Страница:
— Я не знала, — сказала мать.
— Что она…
— Крис! Ради бога. Я не могу спуститься в кухню. Он кивнул и оставил нас.
Я села рядом с матерью, одной рукой держась за ходунок, чтобы чувствовать под пальцами что-то прочное и неизменное.
— Ты была в Кенте в среду вечером? — тихо спросила я.
— Я не знала, что ты был там, Кен. Я не знала. — Из уголков глаз потекли слезы.
— Ты устроила пожар? Она поднесла кулак ко рту.
— Зачем? — прошептала я. — Зачем ты это сделала?
— Все для меня. Мое сердце. Мой разум. Ничто не повредит тебе. Ничто. Никто. — Она прикусила указательный палец и заплакала.
Я накрыла ее кулак ладонью.
— Мама, — произнесла я и попыталась вынуть палец у нее изо рта, но она оказалась гораздо сильнее, чем это можно было вообразить.
Снова зазвонил телефон и внезапно замолчал, почему я решила, что Крис снял трубку на кухне. Журналистов он отошьет. Тут нам бояться нечего. Но, наблюдая за матерью, я осознала, что не звонков журналистов я боюсь. Я боюсь полиции.
Я попыталась успокоить ее; я гладила ее по голове и приговаривала:
— Мы все обдумаем. С тобой ничего не случится.
Вернувшись с подносом, Крис отнес его в столовую. Я слышала позвякивание расставляемых тарелок и приборов. После чего Крис снова появился в комнате; он обнял мать за плечи и помог ей подняться со словами:
— Миссис Уайтлоу, я приготовил яичницу-болтунью.
Она повисла на его руке, другую же положила ему на плечо. Внимательно рассмотрела лицо Криса, словно запоминая.
— Что она с тобой сделала, — проговорила она. — Сколько боли причинила. А если не тебе, то мне. Я не могла этого выносить, дорогой. Ты больше не должен был страдать в ее руках. Ты понимаешь?
Я чувствовала, что Крис смотрит на меня, но, отвернувшись, сосредоточила свои усилия на том, чтобы подняться с диванчика и разместиться в ходунках, защищавших меня с трех сторон. Мы перебрались в столовую, сели по обе стороны от матери. Крис вложил ей в руку вилку, я придвинула тарелку.
— Я не могу, — всхлипнула она.
— Пожалуйста, поешьте немного, — сказал Крис. — Вам понадобятся силы.
Она со стуком уронила вилку на тарелку.
— Ты сказал, что летишь в Грецию. Позволь мне сделать это для тебя, милый Кен. Я обдумала. Позволь мне решить эту проблему.
— Мама, — быстро перебила я. — Тебе нужно поесть. Тебе же придется общаться с людьми. С журналистами. Полицейскими. Страховыми агентами… — Я опустила глаза. Коттедж. Страховка. Что она наделала? Зачем? Боже, какой ужас. — Не разговаривай, а то еда остынет. Сначала поешь, мама.
Крис подцепил на вилку кусок яичницы и подал вилку матери. Она начала есть. Движения у нее были медлительные, как будто она долго обдумывала каждое из них, прежде чем совершить.
Когда мать поела, мы отвели ее назад в малую гостиную. Я сказала Крису, где лежат одеяла и подушки, и мы соорудили для нее постель на честерфилдском диване. Пока мы трудились, зазвонил телефон. Крис снял трубку, послушал, ответил: «Боюсь, ее нет», и положил трубку рядом с аппаратом. Я нашла брошенный мною крикетный мяч и, когда мать легла и Крис укрыл ее, подала ей мяч. Зажав его подбородком, она начала говорить, но я прервала ее:
— Отдыхай, а я посижу рядом.
Она закрыла глаза, и мне оставалось только гадать, сколько часов она провела без сна.
Крис уехал, я осталась. Я смотрела на мать и под бой дедовских часов отсчитывала четверти часа. Солнце медленно передвигало по комнате тени. Я пыталась сообразить, что делать.
Должно быть, ей понадобились деньги по страховке. Я перебрала все причины — от помощи семье Кена, рака и, соответственно, дорогостоящего лечения, до шантажа. Но я не могла придумать, что делать дальше, потому что не знала, что случилось. Начала сказываться бессонница предыдущих ночей. Я не могла принять никакого решения. Не могла планировать. Думать. Я уснула.
Когда я проснулась, наступил вечер. Я подняла голову и сморщилась — от неудобного положения на диванчике затекла шея. Я посмотрела на соседний диван. Матери не было. В голове сразу прояснилось. Где она? Почему? Что она сделала? Не могла же она на самом деле…
— Ты хорошо поспала, дорогая. — Я повернула голову к двери.
Она приняла ванну. Надела длинный черный блузон и такие же брюки. Накрасила губы. Привела в порядок волосы. Заклеила порез пластырем.
— Есть хочешь? — спросила она.
Я покачала головой. Она подошла к честерфилду и свернула одеяла, которыми мы ее накрывали. Аккуратно разгладила и сложила стопкой. Сложила квадратиком запачканную кровью салфетку. Положила ее поверх одеял, по центру. Затем села в точности туда, где сидела ранним утром в четверг, в угол честерфилда — на самое близкое к моему диванчику место.
Посмотрела на меня твердым взглядом и сказала:
— Я в твоих руках, Оливия.
И я поняла, что наконец-то власть перешла ко мне.
Странное чувство. Никакой радости осознание этого мне не принесло, только ужас, страх и ответственность. Ничего этого мне не хотелось, особенно последнего.
— Скажи хотя бы зачем? — попросила я. — Мне нужно понять.
Она на мгновение отвела глаза.
— Какая ирония, — произнесла она.
—Что?
— Только подумать, что после всех мучений, которые мы друг другу причинили за эти годы, в конце наших с тобой жизней все свелось к потребности друг в друге.
Она смотрела на меня не мигая. Выражение ее лица не изменилось. Она выглядела абсолютно спокойной, не смирившейся, но готовой.
— Все свелось к гибели человека, — сказала я. — И если уж говорить о потребностях, то раньше всего мы ощутим потребности полиции. Ей потребуются ответы. Что ты собираешься им сказать?
