Дюма Александр. Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Том 3

   Портос, видя это, жалостливо вздыхал, хотя чувствительность и не была главным из его недостатков.
   Так скакали они в течение долгих восьми часов, пока не прибыли в Орлеан.
   Было четыре часа пополудни. Взвесив еще раз свои дорожные впечатления, Арамис пришел к выводу, что пока погони можно не опасаться.
   В самом деле, ведь было бы совершенно невероятным, чтобы отряд, способный совладать с ним и Портосом, имел в своем распоряжении столько подстав, сколько необходимо для преодоления сорока лье за восемь часов.
   Таким образом, даже допуская возможность погони, беглецы по крайней мере на пять часов опережали преследователей.
   Арамис подумал, что позволить себе отдохнуть по было бы, пожалуй, таким уж безрассудством, но что продолжать путь все же лучше. Еще двадцать с небольшим лье такой скачки, и тогда уж никто, даже сам д'Артаньян, не сможет настигнуть врагов короля.
   Итак, Арамис, к огорчению Портоса, снова уселся в седло. Так продолжали они скакать до семи часов вечера. Оставался лишь один перегон до Блуа.
   Но тут непредвиденная помеха встревожила Арамиса.
   На почте не было лошадей.
   Прелат задал себе вопрос, какие адские происки его смертельных врагов отняли у него средство отправиться дальше, у него, который никогда не считал случайность дланью всемогущего бога, у него, который всегда находил причину для следствия; он склонен был скорее считать, что отказ дать лошадей, в этот час, в этих местах, был вызван распоряжением, полученным свыше и отданным с целью остановить, пресечь бегство того, кто возводит на престол и низлагает с престола королей Франции.
   Но когда он собирался уже вспылить, чтобы добиться лошадей или хотя бы объяснения, почему их пет, ему пришла в голову счастливая мысль.
   — Я не поеду в Блуа, — сказал он, — и мне не нужно подставы до следующей станции. Дайте мне двух лошадей, чтобы я мог навестить одного дворянина, моего старого друга. Его поместье совсем рядом с вами.
   — А позвольте узнать, как зовут этого дворянина? — спросил хозяин почтового двора.
   — Граф де Ла Фер.
   — О, — произнес хозяин, почтительно снимая шляпу, — это достойнейший дворянин! Но, как ни велико мое желание угодить ему, я не в силах дать вам двух лошадей. Все мои лошади наняты герцогом де Бофором.
   — Ах! — воскликнул обманутый и этой надеждой Арамис.
   — Впрочем, если вы пожелаете воспользоваться моей тележкой, я велю заложить в нее старую слепую лошадку, и она доставит вас к графу.
   — Я заплачу луидор, — пообещал Арамис.
   — Нет, сударь, достаточно и экю; именно столько платит м, не господин Гриме, управляющий графа, когда берет у меня тележку, и я не хочу, чтобы граф мог упрекнуть меня в том, что я вынудил его друга заплатить чересчур дорого.
   — Как вам угодно и, особенно, как будет угодно графу, которого я никоим образом не хотел бы сердить. Получайте положенный вам экю, но ведь никто не возбраняет мне добавить еще луидор за вашу удачную мысль.
   — Разумеется, — ответил обрадованный хозяин.
   И он сам запряг свою старую лошадь в скрипучую двуколку.
   Любопытную фигуру представлял собою во время этого разговора Портос.
   Он вообразил, будто разгадал тайну, и ему не терпелось поскорее тронуться в путь; во-первых, потому, что свидание с Атосом было ему чрезвычайно приятно, и, во-вторых, потому, что он рассчитывал найти у него и славную постель, и не менее славный ужин.
   Когда все приготовления были закончены, хозяин позвал одного из своих работников и велел ему отвезти путешественников в Ла Фер. Портос с Арамисом уселись в тележку, и Портос шепнул на ухо своему спутнику:
   — Я понимаю, теперь я все понимаю.
