Дюма Александр. Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Том 3

Александр Дюма
Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Том 3

ЧАСТЬ V

Глава 1. ТУТ СТАНОВИТСЯ ОЧЕВИДНЫМ, ЧТО ЕСЛИ НЕЛЬЗЯ СТОРГОВАТЬСЯ С ОДНИМ, ТО НИЧТО НЕ МЕШАЕТ СТОРГОВАТЬСЯ С ДРУГИМ

   Арамис угадал: выйдя из отеля на площади Бодуайе, герцогиня де Шеврез приказала ехать домой.
   Она, несомненно, боялась, что за нею следят, и хотела таким способом отвести от себя подозрения. Однако возвратившись к себе и удостоверившись, что никто за нею не следит, она велела открыть калитку в саду, выходившую в переулок, и отправилась на улицу Круа-де-Пти-Шан, где жил Кольбер.
   Мы сказали, что наступил вечер, — правильнее сказать, наступила ночь, и притом непроглядная. Притихший Париж обволакивал снисходительной тьмой и знатную герцогиню, плетущую свою политическую интригу, и безвестную горожанку, которая, запоздав после ужина в городе, под руку со своим любовником возвращалась под супружеский кров самой длинной дорогой. Г-жа де Шеврез достаточно привыкла к тому, что можно назвать «ночною политикой», и ей было отлично известно, что министры никогда не запираются долго у себя дома от молодых и прелестных женщин, страшащихся пыли служебных канцелярий, а также от пожилых и многоопытных дам, страшащихся нескромного эха министерств.
   У подъезда герцогиню встретил лакей, и, по правде сказать, встретил довольно плохо. Рассмотрев посетительницу, он даже позволил себе заметить, что в такой час и в таком возрасте не пристало отрывать г-на Кольбера от трудов, которым он предается перед отходом ко сну.
   Но герцогиня де Шеврез, не выказав слова, написала на листке, вырванном из записной книжки, свое имя — громкое имя, не раз неприятно поражавшее слух Людовика XIII и великого кардинала.
   Она написала это имя крупным и небрежным почерком, обычным тогда среди знати, сложила бумагу особым, ей одной свойственным образом и вручила ее лакею без единого слова, но с таким величавым видом, что этот прожженный плут, умевший чуять господ на расстоянии, узнал в ней знатную даму, опустил голову и побежал с докладом к Кольберу.
   Можно не добавлять, что, вскрыв записку, министр не удержался от легкого восклицания, и этого восклицания лакею было достаточно, чтобы понять, насколько серьезно следует отнестись к таинственной гостье: он пустился бегом за герцогиней.
   Она с некоторым трудом поднялась на второй этаж красивого нового дома, задержалась на мгновение на площадке, чтобы отдышаться, и вошла к Кольберу, который сам распахнул перед ней двери.
   Герцогиня остановилась на пороге, чтобы получше рассмотреть того, с кем ей предстояло вести дело. Тяжелая, крупная голова, густые брови, неприветливое лицо, как бы придавленное ермолкой, похожей на те, какие носят священники, — все это с первого взгляда внушило ей мысль, что переговоры не составят труда и что вместе с тем спор о той или иной частности будет лишен всякого интереса, ибо такая грубая натура должна быть, по-видимому, мало чувствительной к утонченной мести и к ненасытному честолюбию.
   Но когда герцогиня пригляделась внимательней к его маленьким, черным, пронизывающим насквозь глазам, к продольным складкам на его суровом выпуклом лбу, к едва приметному подергиванию губ, которые лишь на крайне поверхностных наблюдателей производили впечатление добродушия, она переменила свое мнение о Кольбере и подумала: «Вот тот, кого я искала».
   — Чему обязан я честью вашего посещения, сударыня? — спросил интендант финансов.
   — Причина всему — нужда, сударь, нужда, которую я имею в вас, а вы во мне.
