Страница:
Коттедж «Чистотел» принадлежит нашей семье примерно с 1870 года. И в настоящий момент в нем никто не живет.
А если, предлагает мать, Кеннет воспользуется коттеджем в качестве базы? Таким образом он сможет жить в Кенте. Что, если он подновит его, подкрасит, подштукатурит, приведет в порядок сад и вообще приложит там руку ко всему, к чему нужно? Это решит его проблему с оплатой жилья. А что, если он будет приезжать в типографию, когда сможет, и станет выполнять свои обязанности по работе в свободное время? Мать будет платить ему, и это снимет хотя бы часть денежных затруднений. Что, если Джин с детьми останутся на Собачьем острове — где Джин сможет сохранить работу, дети продолжат общение с многочисленной родней и друзьями, — а Кеннет станет привозить их в Кент на выходные? Это сведет до минимума нарушение их привычного жизненного уклада, сохранит семью и даст детям возможность бывать на свежем воздухе. Таким образом, если Кен и не получит хорошего шанса пробиться в мир профессионального крикета, он, по крайней мере, попытается.
Мать выступила в роли Мефистофеля. Это был ее звездный час. Хотя действовала она из лучших побуждений. Я и вправду верю, что в глубине души мать хотела только добра. Как, по-моему, и большинство людей в глубине души… Крис зовет:
— Ливи, посмотри!
И я откатываю кресло назад и заглядываю из кухни в мастерскую. Он закончил клетку, Феликс ее обследует. Делает неуверенный прыжок и принюхивается. Еще прыжок.
— Ему бы в саду попрыгать, — замечаю я.
— Верно. Но поскольку сада у нас нет, придется ему примириться с этим, пока он не сменит жилье.
Мы наблюдаем за кроликом: я из кухни, Крис — со своего места рядом с верстаком. По крайней мере, Крис наблюдает за кроликом. Я же наблюдаю за Крисом.
— Что-то в последнее время тихо, — говорю я. — Телефон не звонил уже несколько дней.
Он кивает.
— Значит, новой работы нет? — спрашиваю я.
— Только в Уэльсе.
— И что там?
— Питомник биглей. Если нашей группе удастся этим заняться, меня не будет несколько дней.
— Кто принимает решение? — спрашиваю я. — Заняться или нет?
— Я.
— Тогда займись.
Он накручивает на палец кусочек наждачной бумаги и смотрит на меня.
— Я справлюсь, — говорю я. — Со мной все будет хорошо. Просто отлично. Попроси Макса заглянуть. Он
пуляет собак. А потом мы поиграем с ним в карты.
— Посмотрим.
— Когда ты должен решить? Он кладет бумагу:
— Время еще есть.
—Но бигли… Что, владельцы питомника готовы их отправить?
— Они всегда к этому готовы.
— Тогда ты должен…
— Посмотрим, Ливи. Если не я, то кто-нибудь другой их заберет. Не волнуйся. В лабораторию собаки не попадут.
Он выключает лампу дневного света над верстаком. Феликс возится в клетке. Крис возвращается на кухню.
— Послушай, тебе нет нужды все время так меня опекать, — говорю я. — Ненавижу это. Чувствую себя какой-то уродкой.
Он садится рядом и берет меня за руку. Переворачивает ее и рассматривает ладонь. Сгибает мои пальцы. Смотрит, как я их разгибаю. Мы оба знаем, сколько усилий мне нужно приложить, чтобы движение получилось плавным.
— В моей группе два новичка, Ливи. Я не уверен, что они готовы к такой операции, какая требуется в Уэльсе. И я не хочу рисковать собаками, ради удовлетворения своих амбиций. — Он сжимает мою ладонь. — Вот в чем дело, а не в тебе. Не в том, что тут. Понятно?
— Новички? — переспрашиваю я. — Ты не говорил.
— Наверное, забыл. Они со мной уже около полутора месяцев.
— Кто?
— Один парень — Пол. И его сестра. Аманда.
Он так пристально, не мигая, смотрит мне в глаза что я понимаю — это она. Аманда. Ее имя повисает между нами, словно облако тумана.
Крис смотрит на меня и понимает, что я знаю. Одно мое слово, и завяжется разговор, который он, без сомнения, обещал Аманде.
Нет. Я не стану об этом думать. У Криса есть право на личную жизнь, как и у меня было право на свою. И я достаточно часто нарушала правила организации, пока была ее активным членом.
Как только я доказала Крису свою удовлетворительную физическую подготовку — бегая, лазая, прыгая, проскальзывая, ползая на животе и делая все, что он ни прикажет, — я начала посещать открытые собрания учебного звена ДСЖ. Они проводились в церквах, школах и общественных центрах, где антиви-висекционисты из десятка организаций доносили информацию до местных жителей. Таким образом я узнала о том, что и как делается во время опытов на животных. Я познакомилась с моральными и этическими аргументами обеих сторон. Читала что мне давали. Слушала что говорили.
С самого начала я хотела войти в группу штурмовиков. Я могла бы утверждать, что одного взгляда на Бинза в то утро, когда его принесли на баржу, было достаточно, чтобы сделать из меня горячую сторонницу дела, но правда в том, что я хотела стать штурмовиком из-за Криса. Из-за того, чего хотела от него и что стремилась ему доказать. О, естественно, я в том не признавалась. Дело в том, что к тому времеи я уже несколько месяцев не выходила на панель. Мне не сиделось на месте, мне нужна была хорошая доза адреналина, которую могли обеспечить неизвестность, опасность и увиливание от опасности. Участие в штурмовой группе казалось мне выходом из положения.
Штурмовая группа состояла из разработчиков и исполнителей. Разработчики подготавливали операцию — за несколько недель до нападения проникали на объект, крали документы, фотографировали животных, составляли карту местности, выявляли сигнализацию и отключали ее для проникновения уже исполнителей. Те осуществляли нападение ночью, ведомые капитаном, чье слово было законом.
Крис никогда не совершал ошибок. Он встречался с разработчиками, с руководящим звеном ДСЖ, с исполнителями. Одна группа никогда не видела другую. Он осуществлял связь между ними всеми.
Мое первое участие в операции в составе штурмовой группы произошло почти год спустя после нашей с Крисом встречи.