   — Вот как! Но что же вы поняли, друг мой?
   — Мы везем Атосу какое-нибудь важное предложение его величества короля.
   Арамис ответил что-то нечленораздельное.
   — Не говорите мне ничего больше, — продолжал простодушный Портос, стараясь уравновесить тележку, чтобы избежать лишней тряски, — не говорите, я и так угадаю.
   — Отлично, друг мой, отлично! Угадывайте, угадывайте!
   Они приехали к Атосу в девять часов вечера. На небе ярко сияла луна.
   Этот чарующий лунный свет приводил Портоса в чрезвычайное восхищение, но почти в такой же мере был не по душе Арамису. Каким-то брошенным вскользь замечанием он выразил свое неудовольствие по этому поводу.
   — Да, да, я понимаю вас. Ведь ваше поручение — тайное.
   Это были последние слова, произнесенные Портосом. Возница перебил его сообщением:
   — Вот мы и приехали, господа.
   Портос и его спутник вылезли из тележки у дверей замка.
   Здесь нам предстоит снова встретиться с Атосом и Бражелоном, исчезнувшими из Парижа после того, как открылась неверность мадемуазель Лавальер.
   Если есть слово истины, то оно гласит следующее: великие печали заключают в себе зерно утешения.
   Мучительная рапа, от которой страдал Рауль, сблизила отца с сыном, и одному богу ведомо, насколько ласковыми и нежными были утешения, изливавшиеся с красноречивых уст и из благородного сердца Атоса. Рапа не зарубцовывалась, и Атос в тесном общении с сыном, приоткрывая завесу над своим прошлым и сопоставляя свою жизнь с жизнью Рауля, заставил его понять, что страдание от первой неверности неизбежно в человеческой жизни, и кто когда-либо любил, тому оно отлично знакомо.
   Часто Рауль, слушая отца, не слышал его. Ведь ничто не может заменить влюбленному сердцу воспоминаний и мыслей о том, кого оно любит. И когда это случалось, Рауль отвечал отцу:
   — Все, о чем вы, отец, говорите, — сущая правда, я знаю, что никто так не страдал, как вы, но вы — человек слишком большого ума, и вам пришлось вынести слишком много, и вы должны понять и простить слабость тому, кто страдает впервые. Я плачу страданию эту неизбежную дань. Но это никогда больше не повторится. Позвольте же мне отдаться скорби до полного самозабвения, до того, чтобы, погрузившись в нее, потерять даже рассудок.
   — Рауль, Рауль! — укоризненно говорил Атос.
   — Никогда не привыкну я к мысли, что Луиза — самая чистая, самая добродетельная из всех женщин, какие только существуют на свете, — могла так коварно обмануть того, кто был так честен с нею и кто ее так любил!
   Никогда я не смирюсь с мыслью, что она, сбросив с себя личину нежности и добродетели, оказалась на деле лживой и распутной. Луиза — падшая! Луиза — развратница! Ах, граф, для меня это гораздо страшнее, гораздо ужаснее, чем несчастный Рауль, чем Рауль покинутый!
   В этих случаях Атос прибегал к героическим средствам. Он защищал Луизу, оправдывая ее поступок любовью. Женщина, уступившая королю лишь потому, что он не кто иной, как король, — только такая женщина заслуживает того, чтобы ее называли развратной. Но Луиза любит Людовика; оба они еще совсем дети и забыли: он — о своем положении, она — о своих клятвах. Если человек любит, ему прощается решительно все.
   — Помните об этом, Рауль. А они искренне любят друг друга.
   И после подобного удара кинжалом по зияющей ране любимого сына Атос тяжко вздыхал, а Рауль — Рауль убегал в чащу леса или скрывался у себя в комнате, откуда выходил через час белый как полотно, но спокойный.