— Оказалось, что мы нужны друг другу, — сказала она. — Ты и я, Оливия. Вот так обстоят дела. В конечно счете.
Я чувствовала себя под ее взглядом, как кролик перед удавом за мгновение до того, как стать его ужином. Мать заговорила снова. Ее голос звучал спокойно.
— Если бы тебя не было здесь, когда я вернулась домой, если бы я не узнала о твоей… — Она умолкла, видимо, подбирая эвфемизм. ~— Если бы я не увидела, в каком ты состоянии… что болезнь делает с тобой и что сделает дальше… я бы лишила себя жизни. Я бы сделала это без малейшего колебания в пятницу вечером, когда мне сообщили, что в коттедже умер Кен. У меня была бритва. Я набрала ванну, чтобы легче шла кровь. Я сидела в воде с лезвием у запястья. Но я не смогла. Потому что бросить тебя сейчас, заставить встретить жуткую смерть без моей, хотя бы самой незначительной, помощи… — Она покачала головой. — Как же, наверное, боги смеются над нами, Оливия. Столько лет я хотела, чтобы моя дочь вернулась домой.
— И я вернулась, — сказала я.
—Да.
Я провела ладонью по старой бархатной обивке, чувствуя, как топорщится и разглаживается потертый ворс.
— Извини за выбранное мною время, — сказала я. — Боже, как же я все испортила.
Мать не ответила. Она как будто бы ждала чего-то еще. Она сидела совершенно неподвижно в умирающем свете дня и наблюдала, как я формулирую вопрос и собираюсь с силами задать его снова.
— Зачем? Мама, зачем ты это сделала? Тебе… тебе нужны были деньги или что? Ты думала о страховке за коттедж?
Она нащупала обручальное кольцо на левой руке, сжала его.
— Нет, — ответила она.
— Тогда что?
Она встала. Прошла к эркеру, положила там телефонную трубку на аппарат. Постояла, наклонив голову и кончиками пальцев касаясь столешницы.
— Надо замести осколки, — сказала она.
— Мама. Скажи мне правду, — попросила я.
— Правду? — Она подняла голову, но ко мне не повернулась. — Любовь, Оливия. С нее всегда все начинается, не так ли? Чего я не понимала, так это что ею все и заканчивается.
Оливия
Глава 26
— Что она…
— Крис! Ради бога. Я не могу спуститься в кухню. Он кивнул и оставил нас.
Я села рядом с матерью, одной рукой держась за ходунок, чтобы чувствовать под пальцами что-то прочное и неизменное.
— Ты была в Кенте в среду вечером? — тихо спросила я.
— Я не знала, что ты был там, Кен. Я не знала. — Из уголков глаз потекли слезы.
— Ты устроила пожар? Она поднесла кулак ко рту.
— Зачем? — прошептала я. — Зачем ты это сделала?
— Все для меня. Мое сердце. Мой разум. Ничто не повредит тебе. Ничто. Никто. — Она прикусила указательный палец и заплакала.
Я накрыла ее кулак ладонью.
— Мама, — произнесла я и попыталась вынуть палец у нее изо рта, но она оказалась гораздо сильнее, чем это можно было вообразить.
Снова зазвонил телефон и внезапно замолчал, почему я решила, что Крис снял трубку на кухне. Журналистов он отошьет. Тут нам бояться нечего. Но, наблюдая за матерью, я осознала, что не звонков журналистов я боюсь. Я боюсь полиции.
Я попыталась успокоить ее; я гладила ее по голове и приговаривала:
— Мы все обдумаем. С тобой ничего не случится.
Вернувшись с подносом, Крис отнес его в столовую. Я слышала позвякивание расставляемых тарелок и приборов. После чего Крис снова появился в комнате; он обнял мать за плечи и помог ей подняться со словами:
— Миссис Уайтлоу, я приготовил яичницу-болтунью.
Она повисла на его руке, другую же положила ему на плечо. Внимательно рассмотрела лицо Криса, словно запоминая.
— Что она с тобой сделала, — проговорила она. — Сколько боли причинила. А если не тебе, то мне. Я не могла этого выносить, дорогой. Ты больше не должен был страдать в ее руках. Ты понимаешь?
Я чувствовала, что Крис смотрит на меня, но, отвернувшись, сосредоточила свои усилия на том, чтобы подняться с диванчика и разместиться в ходунках, защищавших меня с трех сторон. Мы перебрались в столовую, сели по обе стороны от матери. Крис вложил ей в руку вилку, я придвинула тарелку.
— Я не могу, — всхлипнула она.
— Пожалуйста, поешьте немного, — сказал Крис. — Вам понадобятся силы.
Она со стуком уронила вилку на тарелку.
— Ты сказал, что летишь в Грецию. Позволь мне сделать это для тебя, милый Кен. Я обдумала. Позволь мне решить эту проблему.
— Мама, — быстро перебила я. — Тебе нужно поесть. Тебе же придется общаться с людьми. С журналистами. Полицейскими. Страховыми агентами… — Я опустила глаза. Коттедж. Страховка. Что она наделала? Зачем? Боже, какой ужас. — Не разговаривай, а то еда остынет. Сначала поешь, мама.
Крис подцепил на вилку кусок яичницы и подал вилку матери. Она начала есть. Движения у нее были медлительные, как будто она долго обдумывала каждое из них, прежде чем совершить.
Когда мать поела, мы отвели ее назад в малую гостиную. Я сказала Крису, где лежат одеяла и подушки, и мы соорудили для нее постель на честерфилдском диване. Пока мы трудились, зазвонил телефон. Крис снял трубку, послушал, ответил: «Боюсь, ее нет», и положил трубку рядом с аппаратом. Я нашла брошенный мною крикетный мяч и, когда мать легла и Крис укрыл ее, подала ей мяч. Зажав его подбородком, она начала говорить, но я прервала ее:
— Отдыхай, а я посижу рядом.
Она закрыла глаза, и мне оставалось только гадать, сколько часов она провела без сна.
Крис уехал, я осталась. Я смотрела на мать и под бой дедовских часов отсчитывала четверти часа. Солнце медленно передвигало по комнате тени. Я пыталась сообразить, что делать.