   — Счастлив, сударыня, выслушать первую часть вашей фразы; что же до второй ее части…
   Госпожа де Шеврез села в кресло, которое ей пододвинул Кольбер.
   — Господин Кольбер, ведь вы интендант финансов?
   — Да, сударыня.
   — И вы хотели бы стать суперинтендантом, не так ли?
   — Сударыня!
   — Не отрицайте: это затянет наш разговор и ни к чему больше не поведет; это бессмысленно.
   — Но, сударыня, несмотря на мое искреннее желание доставить вам удовольствие, несмотря на учтивость, которую я обязан проявлять к даме вашего положения, ничто не могло бы заставить меня признаться, будто я стараюсь сесть на место моего начальника.
   — Я вовсе не говорила о том, что вы хотите «сесть на место своего начальника», сударь. Разве что я нечаянно произнесла эти слова. Не думаю, впрочем. Слово «заменить» звучит менее жестко и грамматически здесь уместнее, как говаривал господин Вуатюр. Итак, я утверждаю, что вы хотели бы заменить господина Фуке.
   — Но фортуна господина Фуке, сударыня, устоит перед любым испытанием.
   Суперинтендант — это Колосс Родосский нашего века; корабли проплывают у него под ногами, но они даже не задевают его.
   — Я бы тоже охотно воспользовалась этим сравнением. Да, господин Фуке играет роль Колосса Родосского; но мне помнится, я слыхала, как рассказывал господин Конрар… кажется, академик… что, когда Колосс Родосский упал, купец, который свалил его… простой купец, господин Кольбер… нагрузил его обломками четыре сотни верблюдов. Купец! А ведь ему далеко до интенданта финансов.
   — Сударыня, могу вас уверить, что я никогда не свалю господина Фуке.
   — Ну, господин Кольбер, раз вы упорствуете и продолжаете изображать чувствительность, как будто не зная, что меня зовут госпожой де Шеврез и что я стара, иначе говоря, что вы имеете дело с женщиной, которая была политической противницей кардинала Ришелье и у которой не остается времени, чтобы терять его попусту, — раз вы допускаете подобную неосмотрительность, я найду людей более проницательных и более заинтересованных в том, чтобы добиться удачи.
   — В чем же, сударыня, в чем?
   — Вы заставляете меня быть очень низкого мнения а нынешних людях, сударь. Клянусь вам, если бы в мое время какая-нибудь женщина явилась к господину де Сен-Мару, который, впрочем, не был семи пядей во лбу, клянусь, если б она сказала о кардинале все то, что я только что сказала вам о господине Фуке, господин де Сен-Мар уже ковал бы железо.
   — Но бумаге немножко снисходительнее, сударыня.
   — Значит, вы согласны заменить господина Фуке?
   — Если король уволит господина Фуке, разумеется.
   — Снова вы говорите лишнее. Ясно, что раз вы еще не добились его отставки, значит, вы не могли этого сделать. Поэтому я была бы круглою дурой, если б, идя сюда, не принесла с собою, того, чего вам не хватает.
   — Я в отчаянии, что вынужден упорно стоять на своем, — сказал Кольбер после молчания, которое дало возможность герцогине оценить всю его скрытность — но я должна поставить вас в известность, сударыня, что вот уже добрых шесть лет на господина Фуке поступает донос за доносом, а положение суперинтенданта нисколько не поколеблено.
   — Всему свое время, господин Кольбер; разоблачавшие господина Фуке не носили имени де Шеврез и не имели в своем распоряжении доказательств, равноценных шести письмам кардинала Мазарини, неопровержимо устанавливающим правонарушение, которое я имею в виду.
   — Правонарушение?
   — Преступление, если это слово вам более по душе.
   — Преступление? Совершенное господином Фуке?
   — Вот именно… Странно, господин Кольбер, странно: у вас обычно такое холодное и непроницаемое лицо, а сейчас, я вижу, вы прямо сияете.
   — Преступление?