   Так проходили дни, последовавшие за той бурной сценой, во время которой Атос так сильно задел неукротимую гордость Людовика. Разговаривая с Раулем, Атос ни разу не вспомнил о рей; он не рассказал Раулю и подробностей своего полного достоинства прощания с королем, хотя, быть может, его рассказ и утешил бы юношу, показав ему в унижении его врага и соперника. Атос не хотел, чтобы оскорбленный влюбленный забыл об уважении, которое должно воздавать королю.
   И когда Бражелон, пылкий, озлобленный, мрачный, говорил с презрением о ценности королевского слова и о нелепой вере, с какою иные безумцы относятся к обещаниям, брошенным с высоты трона; когда он, перемахивая через целые два столетия с быстротой птицы, проносящейся над проливом, чтобы из одной части света попасть в другую, предсказывал, что придет время, и короли будут казаться ничтожнее обыкновенных людей, Атос отвечал ему спокойно и убедительно:
   — Вы правы, Рауль, и то, о чем вы говорите, непременно произойдет: короли утратят свой ореол, как звезды теряют свой блеск, когда истекает их время. Но когда придет этот час, пас уже давно не будет. И помните хорошенько о том, о чем я сейчас скажу: в нашем мире всем — мужчинам, женщинам и королям — надлежит жить настоящим; что же касается будущего, то в будущем мы должны жить лишь для бога.
   Вот о чем разговаривали, как всегда, Атос и Рауль, меряя шагами длинную липовую аллею в парке, присыхающем к замку, когда прозвенел колокольчик, которым обычно возвещали обед или прибытие гостя. Машинально, не обращая внимания на звон колокольчика, они повернули к дому и, дойдя до конца аллеи, столкнулись с Портосом и Арамисом.

Глава 7. ПОСЛЕДНЕЕ ПРОЩАНИЕ

   Рауль вскрикнул от радости и нежно прижал Портоса к груди. Арамис и Атос поцеловались по-стариковски. Сразу же после этих объятий Арамис заявил:
   — Мы к вам ненадолго, друг мой.
   — А! — произнес граф.
   — Только чтобы успеть рассказать вам о моем счастье, — добавил Портос.
   — А! — произнес Рауль.
   Атос молча взглянул на прелата, мрачный вид которого явно не гармонировал с радужным настроением Портоса.
   — Какая же у вас радость? — спросил, улыбаясь, Рауль.
   — Король жалует меня герцогским титулом, — таинственно прошептал Портос, наклонившись к уху Рауля. Но шепот Портоса был больше похож на рев зверя.
   Атос услышал эти слова, и у него вырвалось восклицание. Арамис вздрогнул.
   Прелат взял Атоса под руку и, попросив разрешения у Портоса поговорить несколько минут наедине с графом, сказал:
   — Дорогой Атос, я в великой печали.
   — В печали? Ах, дорогой друг!
   — Вот в двух словах: я устроил заговор против короля, этот заговор не удался, и в настоящий момент за мной, несомненно, гонятся по пятам.
   — За вами гонятся?.. Заговор?.. Что вы говорите, друг мой?
   — Печальную истину. Я погиб.
   — Но Портос… этот герцогский титул… что это значит?
   — Это и мучит меня больше всего другого, это и есть моя самая глубокая рана. Веря в безусловный успех моего заговора, я вовлек в него и беднягу Портоса. Он вошел в него весь целиком, — вам, впрочем, и без меня известно, как делает Портос подобные вещи, — отдавая ему все свои силы и решительно ничего не зная о сути дела, и теперь он виноват так же, как и я, и погибнет так же, как погибну я.
   — Боже мой!
   И Атос повернулся к Портосу, который ответил ему ласковой улыбкой.
   — Но я должен изложить все по порядку. Выслушайте меня, — попросил Арамис.
   И он рассказал известную нам историю. Пока Арамис говорил, Атос несколько раз ощущал, что у него на лбу выступает испарина.
   — Это было великим замыслом, — сказал он, — но и великой ошибкой.