Должно быть, ей понадобились деньги по страховке. Я перебрала все причины — от помощи семье Кена, рака и, соответственно, дорогостоящего лечения, до шантажа. Но я не могла придумать, что делать дальше, потому что не знала, что случилось. Начала сказываться бессонница предыдущих ночей. Я не могла принять никакого решения. Не могла планировать. Думать. Я уснула.
Когда я проснулась, наступил вечер. Я подняла голову и сморщилась — от неудобного положения на диванчике затекла шея. Я посмотрела на соседний диван. Матери не было. В голове сразу прояснилось. Где она? Почему? Что она сделала? Не могла же она на самом деле…
— Ты хорошо поспала, дорогая. — Я повернула голову к двери.
Она приняла ванну. Надела длинный черный блузон и такие же брюки. Накрасила губы. Привела в порядок волосы. Заклеила порез пластырем.
— Есть хочешь? — спросила она.
Я покачала головой. Она подошла к честерфилду и свернула одеяла, которыми мы ее накрывали. Аккуратно разгладила и сложила стопкой. Сложила квадратиком запачканную кровью салфетку. Положила ее поверх одеял, по центру. Затем села в точности туда, где сидела ранним утром в четверг, в угол честерфилда — на самое близкое к моему диванчику место.
Посмотрела на меня твердым взглядом и сказала:
— Я в твоих руках, Оливия.
И я поняла, что наконец-то власть перешла ко мне.
Странное чувство. Никакой радости осознание этого мне не принесло, только ужас, страх и ответственность. Ничего этого мне не хотелось, особенно последнего.
— Скажи хотя бы зачем? — попросила я. — Мне нужно понять.
Она на мгновение отвела глаза.
— Какая ирония, — произнесла она.
—Что?
— Только подумать, что после всех мучений, которые мы друг другу причинили за эти годы, в конце наших с тобой жизней все свелось к потребности друг в друге.
Она смотрела на меня не мигая. Выражение ее лица не изменилось. Она выглядела абсолютно спокойной, не смирившейся, но готовой.
— Все свелось к гибели человека, — сказала я. — И если уж говорить о потребностях, то раньше всего мы ощутим потребности полиции. Ей потребуются ответы. Что ты собираешься им сказать?
— Оказалось, что мы нужны друг другу, — сказала она. — Ты и я, Оливия. Вот так обстоят дела. В конечно счете.
Я чувствовала себя под ее взглядом, как кролик перед удавом за мгновение до того, как стать его ужином. Мать заговорила снова. Ее голос звучал спокойно.
— Если бы тебя не было здесь, когда я вернулась домой, если бы я не узнала о твоей… — Она умолкла, видимо, подбирая эвфемизм. ~— Если бы я не увидела, в каком ты состоянии… что болезнь делает с тобой и что сделает дальше… я бы лишила себя жизни. Я бы сделала это без малейшего колебания в пятницу вечером, когда мне сообщили, что в коттедже умер Кен. У меня была бритва. Я набрала ванну, чтобы легче шла кровь. Я сидела в воде с лезвием у запястья. Но я не смогла. Потому что бросить тебя сейчас, заставить встретить жуткую смерть без моей, хотя бы самой незначительной, помощи… — Она покачала головой. — Как же, наверное, боги смеются над нами, Оливия. Столько лет я хотела, чтобы моя дочь вернулась домой.
— И я вернулась, — сказала я.
—Да.
Я провела ладонью по старой бархатной обивке, чувствуя, как топорщится и разглаживается потертый ворс.
— Извини за выбранное мною время, — сказала я. — Боже, как же я все испортила.
Мать не ответила. Она как будто бы ждала чего-то еще. Она сидела совершенно неподвижно в умирающем свете дня и наблюдала, как я формулирую вопрос и собираюсь с силами задать его снова.
— Зачем? Мама, зачем ты это сделала? Тебе… тебе нужны были деньги или что? Ты думала о страховке за коттедж?
Она нащупала обручальное кольцо на левой руке, сжала его.
— Нет, — ответила она.
— Тогда что?
Она встала. Прошла к эркеру, положила там телефонную трубку на аппарат. Постояла, наклонив голову и кончиками пальцев касаясь столешницы.
— Надо замести осколки, — сказала она.
— Мама. Скажи мне правду, — попросила я.
— Правду? — Она подняла голову, но ко мне не повернулась. — Любовь, Оливия. С нее всегда все начинается, не так ли? Чего я не понимала, так это что ею все и заканчивается.
Оливия
Я усвоила два урока. Первый — что существует правда. Второй — что ни согласие с этим, ни осознание правды не делает тебя свободной.
Также я поняла, что при любых моих действиях кто-то пострадает по моей вине.
Поначалу я думала, что смогу сохранить знание втайне. Все эти обрывочные сведения относительно вечера среды и утра четверга никак не связывались воедино, а мать не стала прояснять, что она подразумевала под любовью помимо того, что, по ее словам, сделала это ради него, и я не знала — и не хотела знать, — кто была эта она, которую упоминала мать в связи с Кеннетом. Наверняка я знала только одно: Кеннет Флеминг умер в коттедже в ту ночь в результате несчастного случая. Это и был несчастный случай. И наказанием матери, если наказание требовалось, станет необходимость жить, сознавая, что она устроила пожар, убивший мужчину, которого она любила. Разве это не достаточное наказание? Достаточное, заключила я. Достаточное.
Я решила ни с кем не делиться тем, что узнала. Даже с Крисом. Какой в этом смысл?
Но потом расследование стало набирать обороты. Я как могла следила за ним по газетам и радионовостям. Поджог был совершен с помощью специального устройства, характер которого полиция не раскрывала. Но именно характер этого устройства, а не только его присутствие в коттедже, побудила власти начать использовать слова: «поджог» и «убийство». Как только употребили эти слова, так сразу же в средствах массовой информации стали появляться и сопутствующие: подозреваемый, убийца, жертва, мотив. Интерес нарастал. Множились догадки. Потом признался Джимми Купер.