Оливия
Глава 12
А если, предлагает мать, Кеннет воспользуется коттеджем в качестве базы? Таким образом он сможет жить в Кенте. Что, если он подновит его, подкрасит, подштукатурит, приведет в порядок сад и вообще приложит там руку ко всему, к чему нужно? Это решит его проблему с оплатой жилья. А что, если он будет приезжать в типографию, когда сможет, и станет выполнять свои обязанности по работе в свободное время? Мать будет платить ему, и это снимет хотя бы часть денежных затруднений. Что, если Джин с детьми останутся на Собачьем острове — где Джин сможет сохранить работу, дети продолжат общение с многочисленной родней и друзьями, — а Кеннет станет привозить их в Кент на выходные? Это сведет до минимума нарушение их привычного жизненного уклада, сохранит семью и даст детям возможность бывать на свежем воздухе. Таким образом, если Кен и не получит хорошего шанса пробиться в мир профессионального крикета, он, по крайней мере, попытается.
Мать выступила в роли Мефистофеля. Это был ее звездный час. Хотя действовала она из лучших побуждений. Я и вправду верю, что в глубине души мать хотела только добра. Как, по-моему, и большинство людей в глубине души… Крис зовет:
— Ливи, посмотри!
И я откатываю кресло назад и заглядываю из кухни в мастерскую. Он закончил клетку, Феликс ее обследует. Делает неуверенный прыжок и принюхивается. Еще прыжок.
— Ему бы в саду попрыгать, — замечаю я.
— Верно. Но поскольку сада у нас нет, придется ему примириться с этим, пока он не сменит жилье.
Мы наблюдаем за кроликом: я из кухни, Крис — со своего места рядом с верстаком. По крайней мере, Крис наблюдает за кроликом. Я же наблюдаю за Крисом.
— Что-то в последнее время тихо, — говорю я. — Телефон не звонил уже несколько дней.
Он кивает.
— Значит, новой работы нет? — спрашиваю я.
— Только в Уэльсе.
— И что там?
— Питомник биглей. Если нашей группе удастся этим заняться, меня не будет несколько дней.
— Кто принимает решение? — спрашиваю я. — Заняться или нет?
— Я.
— Тогда займись.
Он накручивает на палец кусочек наждачной бумаги и смотрит на меня.
— Я справлюсь, — говорю я. — Со мной все будет хорошо. Просто отлично. Попроси Макса заглянуть. Он
пуляет собак. А потом мы поиграем с ним в карты.
— Посмотрим.
— Когда ты должен решить? Он кладет бумагу:
— Время еще есть.
—Но бигли… Что, владельцы питомника готовы их отправить?
— Они всегда к этому готовы.
— Тогда ты должен…
— Посмотрим, Ливи. Если не я, то кто-нибудь другой их заберет. Не волнуйся. В лабораторию собаки не попадут.
Он выключает лампу дневного света над верстаком. Феликс возится в клетке. Крис возвращается на кухню.
— Послушай, тебе нет нужды все время так меня опекать, — говорю я. — Ненавижу это. Чувствую себя какой-то уродкой.
Он садится рядом и берет меня за руку. Переворачивает ее и рассматривает ладонь. Сгибает мои пальцы. Смотрит, как я их разгибаю. Мы оба знаем, сколько усилий мне нужно приложить, чтобы движение получилось плавным.
— В моей группе два новичка, Ливи. Я не уверен, что они готовы к такой операции, какая требуется в Уэльсе. И я не хочу рисковать собаками, ради удовлетворения своих амбиций. — Он сжимает мою ладонь. — Вот в чем дело, а не в тебе. Не в том, что тут. Понятно?
— Новички? — переспрашиваю я. — Ты не говорил.
— Наверное, забыл. Они со мной уже около полутора месяцев.
— Кто?
— Один парень — Пол. И его сестра. Аманда.
Он так пристально, не мигая, смотрит мне в глаза что я понимаю — это она. Аманда. Ее имя повисает между нами, словно облако тумана.
Крис смотрит на меня и понимает, что я знаю. Одно мое слово, и завяжется разговор, который он, без сомнения, обещал Аманде.
Нет. Я не стану об этом думать. У Криса есть право на личную жизнь, как и у меня было право на свою. И я достаточно часто нарушала правила организации, пока была ее активным членом.
Как только я доказала Крису свою удовлетворительную физическую подготовку — бегая, лазая, прыгая, проскальзывая, ползая на животе и делая все, что он ни прикажет, — я начала посещать открытые собрания учебного звена ДСЖ. Они проводились в церквах, школах и общественных центрах, где антиви-висекционисты из десятка организаций доносили информацию до местных жителей. Таким образом я узнала о том, что и как делается во время опытов на животных. Я познакомилась с моральными и этическими аргументами обеих сторон. Читала что мне давали. Слушала что говорили.
С самого начала я хотела войти в группу штурмовиков. Я могла бы утверждать, что одного взгляда на Бинза в то утро, когда его принесли на баржу, было достаточно, чтобы сделать из меня горячую сторонницу дела, но правда в том, что я хотела стать штурмовиком из-за Криса. Из-за того, чего хотела от него и что стремилась ему доказать. О, естественно, я в том не признавалась. Дело в том, что к тому времеи я уже несколько месяцев не выходила на панель. Мне не сиделось на месте, мне нужна была хорошая доза адреналина, которую могли обеспечить неизвестность, опасность и увиливание от опасности. Участие в штурмовой группе казалось мне выходом из положения.
Штурмовая группа состояла из разработчиков и исполнителей. Разработчики подготавливали операцию — за несколько недель до нападения проникали на объект, крали документы, фотографировали животных, составляли карту местности, выявляли сигнализацию и отключали ее для проникновения уже исполнителей. Те осуществляли нападение ночью, ведомые капитаном, чье слово было законом.
Крис никогда не совершал ошибок. Он встречался с разработчиками, с руководящим звеном ДСЖ, с исполнителями. Одна группа никогда не видела другую. Он осуществлял связь между ними всеми.
Мое первое участие в операции в составе штурмовой группы произошло почти год спустя после нашей с Крисом встречи.
Оливия
Боль пронзала мое тело, словно раскаленным прутом. А ведь в моих силах было уничтожить боль. Мне и нужно-то было всего лишь вернуться в прошлое. Превратиться в существо, которое действует, не испытывая чувств. Сделать одно из сотни тех движений, что я когда-то делала с безразличием, за деньги, и боль растворилась бы, подчинись мне Крис.
Но ничего из этого я не сделала. Лежала на его постели и смотрела, как он спит. К тому моменту, когда боль добралась до горла, я приняла самое худшее, что есть в любви.
Сначала я ненавидела его. Ненавидела то, что он из меня сделал. Ненавидела женщину, которой, как доказал мне Крис, я могла бы стать.
Тогда я поклялась, что искореню в себе чувство, и начала действовать, соблазняя всех парней, каких только удавалось подцепить. Я трахала их в автомобилях, в пустующих домах, на станциях метро, в парках, в туалетах пабов, на барже. Я заставляла их лаять по-собачьи. Покрываться испариной и плакать. Умолять. Смотрела, как они унижаются, задыхаются и воют. Крис ни разу не среагировал. Ни разу не сказал ни слова, пока я не перешла к парням, входившим в штурмовую группу.