   — Я в восторге, что это произвело на вас впечатление.
   — О, сударыня, ведь это слово заключает в себе столь многое!
   — Оно заключает в себе приказ о суперинтендантстве для вас и приказ об изгнании для господина Фуке.
   — Простите меня, герцогиня: почти невозможно, чтобы господин Фуке подвергся изгнанию; а опала — это уж слишком!
   — О, я знаю, что говорю, — холодно продолжала г-жа де Шеврез. — Я живу не так уж далеко от Парижа, чтобы не знать, что здесь творится. Король не любит господина Фуке и охотно погубит его, если ему дадут к этому повод.
   — Надо, однако, чтобы повод был подобающим.
   — Мой повод вполне подобающий. Поэтому-то я и оцениваю его в пятьсот тысяч ливров.
   — Что это значит? — спросил Кольбер.
   — Я хочу сказать, сударь, что, имея в руках этот повод, и передам его в ваши руки только в обмен на пятьсот тысяч ливров.
   — Отлично, герцогиня; я понимаю. Но поскольку вы назначили продажную цену, ознакомьте меня с вашим товаром.
   — О, — это не составит труда; шесть писем кардинала Мазарини, как я сказала; автографы эти, конечно, не стоили б таких денег, если б они не устанавливали с полною очевидностью, что господин Фуке присвоил крупные казенные суммы.
   — С полною очевидностью? — спросил Кольбер, и глаза его радостно заблистали.
   — С полною очевидностью. Не хотите ли прочитать эти письма?
   — Всей душой! Само собой, копии?
   — Само собой, копии.
   Герцогиня навлекла спрятанный у нее на груди небольшой сверток, слегка примятый ее бархатным корсажем.
   — Читайте, — подала она бумаги.
   Кольбер жадно набросился на них.
   — Чудесно! — сказал он, закончив чтение.
   — Достаточно ясно, не правда ли?
   — Да, герцогиня, да; значит, кардинал Мазарини передал деньги господину Фуке, а господин Фуке оставил их у себя; но какие, собственно, деньги имеются тут в виду?
   — В том-то и дело! Впрочем, если мы договоримся, я присоединю к этим шести еще седьмое письмо, которое окончательно осведомит вас обо всем.
   Кольбер размышлял.
   — А подлинники?
   — Бесполезный вопрос. Это все равно, как если бы, господин Кольбер, я спросила у вас, будут ли полными или пустыми мешочки с золотыми монетами, которые вы мне вручите.
   — Прекрасно, герцогиня.
   — Значит, сделка заключена?
   — Нет еще.
   — Как же так?
   — Есть одна вещь, о которой ни вы, ни я не подумали.
   — Назовите ее.
   — При всех обстоятельствах господина Фуке может погубить только процесс.
   — Да.
   — И публичный скандал.
   — Да. Ну так что же?
   — А то, что ни процесса, ни скандала не будет.
   — Почему же?
   — Потому, что дело идет о генеральном прокуроре парламента; потому, что у нас во Франции все, решительно все: администрация, армия, юстиция, торговля, — все связано цепью взаимного благожелательства, которое зовется корпоративным духом. Поэтому, сударыня, парламент никогда не потерпит, чтобы его глава был отдан под суд. И если бы это случилось, даже по приказанию короля, парламент никогда не осудит своего генерального прокурора.
   — По правде сказать, господин Кольбер, это меня не касается.
   — Я знаю, сударыня. Но меня-то это, конечно, касается и снижает цену того, что вы принесли. К чему мне доказательства преступления, если оно не подлежит наказанию?
   — Но если на Фуке падут подозрения, то и в этом случае он будет отстранен от обязанностей суперинтенданта.
   — Велика важность! — воскликнул Кольбер, и его мрачное лицо как-то вдруг осветилось выражением ненависти и мести.