Я ждала, что мать мне позвонит. Она женщина совестливая, говорила я себе. Теперь она признается. Немедленно. Потому что речь идет о сыне Кеннета Флеминга. Это же сын Кеннета.
Я пыталась считать этот поворот событий удобным для всех нас. Он всего лишь мальчик, размышляла я. Если его осудят, что может сделать судебная система приговоренному шестнадцатилетнему убийце? Разве его не пошлют на несколько лет в какую-нибудь колонию для перевоспитания, которое пойдет ему же на пользу? И вообще, разве нельзя рассматривать это как шаг к повышению социального статуса? Там за ним будут присматривать, он получит образование, какую-то профессию, в которой он, без сомнения, отчаянно нуждается. Возможно, в перспективе так для него даже будет лучше.
Потом я увидела фотографии, сделанные, когда полиция забирала его из школы. Он шел между двух констеблей, всеми силами пытаясь показать: плевать ему с высокой колокольни на то, что с ним происходит. О, я прекрасно знала выражение лица, которое было в тот момент у Джимми. Оно говорило: «Вам меня не достать» и «Мне все безразлично». Оно подразумевало, что прошлое неважно, когда нет будущего.
Тогда я позвонила матери. Спросила ее, знает ли она о Джимми. Она ответила, что в полиции с ним просто поговорят. Я спросила, что она собирается делать. Она ответила, что находится в моих руках.
— Оливия, — сказала она. — Я пойму твое решение, каким бы оно ни было.
— Что они с ним сделают? Мама, что они с ним сделают?
— Не знаю. Я уже договорилась насчет адвоката. Он общается с мальчиком.
— Адвокат знает? Что на самом деле… я хочу сказать…
— Я не думаю, что его будут судить, Оливия. Он мог быть поблизости той ночью, но в коттедже его не было. У них нет доказательств.
— Что случилось? — спросила я. — В ту ночь. Мама, скажи мне, наконец, что произошло.
— Оливия. Дорогая. Ты не хочешь знать. Ты не захочешь нести еще и эту ношу.
Голос ее звучал так мягко, так убедительно. Это был голос не той Мириам Уайтлоу, которая когда-то неустанно творила добро по всему Лондону, а голос женщины, изменившейся навсегда.
— Мне нужно знать, — настаивала я. — Тебе нужно сказать мне.
Чтобы я знала, как себя вести, что делать, что думать с этой минуты и дальше.
И она мне рассказала. И, правда, все оказалось так просто. Она оставила дом обитаемым на вид — горит свет, играет музыка, и то и другое стоит на таймере, — чтобы скрыть настоящие передвижения его обитательницы в ту ночь. Она выскользнула через сад за домом и прошла по проулку под покровом темноты, стараясь не шуметь. Автомобиль она не взяла, потому что он вообще не требовался.
— Но как же? — спросила я. — Как ты туда добралась? Как тебе это удалось?
Это было проще простого. Доехала на метро до вокзала Виктории, откуда круглые сутки уходят поезда до аэропорта Гэтвик, где также круглые сутки работает прокат автомобилей. А там без всякого труда можно нанять синий «кавалье» для не слишком длительной поездки — в Кент, где сразу после полуночи можно легко утащить ключ из сарая, когда в коттедже погаснет свет и его единственная обитательница уснет и не услышит злоумышленника, которому понадобится меньше двух минут на то, чтобы проникнуть в коттедж, сунуть в кресло сигарету, обвязанную спичками, сигарету из пачки, купленной в каком-нибудь киоске, самую обычную сигарету, самой распространенной марки. А затем назад через кухню, остановившись только для того, чтобы забрать котят, потому что они ии в чем не повинны, они здесь не по своей воле, они не должны умереть в огне вместе с ней, во время всепоглощающего пожара, в котором придется пожертвовать коттеджем, но это не имеет значения, она не имеет значения, ничто не имеет значения, кроме Кеннета и возможности положить конец той боли, которую она ему причиняет.
— Ты хочешь сказать.,. Это не был несчастный случай.
За что же тогда держаться, подумала я. Несчастный случай? Нет. Это не был несчастный случай. Какой там несчастный случай. Он не мог быть так тщательно спланирован — выбраться назад, в ночь, вернуться в аэропорт, где все еще ходят поезда до Лондона, а там от вокзала Виктории первое попавшееся такси везет одинокую женщину к темному дому на полпути к Арджилл-роуд, откуда недалеко до Филлипс-уок, и тихое, среди ночи — никакого вам шума мотора, который мог бы привлечь внимание — возвращение останется незамеченным. Так что все предельно просто. Кто же догадается связать вокзал Виктории, аэропорт Гэтвик и автомобиль, взятый на один вечер напрокат, с пожаром в Кенте?
Но я в твоих руках, Оливия.
Что мне до этого, думала я, но на сей раз без прежней уверенности, с меньшей убежденностью. Мальчика я не знаю. Не знаю его мать, его брата и сестру, никогда не встречалась с его отцом. Если он так сглупил, что отправился в Кент в тот самый вечер, когда умер его отец, разве это не его проблема? Разве не его? Разве не его?
А затем на баржу пришли вы, инспектор. Сначала я пыталась убедить себя, что дело в ДСЖ. Вы спрашивали про Кеннета Флеминга, но настоящей причиной вашего появления была разведка. Никто никогда не связывал нас с движением, но такая возможность всегда оставалась. Крис спутался с Амандой в нарушение всех правил, не так ли? Возможно, она была заслана легавыми. Собрала информацию, передала ее своему руководству, и вот, вы пришли прощупать обстановку. Это казалось вполне логичным. Ну и что, что вы говорили о расследовании убийства, вы искали доказательств нашей связи с ДСЖ.
Каковые я вам и предоставляю. Здесь. В этом документе. Вы недоумеваете, почему, инспектор? Вам, настолько убежденному, что я должна совершить акт предательства… Хотите знать?
Что ж, улица тянется в обе стороны. Пройдите по ней. Почувствуйте ее у себя под ногами. А потом решайте. Как я. Решайте. Решайте.