Они были легкой добычей, и я приводила их на баржу. Они смущались, отказывались, но я умела их убедить.
Они говорили:
— Ливи, мы не можем. Ну хотя бы не здесь. Если Крис узнает, он выгонит нас из группы.
— Предоставьте Криса мне, — отвечала я и закрывала за нами дверь. — Или вы не хотите? — спрашивала я и, взявшись за пряжку ремня, притягивала их к себе. Приближала губы к их губам. — Или вы не хотите? — повторяла я вопрос, запуская пальцы в их джинсы. — Ну? — произносила я у самых их губ и обнимала за талию. — Хотите или не хотите. Давайте, решайте.
Весь разум, который еще оставался у них к этому моменту, сосредоточивался на одной мысли, которую и мыслью-то назвать было трудно. Мы падали на мою кровать и избавлялись от одежды. Больше всего мне нравилось, когда попадались любители постонать и покричать, потому что тогда они производили много шума, а мне как раз это и нужно было — максимум шума.
Как-то ранним утром, после очередного налета, я занималась сразу с двумя, когда вмешался Крис. Бледный, он вошел в мою комнату. Схватил одного парня за волосы, а другого за руку и, сказав: «Все. Вы уходите из организации», — стал толкать их по коридору к выходу. Один из них обвинял Криса в лицемерии, другой лишь нечленораздельно вопил.
— Вон отсюда. Забирайте свои вещи и проваливайте, — сказал Крис.
Когда за ними захлопнулась дверь и защелкнулись засовы, Крис вернулся ко мне.
Воплощенное безразличие, я села на кровать и закурила.
—Умеешь же испортить людям настроение, — надулась я. Я была голой и даже не сделала попытки накинуть одеяло или халат.
Он стиснул кулаки и, кажется, даже задыхался от гнева;
— Оденься. Сию же минуту.
— А что? Ты и меня собираешься вышвырнуть вон?
— Не надейся, что так легко отделаешься. Я вздохнула:
— Чего ты взъерепенился? Мы просто развлекались.
— Нет, — сказал он. — Ты просто меня доставала. Я закатила глаза и затянулась.
— Пока не погубишь всю группу, ты не успокоишься? Может, хоть это станет искуплением моей вины?
— Твоей вины?
— Того, что я не хочу с тобой спать. А я не хочу. И никогда не хотел и не буду, сколько бы кретинов в Лондоне тебя ни поимели. Почему ты не можешь это принять? Почему не хочешь, чтобы все между нами оставалось как есть? И ради Христа, оденься.
— Если ты меня не хочешь, никогда не хотел и не желаешь спать со мной сейчас, какая тебе разница, одета я или нет? Что, неймется?
Он подошел к шкафу и вытащил мой халат. Бросил его мне:
~~ Да, неймется, но не в том смысле, как этого хочешь ты!
— Хотение это не по моей части, — заметила я. — Я беру.
— И значит, вот чем ты занимаешься со всеми этими типами, да? Берешь то, что пожелаешь? Не смеши меня.
— Я вижу понравившегося мне парня. И беру его. Только и всего. В чем проблема? Тебя это смущает?
— А тебя это не смущает?
— Что?
— Ложь. Оправдывание своих поступков. Роль, которую ты постоянно играешь. Хватит, Ливи. Посмотри на себя. Посмотри правде в глаза. — Он вышел из моей комнаты и кликнул собак на прогулку.
Я осталась, где была, пылая к нему ненавистью.
Посмотри на себя. Посмотри правде в глаза. Я до сих пор слышу эти его слова. А вот интересно, смотрит ли он на себя? И смотрит ли правде в глаза каждый раз, когда встречается с Амандой?
Он нарушает правила организации, точно как же, как это делала я. И что, интересно, он придумывает в свое оправдание?
Полагаю, я выгляжу циничной, совершенно не сочувствующей ситуации Криса, озлобленной, мстительной, лелеющей надежду, что он будет пойман со спущенными штанами? Но во мне нет цинизма. Просто мне кажется разумным предположение, что большинству людей так или иначе свойственно искать себе оправдания. Потому что нет лучшего способа избежать ответственности. Ведь никому не хочется нести ответственность, особенно когда дела идут хуже некуда.
Я делаю это из лучших побуждений — таково было оправдание матери. Только дурак отказался бы от того, что она предложила Кеннету Флемингу: коттедж «Чистотел», частичная занятость в типографии в те месяцы, когда он будет играть за команду графства, полная занятость зимой. Она предвидела все возможные возражения Джин и представила свое предложение Кеннету таким образом, что все возражения, казалось, были учтены. Каждая из сторон, похоже, выигрывала. Джин нужно было всего лишь согласиться на переезд Кеннета в Кент и на проживание с мужем порознь.
Второй Этап завершился по плану. Кеннет Флеминг переехал в Кент.
Мне не нужно рассказывать вам о триумфе Флеминга. Со дня его гибели газеты все не умолкают. Сразу после смерти Кеннета Хэл Рэшедем сказал в интервью, что никогда не встречал человека «по милости и мудрости Божьей как будто созданного для крикета». Кеннет обладал физическими данными крикетиста и природным талантом. Требовался лишь человек, который помог бы ему все это соединить.
Журналисты таблоидов рассуждали о том, что распад брака Кеннета и Джин Купер был предрешен. Часы и дни, проведенные в погоне за мечтой, означали часы и дни вдали от Джин и детей. План с воскресным папой сразу же провалился, как только Кеннет и Джин поняли, как много времени нужно для поддержания оптимальной физической формы, совершенствования удара, изучения противника, а также потенциальных кандидатов в английскую сборную. Чаще всего Джин с детьми послушно приезжали в Кент на выходные, для того чтобы узнать: муж и отец должен в субботу быть в Хэмпшире, а в оскресенье — в Сомерсете, а если он не играл, не отрабатывал удар и не смотрел чью-то игру, он тренировался. А когда не тренировался, то выполнял свои обязательства в отношении типографии Уайтлоу. Поэтому в их разладе традиционно обвиняют жену, оставленную, но не смирившуюся и по-прежнему предъявлявшую свои требования к вечно отсутствующему мужу. Но дело было не только в этом.
