Страница:
Он был все еще там — спал голышом, — когда Крис наконец вернулся, войдя тихо, как вор, в половине седьмого утра. Он открыл дверь и спустился по ступенькам с курткой в руках. Я не сразу разглядела его против света. Прищурилась, а потом удовлетворенно потянулась, увидев знакомый ореол волос, Я зевнула и провела рукой по ноге австралийца. Тот застонал.
— Доброе утро, Крис. Это Брай. Австралиец. Хорошенький, правда? — М я принялась за дело, отчего хозяйство Брайана должно было увеличиться в объеме. По счастью, он простонал: — Хватит! Я не могу. Я сорвусь, Лив. — Насколько мне было видно, глаз он так и не открыл.
— Спровадь его, Ливи, — сказал Крис. — Ты мне нужна.
Я отмахнулась и продолжила начатое с Брайаном, который пробормотав: «Что? Кто?», с трудом приподнялся на локтях и прикрылся одеялом.
— Это Крис, — сказала я и погладила Брайана по груди. — Он здесь живет.
— А кто он?
— Никто. Он Крис. Я тебе говорила. Он здесь живет. — Я потянула одеяло. Брайан удерживал его. Другой рукой он стал шарить по полу в поисках своей одежды. Я отшвырнула ее в сторону со словами: — Он занят. Мы ему не помешаем. Давай. Тебе же ночью нравилось.
— Это я уже понял, — сказал Крис. — Пусть убирается.
И затем раздался новый звук, кто-то тихонько заскулил, и я увидела, что Крис держит в руках совсем не куртку. В старое коричневое одеяло с рваной окантовкой было завернуто что-то большое. Крис понес это в дальний конец баржи, где располагались животные. Кухня к тому времени была уже закончена, как и уголок для животных и туалет, поэтому я не могла сказать точно, что он там делал. Услышала, как гавкнул Джем.
— Ты хотя бы зверей покормила? Вывела собак? — бросил он через плечо, а потом: — О, черт. Ладно. — И уже гораздо тише, мягко: — Вот. Все хорошо. Все будет хорошо. Тебе нечего бояться.
Мы смотрели вслед Крису.
— Ну я исчезаю, — сказал Брайан.
— Ладно, — отозвалась я, не отрывая взгляда от двери. Натянула футболку. Услышала, как поднялся по ступенькам Брайан и закрылась за ним дверь. Я пошла на кухню к Крису.
Он наклонился над длинным рабочим столом в уголке для животных. Лампу он не включил. Слабый свет утреннего солнца просачивался в окна. Крис ласково приговаривал:
— Все хорошо. Хорошо. Хорошо. Нелегкая выдалась ночь, да? Но все позади.
— Что тут у тебя? — спросила я и заглянула через его плечо на стол. — О, господи боже, — произнесла я, и у меня свело желудок. — Что случилось? Ты был пьян? Откуда он? Ты сбил его машиной?
Это было первое, что пришло мне в голову, когда я увидела бигля, хотя если бы мозги у меня не были одурманены алкоголем, я бы сообразила, что швы, шедшие от собачьего лба до затылка, были недостаточно свежими для первого утра после операции. Бигль лежал на боку и медленно, редко дышал. Когда Крис дотронулся костяшками пальцев до челюсти пса, тот слабо шевельнул хвостом. Я схватила Криса за руку.
— Ну у него и вид! Что ты с ним сделал?
Он посмотрел на меня, и в первый раз я увидела, как он бледен.
— Я его украл, — ответил он. — Вот что я сделал.
— Украл? Этого?.. Откуда?.. Ты что, сдурел? Залез к ветеринару?
— Он был не у ветеринара.
— Тогда где же…
— Ему сняли часть черепа, чтобы добраться до мозга. Для этого они любят использовать биглей, потому что это добрые собаки. Легко завоевать их доверие. Что, разумеется, им и нужно, прежде чем…
— Они? Кто эти «они»? О чем ты.говоришь? — Мне стало страшно, как и в тот вечер, когда я впервые его увидела.
Крис взял пузырек и вату, чем-то смазал швы. Пес посмотрел на него печальными, затуманенными глазами, его обвислые уши словно прилипли к изуродованному черепу. Двумя пальцами Крис осторожно оттянул кожу бигля. Когда же он убрал пальцы, кожа не разгладилась.
— Обезвожен, — сказал Крис. — Нужно внутривенное.
— У нас нет…
— Знаю. Присмотри за ним. Не дай ему встать. — Он ушел на кухню. Включил воду. Пес на столе закрыл глаза. Дыхание замедлилось. Лапы начали подергиваться. Глазные яблоки под веками задвигались взад-вперед.
— Крис! — крикнула я. — Скорей!
Тост стоял рядом, тычась мне в руку. Джем удалился в угол, где что-то жевал.
— Крис! — И тут он вошел с миской воды. — Он умирает. Мне кажется, он умирает.
Крис поставил воду и наклонился над псом. Понаблюдал, положив ему на бок ладонь.
— Он спит, — сказал он.
— А лапы? А его глаза?
— Он видит сон, Ливи. Животные, между прочим, видят сны, как мы. — Он окунул пальцы в воду, поднес их к носу бигля. Нос шевельнулся. Пес приоткрыл глаза. Слизнул капли с пальцев Криса. Язык у него был почти белым.
— Да, — сказал Крис. — Именно так. Медленно. Понемножку.
Он поил бигля, казалось, целую вечность. Закончив, осторожно перенес его на пол, на устроенную из одеял лежанку. Тост, приковыляв, обнюхал край лежанки. Джем оставался на своем месте, жуя найденный где-то кусок сыромятной кожи.
Когда я спросила Криса, где он был и что случилось, с другого конца баржи донесся мужской голос.
— Крис? Где ты? Я только сейчас получил сообщение. Извини.
— Сюда, Макс, — позвал Крис.
К нам присоединился не очень молодой мужчина. Лысый, один глаз прикрыт повязкой. Одет он был безупречно: темно-синий костюм, белая рубашка, галстук в крапинку. Он нес черный чемоданчик, какие обычно носят врачи. Посмотрел на меня, потом на Криса. Он явно сомневался.
—При ней можно, — сказал Крис. — Это Ливи. Мужчина кивнул мне и, тут же забыв о моем существовании, обратился к Крису:
— Что вам удалось?
— Я забрал вот этого, — ответил Крис. — Роберт взял двух других. Его мать — четвертого. Самый тяжелый этот.
— Что еще?
— Десять хорьков. Восемь кроликов.
— Где?
— У Сары и у Майка.
— А этот? — Он присел, чтобы разглядеть пса. — Ничего. Я вижу. — Он открыл чемоданчик. — Уведите остальных, — попросил он, кивнув на Тоста и Джема.
