу, своему брату. Это касается вашего величества, и вы предварительно посоветуйтесь об этом с Анной Австрийской, вашей матерью. И все, что ваше величество не прикажете, будет уместным. Я не хочу больше вмешиваться в эти дела даже ради чести вашей короны. Но я должен просить вас об одной милости, и я прошу вас о ней.
— Говорите, — сказал король, смущенный последними словами министра. Что вам нужно?
— Помилования господина д'Эрбле и господина дю Валлона.
— Моих убийц?
— Только мятежников, ваше величество.
— Я понимаю, вы просите о помиловании друзей.
— Моих друзей! — воскликнул глубоко оскорбленный Фуке.
— Да, ваших друзей; безопасность моего государства требует, однако, примерного наказания всех замешанных в этом деле.
— Я не хочу обращать внимания вашего величества на то, что только что возвратил вам свободу и спас вашу жизнь.
— Сударь!
— Я не хочу обращать вашего внимания и на то, что если б господин д'Эрбле захотел стать убийцей, он мог бы попросту убить ваше величество сегодня утром в Сенарском лесу, и все было бы кончено.
Король вздрогнул.
— Выстрел из пистолета в голову, — добавил Фуке, — и ставшее неузнаваемым лицо Людовика Четырнадцатою избавило бы навеки господина д'Эрбле от ответственности за совершенные им преступления.
Король побледнел, представив себе опасность, которой он подвергался.
— Если бы господин д'Эрбле, — продолжал суперинтендант, — был убийцей, то ему было бы незачем рассказывать мне о своем плане в надежде обеспечить ему успех. Избавившись от настоящего короля, он мог бы по бояться того, что поддельный король будет когда-либо разоблачен. Если бы узурпатор был узнан даже Анной Австрийской, он все равно остался бы ее сыном. Что же до совести господина д'Эрбле, то для него узурпатор был бы при любых обстоятельствах законным королем Франции, сыном Людовика Тринадцатого. К тому же это обеспечивало бы заговорщику безопасность, полную тайну и безнаказанность. Все это дал бы ему один-единственный выстрел. Так помилуйте же его, ваше величество, во имя того, что вы спасены!
Но король не только не был растроган этим правдивым изображением великодушия Арамиса, по, напротив, почувствовал себя глубоко униженным.
Его неукротимая гордость не могла смириться с мыслью о том, что кто-то держал в своих руках, на кончике своего пальца, нить королевской жизни.
Каждое слово Фуке, казавшееся веским доводом в пользу помилования его несчастных: Друзей, вливало новую каплю яда в изъязвленное сердце Людовика XIV. Итак, ничто не могло умилостивить короля, и он резко бросил Фуке:
— Я, право, не возьму в толк, сударь, почему вы просите у меня помилования этих людей. Зачем просить то, что можно получить и без просьб?
— Я не понимаю вас, ваше величество.
— Но ведь это совсем просто. Где я?
— В Бастилии.
— Да, я в тюрьме. И меня считают сумасшедшим, не так ли?
— Да, ваше величество.
— И здесь знают лишь Марчиали?
— Да, Марчиали.
— В таком случае оставьте все, как оно есть. Предоставьте сумасшедшему гнить в каземате, и господа, я д'Эрбле и дю Валлону не понадобится мое прощение. Новый король одарит их своею милостью.
— Вы напрасно оскорбляете меня, ваше величество, — сухо ответил Фуке.
— Если б я хотел возвести на трои нового короля, как вы говорите, мне не было бы нужды врываться силой в Бастилию, чтобы извлечь вас отсюда. Это не имело бы ни малейшего смысла. У вашего величества ум помутился от гнева. Иначе вы бы де оскорбляли без всякого основания вашего верноподданного, оказавшего вам столь исключительную услугу.
Людовик понял, что зашел неподобающе далеко и что ворота Бастилии еще не открылись пред ним, а между тем шлюзы, которыми великодушный Фуке сдерживает свой гнев, начинают уже открываться.