Мы сидели на палубе, когда я наконец рассказала Крису то, что знала. Я надеялась убедить его, что на самом деле вы только выискиваете доказательства нашей связи с ДСЖ, но Крис не дурак. С того самого момента, как он увидел мою мать тогда в Кенсингтоне, он подозревал что-то неладное. Он был в доме, видел ее состояние, слышал ее слова, видел, как я просиживаю над газетами, как пытаюсь бросить читать их и снова к ним возвращаюсь. Он спрашивал, не хочу ли я поделиться с ним происходящим.
Я сидела на своем парусиновом стуле, Крис прямо на палубе, подтянув к себе ноги, так что джинсы вздернулись, обнажая полоски бледной кожи над белыми носками. В этой позе он казался уязвимым. И молодым. Он обхватил ноги руками, и запястья вылезли из рукавов джинсовой куртки. Узловатые такие. Как и его локти, лодыжки и колени.
— Нам лучше поговорить, — сказал он.
— Не думаю, что смогу.
— Это касается твоей матери.
Он утверждал, не спрашивал, и я не стала отрицать. Лишь сказала:
— Скоро я стану как тряпичная кукла, Крис. Я, вероятно, окажусь прикована к инвалидному креслу. Будут трубочки и респираторы. Подумай, как ужасно все это будет. А когда я умру…
— Ты не будешь одна. — Он сжал мою лодыжку, слегка потянул меня за ногу. — Этого не случится, Ливи. Даго тебе слово. Я о тебе позабочусь.
— Как о собаках, — прошептала я.
— Я о тебе позабочусь.
Я не могла посмотреть ему в глаза. Вместо этого смотрела на остров. Ивы никли ветвями к земле, образовывая убежище, в котором через несколько недель будут прятаться любовники, располагаясь во вмятине, оставшейся от бесчисленных пар. Но меня среди них не будет,
Я протянула Крису руку. Он взял ее, перебрался поближе ко мне, тоже глядя на остров. Я рассказывала, что произошло той ночью в Кенте, он слушал. Когда я закончила, он сказал:
— Выбор у тебя невелик, Ливи.
— Что они могут с ним сделать? Если будет суд, скорей всего его признают невиновным.
— Если он пройдет через суд — виновный или нет, — на что, по-твоему, будет похож остаток его жизни?
— Не проси меня это делать. Умоляю, не проси. Я почувствовала, как его губы прижались к моей руке.
— Становится холодно, — сказал Крис. — А мне хочется есть. Пойдем вниз, хорошо?
Он приготовил ужин. Я сидела на кухне и наблюдала. Он поставил тарелки, сел напротив меня на свое обычное место, но не принялся за еду с обычным своим аппетитом. Дотянулся через стол и легко коснулся моей щеки.
— Что? — спросила я.
— То самое, — ответил он. Подцепил на вилку тыкву. — Все кажется не так, Ливи. Что делать. Как быть. Иногда все ужасно запутывается.
— Мне наплевать, так или не так, — сказала я. — Я просто хочу как легче.
— Ты и все прочие в мире.
— И ты тоже?
— Да. Я ничем от других не отличаюсь.
Но, похоже, отличался. Ои всегда казался таким уверенным в том, куда он движется и что делает. Даже сейчас, сидя напротив меня и держа за руку, он по-прежнему казался уверенным. Я подняла голову.
— Ну и в результате? — спрашивает он.
— В результате, я это сделала, — отвечаю я. Он крепче сжимает мои пальцы. — Если я отправлю ему это, Крис, я не смогу переехать домой. Я останусь здесь, И мы окажемся повязанными друг с другом. Ты и я. И ты — со мной, с той развалиной, в которую я превратилась. Ты не можешь… ты и… ты не сможешь… — Закончить я просто была не в состоянии. Такие простые слова — вы с Амандой не сможете быть вместе так, как тебе хотелось бы, пока я здесь и пока я жива, Крис, об этом ты подумал? — но я не могу их произнести. Не могу назвать ее имя. Не могу назвать его рядом с именем Криса.
Он не двигается. Наблюдает за мной. За окном неуклонно темнеет. Я слышу, как утка хлопает крыльями по воде канала — то ли взлетает, то ли садится, сказать невозможно.
— Это нелегко, — ровно произносит Крис. — Но это честно, Ливи. Я действительно в это верю.
Мы смотрим друг на друга и мне интересно, что он видит. Я знаю, что вижу я, и моя душа переполняется от необходимости раскрыться и выплеснуть все слова, что у меня накопились. Каким это было бы облегчением. Пусть и Крис немного походит с этим грузом. Но он встает, огибает стол, чтобы поднять меня и помочь дойти до комнаты, и я понимаю, что у него и без того достаточно груза.
Также я поняла, что при любых моих действиях кто-то пострадает по моей вине.
Поначалу я думала, что смогу сохранить знание втайне. Все эти обрывочные сведения относительно вечера среды и утра четверга никак не связывались воедино, а мать не стала прояснять, что она подразумевала под любовью помимо того, что, по ее словам, сделала это ради него, и я не знала — и не хотела знать, — кто была эта она, которую упоминала мать в связи с Кеннетом. Наверняка я знала только одно: Кеннет Флеминг умер в коттедже в ту ночь в результате несчастного случая. Это и был несчастный случай. И наказанием матери, если наказание требовалось, станет необходимость жить, сознавая, что она устроила пожар, убивший мужчину, которого она любила. Разве это не достаточное наказание? Достаточное, заключила я. Достаточное.
Я решила ни с кем не делиться тем, что узнала. Даже с Крисом. Какой в этом смысл?
Но потом расследование стало набирать обороты. Я как могла следила за ним по газетам и радионовостям. Поджог был совершен с помощью специального устройства, характер которого полиция не раскрывала. Но именно характер этого устройства, а не только его присутствие в коттедже, побудила власти начать использовать слова: «поджог» и «убийство». Как только употребили эти слова, так сразу же в средствах массовой информации стали появляться и сопутствующие: подозреваемый, убийца, жертва, мотив. Интерес нарастал. Множились догадки. Потом признался Джимми Купер.
Я ждала, что мать мне позвонит. Она женщина совестливая, говорила я себе. Теперь она признается. Немедленно. Потому что речь идет о сыне Кеннета Флеминга. Это же сын Кеннета.