   — За которую я жестоко наказан, Атос.
   — Поэтому я и не высказываю полностью своих мыслей.
   — Выскажите же их, прошу вас.
   — Это преступление.
   — Ужасное, я это знаю. Оскорбление величества.
   — Портос, бедный Портос!
   — Но что мне было делать? Успех, как я ужо говорил, был обеспечен.
   — Фуке — порядочный человек.
   — А я, я глупец, что так неверно судил о нем, — воскликнул Арамис. О, мудрость людская! Ты — гигантская мельница, которая перемалывает весь мир, и вдруг в один прекрасный день эта мельница останавливается, потому что неведомо откуда взявшаяся песчинка попадает в ее колеса.
   — Скажите — твердейший алмаз, Арамис. Но несчастье свершилось. Что же вы предполагаете делать?
   — Я увезу Портоса с собой. Король никогда не поверит, что этот добрейший человек действовал бессознательно; он никогда не поверит, что, действуя так, как он действовал, Портос пребывал в полной уверенности, будто служит своему королю. Оставайся он здесь, ему пришлось бы заплатить за мою ошибку своей головой. Допустить этого я не могу.
   — Куда же вы везете его?
   — Сперва на Бель-Иль. Это надежнейшее убежище. А дальше… Дальше у меня будет море, будет корабль, чтобы переправиться в Англию, где я располагаю большими связями…
   — Вы? В Англию?
   — Да. Или в Испанию, где связей у меня еще больше.
   — Но, увозя Портоса, вы его разоряете, потому что король, несомненно, конфискует его имущество.
   — Обо всем я подумал заранее. Оказавшись в Испании, я найду способ помириться с Людовиком Четырнадцатые и вернуть Портосу монаршее благоволение.
   — Вы пользуетесь, Арамис, как я могу заключить, очень большим влиянием, — скромно заметил Атос.
   — Да, большим… и я готов служить интересам моих друзей.
   Атос с Арамисом обменялись искренним рукопожатием.
   — Благодарю вас, — сказал Атос.
   — И раз мы заговорили об этом… Ведь и вы, Атос, имеете основание быть недовольным нынешним королем. И у вас, а особенно у Рауля, достаточно жалоб на короля. Так последуйте нашему с Портосом примеру. Приезжайте к нам на Бель-Иль. А там посмотрим… Клянусь честью, что не позднее, чем через месяц, между Францией и Испанией вспыхнет война, и причиной ее будет этот несчастный сын Людовика Тринадцатого, который вместе с тем и испанский инфант и с которым Франция поступала до последней степени бесчеловечно. А так как Людовик Четырнадцатый не захочет войны, возникшей по этой причине, я гарантирую вам, что он согласится на мировую, в результате которой Портос и я станем испанскими грандами, а вы — герцогом Франции, поскольку вы и теперь уже гранд Испанского королевства.
   Желаете ли вы всего этого?
   — Нет; пусть лучше король будет виноват предо мной, чем я перед ним.
   Мой род испокон веку почитал себя вправе притязать на превосходство над королевским родом, и это составляло предмет его гордости. Если я последую вашим советам, я поставлю себя в положение человека, обязанного Людовику. Я приобрету земные блага, по утрачу сознание своей правоты перед ним.
   — В таком случае, Атос, я хотел бы от вас двух вещей: оправдания моего поведения…
   — Да, я оправдываю его, если вы и впрямь ставили своей целью отомстить угнетателю за слабого и угнетенного.
   — Этого мне более чем достаточно, — сказал Арамис; темнота ночи скрыла краску, выступившую у него на лице. — И еще: дайте мне двух лошадей, и получше, чтобы добраться до следующей станции; на ближайшей к вам мне отказали в них под предлогом, что все лошади наняты проезжающим по вашим краям герцогом де Бофором.
   — Вы получите лошадей, Арамис; прошу вас позаботиться о Портосе.