—Вы же не собираетесь усыплять его, Макс? Я могу его выходить. Только дайте мне все, что нужно. Я о нем позабочусь.
Макс поднял глаза.
— Уведи собак, Крис.
Я сняла с гвоздей поводки.
— Идем, — позвала я Криса.
Ушли мы не дальше пешеходной дорожки и стали наблюдать, как собаки носятся по ней до моста. Обнюхивают стену, часто останавливаются, чтобы пометить. Подбегают к воде и лают на уток. Громко хлопая ушами, Джем отряхнулся, словно после купания. Тост сделал то же самое, потерял равновесие, тяжело плюхнулся на культю, снова вскочил. Крис свистнул, и они помчались к нам.
Вышел Макс.
— Ну что? — спросил Крис.
— Даю ему сорок восемь часов. — Макс захлопнул чемоданчик. — Я оставил вам таблетки. Кормить вареным рисом и молотой ягнятиной. По полмиски. Посмотрим, как будет.
— Спасибо, — сказал Крис. — Я назову его Винз.
— Я бы назвал его необыкновенным везунчиком.
Макс потрепал Тоста по голове, когда тот подбежал к нам, а Джема ласково потянул за уши. — Этот готов для переселения, — сказал он Крису. — В Холланд-парке есть одна семья.
— Не знаю. Посмотрим.
— Ты не можешь держать их всех у себя.
— Я это понимаю.
Макс посмотрел на часы.
— Ну хорошо, — заключил он и дал собакам по печеньицу. — Тебе нужно выспаться, — сказал он Крису. — Молодцы. — Кивнул мне второй раз и пошел по направлению к мосту.
Крис разложил свою постель в собачьем уголке. Остаток утра он проспал рядом с Бинзом. Тоста и Джема я увела в мастерскую и, пока они забавлялись с какой-то пищащей игрушкой, попыталась расставить коробки, прибрать инструменты и доски. То и дело я принимала по телефону сообщения. Все они были какими-то загадочными, например: «Передайте Крису „да“ по псарне Вейл-оф-Марч», «Ждем на Лондри-Фарм», «Пятьдесят голубей в Ланкаширской ПАЛ», «По Бутсу пока ничего, ждем вестей от Сони». К тому моменту, когда в четверть первого Крис встал, я поняла то, чего раньше по своей тупости не видела.
Мне помогли новости на радио Би-би-си, в которых сообщили, что именно совершило прошедшей ночью Движение по спасению животных. Когда Крис вошел в мастерскую, кто-то из интервьюируемых как раз гневно вещал:
— …бездумно вычеркнуты пятнадцать лет медицинских исследований из-за их слепого упрямства.
Крис остановился на пороге с чашкой чая в руке. Я внимательно посмотрела на него и сказала:
— Ты воруешь животных.
— Именно этим и занимаюсь.
— Тост?
— Да-
— Джем?
— Капюшонные крысы?
— И кошки, и птицы, и мыши. И пони попадаются. И обезьяны. Очень много обезьян.
— Но… но это же противозаконно.
— А то.
— Тогда почему ты… — Это было непостижимо. Крис Фарадей, самый добропорядочный из граждан. Кто же он, интересно? — И что же они с ними делают? С животными? Что?
— Что хотят. Пробуют на них электрический шок, ослепляют, вскрывают черепные коробки, дырявят желудки, разрушают спинной мозг, поджигают. Что хотят, то и делают. Это же только животные. Они не могут чувствовать боли. Несмотря на центральную нервную систему, подобную нашей. Несмотря на рецепторы боли и нейронную связь между этими рецепторами и нервной системой. Несмотря на… — Тыльной стороной ладони он вытер глаза. — Извини. Сорвался на проповедь. Ночь была длинной. Мне нужно заняться Бинзом.
— Он будет жить?
— Сделаю все, что могу.
Он оставался с Бинзом весь день и всю ночь. На следующее утро пришел Макс. Они крупно поговорили. Я слышала, как Макс сказал:
— Послушай меня, Кристофер. Ты не можешь… А Крис его перебил:
— Нет. Буду.
В конце концов Крис победил, потому что согласился на компромисс: Джем благополучно отправился к хозяевам, которых нашел для него в Холланд-парке Макс; мы оставили себе Бинза. И когда баржа была достроена, она стала местом для реабилитации других животных, похищенных под покровом ночи, центром, из которого тянулись нити тайной власти Криса.
Власть. Когда мы увидели фотографии того, что случилось на реке днем в прошлый вторник, Крис заявил, что для меня настало время сказать правду.
— Ты можешь все это остановить, Ливи. Это в твоей власти.
И как странно было слышать эти слова, потому что именно власти я всегда и жаждала.
Как видно, в этом я похожу на свою мать больше, чем мне хотелось бы. Пока я училась ухаживать за животными, сидела на своих первых собраниях Движения и устраивалась на работу, которая могла бы приносить нам пользу — я стала техником самой низшей категории в лечебнице лондонского зоопарка, — мать осуществляла планы относительно Кеннета Флеминга. Как только она узнала, что у него есть тайная мечта играть в крикет за сборную Англии, она получила возможность углубить мнимую трещину, оторую так стремилась увидеть в его браке с Джин Купер. Мать не могла уразуметь, что Кеннет и Джин могли быть не только совместимы, но и счастливы друг с другом и довольны жизнью, которую им удалось наладить для себя и своих детей. Ведь все же по уровню интеллекта Джин уступала Кеннету. Хотя и заманила его в ловушку брака, которому он подчинился во имя долга и ответственности, но уж конечно не во имя любви. И крикет мог стать средством его освобождения.
Она действовала продуманно и без спешки. Кеннет по-прежнему играл в крикетной команде типографии, поэтому она начала посещать матчи с его участием в Майл-Энд-парке. Сперва ее появление у кромки поля со складным стулом и в защищавшей от солнца шляпе смущало рабочих. Для парней из «ямы» она была «мэм», так что и они, и их семьи сторонились ее.
Но мать это не обескуражило. Она к этому привыкла. Она знала, какое величественное зрелище являет собой в своих летних нарядах, с подобранными в тон туфлями и сумочками. И сознавала, какая пропасть отделяет ее от ее наемных работников. Но она была уверена, что со временем завоюет их доверие. На каждом матче она чуть дольше общалась с женами игроков, заговаривала с их детьми. Она стала одной из них, и постепенно игроки и их семьи привыкли и даже ожидали ее присутствия на матчах.
В конце ей удалось пробить брешь в стойкой антипатии к ней Джин, которая вместе с детьми тоже ходила поболеть за мужа.