— Я сказал это вовсе не для того, чтобы нанести вам оскорбление, сударь, — проговорил король. — Вы обращаетесь ко мне с просьбой о помиловании, и я отвечаю вам, руководясь моей совестью, а моя совесть подсказывает, что виновные, о которых мы говорим, не заслуживают ни помилования, ни прощения.
— Вы пришли убить меня, сударь? — сказал король, сразу узнав Фуке.
— Король в таком виде! — прошептал королевский министр.
И действительно, трудно представить себе что-нибудь более страшное, чем облик молодого короля в то мгновение, когда его увидел Фуке. Его одежда была в лохмотьях; открытая и разорванная в клочья рубашка была пропитана потом и кровью, сочившейся из его исцарапанных рук и груди.
Растерянный, бледный, с пеной у рта, с торчащими в разные стороны волосами, Людовик XIV походил на статую, одновременно изображающую отчаянье, голод и страх. Фуке был так тронут, так потрясен, что подбежал к королю с протянутыми руками и с глазами, полными слез.
Людовик поднял на Фуке тот самый обломок стула, которым он только что так яростно бил в дверь.
— Вы не узнаете вернейшего из ваших друзей? — спросил Фуке с дрожью в голосе.
— Друг? Вы? — повторил Людовик, громко скрежеща зубами. В этом скрежете слышалась ненависть и жажда немедленной мести.
— И почтительного слугу? — добавил Фуке, бросаясь перед королем на колени.
Король выронил свое оружие на пол. Фуке поцеловал королю колени и нежно обнял его.
— Мой король, дитя мое! О, как вы должны были страдать!
Перемена, происшедшая в его положении, заставила короля опомниться; он взглянул на себя и, устыдившись своей растерянности, своего безумия и того, что ему оказывают покровительство, высвободился из объятий Фуке.
Фуке не понял этого непроизвольного движения короля. Он не понял, что гордость Людовика никогда не простит ему того, что он стал свидетелем такой слабости.
— Поедемте, ваше величество, вы свободны, — сказал он.
— Свободен? — повторил король. — О, вы возвращаете мне свободу, после того как дерзнули поднять руку на своего короля!
— Вы сами де верите этому! — воскликнул возмущенный Фуке. — Ведь вы не верите, что я в чем-нибудь виноват перед вами!
И он торопливо и горячо рассказал об интриге, жертвой которой стал Людовик и которая известна во всех подробностях нашим читателям. Пока длился рассказ, Людовик переживал страшные душевные муки, и гибель, которой он избежал, настолько поразила его воображение, что к столь важной тайне, как существование брата, родившегося одновременно с ним, он не отнесся с должным вниманием.
— Сударь, — остановил он Фуке, — это рождение близнецов — ложь; непостижимо, как это вы поддались такому обману.
— Ваше величество!
— Немыслимо подозревать честь и добродетель моей матери. И мой первый министр все еще не свершил правосудия над преступниками?
— Поразмыслите, ваше величество, прежде чем гневаться. Рождение вашего брата…
— У меня один-единственный брат — мой младший брат, и вы это знаете так же, как я. Здесь, говорю вам, заговор, и один из главнейших его участников — комендант Бастилии.
— Не спешите с выводами, ваше величество. Этот человек был обманут, как и все остальные, поразительным сходством между принцем и вами.
— Какое сходство? Вот еще!
— Однако этот Марчиали, видимо, очень похож на ваше величество, раз все были введены в заблуждение.
— Чепуха!
— Не говорите этого, ваше величество: человек, готовый встретиться лицом к лицу с вашими министрами, с вашей матерью, с вашими офицерами и членами вашей семьи, должен быть безусловно уверен в своем сходстве с вами.
— Да, — прошептал король. — Где же он?
— В Во.
— В Во? И вы терпите, чтоб он все еще оставался в Во?
— Мне казалось, что прежде всего нужно было освободить короля. Я исполнил этот свой долг. Теперь я буду делать то, что прикажете, ваше величество. Я жду.
Людовик на мгновенье задумался.
— Приведем в готовность войска, расположенные в Париже, — сказал он.
— Приказ на этот счет уже отдан.