   — Ах, господин Кольбер, простите меня, — заметила герцогиня, — я не знала, что вы столь впечатлительны. Хорошо, превосходно. Но раз вам мало того, что у меня есть, прекратим разговор.
   — Нет, сударыня, продолжим его. Но поскольку цена товара упала, ограничьте и вы свои притязания.
   — Вы торгуетесь?
   — Это необходимо всякому, кто хочет честно платить.
   — Сколько же вы предлагаете?
   — Двести тысяч ливров.
   Герцогиня рассмеялась ему в лицо, но затем внезапно сказала:
   — Подождите.
   — Вы соглашаетесь?
   — Нет, не совсем. Но у меня есть еще одна комбинация.
   — Говорите.
   — Вы даете мне триста тысяч ливров.
   — Нет, нет!
   — Соглашайтесь или нет, как угодно… И это не все.
   — Еще что-нибудь? Вы становитесь невозможною, герцогиня!
   — Вовсе нет, я больше не прошу у вас денег.
   — Чего же вы хотите?
   — Услуги. Вы знаете, что я всегда была нежно привязана к королеве.
   — И…
   — И… я хочу повидаться с ее величеством.
   — С королевой?
   — Да, господин Кольбер, с королевой, которая мне больше не друг, это верно, и уже давно мне не друг, но может снова сделаться другом, если мне предоставят соответствующую возможность.
   — Ее величество, герцогиня, никого больше не принимает. Вам известно, что приступы ее болезни повторяются все чаще и чаще.
   — Вот потому-то я и должна повидать королеву. Представьте себе, что у нас во Фландрии заболевания подобного рода — вещь очень частая.
   — Рак? Страшная, неизлечимая, роковая болезнь.
   — Не верьте этому, господин Кольбер. Фламандский крестьянин — человек первобытный. У него не жена, а рабыня.
   — Что же из этого?
   — Пока он покуривает свою вечную трубку, жена работает: она черпает из колодца воду, она нагружает мула или осла, она таскает на себе тяжести. Так как она не жалеет себя, то постоянно наносит себе ушибы. К тому же ей частенько достаются побои. А рак происходит от телесного повреждения.
   — Это верно.
   — Фламандки, однако, не умирают от этого. Когда их страдания становятся им окончательно невмоготу, они находят лекарство. И бегинки в Брюгге изумительно лечат эту болезнь. У них есть целебные воды, настойки, втирания: они дают больной бутылку с водой и свечу и, продавая свои товары, приносят доход духовенству и вместе с тем служат богу. Ее величество выздоровеет и поставит столько свечей, сколько найдет для себя подобающим. Вы видите, господин Кольбер, что помешать моему свиданию с королевой — это почти то же, что цареубийство.
   — Герцогиня, вы слишком умная женщина, вы сбиваете меня с толку. Я догадываюсь, однако, что ваша великая любовь к королеве объясняется и кое-какой личной выгодой, которую вы рассчитываете извлечь из свидания с нею.
   — Разве я стремлюсь утаить это? Вы, кажется, сказали: кое-какую выгоду? Знайте же, что не кое-какую, а очень большую выгоду, и я вам докажу это в немногих словах. Если вы введете меня к ее величеству королеве, мне будет довольно тех трехсот тысяч, которые я потребовала у вас; если же вы мне в этом откажете, я оставляю у себя письма и отдаю их только в случае немедленной выплаты пятисот тысяч.
   С этими словами герцогиня решительно встала, оставив Кольбера в неприятном раздумье. Продолжать торговаться было немыслимо; прекратить торг — значило потерять бесконечно много.
   — Сударыня, — поклонился он, — я буду иметь удовольствие выплатить вам сто тысяч экю.
   — О! — воскликнула герцогиня.
   — Но как я получу от вас подлинники?
   — Самым что ни на есть простым способом, дорогой господин Кольбер…
   Кому вы достаточно доверяете?
   Суровый финансист принялся беззвучно смеяться, и его широкие черные брови на желтом лбу поднимались и опускались, как крылья летучей мыши.