Вообразите, если сможете. В Кенте Кеннет Флеминг впервые в жизни оказался предоставлен самому себе. Ведь из родительского дома он лишь на короткий год уехал в школу, из школы же — сразу погрузился в семейную жизнь, и вот теперь он наслаждался свободой. Свобода эта по-прежнему была сопряжена с некоторыми обязательствами, но впервые его обязательства были направлены непосредственно на осуществление его мечты и означали не просто тяжкий труд ради заработка. Можно было даже не чувствовать себя виноватым за страстное стремление воплотить мечту, потому что, воплощая ее, он закладывал фундамент будущего благосостояния семьи. Поэтому он мог всецело и с наслаждением отдаться профессиональному занятию крикетом, свобода же от жены и детей, по-видимому, была лишь неожиданным приятным дополнением.
Вот так у него появилась уважительная причина, по которой он не мог видеть свою семью так часто, как ему, якобы, хотелось. Как только Джин начала задавать вопросы и обвинять, как только стала указывать, что обязанности отца простираются дальше денег, которые он им давал, Кеннету понадобилось придумывать отговорки. И как только Джин начала беспощадно наседать и предъявлять требования, угрожавшие его свободе, он решил сказать ей правду, но в наименее обидной форме.
Без сомнения, он принял это решение не без деликатной помощи своего главного конфидента — моей матери. Должно быть, она умело поддерживала его на протяжении всего этого периода неопределенности. Кеннет пытался оценить создавшуюся ситуацию: я больше не уверен в своих чувствах. Люблю ли я ее? Хочу ли? Нужен ли мне этот брак? Неужели эти чувства у меня оттого, что все эти годы я был загнан в ловушку? Неужели Джин меня поймала? Или я сам себя туда загнал? Если я был создан для брака, почему же с тех пор, как мы живем порознь, у меня такое чувство, будто я наконец ожил? Как я могу испытывать такие чувства? Это моя жена. Это мои дети. Я их люблю. Я чувствую себя негодяем.
Как же разумно было со стороны матери предложить им пожить отдельно, раз уж они и так живут порознь: тебе нужно во всем разобраться, мой дорогой. Дай себе время и место, чтобы понять, кто ты такой. За все прошедшие годы у вас не было такой возможности, не так ли? У вас обоих.
Умно сформулировано. Это не Кеннету нужно будет «во всем разобраться». Это нужно им обоим. Не важно, что Джин не считала необходимым в чем либо разбираться, а меньше всего в том, хочет ли она продолжения их брака. Как только Кеннет решил, что некоторое время жизни в одиночестве прояснит, кем и чем, если вообще чем-то, они будут друг для друга в будущем, жребий был брошен. Кен уже жил вне дома. Джин могла требовать, чтобы он вернулся, но ему это не было нужно.
И Джин ничего не оставалось, как в конце концов огласиться. Два месяца, которые он попросил у нее на раздумья, переросли в четыре, четыре — в шесть, шесть — в десять, десять — в двенадцать. Один год незаметно растянулся до двух. Не сомневаюсь, что он пережил момент нерешительности, когда поссорился с кентским комитетом спонсоров и стал играть за Мидлсекс. Но к тому времени, когда Кеннет Флеминг добился своего, когда те, кто набирали национальную сборную, заприметили нового, выдающегося бэтсмена Мидлсекса, его брак уже стал пустой формальностью.
По неясным для меня причинам он не спешил с разводом. И она тоже. Может быть, из-за детей? Ради приличия? Знаю только, что, когда он вернулся в Лондон, поближе к игровому полю Мидлсекса, расположенному недалеко от Риджентс-парка, он не вернулся в свой дом на Собачьем острове. Нет, он поселился в доме моей матери в Кенсингтоне.
Место, между прочим, действительно было почти идеальным — рукой подать до крикетного стадиона «Лордз», игровой площадки Мидлсекса. И ситуация была идеальной. Мать терялась в этом огромном доме на Стэффордшир-террас с лишними спальнями. Кеннету требовалось не слишком дорогое жилье, чтобы он мог продолжать помогать жене и детям.
Связь между Кеннетом и моей матерью упрочилась. Мать стала на одну треть талисманом, на одну треть — вдохновительницей и на одну треть — источником внутренней силы.
А пока моя мать посвящала себя благополучию Кеннета Флеминга, я работала в зоопарке в Риджентс-парке и участвовала в рейдах штурмового отряда.
Но ничего из этого я не сделала. Лежала на его постели и смотрела, как он спит. К тому моменту, когда боль добралась до горла, я приняла самое худшее, что есть в любви.
Сначала я ненавидела его. Ненавидела то, что он из меня сделал. Ненавидела женщину, которой, как доказал мне Крис, я могла бы стать.
Тогда я поклялась, что искореню в себе чувство, и начала действовать, соблазняя всех парней, каких только удавалось подцепить. Я трахала их в автомобилях, в пустующих домах, на станциях метро, в парках, в туалетах пабов, на барже. Я заставляла их лаять по-собачьи. Покрываться испариной и плакать. Умолять. Смотрела, как они унижаются, задыхаются и воют. Крис ни разу не среагировал. Ни разу не сказал ни слова, пока я не перешла к парням, входившим в штурмовую группу.
Они были легкой добычей, и я приводила их на баржу. Они смущались, отказывались, но я умела их убедить.
Они говорили:
— Ливи, мы не можем. Ну хотя бы не здесь. Если Крис узнает, он выгонит нас из группы.
— Предоставьте Криса мне, — отвечала я и закрывала за нами дверь. — Или вы не хотите? — спрашивала я и, взявшись за пряжку ремня, притягивала их к себе. Приближала губы к их губам. — Или вы не хотите? — повторяла я вопрос, запуская пальцы в их джинсы. — Ну? — произносила я у самых их губ и обнимала за талию. — Хотите или не хотите. Давайте, решайте.
Весь разум, который еще оставался у них к этому моменту, сосредоточивался на одной мысли, которую и мыслью-то назвать было трудно. Мы падали на мою кровать и избавлялись от одежды. Больше всего мне нравилось, когда попадались любители постонать и покричать, потому что тогда они производили много шума, а мне как раз это и нужно было — максимум шума.
Как-то ранним утром, после очередного налета, я занималась сразу с двумя, когда вмешался Крис. Бледный, он вошел в мою комнату. Схватил одного парня за волосы, а другого за руку и, сказав: «Все. Вы уходите из организации», — стал толкать их по коридору к выходу. Один из них обвинял Криса в лицемерии, другой лишь нечленораздельно вопил.
— Вон отсюда. Забирайте свои вещи и проваливайте, — сказал Крис.
Когда за ними захлопнулась дверь и защелкнулись засовы, Крис вернулся ко мне.
Воплощенное безразличие, я села на кровать и закурила.
—Умеешь же испортить людям настроение, — надулась я. Я была голой и даже не сделала попытки накинуть одеяло или халат.