— Вы отдали этот приказ! — воскликнул король.
— Да, ваше величество. Через час ваше величество будете стоять во главе десяти тысяч солдат.
Вместо ответа король схватил руку Фуке с таким жаром, что сразу сделалось очевидным, какое недоверие сохранял он до этой минуты к своему министру, несмотря на оказанную им помощь.
— И с этими войсками, — продолжал король, — мы осадим в вашем доме мятежников, которые, вероятно, успели уже укрепиться и окопаться.
— Это было бы для меня неожиданностью, — ответил Фуке.
— Почему?
— Потому что глава их, душа этого предприятия, мною разоблачен, и я думаю, что весь план заговорщиков окончательно рухнул.
— Вы разоблачили самозваного принца?
— Нот, я не видел его.
— Тогда кого же?
— Глава этой затеи отнюдь не этот несчастный. Он только орудие, и его удел, как я вижу, — несчастье навеки.
— Безусловно.
— Виновник всего аббат д'Эрбле, ваннский епископ.
— Ваш друг?
— Он был моим другом, ваше величество, — с душевным благородством ответил Фуке.
— Это очень прискорбно, — сказал король тоном гораздо менее благородным.
— В такой дружбе, ваше величество, пока я не знал о его преступлении, не было ничего, позорящего меня.
— Это преступление надо было предвидеть.
— Если я виновен, я отдаю себя в ваши руки, ваше величество.
— Ах, господин Фуке, я хочу сказать вовсе не это, — продолжал король, недовольный тем, что обнаружил свои тайные мысли. — Так вот, говорю вам, что хотя этот негодяй и был в маске, у меня шевельнулось смутное подозрение, что это именно он. Но с этим главой предприятия был также помощник, грозивший мне своей геркулесовой сплои. Кто он?
— Это, должно быть, его друг, барон дю Валлон, бывший мушкетер.
— Друг д'Артаньяна! Друг графа де Ла Фер! А, — воскликнул король, произнеся последнее имя, — обратим внимание на связь заговорщиков с виконтом де Бражелоном.
— Ваше величество, не заходите так далеко! Граф де Ла Фер — честнейший человек во всей Франции. Довольствуйтесь теми, кого я вам назвал.
— Теми, кого вы мне назвали? Хорошо! Но ведь вы выдаете мне всех виновных, не так ли?
— Что ваше величество понимаете под этим?
— Я понимаю под этим, — ответил король, — что, явившись во главе наших войск в Во, мы овладеем этим проклятым гнездом, и никто из него не спасется, никто.
— Ваше величество велите убить этих людей?
— До последнего.
— О, ваше величество!
— Не понимайте меня превратно, господин Фуке, — произнес высокомерно король. — Теперь уже не те времена, когда убийство было единственным, последним доводом королей. Нет, слава богу! У меня есть парламенты, которые судят от моего имени, и эшафоты, на которых исполняются мои повеления!
Фуке побледнел.
— Я возьму да себя смелость заметить, ваше величество, что всякий процесс, связанный с этим делом, есть смертельный удар для достоинства трона. Нельзя, чтобы августейшее имя Анны Австрийской произносилось в народе с усмешкой.
— Надо, сударь, чтобы правосудие покарало виновных.
— Хорошо, ваше величество. Но королевская кровь не может быть пролита на эшафоте.
— Королевская кровь! Вы верите в это? — Король с яростью топнул ногой. — Это рождение близнецов — выдумка! Именно в этом, в этой выдумке, я вижу основное преступление господина д'Эрбле. И заговорщики должны понести за него более суровое наказание, чем за насилие и оскорбление.
— Наказание смертью?
— Да, сударь, да!
— Ваше величество, — твердо произнес суперинтендант и гордо вскинул голову, которую до сих пор держал низко опущенной, — ваше величество велите, если вам будет угодно, отрубить голову французскому принцу Филиппу, своему брату. Это касается вашего величества, и вы предварительно посоветуйтесь об этом с Анной Австрийской, вашей матерью. И все, что ваше величество не прикажете, будет уместным. Я не хочу больше вмешиваться в эти дела даже ради чести вашей короны. Но я должен просить вас об одной милости, и я прошу вас о ней.