   — Никому, — сказал он.
   — Но вы, конечно, делаете исключение для себя самого?
   — — Что вы хотите этим сказать, герцогиня?
   — Я хочу сказать, что если бы вы взяли на себя труд отправиться вместе со мною туда, где находятся письма, они были бы вручены лично вам, и вы могли бы пересчитать и проверить их.
   — Это верно.
   — Вам следует взять с собой сто тысяч экю, потому что и я также не верю никому, кроме себя.
   Кольбер покраснел до бровей. Подобно всем тем, кто превосходит других в искусстве счисления, он был честен до мелочности.
   — Сударыня, — заявил он, — я возьму с собой обещанную сумму в виде двух чеков, по которым вы сможете получить ее в моей кассе. Удовлетворит ли вас такой способ расчета?
   — Как жаль, что каждый из ваших чеков не стоит миллиона, господин интендант!.. Итак, я буду иметь честь указать вам дорогу.
   — Позвольте распорядиться, чтоб заложили моих лошадей.
   — Внизу меня ожидает карета.
   Кольбер кашлянул в нерешительности. Ему вдруг представилось, что предложение герцогини — ловушка, что, быть может, у дверей его поджидают враги и что эта дама, предложившая продать ему свою тайну за сто тысяч экю, предложила ее за ту же сумму и г-ну Фуке.
   Он так медлил, что герцогиня пристально посмотрела ему в глаза.
   — Вы предпочитаете собственную карету?
   — Признаться, да.
   — Вы думаете, что я завлекаю вас в западню?
   — Герцогиня, у вас капризный характер, а я, будучи человеком характера положительного, боюсь быть скомпрометированным какой-нибудь злой шуткой.
   — Короче говоря, вы боитесь? Хорошо, поезжайте в своей карете, берите с собой столько лакеев, сколько вам будет угодно… Только подумайте: то, что мы делаем с вами наедине, известно лишь нам обоим, то, что увидит кто-нибудь третий, станет известно всему свету. В конце концов, я не настаиваю; пусть моя карета едет следом за вашей, и я буду рада пересесть в вашу, чтобы отправиться к королеве.
   — К королеве?
   — А вы уже позабыли? Как! Столь существенное условие нашего договора уже предано вами забвению! Каким же пустяком оно было для вас! Господи боже! Да если б я знала об этом, я спросила бы с вас вдвое больше.
   — Герцогиня, я передумал. Я не поеду с вами.
   — Правда?.. Почему?
   — Потому, что мое доверие к вам безгранично.
   — Мне это лестно слышать от вас… Но как же я получу свои сто тысяч экю?
   — Вот они.
   Интендант нацарапал несколько слов на бумажке и отдал ее герцогине.
   — Вам уплачено, — сказал он.
   — Ваш жест красив, господин Кольбер, и я воздам вам за него тем же.
   Произнося эти слова, она засмеялась. Смех госпожи де Шеврез был похож на зловещий шепот, и всякий, кто ощущает в своем сердце трепетание молодости, веры, любви, — короче говоря, жизнь, предпочел бы услышать скорее стенания, чем это жалкое подобие смеха.
   Герцогиня расстегнула корсаж и вынула небольшой сверток, перевязанный лентой огненного цвета. Крючки уступили порывистым движениям ее нервных рук, и глазам интенданта, заинтересованного этими странными приготовлениями, открылась бесстыдно обнаженная, покрасневшая грудь, натертая свертком. Герцогиня продолжала смеяться.
   — Возьмите, — сказала она, — эти письма написаны самим кардиналом.
   Они — ваши, и, кроме того, герцогиня де Шеврез соблаговолила раздеться пред вами, как если б вы были… но я не хочу называть имена, которые могли бы заставить вас возгордиться или приревновать. А теперь, господин Кольбер, — продолжала она, поспешно застегивая платье, — ваша карьера сделана; везите же меня к королеве.