Потом — и это было вполне логично — моей матери пришла в голову мысль, что крикетной команде нужен капитан. Ведь все крикетные команды, в том числе национальная сборная, имеют своих капитанов.
Ребята, естественно, выбрали лучшего среди лучших, и никто не удивился, и меньше всех мать, огромным успехам Кеннета на посту капитана. Он планировал игру мудро и точно, переставлял игроков с одной позиции на другую, пока не нашел каждому наилучшее место для реализации его способностей. Он видел в игре науку, а не возможность завоевать популярность среди игроков. Его собственная игра не менялась. С битой в руке Кеннет Флеминг творил чудеса.
Он никогда не искал обожания публики. Он играл в крикет, потому что любил эту игру. И поэтому он первым и с энтузиазмом согласился, когда пожилой господин по имени Хэл Рэшедем, посетивший три или четыре матча, предложил свои услуги в качестве тренера команды. Рэшедему, по его словам, хотелось деятельного развлечения. Просто он любит эту игру и сам играл, пока мог. И ему всегда хочется, чтобы играли правильно.
Тренер для типографской крикетной команды? Неслыханная вещь. Откуда он, кстати, взялся? Я не сомневаюсь, что за его появлением стояла мать. Это понял бы любой здравомыслящий человек, как только ему представили бы Рэшедема. А Кеннет Флеминг сказал:
— Рэшедем. Рэшедем? — Он стукнул себя по лбу и рассмеялся. — Чайники, — сказал он своим товарищам по команде, — дурни. Да вы знаете, кто это?
Гарольд Рэшедем. Вам знакомо это имя? Было бы знакомо, если бы вы следили за крикетом с той страстью, с какой это делал Кеннет Флеминг. Рэшедем ушел из крикета лет тридцать назад из-за плохо сросшегося плеча. Но за те два коротких года игры за Дербишир и Англию он оставил о себе память как выдающийся, всесторонне одаренный игрок.
Парнишки из типографии поверили тому, чему хотели верить: что Гарольд Рэшедем случайно оказался на их окраине, случайно забрел на матч и из любви к крикету предложил команде свои услуги тренера.
Как моя мать могла выйти на Рэшедема?
Вы должны учитывать, сколько лет своей жизни она отдала благотворительной работе и что означали эти годы в смысле контактов, которые она завязала, людей, с которыми познакомилась, организаций, которые были обязаны ей той или иной услугой. Друг кого-то из друзей — вот все, что ей было нужно. Если она сумеет убедить такого человека, как Рэшедем, посетить Майл-Энд-парк в воскресенье днем и, за спинами зрителей, пройти вдоль игрового поля, то таланты Кеннета Флеминга сделают остальное. Она была в этом уверена.
Естественно, без денег тут не обошлось. Рэшедем не стал бы ничего делать исключительно по доброте душевной, и мать не стала бы его об этом и просить. Она была женщиной деловой. А это было составляющей дела. Он назовет почасовую оплату за визит, за разговор, за услуги тренера. Она заплатит.
Бы гадаете, зачем? Так и слышу, как вы спрашиваете: «Для чего ей все эти хлопоты? Зачем такие жертвы?»
Потому что для матери это были не хлопоты и не жертвы. Она просто рвалась это сделать. Мужа у нее больше не было. Отношения со мной — нашими обоюдными усилиями — порваны. Она нуждалась в Кеннете Флеминге.
Так Рэшедем вошел в команду типографии. Очень скоро он стал выделять Кеннета. Он поработал над умением Кеннета владеть битой в начале в Майл-Энд-парке. Но не прошло и двух месяцев, как ветеран крикета предложил провести несколько занятий на тренировочном поле «Лордза».
Вот так они стали ходить на стадион «Лордз», первое время по утрам в воскресенья. И вы можете представить, что почувствовал Кеннет Флеминг, когда за ним закрылись двери крытого учебного поля и он услышал удары биты по мячу и шмяканье загоняемых в калитки мячей.
А что же Джин? — спросите вы. Где была она, что делала и как реагировала на внимание, которое проявлял к Кеннету Рэшедем? Предполагаю, что сначала она ничего не заметила. Первое время внимание это не так уж бросалось в глаза. Когда Кеннет приходил домой и говорил: «Хэл думает так» или «Хэл говорит это», — она, без сомнения, лишь кивала и думала о том, как выгорели на солнце волосы ее мужа, как посмуглела его кожа — как никогда за все прошедшие годы, какой живостью наполнились его движения, какую давно забытую радость жизни излучает его лицо. Все это трансформировалось в желание. И когда они лежали в постели и их тела двигались в едином ритме, меньше всего их интересовал вопрос о том, куда приведет эта страсть к крикету, не говоря уже о потенциальной угрозе, которую всегда несет в себе безобидное увлечение спортом.
Оливия
— Доброе утро, Крис. Это Брай. Австралиец. Хорошенький, правда? — М я принялась за дело, отчего хозяйство Брайана должно было увеличиться в объеме. По счастью, он простонал: — Хватит! Я не могу. Я сорвусь, Лив. — Насколько мне было видно, глаз он так и не открыл.
— Спровадь его, Ливи, — сказал Крис. — Ты мне нужна.
Я отмахнулась и продолжила начатое с Брайаном, который пробормотав: «Что? Кто?», с трудом приподнялся на локтях и прикрылся одеялом.
— Это Крис, — сказала я и погладила Брайана по груди. — Он здесь живет.
— А кто он?
— Никто. Он Крис. Я тебе говорила. Он здесь живет. — Я потянула одеяло. Брайан удерживал его. Другой рукой он стал шарить по полу в поисках своей одежды. Я отшвырнула ее в сторону со словами: — Он занят. Мы ему не помешаем. Давай. Тебе же ночью нравилось.
— Это я уже понял, — сказал Крис. — Пусть убирается.
И затем раздался новый звук, кто-то тихонько заскулил, и я увидела, что Крис держит в руках совсем не куртку. В старое коричневое одеяло с рваной окантовкой было завернуто что-то большое. Крис понес это в дальний конец баржи, где располагались животные. Кухня к тому времени была уже закончена, как и уголок для животных и туалет, поэтому я не могла сказать точно, что он там делал. Услышала, как гавкнул Джем.
— Ты хотя бы зверей покормила? Вывела собак? — бросил он через плечо, а потом: — О, черт. Ладно. — И уже гораздо тише, мягко: — Вот. Все хорошо. Все будет хорошо. Тебе нечего бояться.
Мы смотрели вслед Крису.
— Ну я исчезаю, — сказал Брайан.
— Ладно, — отозвалась я, не отрывая взгляда от двери. Натянула футболку. Услышала, как поднялся по ступенькам Брайан и закрылась за ним дверь. Я пошла на кухню к Крису.