   — О, на этот счет будьте спокойны. Еще одно слово: считаете ли вы, что, скрывая от него истину, я поступаю правильно и как подобает порядочному человеку?
   — Раз несчастье уже свершилось, да; ведь король все равно не простил бы ему. Кроме того, у вас есть поддержка в лице Фуке, который никогда не покинет вас, так как и он, сколь бы героическим ни был его поступок, слишком скомпрометирован этим делом.
   — Вы правы. И поскольку сесть на корабль и уехать из Франции было бы равносильно признанию, что я боюсь за себя и считаю себя виновным, я решил остаться на французской земле. Но Бель-Иль будет для меня такси землей, какой я пожелаю: английской, испанской или папской — все зависит лишь от того, какой флаг я там подниму.
   — Как это так?
   — Я успел укрепить Бель-Иль, и никому его не занять, пока я защищаю его. И затем, вы заметили, существует еще Фуке. На Бель-Иль не нападут до тех пор, пока не будет приказа, скрепленного его подписью.
   — Ото верно, но все же будьте благоразумны. Король хитер, и в его руках сила.
   Арамис усмехнулся.
   — Прошу вас позаботиться о Портосе, — продолжал с какой-то холодной настойчивостью Атос.
   — Все, что произойдет со мной, граф, — тем же тоном отвечал Арамис, произойдет и с нашим братом Портосом.
   Атос пожал Арамису руку и, подойдя к Портосу, с жаром поцеловал его.
   — А ведь я родился счастливцем, не так ли? — прошептал Портос, кутаясь в плащ.
   — Поедем, друг мой, — поторопил его Арамис.
   Рауль ушел вперед распорядиться относительно лошадей. Еще через несколько минут друзья простились. Арамис и Портос направились к лошадям.
   Атос, смотря на друзей, готовых пуститься в неведомый путь, почувствовал, что глаза его заволакивает какая-то нелепа и на сердце его легла невыносимая тяжесть.
   «Как странно, — подумал он, — откуда у меня такое неудержимое желание еще раз обнять Портоса?!»
   В этот момент Портос обернулся. Поймав да себе взгляд Атоса, он устремился к нему, широко раскрыв объятия. И они обнялись столь же пылко, как обнимались когда-то в молодости, когда их сердца были горячими и жизнь была полна счастья.
   Портос сел в седло. Подошел к Атосу и Арамис, и от и тоже крепко обнялись напоследок.
   Атос видел, как белые плащи всадников, мелькавшие на большой дороге, с каждым мгновением становились все менее и менее четкими. Похожие на двух приведений, всадники поднимались, казалось, нее выше и выше, и все росли и росли, пока наконец не исчезли, но не в тумане, там, где дорога пошла под уклон. Казалось, будто в с стремительном скачке они взлетели вверх и растворились в воздухе, словно пар.
   Атос с тяжелым сердцем направился к дому.
   — Рауль, — сказал он, обращаясь к сыну, — что-то подсказывает мне, что я видел их в последний раз.
   — Меля нисколько не удивляет, что вам пришла в голову подобная мысль; мгновенье назад то же самое подумал и я, и мне тоже кажется, что я никогда уже не увижу господина дю Валлона и господина д'Эрбле.
   — О, вы говорите об этом как человек, которого удручает совсем иное: сейчас все, решительно все предстает перед вами в черном свете; но вы молоды, и если вам я в самом деле не доведется больше увидеть этих старых друзей, то это случится лишь потому, что их не будет в том мире, в котором вам предстоит жить еще долгие годы. Тогда как я…
   Рауль чуть-чуть покачал головой и с нежностью прижался к плечу отца.
   Ни тот, ни другой не нашли больше ни одного слова, так как сердца их быль переполнены до краев.
   Внезапно топот многочисленных лошадей и голоса на дороге в Блуа привлекли их внимание. Они увидели верховых, весело потрясавших факелами, свет которых мелькал между деревьями, и время от времени придерживавших копей, чтобы не отрываться от следовавших за ними всадников.