   — Нет, сударыня. Если вы снова навлечете на себя немилость ее величества и во дворце будут знать, что я — тот, кто ввел вас в ее покои, королева не простит мне этого до конца своих дней. Во дворце найдутся преданные мне люди, которые и введут вас туда, оставив меня в стороне от этого дела.
   — Как вам будет угодно; лишь бы я смогла проникнуть к королеве.
   — Как зовут брюггских монахинь, которые лечат больных?
   — Бегинками.
   — Итак — вы отныне бегинка.
   — Согласна. Но все же мне придется перестать быть бегинкою.
   — Это уж ваша забота.
   — Ну, нет, извините. Я вовсе не хочу, чтобы передо мной захлопнули двери.
   — И это ваша забота, сударыня. Я прикажу старшему камердинеру дежурного офицера ее величества впустить во дворец бегинку с лекарством, способным облегчить страдания королевы. Вы получите от меня пропуск, но лекарство и объяснения — об этом подумайте сами. Я признаю, что послал к королеве бегинку, но отрекусь от госпожи де Шеврез.
   — На этот счет будьте покойны, до этого не дойдет.

Глава 2. ШКУРА МЕДВЕДЯ

   Кольбер вручил герцогине пропуск и чуть-чуть отодвинул кресло, за которым она стояла, как за укрытием.
   Госпожа де Шеврез слегка кивнула и вышла.
   Кольбер, узнав почерк Мазарини и пересчитав письма, позвонил секретарю и велел вызвать советника парламента, г-на Ванеля. Секретарь ответил, что советник, верный своим привычкам, только что прибыл, дабы доложить интенданту о наиболее важном в сегодняшней работе парламента.
   Кольбер приблизился к лампе и перечел письма покойного кардинала; он несколько раз улыбнулся, убеждаясь все больше и больше в ценности документов, переданных ему г-жой де Шеврез, и, подперев свою тяжелую голову обеими руками, на несколько минут предался размышлениям.
   В это время в кабинет вошел высокий, плотного сложения человек с худым лицом и хищным носом. Он вошел со скромной уверенностью, свидетельствовавшей о гибком и вместе с тем твердом характере, гибком по отношению к господину, который может доставить добычу, и твердом — по отношению к тем собакам, которые могли бы оспаривать у него этот столь лакомый кусок.
   Под мышкой у Ванеля была папка больших размеров; он положил ее на бюро, около которого сидел Кольбер.
   — Здравствуйте, господин Ванель, — сказал Кольбер, отрываясь от своих дум.
   — Здравствуйте, монсеньер, — непринужденно ответил Ванель.
   — Надо говорить «сударь», — мягко поправил Кольбер.
   — Обращаясь к министрам, говорят «монсеньер», — невозмутимо заметил Ванель. — Вы — министр!
   — Пока еще нет!
   — Я называю вас монсеньером. Впрочем, вы мой начальник, вы мой сеньор, чего ж больше! Если вам не нравится, чтобы я величал вас таким образом в присутствии посторонних, позвольте называть вас монсеньером наедине.
   Кольбер поднял голову на высоту лампы и прочел или попытался прочесть на лице Ванеля, насколько искренним было это выражение преданности. Но советник умел выдержать любой взгляд, даже если этот взгляд был взглядом министра.
   Кольбер вздохнул. Он не увидел на лице Ванеля ничего определенного; быть может, Ванель и честен. Кольбер подумал о том, что этот человек, подчиняясь ему по службе, в действительности держит его в своей власти, ибо г-жа Ванель — его, Кольбера, любовница. И пока он сочувственно думал об участи этого человека, Ванель бесстрастно вынул из кармана надушенное, запечатанное испанским воском письмо и протянул его интенданту.
   — Что это, Ванель?
   — Письмо от жены, монсеньер.
   Кольбер закашлялся. Он взял письмо, распечатал его, прочел и сунул себе в карман, в то время как Ванель невозмутимо листал свои протоколы.