Он наклонился над длинным рабочим столом в уголке для животных. Лампу он не включил. Слабый свет утреннего солнца просачивался в окна. Крис ласково приговаривал:
— Все хорошо. Хорошо. Хорошо. Нелегкая выдалась ночь, да? Но все позади.
— Что тут у тебя? — спросила я и заглянула через его плечо на стол. — О, господи боже, — произнесла я, и у меня свело желудок. — Что случилось? Ты был пьян? Откуда он? Ты сбил его машиной?
Это было первое, что пришло мне в голову, когда я увидела бигля, хотя если бы мозги у меня не были одурманены алкоголем, я бы сообразила, что швы, шедшие от собачьего лба до затылка, были недостаточно свежими для первого утра после операции. Бигль лежал на боку и медленно, редко дышал. Когда Крис дотронулся костяшками пальцев до челюсти пса, тот слабо шевельнул хвостом. Я схватила Криса за руку.
— Ну у него и вид! Что ты с ним сделал?
Он посмотрел на меня, и в первый раз я увидела, как он бледен.
— Я его украл, — ответил он. — Вот что я сделал.
— Украл? Этого?.. Откуда?.. Ты что, сдурел? Залез к ветеринару?
— Он был не у ветеринара.
— Тогда где же…
— Ему сняли часть черепа, чтобы добраться до мозга. Для этого они любят использовать биглей, потому что это добрые собаки. Легко завоевать их доверие. Что, разумеется, им и нужно, прежде чем…
— Они? Кто эти «они»? О чем ты.говоришь? — Мне стало страшно, как и в тот вечер, когда я впервые его увидела.
Крис взял пузырек и вату, чем-то смазал швы. Пес посмотрел на него печальными, затуманенными глазами, его обвислые уши словно прилипли к изуродованному черепу. Двумя пальцами Крис осторожно оттянул кожу бигля. Когда же он убрал пальцы, кожа не разгладилась.
— Обезвожен, — сказал Крис. — Нужно внутривенное.
— У нас нет…
— Знаю. Присмотри за ним. Не дай ему встать. — Он ушел на кухню. Включил воду. Пес на столе закрыл глаза. Дыхание замедлилось. Лапы начали подергиваться. Глазные яблоки под веками задвигались взад-вперед.
— Крис! — крикнула я. — Скорей!
Тост стоял рядом, тычась мне в руку. Джем удалился в угол, где что-то жевал.
— Крис! — И тут он вошел с миской воды. — Он умирает. Мне кажется, он умирает.
Крис поставил воду и наклонился над псом. Понаблюдал, положив ему на бок ладонь.
— Он спит, — сказал он.
— А лапы? А его глаза?
— Он видит сон, Ливи. Животные, между прочим, видят сны, как мы. — Он окунул пальцы в воду, поднес их к носу бигля. Нос шевельнулся. Пес приоткрыл глаза. Слизнул капли с пальцев Криса. Язык у него был почти белым.
— Да, — сказал Крис. — Именно так. Медленно. Понемножку.
Он поил бигля, казалось, целую вечность. Закончив, осторожно перенес его на пол, на устроенную из одеял лежанку. Тост, приковыляв, обнюхал край лежанки. Джем оставался на своем месте, жуя найденный где-то кусок сыромятной кожи.
Когда я спросила Криса, где он был и что случилось, с другого конца баржи донесся мужской голос.
— Крис? Где ты? Я только сейчас получил сообщение. Извини.
— Сюда, Макс, — позвал Крис.
К нам присоединился не очень молодой мужчина. Лысый, один глаз прикрыт повязкой. Одет он был безупречно: темно-синий костюм, белая рубашка, галстук в крапинку. Он нес черный чемоданчик, какие обычно носят врачи. Посмотрел на меня, потом на Криса. Он явно сомневался.
—При ней можно, — сказал Крис. — Это Ливи. Мужчина кивнул мне и, тут же забыв о моем существовании, обратился к Крису:
— Что вам удалось?
— Я забрал вот этого, — ответил Крис. — Роберт взял двух других. Его мать — четвертого. Самый тяжелый этот.
— Что еще?
— Десять хорьков. Восемь кроликов.
— Где?
— У Сары и у Майка.
— А этот? — Он присел, чтобы разглядеть пса. — Ничего. Я вижу. — Он открыл чемоданчик. — Уведите остальных, — попросил он, кивнув на Тоста и Джема.
—Вы же не собираетесь усыплять его, Макс? Я могу его выходить. Только дайте мне все, что нужно. Я о нем позабочусь.
Макс поднял глаза.
— Уведи собак, Крис.
Я сняла с гвоздей поводки.
— Идем, — позвала я Криса.
Ушли мы не дальше пешеходной дорожки и стали наблюдать, как собаки носятся по ней до моста. Обнюхивают стену, часто останавливаются, чтобы пометить. Подбегают к воде и лают на уток. Громко хлопая ушами, Джем отряхнулся, словно после купания. Тост сделал то же самое, потерял равновесие, тяжело плюхнулся на культю, снова вскочил. Крис свистнул, и они помчались к нам.
Вышел Макс.
— Ну что? — спросил Крис.
— Даю ему сорок восемь часов. — Макс захлопнул чемоданчик. — Я оставил вам таблетки. Кормить вареным рисом и молотой ягнятиной. По полмиски. Посмотрим, как будет.
— Спасибо, — сказал Крис. — Я назову его Винз.
— Я бы назвал его необыкновенным везунчиком.
Макс потрепал Тоста по голове, когда тот подбежал к нам, а Джема ласково потянул за уши. — Этот готов для переселения, — сказал он Крису. — В Холланд-парке есть одна семья.
— Не знаю. Посмотрим.
— Ты не можешь держать их всех у себя.
— Я это понимаю.
Макс посмотрел на часы.
— Ну хорошо, — заключил он и дал собакам по печеньицу. — Тебе нужно выспаться, — сказал он Крису. — Молодцы. — Кивнул мне второй раз и пошел по направлению к мосту.
Крис разложил свою постель в собачьем уголке. Остаток утра он проспал рядом с Бинзом. Тоста и Джема я увела в мастерскую и, пока они забавлялись с какой-то пищащей игрушкой, попыталась расставить коробки, прибрать инструменты и доски. То и дело я принимала по телефону сообщения. Все они были какими-то загадочными, например: «Передайте Крису „да“ по псарне Вейл-оф-Марч», «Ждем на Лондри-Фарм», «Пятьдесят голубей в Ланкаширской ПАЛ», «По Бутсу пока ничего, ждем вестей от Сони». К тому моменту, когда в четверть первого Крис встал, я поняла то, чего раньше по своей тупости не видела.