Я пыталась считать этот поворот событий удобным для всех нас. Он всего лишь мальчик, размышляла я. Если его осудят, что может сделать судебная система приговоренному шестнадцатилетнему убийце? Разве его не пошлют на несколько лет в какую-нибудь колонию для перевоспитания, которое пойдет ему же на пользу? И вообще, разве нельзя рассматривать это как шаг к повышению социального статуса? Там за ним будут присматривать, он получит образование, какую-то профессию, в которой он, без сомнения, отчаянно нуждается. Возможно, в перспективе так для него даже будет лучше.
Потом я увидела фотографии, сделанные, когда полиция забирала его из школы. Он шел между двух констеблей, всеми силами пытаясь показать: плевать ему с высокой колокольни на то, что с ним происходит. О, я прекрасно знала выражение лица, которое было в тот момент у Джимми. Оно говорило: «Вам меня не достать» и «Мне все безразлично». Оно подразумевало, что прошлое неважно, когда нет будущего.
Тогда я позвонила матери. Спросила ее, знает ли она о Джимми. Она ответила, что в полиции с ним просто поговорят. Я спросила, что она собирается делать. Она ответила, что находится в моих руках.
— Оливия, — сказала она. — Я пойму твое решение, каким бы оно ни было.
— Что они с ним сделают? Мама, что они с ним сделают?
— Не знаю. Я уже договорилась насчет адвоката. Он общается с мальчиком.
— Адвокат знает? Что на самом деле… я хочу сказать…
— Я не думаю, что его будут судить, Оливия. Он мог быть поблизости той ночью, но в коттедже его не было. У них нет доказательств.
— Что случилось? — спросила я. — В ту ночь. Мама, скажи мне, наконец, что произошло.
— Оливия. Дорогая. Ты не хочешь знать. Ты не захочешь нести еще и эту ношу.
Голос ее звучал так мягко, так убедительно. Это был голос не той Мириам Уайтлоу, которая когда-то неустанно творила добро по всему Лондону, а голос женщины, изменившейся навсегда.
— Мне нужно знать, — настаивала я. — Тебе нужно сказать мне.
Чтобы я знала, как себя вести, что делать, что думать с этой минуты и дальше.
И она мне рассказала. И, правда, все оказалось так просто. Она оставила дом обитаемым на вид — горит свет, играет музыка, и то и другое стоит на таймере, — чтобы скрыть настоящие передвижения его обитательницы в ту ночь. Она выскользнула через сад за домом и прошла по проулку под покровом темноты, стараясь не шуметь. Автомобиль она не взяла, потому что он вообще не требовался.
— Но как же? — спросила я. — Как ты туда добралась? Как тебе это удалось?
Это было проще простого. Доехала на метро до вокзала Виктории, откуда круглые сутки уходят поезда до аэропорта Гэтвик, где также круглые сутки работает прокат автомобилей. А там без всякого труда можно нанять синий «кавалье» для не слишком длительной поездки — в Кент, где сразу после полуночи можно легко утащить ключ из сарая, когда в коттедже погаснет свет и его единственная обитательница уснет и не услышит злоумышленника, которому понадобится меньше двух минут на то, чтобы проникнуть в коттедж, сунуть в кресло сигарету, обвязанную спичками, сигарету из пачки, купленной в каком-нибудь киоске, самую обычную сигарету, самой распространенной марки. А затем назад через кухню, остановившись только для того, чтобы забрать котят, потому что они ии в чем не повинны, они здесь не по своей воле, они не должны умереть в огне вместе с ней, во время всепоглощающего пожара, в котором придется пожертвовать коттеджем, но это не имеет значения, она не имеет значения, ничто не имеет значения, кроме Кеннета и возможности положить конец той боли, которую она ему причиняет.
— Ты хочешь сказать.,. Это не был несчастный случай.
За что же тогда держаться, подумала я. Несчастный случай? Нет. Это не был несчастный случай. Какой там несчастный случай. Он не мог быть так тщательно спланирован — выбраться назад, в ночь, вернуться в аэропорт, где все еще ходят поезда до Лондона, а там от вокзала Виктории первое попавшееся такси везет одинокую женщину к темному дому на полпути к Арджилл-роуд, откуда недалеко до Филлипс-уок, и тихое, среди ночи — никакого вам шума мотора, который мог бы привлечь внимание — возвращение останется незамеченным. Так что все предельно просто. Кто же догадается связать вокзал Виктории, аэропорт Гэтвик и автомобиль, взятый на один вечер напрокат, с пожаром в Кенте?
Но я в твоих руках, Оливия.
Что мне до этого, думала я, но на сей раз без прежней уверенности, с меньшей убежденностью. Мальчика я не знаю. Не знаю его мать, его брата и сестру, никогда не встречалась с его отцом. Если он так сглупил, что отправился в Кент в тот самый вечер, когда умер его отец, разве это не его проблема? Разве не его? Разве не его?
А затем на баржу пришли вы, инспектор. Сначала я пыталась убедить себя, что дело в ДСЖ. Вы спрашивали про Кеннета Флеминга, но настоящей причиной вашего появления была разведка. Никто никогда не связывал нас с движением, но такая возможность всегда оставалась. Крис спутался с Амандой в нарушение всех правил, не так ли? Возможно, она была заслана легавыми. Собрала информацию, передала ее своему руководству, и вот, вы пришли прощупать обстановку. Это казалось вполне логичным. Ну и что, что вы говорили о расследовании убийства, вы искали доказательств нашей связи с ДСЖ.
Каковые я вам и предоставляю. Здесь. В этом документе. Вы недоумеваете, почему, инспектор? Вам, настолько убежденному, что я должна совершить акт предательства… Хотите знать?
Что ж, улица тянется в обе стороны. Пройдите по ней. Почувствуйте ее у себя под ногами. А потом решайте. Как я. Решайте. Решайте.