   — Ванель, — сказал внезапно патрон своему подчиненному, — вы, как кажется, не боитесь «работы?
   — Да, монсеньер.
   — Двенадцать часов ежедневно не приводят вас в ужас?
   — Я работаю пятнадцать часов.
   — Непостижимо. Парламентские обязанности отнимают не больше трех часов в сутки.
   — О, я веду счетные книги одного моего друга, дела которого находятся на моем попечении; кроме того, в свободное время я изучаю древнееврейский язык.
   — Вас очень высоко ценят в парламенте, не так ли, Ванель?
   — Полагаю, что да, монсеньер.
   — Вам не следует засиживаться на месте советника.
   — Что же надлежит сделать для этого?
   — Купить должность.
   — Какую?
   — Что-нибудь позначительней. Скромные притязания удовлетворить труднее всего.
   — Наполнять скромные кошельки тоже ведь дело нелегкое.
   — Ну, и какая все-таки должность прельщает вас?
   — По правде сказать, я не вижу ни одной, которая была бы мне по карману.
   — Есть хорошая должность. Но надо быть королем, чтобы купить ее без денежных затруднений, а королю, пожалуй, не придет в голову покупать должность генерального прокурора.
   Услышав эти слова, Ванель поднял на Кольбера смиренный невыразительный взгляд.
   Кольбер так и не смог понять, разгадал ли Ванель его замыслы или просто откликнулся на произнесенные им слова.
   — О какой должности генерального прокурора парламента вы, монсеньер, говорите? — спросил Ванель. — Я знаю лишь должность господина Фуке.
   — О ней-то я и говорю, мой милый советник.
   — У вас недурной вкус, монсеньер; но товар может быть куплен только в том случае, если он продается.
   — Думаю, господин Ванель, что эта должность в скором времени поступит в продажу.
   — Поступит в продажу! Должность генерального прокурора, должность господина Фуке?
   — Об этом усиленно поговаривают.
   — Должность, которая делает его неуязвимым, поступит в продажу? О, о!
   И Ванель засмеялся.
   — Может быть, эта должность пугает вас? — сурово произнес Кольбер.
   — Пугает? Нисколько.
   — Или вы не хотите ее?
   — Монсеньер, вы потешаетесь надо мной, — ответил Ванель. — Какому советнику парламента не хотелось бы превратиться в генерального прокурора?
   — В таком случае, господин Ванель… раз я утверждаю, что должность поступит в продажу…
   — Вы утверждаете, монсеньер?
   — Об этом многие говорят.
   — Повторяю, это немыслимо: никто не бросит щита, оберегающего его честь, состояние, наконец, жизнь.
   — Бывают порой сумасшедшие, которые мнят себя в безопасности от ударов судьбы, господин Ванель.
   — Да, монсеньер, бывают; но подобные сумасшедшие не совершают своих безумств в пользу бедных Ванелей, прозябающих в этом мире.
   — Почему?
   — Потому что Ванели бедны.
   — Должность господина Фуке и впрямь стоит дорого. Что бы вы отдали за нее, господин Ванель?
   — Все, что у меня есть, монсеньер.
   — Сколько же?
   — От трехсот до четырехсот тысяч ливров.
   — А цена этой должности?
   — Самое малое полтора миллиона. Я знаю людей, которые предлагали миллион семьсот тысяч и все же не могли соблазнить господина Фуке. Но если бы даже случилось, что господин Фуке захочет продать свою должность, чему я не верю, несмотря на то, что мне говорили…
   — А, так и вам говорили! Кто же?
   — Господин де Гурвиль… господин Пелисон… так, мимоходом.
   — Ну, так если б господин Фуке захотел продать свою должность?..
   — Я все равно не мог бы купить ее, ибо господин суперинтендант продал бы ее лишь за наличные, а кто может сразу выложить на стол полтора миллиона?