Он стиснул кулаки и, кажется, даже задыхался от гнева;
— Оденься. Сию же минуту.
— А что? Ты и меня собираешься вышвырнуть вон?
— Не надейся, что так легко отделаешься. Я вздохнула:
— Чего ты взъерепенился? Мы просто развлекались.
— Нет, — сказал он. — Ты просто меня доставала. Я закатила глаза и затянулась.
— Пока не погубишь всю группу, ты не успокоишься? Может, хоть это станет искуплением моей вины?
— Твоей вины?
— Того, что я не хочу с тобой спать. А я не хочу. И никогда не хотел и не буду, сколько бы кретинов в Лондоне тебя ни поимели. Почему ты не можешь это принять? Почему не хочешь, чтобы все между нами оставалось как есть? И ради Христа, оденься.
— Если ты меня не хочешь, никогда не хотел и не желаешь спать со мной сейчас, какая тебе разница, одета я или нет? Что, неймется?
Он подошел к шкафу и вытащил мой халат. Бросил его мне:
~~ Да, неймется, но не в том смысле, как этого хочешь ты!
— Хотение это не по моей части, — заметила я. — Я беру.
— И значит, вот чем ты занимаешься со всеми этими типами, да? Берешь то, что пожелаешь? Не смеши меня.
— Я вижу понравившегося мне парня. И беру его. Только и всего. В чем проблема? Тебя это смущает?
— А тебя это не смущает?
— Что?
— Ложь. Оправдывание своих поступков. Роль, которую ты постоянно играешь. Хватит, Ливи. Посмотри на себя. Посмотри правде в глаза. — Он вышел из моей комнаты и кликнул собак на прогулку.
Я осталась, где была, пылая к нему ненавистью.
Посмотри на себя. Посмотри правде в глаза. Я до сих пор слышу эти его слова. А вот интересно, смотрит ли он на себя? И смотрит ли правде в глаза каждый раз, когда встречается с Амандой?
Он нарушает правила организации, точно как же, как это делала я. И что, интересно, он придумывает в свое оправдание?
Полагаю, я выгляжу циничной, совершенно не сочувствующей ситуации Криса, озлобленной, мстительной, лелеющей надежду, что он будет пойман со спущенными штанами? Но во мне нет цинизма. Просто мне кажется разумным предположение, что большинству людей так или иначе свойственно искать себе оправдания. Потому что нет лучшего способа избежать ответственности. Ведь никому не хочется нести ответственность, особенно когда дела идут хуже некуда.
Я делаю это из лучших побуждений — таково было оправдание матери. Только дурак отказался бы от того, что она предложила Кеннету Флемингу: коттедж «Чистотел», частичная занятость в типографии в те месяцы, когда он будет играть за команду графства, полная занятость зимой. Она предвидела все возможные возражения Джин и представила свое предложение Кеннету таким образом, что все возражения, казалось, были учтены. Каждая из сторон, похоже, выигрывала. Джин нужно было всего лишь согласиться на переезд Кеннета в Кент и на проживание с мужем порознь.
Второй Этап завершился по плану. Кеннет Флеминг переехал в Кент.
Мне не нужно рассказывать вам о триумфе Флеминга. Со дня его гибели газеты все не умолкают. Сразу после смерти Кеннета Хэл Рэшедем сказал в интервью, что никогда не встречал человека «по милости и мудрости Божьей как будто созданного для крикета». Кеннет обладал физическими данными крикетиста и природным талантом. Требовался лишь человек, который помог бы ему все это соединить.
Журналисты таблоидов рассуждали о том, что распад брака Кеннета и Джин Купер был предрешен. Часы и дни, проведенные в погоне за мечтой, означали часы и дни вдали от Джин и детей. План с воскресным папой сразу же провалился, как только Кеннет и Джин поняли, как много времени нужно для поддержания оптимальной физической формы, совершенствования удара, изучения противника, а также потенциальных кандидатов в английскую сборную. Чаще всего Джин с детьми послушно приезжали в Кент на выходные, для того чтобы узнать: муж и отец должен в субботу быть в Хэмпшире, а в оскресенье — в Сомерсете, а если он не играл, не отрабатывал удар и не смотрел чью-то игру, он тренировался. А когда не тренировался, то выполнял свои обязательства в отношении типографии Уайтлоу. Поэтому в их разладе традиционно обвиняют жену, оставленную, но не смирившуюся и по-прежнему предъявлявшую свои требования к вечно отсутствующему мужу. Но дело было не только в этом.
Вообразите, если сможете. В Кенте Кеннет Флеминг впервые в жизни оказался предоставлен самому себе. Ведь из родительского дома он лишь на короткий год уехал в школу, из школы же — сразу погрузился в семейную жизнь, и вот теперь он наслаждался свободой. Свобода эта по-прежнему была сопряжена с некоторыми обязательствами, но впервые его обязательства были направлены непосредственно на осуществление его мечты и означали не просто тяжкий труд ради заработка. Можно было даже не чувствовать себя виноватым за страстное стремление воплотить мечту, потому что, воплощая ее, он закладывал фундамент будущего благосостояния семьи. Поэтому он мог всецело и с наслаждением отдаться профессиональному занятию крикетом, свобода же от жены и детей, по-видимому, была лишь неожиданным приятным дополнением.
Вот так у него появилась уважительная причина, по которой он не мог видеть свою семью так часто, как ему, якобы, хотелось. Как только Джин начала задавать вопросы и обвинять, как только стала указывать, что обязанности отца простираются дальше денег, которые он им давал, Кеннету понадобилось придумывать отговорки. И как только Джин начала беспощадно наседать и предъявлять требования, угрожавшие его свободе, он решил сказать ей правду, но в наименее обидной форме.
Без сомнения, он принял это решение не без деликатной помощи своего главного конфидента — моей матери. Должно быть, она умело поддерживала его на протяжении всего этого периода неопределенности. Кеннет пытался оценить создавшуюся ситуацию: я больше не уверен в своих чувствах. Люблю ли я ее? Хочу ли? Нужен ли мне этот брак? Неужели эти чувства у меня оттого, что все эти годы я был загнан в ловушку? Неужели Джин меня поймала? Или я сам себя туда загнал? Если я был создан для брака, почему же с тех пор, как мы живем порознь, у меня такое чувство, будто я наконец ожил? Как я могу испытывать такие чувства? Это моя жена. Это мои дети. Я их люблю. Я чувствую себя негодяем.
Как же разумно было со стороны матери предложить им пожить отдельно, раз уж они и так живут порознь: тебе нужно во всем разобраться, мой дорогой. Дай себе время и место, чтобы понять, кто ты такой. За все прошедшие годы у вас не было такой возможности, не так ли? У вас обоих.