Мне помогли новости на радио Би-би-си, в которых сообщили, что именно совершило прошедшей ночью Движение по спасению животных. Когда Крис вошел в мастерскую, кто-то из интервьюируемых как раз гневно вещал:
— …бездумно вычеркнуты пятнадцать лет медицинских исследований из-за их слепого упрямства.
Крис остановился на пороге с чашкой чая в руке. Я внимательно посмотрела на него и сказала:
— Ты воруешь животных.
— Именно этим и занимаюсь.
— Тост?
— Да-
— Джем?
— Капюшонные крысы?
— И кошки, и птицы, и мыши. И пони попадаются. И обезьяны. Очень много обезьян.
— Но… но это же противозаконно.
— А то.
— Тогда почему ты… — Это было непостижимо. Крис Фарадей, самый добропорядочный из граждан. Кто же он, интересно? — И что же они с ними делают? С животными? Что?
— Что хотят. Пробуют на них электрический шок, ослепляют, вскрывают черепные коробки, дырявят желудки, разрушают спинной мозг, поджигают. Что хотят, то и делают. Это же только животные. Они не могут чувствовать боли. Несмотря на центральную нервную систему, подобную нашей. Несмотря на рецепторы боли и нейронную связь между этими рецепторами и нервной системой. Несмотря на… — Тыльной стороной ладони он вытер глаза. — Извини. Сорвался на проповедь. Ночь была длинной. Мне нужно заняться Бинзом.
— Он будет жить?
— Сделаю все, что могу.
Он оставался с Бинзом весь день и всю ночь. На следующее утро пришел Макс. Они крупно поговорили. Я слышала, как Макс сказал:
— Послушай меня, Кристофер. Ты не можешь… А Крис его перебил:
— Нет. Буду.
В конце концов Крис победил, потому что согласился на компромисс: Джем благополучно отправился к хозяевам, которых нашел для него в Холланд-парке Макс; мы оставили себе Бинза. И когда баржа была достроена, она стала местом для реабилитации других животных, похищенных под покровом ночи, центром, из которого тянулись нити тайной власти Криса.
Власть. Когда мы увидели фотографии того, что случилось на реке днем в прошлый вторник, Крис заявил, что для меня настало время сказать правду.
— Ты можешь все это остановить, Ливи. Это в твоей власти.
И как странно было слышать эти слова, потому что именно власти я всегда и жаждала.
Как видно, в этом я похожу на свою мать больше, чем мне хотелось бы. Пока я училась ухаживать за животными, сидела на своих первых собраниях Движения и устраивалась на работу, которая могла бы приносить нам пользу — я стала техником самой низшей категории в лечебнице лондонского зоопарка, — мать осуществляла планы относительно Кеннета Флеминга. Как только она узнала, что у него есть тайная мечта играть в крикет за сборную Англии, она получила возможность углубить мнимую трещину, оторую так стремилась увидеть в его браке с Джин Купер. Мать не могла уразуметь, что Кеннет и Джин могли быть не только совместимы, но и счастливы друг с другом и довольны жизнью, которую им удалось наладить для себя и своих детей. Ведь все же по уровню интеллекта Джин уступала Кеннету. Хотя и заманила его в ловушку брака, которому он подчинился во имя долга и ответственности, но уж конечно не во имя любви. И крикет мог стать средством его освобождения.
Она действовала продуманно и без спешки. Кеннет по-прежнему играл в крикетной команде типографии, поэтому она начала посещать матчи с его участием в Майл-Энд-парке. Сперва ее появление у кромки поля со складным стулом и в защищавшей от солнца шляпе смущало рабочих. Для парней из «ямы» она была «мэм», так что и они, и их семьи сторонились ее.
Но мать это не обескуражило. Она к этому привыкла. Она знала, какое величественное зрелище являет собой в своих летних нарядах, с подобранными в тон туфлями и сумочками. И сознавала, какая пропасть отделяет ее от ее наемных работников. Но она была уверена, что со временем завоюет их доверие. На каждом матче она чуть дольше общалась с женами игроков, заговаривала с их детьми. Она стала одной из них, и постепенно игроки и их семьи привыкли и даже ожидали ее присутствия на матчах.
В конце ей удалось пробить брешь в стойкой антипатии к ней Джин, которая вместе с детьми тоже ходила поболеть за мужа.
Потом — и это было вполне логично — моей матери пришла в голову мысль, что крикетной команде нужен капитан. Ведь все крикетные команды, в том числе национальная сборная, имеют своих капитанов.
Ребята, естественно, выбрали лучшего среди лучших, и никто не удивился, и меньше всех мать, огромным успехам Кеннета на посту капитана. Он планировал игру мудро и точно, переставлял игроков с одной позиции на другую, пока не нашел каждому наилучшее место для реализации его способностей. Он видел в игре науку, а не возможность завоевать популярность среди игроков. Его собственная игра не менялась. С битой в руке Кеннет Флеминг творил чудеса.
Он никогда не искал обожания публики. Он играл в крикет, потому что любил эту игру. И поэтому он первым и с энтузиазмом согласился, когда пожилой господин по имени Хэл Рэшедем, посетивший три или четыре матча, предложил свои услуги в качестве тренера команды. Рэшедему, по его словам, хотелось деятельного развлечения. Просто он любит эту игру и сам играл, пока мог. И ему всегда хочется, чтобы играли правильно.
Тренер для типографской крикетной команды? Неслыханная вещь. Откуда он, кстати, взялся? Я не сомневаюсь, что за его появлением стояла мать. Это понял бы любой здравомыслящий человек, как только ему представили бы Рэшедема. А Кеннет Флеминг сказал:
— Рэшедем. Рэшедем? — Он стукнул себя по лбу и рассмеялся. — Чайники, — сказал он своим товарищам по команде, — дурни. Да вы знаете, кто это?
Гарольд Рэшедем. Вам знакомо это имя? Было бы знакомо, если бы вы следили за крикетом с той страстью, с какой это делал Кеннет Флеминг. Рэшедем ушел из крикета лет тридцать назад из-за плохо сросшегося плеча. Но за те два коротких года игры за Дербишир и Англию он оставил о себе память как выдающийся, всесторонне одаренный игрок.
Парнишки из типографии поверили тому, чему хотели верить: что Гарольд Рэшедем случайно оказался на их окраине, случайно забрел на матч и из любви к крикету предложил команде свои услуги тренера.
Как моя мать могла выйти на Рэшедема?