— Говорите, — сказал король, смущенный последними словами министра. Что вам нужно?
— Помилования господина д'Эрбле и господина дю Валлона.
— Моих убийц?
— Только мятежников, ваше величество.
— Я понимаю, вы просите о помиловании друзей.
— Моих друзей! — воскликнул глубоко оскорбленный Фуке.
— Да, ваших друзей; безопасность моего государства требует, однако, примерного наказания всех замешанных в этом деле.
— Я не хочу обращать внимания вашего величества на то, что только что возвратил вам свободу и спас вашу жизнь.
— Сударь!
— Я не хочу обращать вашего внимания и на то, что если б господин д'Эрбле захотел стать убийцей, он мог бы попросту убить ваше величество сегодня утром в Сенарском лесу, и все было бы кончено.
Король вздрогнул.
— Выстрел из пистолета в голову, — добавил Фуке, — и ставшее неузнаваемым лицо Людовика Четырнадцатою избавило бы навеки господина д'Эрбле от ответственности за совершенные им преступления.
Король побледнел, представив себе опасность, которой он подвергался.
— Если бы господин д'Эрбле, — продолжал суперинтендант, — был убийцей, то ему было бы незачем рассказывать мне о своем плане в надежде обеспечить ему успех. Избавившись от настоящего короля, он мог бы по бояться того, что поддельный король будет когда-либо разоблачен. Если бы узурпатор был узнан даже Анной Австрийской, он все равно остался бы ее сыном. Что же до совести господина д'Эрбле, то для него узурпатор был бы при любых обстоятельствах законным королем Франции, сыном Людовика Тринадцатого. К тому же это обеспечивало бы заговорщику безопасность, полную тайну и безнаказанность. Все это дал бы ему один-единственный выстрел. Так помилуйте же его, ваше величество, во имя того, что вы спасены!
Но король не только не был растроган этим правдивым изображением великодушия Арамиса, по, напротив, почувствовал себя глубоко униженным.
Его неукротимая гордость не могла смириться с мыслью о том, что кто-то держал в своих руках, на кончике своего пальца, нить королевской жизни.
Каждое слово Фуке, казавшееся веским доводом в пользу помилования его несчастных: Друзей, вливало новую каплю яда в изъязвленное сердце Людовика XIV. Итак, ничто не могло умилостивить короля, и он резко бросил Фуке:
— Я, право, не возьму в толк, сударь, почему вы просите у меня помилования этих людей. Зачем просить то, что можно получить и без просьб?
— Я не понимаю вас, ваше величество.
— Но ведь это совсем просто. Где я?
— В Бастилии.
— Да, я в тюрьме. И меня считают сумасшедшим, не так ли?
— Да, ваше величество.
— И здесь знают лишь Марчиали?
— Да, Марчиали.
— В таком случае оставьте все, как оно есть. Предоставьте сумасшедшему гнить в каземате, и господа, я д'Эрбле и дю Валлону не понадобится мое прощение. Новый король одарит их своею милостью.
— Вы напрасно оскорбляете меня, ваше величество, — сухо ответил Фуке.
— Если б я хотел возвести на трои нового короля, как вы говорите, мне не было бы нужды врываться силой в Бастилию, чтобы извлечь вас отсюда. Это не имело бы ни малейшего смысла. У вашего величества ум помутился от гнева. Иначе вы бы де оскорбляли без всякого основания вашего верноподданного, оказавшего вам столь исключительную услугу.
Людовик понял, что зашел неподобающе далеко и что ворота Бастилии еще не открылись пред ним, а между тем шлюзы, которыми великодушный Фуке сдерживает свой гнев, начинают уже открываться.
— Я сказал это вовсе не для того, чтобы нанести вам оскорбление, сударь, — проговорил король. — Вы обращаетесь ко мне с просьбой о помиловании, и я отвечаю вам, руководясь моей совестью, а моя совесть подсказывает, что виновные, о которых мы говорим, не заслуживают ни помилования, ни прощения.