   Эти огни, шум, пыль столбом от дюжины лошадей в богатых чепраках и нарядной сбруе — все это составляло странный контраст с глухим и мрачным исчезновением двух расплывшихся в воздухе призраков — Портоса и Арамиса.
   Атос вернулся к себе. Но не успел он еще дойти до цветника, как ворота замка загорелись, казалось, пламенем. Факелы застыли на месте и как бы зажгли дорогу, Раздался крик: «Герцог де Бофор!»
   Атос бросился к дверям своего дома. Герцог уже сошел с лошади и оглядывался вокруг.
   — И здесь, монсеньер, — сказал Атос.
   — А, добрый вечер, дорогой граф, — произнес герцог с той сердечностью, которая подкупала сердца всех встречавшихся с ним. — Не слишком ли поздно даже для друга?
   — Входите, ваша светлость, входите.
   Опираясь на руку Атоса, герцог де Бофор прошен в дом. За ними туда же последовал и Рауль, скромно шагавший сзади вместе с офицерами герцога, среди которых у него были друзья.

Глава 8. ГЕРЦОГ ДЕ БОФОР

   Герцог обернулся в тот самый момент, когда Рауль, желая оставить его с Атосом наедине, закрывал дверь и собирался перейти вместе с офицерами в соседнюю залу.
   — Это тот юноша, которого так расхваливал принц? — спросил де Бофор.
   — Да, это он.
   — По-моему, он настоящий солдат! Он здесь не лишний, пусть останется с нами.
   — Оставайтесь, Рауль, раз монсеньер разрешает, — повернулся к сыну Атос.
   — Как он красив и статен! — продолжал герцог. — А вы мне дадите его, если я попрошу вас об этом, сударь?
   — Что вы хотите сказать, монсеньер?
   — Ведь я заехал проститься с вами. Разве вам не известно, кем я в скором времени стану?
   — Вероятно, тем, кем вы были всегда, монсеньер, то есть храбрым принцем и отменным дворянином.
   — Я становлюсь африканским принцем и бедуинским дворянином. Король посылает меня покорять арабов.
   — Что вы, монсеньер!
   — Это странно, не так ли? Я, чистокровный парижанин, я, король предместий (меня ведь прозвали рыночным королем), я перехожу с площади Мобер к подножию минаретов Джиджелли; из фрондера я превращаюсь в искателя приключений.
   — О монсеньер, если бы не вы сами говорили об этом…
   — Вы б не поверили, разве не так? Все же вам придется поверить и давайте простимся. Вот что значит обрести вновь королевскую милость.
   — Милость?
   — Да. Вы улыбаетесь. Ах, дорогой граф, знаете ли вы, почему я принял подобное назначение?
   — Потому что слава для вашей светлости превыше всего.
   — Какая там слава — отправляться за море, чтобы стрелять из мушкета по дикарям! Нет, там не найду я славы, и всего вероятнее, что меня ожидает там нечто другое… Но я неизменно хотел и продолжаю хотеть, чтобы жизнь моя, слышите, граф, чтобы жизнь моя заблистала еще и этой гранью, после того как пятьдесят долгих лет она излучала самый причудливый блеск. Ведь посудите-ка сами, разве не странно родиться сыном короля, воевать с королями, считать себя одним из могущественнейших людей своего века, никогда не терять собственного достоинства, походить на Генриха Четвертого, быть великим адмиралом Французского королевства — и поехать за смертью в Джиджелли ко всем этим туркам, маврам и сарацинам?
   — Монсеньер, вы так упорно настаиваете на этом, — сказал смущенный словами Бофора Атос. — С чего это вы решили, что столь блистательная судьба оборвется в этом жалком углу?