Умно сформулировано. Это не Кеннету нужно будет «во всем разобраться». Это нужно им обоим. Не важно, что Джин не считала необходимым в чем либо разбираться, а меньше всего в том, хочет ли она продолжения их брака. Как только Кеннет решил, что некоторое время жизни в одиночестве прояснит, кем и чем, если вообще чем-то, они будут друг для друга в будущем, жребий был брошен. Кен уже жил вне дома. Джин могла требовать, чтобы он вернулся, но ему это не было нужно.
И Джин ничего не оставалось, как в конце концов огласиться. Два месяца, которые он попросил у нее на раздумья, переросли в четыре, четыре — в шесть, шесть — в десять, десять — в двенадцать. Один год незаметно растянулся до двух. Не сомневаюсь, что он пережил момент нерешительности, когда поссорился с кентским комитетом спонсоров и стал играть за Мидлсекс. Но к тому времени, когда Кеннет Флеминг добился своего, когда те, кто набирали национальную сборную, заприметили нового, выдающегося бэтсмена Мидлсекса, его брак уже стал пустой формальностью.
По неясным для меня причинам он не спешил с разводом. И она тоже. Может быть, из-за детей? Ради приличия? Знаю только, что, когда он вернулся в Лондон, поближе к игровому полю Мидлсекса, расположенному недалеко от Риджентс-парка, он не вернулся в свой дом на Собачьем острове. Нет, он поселился в доме моей матери в Кенсингтоне.
Место, между прочим, действительно было почти идеальным — рукой подать до крикетного стадиона «Лордз», игровой площадки Мидлсекса. И ситуация была идеальной. Мать терялась в этом огромном доме на Стэффордшир-террас с лишними спальнями. Кеннету требовалось не слишком дорогое жилье, чтобы он мог продолжать помогать жене и детям.
Связь между Кеннетом и моей матерью упрочилась. Мать стала на одну треть талисманом, на одну треть — вдохновительницей и на одну треть — источником внутренней силы.
А пока моя мать посвящала себя благополучию Кеннета Флеминга, я работала в зоопарке в Риджентс-парке и участвовала в рейдах штурмового отряда.
Глава 12
Шуршание простыней разбудило его, но Линли еще минуту лежал с закрытыми глазами. Слушал ее дыхание. Как удивительно, думал Линли, что он находит радость в таких простых вещах.
Он повернулся на бок, осторожно, чтобы не разбудить Хелен, но она уже проснулась и лежала на спине, вытянув одну ногу и разглядывая украшавшую потолок лепнину в виде листьев аканта.
Линли нашел ее руку среди простыней, их пальцы переплелись. Хелен посмотрела на него, и он, увидев возникшую у нее между бровей вертикальную морщинку, разгладил ее.
— Я поняла, — проговорила Хелен.
— Что?
— Вчера вечером ты меня отвлек, чтобы я так и не получила ответа на свой вопрос.
— Насколько я помню, это ты меня отвлекла. Кто пообещал мне курицу с артишоками? Не за ней ли мы спустились на кухню?
— Именно там, на кухне, я тебя и спросила. Но ты так и не ответил.
— Я был занят. Ты меня заняла. Легкая улыбка коснулась ее губ.
— Это вряд ли, — сказала она. Линли тихо засмеялся и поцеловал ее.
— Почему ты меня любишь? — спросила она.
— Что?
— Этот вопрос я задала тебе вчера вечером. Ты не помнишь?
— Ах этот вопрос. — Он повернулся на спину и тоже принялся рассматривать потолок, положив руку Хелен себе на грудь и размышляя о таинственных путях любви.
— Я не ровня тебе ни по образованию, ни по опыту, — заметила Хелен. Он с сомнением поднял бровь. Она бегло улыбнулась. — Хорошо. Я не ровня тебе по образованию. Не озабочена карьерой. Зарабатыванием денег. У меня нет никаких способностей, присущих женам, и еще меньше — стремления их приобрести. Я — практическое воплощение легкомыслия. У нас похожее происхождение, если на то пошло, но какое отношение имеет одинаковое происхождение к вручению своего сердца другому человеку?
— Когда-то это имело главное значение при вступлении в брак.
— Мы говорим не о браке, а о любви. Чаще всего это два взаимно исключающих друг друга и совершенно разных предмета. И вообще — ты уходишь от ответа.
— Я не ухожу.
—Так что? Почему? Почему ты меня любишь? Потому что если ты не можешь это объяснить или дать любви определение, возможно, лучше признать, что настоящей любви просто не существует.
— В таком случае, что между нами происходит?
Она беспокойно двинулась, как бы пожала плечами:
— Вожделение. Страсть. Жар тела. Нечто приятное, но эфемерное. Не знаю.
Приподнявшись на локте, он посмотрел на нее:
— Позволь мне убедиться, что я правильно понял. Мы должны считать, что это — отношения, основанные на похоти?
— А ты не желаешь признать такую возможность? Особенно учитывая прошедшую ночь. Как у нас все было.
— Как у нас все было, — повторил он.
—На кухне. В спальне. Я признаю, что инициатива исходила от меня, Томми, поэтому не говорю, что ты единственный, кто поддался химере и не видит реальности.
— Какой реальности?
— Что ничего, кроме физиологии, между нами нет. Он долго смотрел на нее, прежде чем шевельнуться и заговорить:
— Хелен, ради бога, объясни, что с тобой?
—Почему ты спрашиваешь? Я просто хочу подчеркнуть: то, что ты принимаешь за любовь, может оказаться пустышкой. Разве над этим не стоит поразмыслить? Потому что если мы поженимся, а потом обнаружим, что наши чувства друг к другу никогда не выходили за рамки…
Откинув одеяло, он выбрался из постели и сунул руки в рукава халата:
— Выслушай меня хоть раз, Хелен. Внимательно выслушай с начала и до конца. Я тебя люблю. Ты любишь меня. Мы женимся или не женимся. Вот тебе и начало и конец. Все.
Бормоча себе под нос ругательства, Линли подошел к окну и раздвинул шторы.
— Томми, — проговорила она. — Я всего лишь хотела знать…
— Хватит, — отрезал он и подумал: «Женщины. Женщины. Причуды их ума. Вопросы. Допытывания. Доводящая до исступления нерешительность. Боже милосердный. Монашество и то лучше».
Раздался нерешительный стук в дверь.
— Что такое? — резко спросил Линли.
— Простите, милорд, — сказал Дентон. — К вам пришли.
— Пришли… Который час? — И одновременно с вопросом он сам схватил стоявший на тумбочке будильник.