Вы должны учитывать, сколько лет своей жизни она отдала благотворительной работе и что означали эти годы в смысле контактов, которые она завязала, людей, с которыми познакомилась, организаций, которые были обязаны ей той или иной услугой. Друг кого-то из друзей — вот все, что ей было нужно. Если она сумеет убедить такого человека, как Рэшедем, посетить Майл-Энд-парк в воскресенье днем и, за спинами зрителей, пройти вдоль игрового поля, то таланты Кеннета Флеминга сделают остальное. Она была в этом уверена.
Естественно, без денег тут не обошлось. Рэшедем не стал бы ничего делать исключительно по доброте душевной, и мать не стала бы его об этом и просить. Она была женщиной деловой. А это было составляющей дела. Он назовет почасовую оплату за визит, за разговор, за услуги тренера. Она заплатит.
Бы гадаете, зачем? Так и слышу, как вы спрашиваете: «Для чего ей все эти хлопоты? Зачем такие жертвы?»
Потому что для матери это были не хлопоты и не жертвы. Она просто рвалась это сделать. Мужа у нее больше не было. Отношения со мной — нашими обоюдными усилиями — порваны. Она нуждалась в Кеннете Флеминге.
Так Рэшедем вошел в команду типографии. Очень скоро он стал выделять Кеннета. Он поработал над умением Кеннета владеть битой в начале в Майл-Энд-парке. Но не прошло и двух месяцев, как ветеран крикета предложил провести несколько занятий на тренировочном поле «Лордза».
Вот так они стали ходить на стадион «Лордз», первое время по утрам в воскресенья. И вы можете представить, что почувствовал Кеннет Флеминг, когда за ним закрылись двери крытого учебного поля и он услышал удары биты по мячу и шмяканье загоняемых в калитки мячей.
А что же Джин? — спросите вы. Где была она, что делала и как реагировала на внимание, которое проявлял к Кеннету Рэшедем? Предполагаю, что сначала она ничего не заметила. Первое время внимание это не так уж бросалось в глаза. Когда Кеннет приходил домой и говорил: «Хэл думает так» или «Хэл говорит это», — она, без сомнения, лишь кивала и думала о том, как выгорели на солнце волосы ее мужа, как посмуглела его кожа — как никогда за все прошедшие годы, какой живостью наполнились его движения, какую давно забытую радость жизни излучает его лицо. Все это трансформировалось в желание. И когда они лежали в постели и их тела двигались в едином ритме, меньше всего их интересовал вопрос о том, куда приведет эта страсть к крикету, не говоря уже о потенциальной угрозе, которую всегда несет в себе безобидное увлечение спортом.
Оливия
Я представляю, как Кеннет Флеминг хранил от жены свою самую сокровенную и самую выстраданную тайну, ночное дитя надежды и фантазии. Она имела мало общего с их повседневной жизнью. Все время Джин отнимало домашнее хозяйство, дети и работа на Биллингсгейтском рынке. Вероятно, она высмеяла бы мысль о том, что Кеннет когда-нибудь добьется чего-то большего, чем доброе имя в типографии Уайтлоу, и со временем, возможно, пост управляющего. Эти ее сомнения произрастали не из неспособности или нежелания поверить в мужа. Они проистекали из трезвого осмысления имеющихся фактов.
Весь опыт Кеннета состоял из игры в школе, с собственными детьми, а также с работниками типографии; те же, кто надеялся со временем играть за Англию, шли совсем другим, освященным традицией путем.
На этом пути Кеннет сделал только первый шаг — играл в крикет в школе, но и только.
Сама мысль о Кеннете — профессиональном игроке — вызвала бы у Джин беззлобную насмешку. Она сказала бы:
— Кенни, милый, ты витаешь в облаках.
Она стала бы поддразнивать его и спрашивать, сколько, по его мнению, ему придется ждать, пока капитан английской сборной и те, кто выбирают игроков, соизволят прийти на матч между типографией Уайтлоу и мастерской Купера по гарантийному ремонту электробытовых приборов. Однако поступая так, она совсем не принимала в расчет мою мать. И кстати, в том, что Кеннет не рассказывал Джин о своей мечте, думаю, не обошлось без матери.
Если вы знаете начало восхождения Кеннета Флеминга к славе и богатству, тогда вам известно и продолжение. Занимаясь частным образом с Кеннетом, Хэл Рэшедем ждал удобного случая. Потом он пригласил главу комитета спонсоров команды графства Кент посмотреть тренировку на учебном поле. Он настолько подогрел интерес главы, что тот пожелал прийти на матч в Майл-Энд-парк, где парни из типографии Уайтлоу мерились силами с командой Машиностроительного завода Восточного Лондона. По окончании матча Кеннета Флеминга представили аристократу из Кента. Со стороны Кента последовало предложение выпить пива, Кеннет составил им компанию.
Мать постаралась держаться на расстоянии. Приглашая главу комитета спонсоров графства на данный матч, Рэшедем действовал с подачи матери, но об этом никто не должен был знать. Никто не должен был даже заподозрить, что в действие запущен Великий План.
За «Гиннесом» глава Кентского комитета предложил Кеннету приехать на тренировку и познакомиться с командой. Что тот и сделал в сопровождении Рэшедема однажды в пятницу утром, когда мать сказала: «Поезжай в Кентербери, Кен. Работу наверстаешь потом. Это не проблема», и понадеялась на лучшее. Рэшедем заранее посоветовал ему надеть форму. Кеннет спросил, зачем. Рэшедем ответил:
— Просто сделай, как я говорю, сынок. Кеннет сказал:
— Но я буду чувствовать себя полным идиотом. На что Рэшедем ответил:
— Посмотрим, кто будет чувствовать себя идиотом к концу дня.
И когда день закончился, Кеннет получил свое место в команде Кента, вопреки традициям и тому, «как делаются дела». С того дня, как Хэл Рэшедем впервые наблюдал за игрой парней из типографии Уайтлоу, прошло без двух дней восемь месяцев.
В связи с игрой Кеннета за Кент возникли всего две проблемы. Первая — деньги: платили ему чуть ли не в половину меньше его заработка в типографии. Второй стал его дом: Собачий остров был слишком далеко от игрового и тренировочного полей в Кентербери, особенно для новичка, насчет которого у команды имелись сомнения. По словам капитана, если он хотел играть за Кент, нужно было переехать в Кент.
В общих чертах, тогда и закончился Первый Этап плана матери в отношении Кеннета. Необходимость переезда в Кент составляла Второй Этап.