Мы сидели на палубе, когда я наконец рассказала Крису то, что знала. Я надеялась убедить его, что на самом деле вы только выискиваете доказательства нашей связи с ДСЖ, но Крис не дурак. С того самого момента, как он увидел мою мать тогда в Кенсингтоне, он подозревал что-то неладное. Он был в доме, видел ее состояние, слышал ее слова, видел, как я просиживаю над газетами, как пытаюсь бросить читать их и снова к ним возвращаюсь. Он спрашивал, не хочу ли я поделиться с ним происходящим.
Я сидела на своем парусиновом стуле, Крис прямо на палубе, подтянув к себе ноги, так что джинсы вздернулись, обнажая полоски бледной кожи над белыми носками. В этой позе он казался уязвимым. И молодым. Он обхватил ноги руками, и запястья вылезли из рукавов джинсовой куртки. Узловатые такие. Как и его локти, лодыжки и колени.
— Нам лучше поговорить, — сказал он.
— Не думаю, что смогу.
— Это касается твоей матери.
Он утверждал, не спрашивал, и я не стала отрицать. Лишь сказала:
— Скоро я стану как тряпичная кукла, Крис. Я, вероятно, окажусь прикована к инвалидному креслу. Будут трубочки и респираторы. Подумай, как ужасно все это будет. А когда я умру…
— Ты не будешь одна. — Он сжал мою лодыжку, слегка потянул меня за ногу. — Этого не случится, Ливи. Даго тебе слово. Я о тебе позабочусь.
— Как о собаках, — прошептала я.
— Я о тебе позабочусь.
Я не могла посмотреть ему в глаза. Вместо этого смотрела на остров. Ивы никли ветвями к земле, образовывая убежище, в котором через несколько недель будут прятаться любовники, располагаясь во вмятине, оставшейся от бесчисленных пар. Но меня среди них не будет,
Я протянула Крису руку. Он взял ее, перебрался поближе ко мне, тоже глядя на остров. Я рассказывала, что произошло той ночью в Кенте, он слушал. Когда я закончила, он сказал:
— Выбор у тебя невелик, Ливи.
— Что они могут с ним сделать? Если будет суд, скорей всего его признают невиновным.
— Если он пройдет через суд — виновный или нет, — на что, по-твоему, будет похож остаток его жизни?
— Не проси меня это делать. Умоляю, не проси. Я почувствовала, как его губы прижались к моей руке.
— Становится холодно, — сказал Крис. — А мне хочется есть. Пойдем вниз, хорошо?
Он приготовил ужин. Я сидела на кухне и наблюдала. Он поставил тарелки, сел напротив меня на свое обычное место, но не принялся за еду с обычным своим аппетитом. Дотянулся через стол и легко коснулся моей щеки.
— Что? — спросила я.
— То самое, — ответил он. Подцепил на вилку тыкву. — Все кажется не так, Ливи. Что делать. Как быть. Иногда все ужасно запутывается.
— Мне наплевать, так или не так, — сказала я. — Я просто хочу как легче.
— Ты и все прочие в мире.
— И ты тоже?
— Да. Я ничем от других не отличаюсь.
Но, похоже, отличался. Ои всегда казался таким уверенным в том, куда он движется и что делает. Даже сейчас, сидя напротив меня и держа за руку, он по-прежнему казался уверенным. Я подняла голову.
— Ну и в результате? — спрашивает он.
— В результате, я это сделала, — отвечаю я. Он крепче сжимает мои пальцы. — Если я отправлю ему это, Крис, я не смогу переехать домой. Я останусь здесь, И мы окажемся повязанными друг с другом. Ты и я. И ты — со мной, с той развалиной, в которую я превратилась. Ты не можешь… ты и… ты не сможешь… — Закончить я просто была не в состоянии. Такие простые слова — вы с Амандой не сможете быть вместе так, как тебе хотелось бы, пока я здесь и пока я жива, Крис, об этом ты подумал? — но я не могу их произнести. Не могу назвать ее имя. Не могу назвать его рядом с именем Криса.
Он не двигается. Наблюдает за мной. За окном неуклонно темнеет. Я слышу, как утка хлопает крыльями по воде канала — то ли взлетает, то ли садится, сказать невозможно.
— Это нелегко, — ровно произносит Крис. — Но это честно, Ливи. Я действительно в это верю.
Мы смотрим друг на друга и мне интересно, что он видит. Я знаю, что вижу я, и моя душа переполняется от необходимости раскрыться и выплеснуть все слова, что у меня накопились. Каким это было бы облегчением. Пусть и Крис немного походит с этим грузом. Но он встает, огибает стол, чтобы поднять меня и помочь дойти до комнаты, и я понимаю, что у него и без того достаточно груза.
Глава 26
— Поверь мне, дорогой. Это самое лучшее для нас обоих. Обещаю, что ты нисколько не пожалеешь.
С этими словами утром в воскресенье Хелен повела Линли в Гайд-парк. Они надели спортивные костюмы, которые Хелен купила на прошлой неделе, и она настояла на том, что для настоящей бодрости и здоровья начинать надо с быстрой ходьбы от Итон-террас до Гайд-Парк-Корнер, который она назначила местом старта. Решив, что они «достаточно разогрелись», она побежала в северном направлении, к триумфальной арке.
Хелен выбрала для них идеальную скорость. Они без малейшего затруднения обогнали не меньше дюжины других бегунов. Держась позади Хелен, Линли регулировал свой шаг, чтобы не слишком быстро выбиться из сил. Она и в самом деле просто чудо, думал он. Бежала она прекрасно, голова откинута, руки согнуты в локтях, волосы развеваются. Линли даже заподозрил, что она тайком занималась фитнессом, чтобы произвести на него впечатление, но в этот момент, когда напротив, на Парк-лейн, показался отель «Дорчестер», Хелен начала сдавать. Догнав ее, он спросил:
— Слишком быстро, милая?
— Нет, нет, — пропыхтела она. Вскинула руки. — Чудесно, правда? Воздух… эта нагрузка.
— Да, но ты что-то раскраснелась.
— Серьезно? — Отдуваясь, она продолжала непреклонно двигаться вперед. — Но… это же… хорошо… правда? Крово… обращение. И всякое такое.
Они преодолели еще ярдов пятьдесят.
— Вот не думала… — Она хватала ртом воздух, как астматик. — Очень полезно… да?