— Около девяти, — ответил Дентон, а Линли взглянул на часы и выругался. — Сказать ему…
— Кто это?
— Гай Моллисон. Я посоветовал ему позвонить дежурному в Скотленд-Ярд, но он настоял. Сказал, что вы захотите услышать то, что он имеет сообщить. Он попросил передать вам, что кое-что вспомнил. Я предложил ему оставить номер, но он не согласился. Сказал, что должен вас увидеть. Выпроводить его?
Но Линли уже направился в ванную:
— Дайте ему кофе, завтрак, все, что он пожелает.
— Сказать ему…
— Черед двадцать минут, — ответил Линли. — И позвоните за меня сержанту Хейверс, хорошо, Дентон? Попросите ее как можно скорее приехать сюда. — Он еще раз от души выругался и захлопнул за собой дверь ванной.
Он уже принял душ и брился, когда к нему вошла Хелен.
— Только молчи, — попросил он ее отражение в зеркале, водя бритвой по намыленной щеке. — Я больше не потерплю всей этой чепухи. Если ты не можешь принять брак как естественное продолжение любви, тогда между нами все кончено. Если это, — он указал в сторону спальни, — кажется тебе всего лишь хорошей сексгимнастикой, тогда с меня довольно. Понятно? Потому что если ты все еще слишком слепа, чтобы увидеть… Ой! Вот черт. — Он порезался. Схватил салфетку и прижал к щеке.
— Ты слишком торопишься, — заметила Хелен.
—Не говори глупостей. Не говори мне этих глупостей. Мы знаем друг друга с тех пор, как тебе исполнилось восемнадцать лет. Восемнадцать. Мы были друзьями. Любовниками. Мы были… — Он погрозил отражению бритвой, — Чего ты ждешь, Хелен? Чего ты…
— Я имела в виду бритье, — прервала она.
Он непонимающе повернул к Хелен покрытое пеной лицо.
— Бритье, — недоуменно повторил он.
— Ты слишком быстро бреешься. Ты снова порежешься.
Он посмотрел на бритву, она тоже была покрыта пеной. Сунув бритву под кран, он смыл и пену, и рыжеватые волоски.
— Я слишком тебя отвлекаю, — заметила Хелен. — Гы сам так сказал в пятницу вечером.
Он понял, куда она клонит своим заявлением, но пока решил ей не мешать. Линли обдумал слово «отвлекаю»: что оно объясняет, обещает и подразумевает. Он наконец нашел ответ.
— В этом-то все и дело.
— В чем?
— В отвлечении.
— Не понимаю.
Он закончил бритье, умылся и вытер лицо поданным Хелен полотенцем. И ответил только после того, как освежил щеки лосьоном.
— Я тебя люблю, — сказал он, — потому что когда я с тобой, мне не нужно думать о том, о чем я вынужден думать. Двадцать четыре часа в сутки. Семь дней в неделю.
И пройдя мимо нее в спальню, он начал одеваться.
— Для этого ты мне и нужна, — сказал он. — Привести мой мир в равновесие. Дать мне что-то противоположное черноте и грязи. — Она слушала, Он продолжал одеваться.—Я люблю приезжать к тебе домой, гадая, что я там увижу. Мне нравится угадывать. Мне нравится волноваться, не взорвешь ли ты дом микроволновой печкой, потому что, когда я беспокоюсь об этом, в эти пять, пятнадцать или двадцать пять секунд, что я волнуюсь, мне не нужно думать об убийстве, которое я пытаюсь раскрыть, о том, как оно было совершено и кто за это в ответе. — Он поискал туфли, не прерывая монолога: — Вот как это происходит, ясно? О, вожделение тоже присутствует. Страсть. Жар тела. Назови как угодно. Вожделения тут много, и так всегда было, не стану скрывать, потому что мне нравится укладывать женщин в постель.
— Женщин?
— Хелен, не пытайся поймать меня на слове, слышишь? Ты знаешь, что я имею в виду. — Туфли нашлись под кроватью. Он сунул в них ноги и так туго завязал шнурки, что боль отдалась в коленях. — А когда вожделение, которое я к тебе испытываю, уйдет — со временем это непременно случится, — полагаю, у меня останется все остальное. Все эти отвлекающие моменты. Которые, так уж получилось, являются главной причиной моей любви к тебе.
Он подошел к комоду с крышкой из серпентинита и раза четыре провел по волосам щеткой. Он опять пошел в ванную. Хелен по-прежнему стояла в дверях. Он положил руку ей на плечо и поцеловал, крепко поцеловал.
Он повернулся на бок, осторожно, чтобы не разбудить Хелен, но она уже проснулась и лежала на спине, вытянув одну ногу и разглядывая украшавшую потолок лепнину в виде листьев аканта.
Линли нашел ее руку среди простыней, их пальцы переплелись. Хелен посмотрела на него, и он, увидев возникшую у нее между бровей вертикальную морщинку, разгладил ее.
— Я поняла, — проговорила Хелен.
— Что?
— Вчера вечером ты меня отвлек, чтобы я так и не получила ответа на свой вопрос.
— Насколько я помню, это ты меня отвлекла. Кто пообещал мне курицу с артишоками? Не за ней ли мы спустились на кухню?
— Именно там, на кухне, я тебя и спросила. Но ты так и не ответил.
— Я был занят. Ты меня заняла. Легкая улыбка коснулась ее губ.
— Это вряд ли, — сказала она. Линли тихо засмеялся и поцеловал ее.
— Почему ты меня любишь? — спросила она.
— Что?
— Этот вопрос я задала тебе вчера вечером. Ты не помнишь?
— Ах этот вопрос. — Он повернулся на спину и тоже принялся рассматривать потолок, положив руку Хелен себе на грудь и размышляя о таинственных путях любви.
— Я не ровня тебе ни по образованию, ни по опыту, — заметила Хелен. Он с сомнением поднял бровь. Она бегло улыбнулась. — Хорошо. Я не ровня тебе по образованию. Не озабочена карьерой. Зарабатыванием денег. У меня нет никаких способностей, присущих женам, и еще меньше — стремления их приобрести. Я — практическое воплощение легкомыслия. У нас похожее происхождение, если на то пошло, но какое отношение имеет одинаковое происхождение к вручению своего сердца другому человеку?
— Когда-то это имело главное значение при вступлении в брак.
— Мы говорим не о браке, а о любви. Чаще всего это два взаимно исключающих друг друга и совершенно разных предмета. И вообще — ты уходишь от ответа.
— Я не ухожу.
—Так что? Почему? Почему ты меня любишь? Потому что если ты не можешь это объяснить или дать любви определение, возможно, лучше признать, что настоящей любви просто не существует.