Кеннет делился с моей матерью всеми подробностями разворачивающейся драмы. И наверняка спросил ее, как и себя, каким образом можно разрешить проблемы, связанные с его игрой за команду Кента. Он не мог перевезти туда семью. Джин работала на Биллингсгейтском рынке, и, ухватись он за представившуюся возможность, деньги Джин стали бы главной статьей дохода в их бюджете. Кроме того, все ее родные оставались на Собачьем острове. Друзья детей тоже были там. Но главной была проблема денег. Потому что — даже продолжай Джин работать на рынке — как они выжили бы, если бы Кеннет стал приносить в семью меньше, чем зарабатывал в типографии? Возникало слишком много финансовых опасений. Расходы на переезд, на поиск подходящего жилья, на автомобиль… Денег попросту не хватало. Я могу представить себе разговор между ними — между Кеннетом и моей матерью. Он приходит к ней в кабинет с очередным контрактом, и мать, сняв очки и потирая виски, говорит:
— Я тут подумала, Кен…
— Я составил оценочный план на заказ для министерства сельского хозяйства. Думаю, мы его получим, — говорит он и передает ей бумаги.
Она кладет их на стол и отвечает:
— О чем я думала, так это о тебе. И о Кенте.
Он поднимает руки и опускает их жестом, означающим «да что тут обсуждать». Он выглядит покорным и смирившимся.
Мать спрашивает:
— Ты еще не дал им ответа?
— Все оттягиваю этот момент, — отвечает он. — Не хочется оставлять мечту, пока можно.
— Когда им нужен ответ?
— Я сказал, что позвоню в конце недели.
Она наливает ему чаю. Она знает, как он любит — с сахаром и без молока, — и передает чашку. В углу кабинета, где потемнее, есть столик, и мать ведет его туда и предлагает сесть. Он говорит, что ему надо идти, что Джин будет волноваться, не случилось ли с ним чего, сегодня они идут на ужин к ее родителям, он и так опаздывает, она, вероятно, взяла детей и уехала без него… Но он не делает попытки уйти. Мать говорит:
— Она очень независимая женщина, твоя Джин.
— Она такая, — соглашается он. Помешивает чай, но сразу не пьет. Ставит чашку на столик, медлит.
— И что, нет совершенно никакой возможности найти для нее работу в Кенте? — говорит мать.
— Да нет, найти можно, — отвечает он. — Но ей придется работать в магазине или в закусочной. Она потеряет в деньгах, а траты предстоят большие.
— У нее нет… никаких навыков, Кен? — Мать, естественно, знает ответ на этот вопрос. Но хочет, чтобы он сказал это сам.
— Бы имеете в виду профессиональных? — Кеннет поворачивает чашку на блюдце. — Только те, которые она получила в закусочной в Биллингсгейте.
А этого маловато, — вот настоящий ответ. Что она умеет — подавать на столики, записывать заказ, выбивать счет, отсчитывать сдачу.
— Да. Понятно. Это несколько осложняет ситуацию, а?
— Это делает ее неразрешимой.
— Это делает ее… скажем, трудной?
— Трудной. Сложной. Неразрешимой. Рискованной. И все это одно к одному, не так ли? Можете не напоминать мне, с чего все пошло. Любишь кататься…
Мать, возможно, не прибегла бы к подобной метафоре. Поэтому быстро прерывает его:
— Мне кажется, есть еще один вариант, который не внесет такого раскола в вашу семью.
— Я мог бы попытать счастья в Кенте. Мог бы поездить каждый день туда-обратно и доказать, что это не проблема. Но что касается денег… — Он отодвигает чашку. — Нет. Я большой мальчик, Мириам. Джин отказалась от своих детских мечтаний, а теперь настало и для меня время поступить так же с моими.
— Она просит тебя об этом?
— Она говорит, что мы должны думать о детях, поступать, как лучше для них, а не для нас. С этим я поспорить не могу. Я могу уйти из типографии и годами ездить в Кент и обратно и все равно не добиться никаких успехов. Она сомневается, можно ли рисковать, когда нет гарантии.
— А если что-то было бы гарантировано? Например, твоя работа здесь.
Он задумывается.
— Я не могу просить вас держать мое место. Это было бы несправедливо по отношению к другим работникам. И даже если бы вы пошли на это ради меня, существует слишком много других сложностей, которые надо преодолеть.
Она идет к своему столу, возвращается с блокнотом и говорит:
— Давай перечислим их.
Он протестует, но нерешительно. Говорит, что нужно позвонить Джин и сообщить, что он приедет попозже. И пока он этим занимается, мать принимается за работу, выписывая «за» и «против» и приходя к решению, к которому, без сомнения, пришла в момент, когда увидела первый удар Кеннета по мячу на поле в Майл-Энд-парке. Оксфорд для него
потерян, это правда, но будущее все еще открыто для него с другой стороны.
Они разговаривают. Перебрасываются идеями. Она предлагает. Он возражает. Они спорят о деликатных вопросах. И наконец покидают типографию и едут в ресторан «Под липами» на китайский ужин, за которым продолжают бороться против очевидного. Но мать придерживает в рукаве туза, из осторожности не желая предъявлять его слишком рано. Коттедж «Чистотел» в Спрингбурнах. И Кент.
Весь опыт Кеннета состоял из игры в школе, с собственными детьми, а также с работниками типографии; те же, кто надеялся со временем играть за Англию, шли совсем другим, освященным традицией путем.
На этом пути Кеннет сделал только первый шаг — играл в крикет в школе, но и только.
Сама мысль о Кеннете — профессиональном игроке — вызвала бы у Джин беззлобную насмешку. Она сказала бы:
— Кенни, милый, ты витаешь в облаках.
Она стала бы поддразнивать его и спрашивать, сколько, по его мнению, ему придется ждать, пока капитан английской сборной и те, кто выбирают игроков, соизволят прийти на матч между типографией Уайтлоу и мастерской Купера по гарантийному ремонту электробытовых приборов. Однако поступая так, она совсем не принимала в расчет мою мать. И кстати, в том, что Кеннет не рассказывал Джин о своей мечте, думаю, не обошлось без матери.
Если вы знаете начало восхождения Кеннета Флеминга к славе и богатству, тогда вам известно и продолжение. Занимаясь частным образом с Кеннетом, Хэл Рэшедем ждал удобного случая. Потом он пригласил главу комитета спонсоров команды графства Кент посмотреть тренировку на учебном поле. Он настолько подогрел интерес главы, что тот пожелал прийти на матч в Майл-Энд-парк, где парни из типографии Уайтлоу мерились силами с командой Машиностроительного завода Восточного Лондона. По окончании матча Кеннета Флеминга представили аристократу из Кента. Со стороны Кента последовало предложение выпить пива, Кеннет составил им компанию.
Мать постаралась держаться на расстоянии. Приглашая главу комитета спонсоров графства на данный матч, Рэшедем действовал с подачи матери, но об этом никто не должен был знать. Никто не должен был даже заподозрить, что в действие запущен Великий План.