   — Неужели вы думаете, справедливый и доверчивый человек, что, если меня отправляют в Африку под таким смехотворным предлогом, я не постараюсь выйти из этого смешного положения с честью? И не заставлю говорить о себе? А чтобы заставить говорить о себе, когда есть принц, есть Тюрепи и еще несколько моих современников, могу ли я, адмирал Франции, сын Генриха Четвертого и король Парижа, сделать что-либо иное, кроме того, чтобы подставить свой лоб под пулю? Черт возьми! Уверяю вас, об этом, будьте спокойны, несомненно заговорят. Я буду убит назло и вопреки всем на свете. Если не там, то где-нибудь в другом месте.
   — Монсеньер, что за чрезмерное преувеличение! А в вашей жизни чрезмерной была только храбрость!
   — Черт возьми, дорогой друг, это не храбрость, настоящая храбрость это ехать за море навстречу цинге, дизентерии, саранче и отравленным стрелам, как мой предок Людовик Святой. Кстати, известно ли вам, что эти бездельники пользуются отравленными стрелами и посейчас? И потом, я об этом думаю уже очень давно. А вы знаете, если я хочу чего-нибудь, то хочу очень сильно.
   — Вы пожелали покинуть Венсен, монсеньер?
   — Да, и вы мне помогли в этом, друг мой; кстати, я оборачиваюсь во все стороны и не вижу моего старого приятеля Вогримо. Как он и что он?
   — Вогримо и доныне — почтительный слуга вашей светлости, — улыбнулся Атос.
   — У меня с собой для него сто пистолей, которые я привез как наследство. Мое завещание сделано.
   — Ах, монсеньер, монсеньер!
   — И вы понимаете, что если б увидели имя Гримо в моем завещании…
   Герцог расхохотался. Затем, обратившись к Раулю, который с начала этой беседы погрузился в раздумье, он произнес:
   — Молодой человек, я знаю, что здесь есть вино, именуемое, если не ошибаюсь, Вувре…
   Рауль торопливо вышел, чтобы распорядиться относительно угощения герцога. Бофор взял Атоса за руку и спросил:
   — Что вы хотите с ним делать?
   — Пока ничего, монсеньер.
   — Ах да, я знаю; со времени страсти короля к… Лавальер…
   — Да, монсеньер.
   — Значит, все это правда?.. Я, кажется, знавал ее некогда, эту маленькую прелестницу Лавальер. Впрочем, она, сколько помнится, не так уж хороша.
   — Вы правы, монсеньер, — согласился Атос.
   — Знаете ли, кого она мне чем-то напоминает?
   — Она напоминает кого-нибудь вашей светлости?
   — Она похожа на одну очень приятную юную девушку, мать которой жила возле рынка.
   — А, а! — кивнул Атос.
   — Хорошие времена! — добавил Бофор. — Да, Лавальер напоминает мне эту милую девушку.
   — У которой был сын, не так ли?
   — Кажется, да, — ответил герцог с той наивной беспечностью и великолепной забывчивостью, интонации которых передать невозможно. — А вот бедняга Рауль, он, бесспорно, ваш сын, не так ли?
   — Да, монсеньер, он, бесспорно, мой сын.
   — Бедный мальчик оскорблен королем и очень страдает.
   — Он делает нечто большее, монсеньер, он сдерживает порывы своей души.
   — И вы позволите ему тут закоснеть? Это нехорошо. Послушайте, дайте-ка его мне.
   — Я хочу его сохранить при себе, монсеньер. У меня только он один на всем свете, и пока он захочет оставаться со мной…
   — Хорошо, хорошо, — сказал герцог, — и все же я быстро привел бы его в чувство. Уверяю вас, он из того теста, из которого делаются маршалы Франции.
   — Возможно, монсеньер, но ведь маршалов Франции назначает король; Рауль же ничего не примет от короля.
   Беседа прервалась, так как в комнату возвратился Рауль. За ним шел Гримо, руки которого, еще твердые и уверенные, держали поднос со стаканами и бутылкой вина, столь любимого герцогом.