— В таком случае, что между нами происходит?
Она беспокойно двинулась, как бы пожала плечами:
— Вожделение. Страсть. Жар тела. Нечто приятное, но эфемерное. Не знаю.
Приподнявшись на локте, он посмотрел на нее:
— Позволь мне убедиться, что я правильно понял. Мы должны считать, что это — отношения, основанные на похоти?
— А ты не желаешь признать такую возможность? Особенно учитывая прошедшую ночь. Как у нас все было.
— Как у нас все было, — повторил он.
—На кухне. В спальне. Я признаю, что инициатива исходила от меня, Томми, поэтому не говорю, что ты единственный, кто поддался химере и не видит реальности.
— Какой реальности?
— Что ничего, кроме физиологии, между нами нет. Он долго смотрел на нее, прежде чем шевельнуться и заговорить:
— Хелен, ради бога, объясни, что с тобой?
—Почему ты спрашиваешь? Я просто хочу подчеркнуть: то, что ты принимаешь за любовь, может оказаться пустышкой. Разве над этим не стоит поразмыслить? Потому что если мы поженимся, а потом обнаружим, что наши чувства друг к другу никогда не выходили за рамки…
Откинув одеяло, он выбрался из постели и сунул руки в рукава халата:
— Выслушай меня хоть раз, Хелен. Внимательно выслушай с начала и до конца. Я тебя люблю. Ты любишь меня. Мы женимся или не женимся. Вот тебе и начало и конец. Все.
Бормоча себе под нос ругательства, Линли подошел к окну и раздвинул шторы.
— Томми, — проговорила она. — Я всего лишь хотела знать…
— Хватит, — отрезал он и подумал: «Женщины. Женщины. Причуды их ума. Вопросы. Допытывания. Доводящая до исступления нерешительность. Боже милосердный. Монашество и то лучше».
Раздался нерешительный стук в дверь.
— Что такое? — резко спросил Линли.
— Простите, милорд, — сказал Дентон. — К вам пришли.
— Пришли… Который час? — И одновременно с вопросом он сам схватил стоявший на тумбочке будильник.
— Около девяти, — ответил Дентон, а Линли взглянул на часы и выругался. — Сказать ему…
— Кто это?
— Гай Моллисон. Я посоветовал ему позвонить дежурному в Скотленд-Ярд, но он настоял. Сказал, что вы захотите услышать то, что он имеет сообщить. Он попросил передать вам, что кое-что вспомнил. Я предложил ему оставить номер, но он не согласился. Сказал, что должен вас увидеть. Выпроводить его?
Но Линли уже направился в ванную:
— Дайте ему кофе, завтрак, все, что он пожелает.
— Сказать ему…
— Черед двадцать минут, — ответил Линли. — И позвоните за меня сержанту Хейверс, хорошо, Дентон? Попросите ее как можно скорее приехать сюда. — Он еще раз от души выругался и захлопнул за собой дверь ванной.
Он уже принял душ и брился, когда к нему вошла Хелен.
— Только молчи, — попросил он ее отражение в зеркале, водя бритвой по намыленной щеке. — Я больше не потерплю всей этой чепухи. Если ты не можешь принять брак как естественное продолжение любви, тогда между нами все кончено. Если это, — он указал в сторону спальни, — кажется тебе всего лишь хорошей сексгимнастикой, тогда с меня довольно. Понятно? Потому что если ты все еще слишком слепа, чтобы увидеть… Ой! Вот черт. — Он порезался. Схватил салфетку и прижал к щеке.
— Ты слишком торопишься, — заметила Хелен.
—Не говори глупостей. Не говори мне этих глупостей. Мы знаем друг друга с тех пор, как тебе исполнилось восемнадцать лет. Восемнадцать. Мы были друзьями. Любовниками. Мы были… — Он погрозил отражению бритвой, — Чего ты ждешь, Хелен? Чего ты…
— Я имела в виду бритье, — прервала она.
Он непонимающе повернул к Хелен покрытое пеной лицо.
— Бритье, — недоуменно повторил он.
— Ты слишком быстро бреешься. Ты снова порежешься.
Он посмотрел на бритву, она тоже была покрыта пеной. Сунув бритву под кран, он смыл и пену, и рыжеватые волоски.
— Я слишком тебя отвлекаю, — заметила Хелен. — Гы сам так сказал в пятницу вечером.
Он понял, куда она клонит своим заявлением, но пока решил ей не мешать. Линли обдумал слово «отвлекаю»: что оно объясняет, обещает и подразумевает. Он наконец нашел ответ.
— В этом-то все и дело.
— В чем?
— В отвлечении.
— Не понимаю.
Он закончил бритье, умылся и вытер лицо поданным Хелен полотенцем. И ответил только после того, как освежил щеки лосьоном.
— Я тебя люблю, — сказал он, — потому что когда я с тобой, мне не нужно думать о том, о чем я вынужден думать. Двадцать четыре часа в сутки. Семь дней в неделю.
И пройдя мимо нее в спальню, он начал одеваться.
— Для этого ты мне и нужна, — сказал он. — Привести мой мир в равновесие. Дать мне что-то противоположное черноте и грязи. — Она слушала, Он продолжал одеваться.—Я люблю приезжать к тебе домой, гадая, что я там увижу. Мне нравится угадывать. Мне нравится волноваться, не взорвешь ли ты дом микроволновой печкой, потому что, когда я беспокоюсь об этом, в эти пять, пятнадцать или двадцать пять секунд, что я волнуюсь, мне не нужно думать об убийстве, которое я пытаюсь раскрыть, о том, как оно было совершено и кто за это в ответе. — Он поискал туфли, не прерывая монолога: — Вот как это происходит, ясно? О, вожделение тоже присутствует. Страсть. Жар тела. Назови как угодно. Вожделения тут много, и так всегда было, не стану скрывать, потому что мне нравится укладывать женщин в постель.
— Женщин?
— Хелен, не пытайся поймать меня на слове, слышишь? Ты знаешь, что я имею в виду. — Туфли нашлись под кроватью. Он сунул в них ноги и так туго завязал шнурки, что боль отдалась в коленях. — А когда вожделение, которое я к тебе испытываю, уйдет — со временем это непременно случится, — полагаю, у меня останется все остальное. Все эти отвлекающие моменты. Которые, так уж получилось, являются главной причиной моей любви к тебе.
Он подошел к комоду с крышкой из серпентинита и раза четыре провел по волосам щеткой. Он опять пошел в ванную. Хелен по-прежнему стояла в дверях. Он положил руку ей на плечо и поцеловал, крепко поцеловал.