За «Гиннесом» глава Кентского комитета предложил Кеннету приехать на тренировку и познакомиться с командой. Что тот и сделал в сопровождении Рэшедема однажды в пятницу утром, когда мать сказала: «Поезжай в Кентербери, Кен. Работу наверстаешь потом. Это не проблема», и понадеялась на лучшее. Рэшедем заранее посоветовал ему надеть форму. Кеннет спросил, зачем. Рэшедем ответил:
— Просто сделай, как я говорю, сынок. Кеннет сказал:
— Но я буду чувствовать себя полным идиотом. На что Рэшедем ответил:
— Посмотрим, кто будет чувствовать себя идиотом к концу дня.
И когда день закончился, Кеннет получил свое место в команде Кента, вопреки традициям и тому, «как делаются дела». С того дня, как Хэл Рэшедем впервые наблюдал за игрой парней из типографии Уайтлоу, прошло без двух дней восемь месяцев.
В связи с игрой Кеннета за Кент возникли всего две проблемы. Первая — деньги: платили ему чуть ли не в половину меньше его заработка в типографии. Второй стал его дом: Собачий остров был слишком далеко от игрового и тренировочного полей в Кентербери, особенно для новичка, насчет которого у команды имелись сомнения. По словам капитана, если он хотел играть за Кент, нужно было переехать в Кент.
В общих чертах, тогда и закончился Первый Этап плана матери в отношении Кеннета. Необходимость переезда в Кент составляла Второй Этап.
Кеннет делился с моей матерью всеми подробностями разворачивающейся драмы. И наверняка спросил ее, как и себя, каким образом можно разрешить проблемы, связанные с его игрой за команду Кента. Он не мог перевезти туда семью. Джин работала на Биллингсгейтском рынке, и, ухватись он за представившуюся возможность, деньги Джин стали бы главной статьей дохода в их бюджете. Кроме того, все ее родные оставались на Собачьем острове. Друзья детей тоже были там. Но главной была проблема денег. Потому что — даже продолжай Джин работать на рынке — как они выжили бы, если бы Кеннет стал приносить в семью меньше, чем зарабатывал в типографии? Возникало слишком много финансовых опасений. Расходы на переезд, на поиск подходящего жилья, на автомобиль… Денег попросту не хватало. Я могу представить себе разговор между ними — между Кеннетом и моей матерью. Он приходит к ней в кабинет с очередным контрактом, и мать, сняв очки и потирая виски, говорит:
— Я тут подумала, Кен…
— Я составил оценочный план на заказ для министерства сельского хозяйства. Думаю, мы его получим, — говорит он и передает ей бумаги.
Она кладет их на стол и отвечает:
— О чем я думала, так это о тебе. И о Кенте.
Он поднимает руки и опускает их жестом, означающим «да что тут обсуждать». Он выглядит покорным и смирившимся.
Мать спрашивает:
— Ты еще не дал им ответа?
— Все оттягиваю этот момент, — отвечает он. — Не хочется оставлять мечту, пока можно.
— Когда им нужен ответ?
— Я сказал, что позвоню в конце недели.
Она наливает ему чаю. Она знает, как он любит — с сахаром и без молока, — и передает чашку. В углу кабинета, где потемнее, есть столик, и мать ведет его туда и предлагает сесть. Он говорит, что ему надо идти, что Джин будет волноваться, не случилось ли с ним чего, сегодня они идут на ужин к ее родителям, он и так опаздывает, она, вероятно, взяла детей и уехала без него… Но он не делает попытки уйти. Мать говорит:
— Она очень независимая женщина, твоя Джин.
— Она такая, — соглашается он. Помешивает чай, но сразу не пьет. Ставит чашку на столик, медлит.
— И что, нет совершенно никакой возможности найти для нее работу в Кенте? — говорит мать.
— Да нет, найти можно, — отвечает он. — Но ей придется работать в магазине или в закусочной. Она потеряет в деньгах, а траты предстоят большие.
— У нее нет… никаких навыков, Кен? — Мать, естественно, знает ответ на этот вопрос. Но хочет, чтобы он сказал это сам.
— Бы имеете в виду профессиональных? — Кеннет поворачивает чашку на блюдце. — Только те, которые она получила в закусочной в Биллингсгейте.
А этого маловато, — вот настоящий ответ. Что она умеет — подавать на столики, записывать заказ, выбивать счет, отсчитывать сдачу.
— Да. Понятно. Это несколько осложняет ситуацию, а?
— Это делает ее неразрешимой.
— Это делает ее… скажем, трудной?
— Трудной. Сложной. Неразрешимой. Рискованной. И все это одно к одному, не так ли? Можете не напоминать мне, с чего все пошло. Любишь кататься…
Мать, возможно, не прибегла бы к подобной метафоре. Поэтому быстро прерывает его:
— Мне кажется, есть еще один вариант, который не внесет такого раскола в вашу семью.
— Я мог бы попытать счастья в Кенте. Мог бы поездить каждый день туда-обратно и доказать, что это не проблема. Но что касается денег… — Он отодвигает чашку. — Нет. Я большой мальчик, Мириам. Джин отказалась от своих детских мечтаний, а теперь настало и для меня время поступить так же с моими.
— Она просит тебя об этом?
— Она говорит, что мы должны думать о детях, поступать, как лучше для них, а не для нас. С этим я поспорить не могу. Я могу уйти из типографии и годами ездить в Кент и обратно и все равно не добиться никаких успехов. Она сомневается, можно ли рисковать, когда нет гарантии.
— А если что-то было бы гарантировано? Например, твоя работа здесь.
Он задумывается.
— Я не могу просить вас держать мое место. Это было бы несправедливо по отношению к другим работникам. И даже если бы вы пошли на это ради меня, существует слишком много других сложностей, которые надо преодолеть.
Она идет к своему столу, возвращается с блокнотом и говорит:
— Давай перечислим их.
Он протестует, но нерешительно. Говорит, что нужно позвонить Джин и сообщить, что он приедет попозже. И пока он этим занимается, мать принимается за работу, выписывая «за» и «против» и приходя к решению, к которому, без сомнения, пришла в момент, когда увидела первый удар Кеннета по мячу на поле в Майл-Энд-парке. Оксфорд для него
потерян, это правда, но будущее все еще открыто для него с другой стороны.
Они разговаривают. Перебрасываются идеями. Она предлагает. Он возражает. Они спорят о деликатных вопросах. И наконец покидают типографию и едут в ресторан «Под липами» на китайский ужин, за которым продолжают бороться против очевидного. Но мать придерживает в рукаве туза, из осторожности не желая предъявлять его слишком рано. Коттедж «Чистотел» в Спрингбурнах. И Кент.