— Действительно, — сказал Линли. — Тренировка сердечно-сосудистой системы, вероятно, лучшее из упражнений в мире. Я рад, что ты это предложила, Хелен. Нам пора позаботиться о своей физической форме. Немножко помедленнее?
— Нет… не… надо. — На лбу Хелен и над верхней губой проступила испарина. — Отлично… вот так… хорошо, правда?
— Согласен. — Они обежали фонтан «Радость жизни», и Линли крикнул: — К Уголку ораторов или в парк?
Хелен махнула рукой в сторону севера.
— К Уголку, — со всхлипом выдавила она.
— Хорошо. Значит, Уголок ораторов. Медленнее? Быстрее? Что?
— Так… нормально. Чудесно. Линли подавил улыбку.
— Не знаю, — проговорил он. — Мне кажется, нужно увеличить нагрузку, если мы собираемся серьезно относиться к регулярным занятиям. Можем надевать утяжелители.
—Что?
— Утяжелители. Ты видела их, дорогая? Можно надеть их на запястья и во время бега работать руками. Понимаешь, беда с бегом заключается в том — если тут вообще уместно слово «беда», потому что, Бог свидетель, бег дарит мне чудесные ощущения… Тебе тоже?
— Да… да…
— Так вот, беда… подожди, давай немного увеличим скорость, мне кажется, мы сбавили темп… в том, что сердце получает нагрузку и нижняя часть тела укрепляется, а вот верхнюю часть можно отправлять прямиком на свалку. А если мы будем надевать на руки утяжелители и во время бега махать руками, мы…
Хелен внезапно остановилась. Она стояла, упираясь руками в колени, грудная клетка раздувается, как мехи, дыхание шумное.
— Что-то не так, Хелен? — Линли продолжал бежать на месте. — Полный круг по парку займет у нас всего… Я не знаю. Сколько он в окружности? Шесть миль?
— Господи, — выдавила Хелен. — Это… мои легкие…
— Возможно, нам следует отдохнуть. Две минуты, хорошо? Остывать же тоже нельзя. Можешь сделать растяжечку, если остынешь, а потом снова вперед. Надо, чтобы все было по правилам.
— Нет. Нет. — Хелен понадобилось две минуты, чтобы посидеть на траве, подняв лицо к небу, и восстановить дыхание. Когда она наконец смогла нормально дышать, то подниматься не стала, а напротив — легла, закрыла глаза и сказала:
— Найди мне такси.
Он прилег рядом, опираясь на локти.
— Чепуха, Хелен. Мы же только начали. Нужно себя преодолеть. Тебе необходимо привыкнуть к нагрузке. Если каждое утро я буду ставить будильник на пять и мы честно будем вставать, я могу обещать, что не пройдет и полугода, как ты сможешь обегать этот парк два раза. Что скажешь?
Она открыла один глаз, устремив его на Линли:
— Такси. А вы — мерзавец, лорд Ашертон. Как давно вы уже бегаете, не сказав мне, а?
Он улыбнулся и намотал на палец прядь ее волос;
— С ноября.
Она в раздражении отвернулась:
— Бессовестная свинья. Ты смеялся надо мной с прошлой недели?
— Нисколько, дорогая. — И резко кашлянул, чтобы скрыть смех.
— И ты встаешь в пять?
— В основном в шесть.
— И бежишь?
—Хм.
— И предлагаешь продолжать?
— Конечно. Ты же сама сказала, что это наилучшее упражнение и нам надо сохранять форму.
—Правильно. — Она взмахнула рукой в сторону Парк-лейн и уронила руку. — Такси, — сказала она. — Я потренируюсь позже.
Дентон перехватил их, когда они поднимались принять душ после утренней пробежки. Сам Дентон собирался уходить — букет цветов в одной руке, бутылка вина в другой, на лбу начертано «сердцеед». Он изменил направление и удалился в гостиную, говоря Линли:
—Минут через десять, как вы ушли, приходил какой-то парень. — Вернулся он с большим коричневым бумажным конвертом под мышкой. Линли принял конверт, Дентон же сказал: — Он принес вот это. Остаться не захотел. Попросил передать инспектору, как только он вернется.
Линли отклеил клапан конверта со словами:
— Едете отдохнуть?
— Пикник в Доркинге. Бокс-хилл, — ответил Дентон.
— А. Встречаетесь с Дженит?
— Простите, милорд?
— Ничего. Только ни во что не ввязывайтесь, договорились?
Дентон ухмыльнулся:
— Как обычно.
Они слышали, как он насвистывает, закрывая за собой парадную дверь.
— Что это, Томми?
Хелен вернулась с лестницы, увидев, как он вынул из конверта содержимое: пачку желтых линованных блокнотов, исписанных неровными карандашными каракулями. Он прочел первые слова в верхнем блокноте — «Крис вывел собак на пробежку» — и у него вырвался глубокий вздох.
— Томми? — сказала Хелен.
С этими словами утром в воскресенье Хелен повела Линли в Гайд-парк. Они надели спортивные костюмы, которые Хелен купила на прошлой неделе, и она настояла на том, что для настоящей бодрости и здоровья начинать надо с быстрой ходьбы от Итон-террас до Гайд-Парк-Корнер, который она назначила местом старта. Решив, что они «достаточно разогрелись», она побежала в северном направлении, к триумфальной арке.
Хелен выбрала для них идеальную скорость. Они без малейшего затруднения обогнали не меньше дюжины других бегунов. Держась позади Хелен, Линли регулировал свой шаг, чтобы не слишком быстро выбиться из сил. Она и в самом деле просто чудо, думал он. Бежала она прекрасно, голова откинута, руки согнуты в локтях, волосы развеваются. Линли даже заподозрил, что она тайком занималась фитнессом, чтобы произвести на него впечатление, но в этот момент, когда напротив, на Парк-лейн, показался отель «Дорчестер», Хелен начала сдавать. Догнав ее, он спросил:
— Слишком быстро, милая?
— Нет, нет, — пропыхтела она. Вскинула руки. — Чудесно, правда? Воздух… эта нагрузка.
— Да, но ты что-то раскраснелась.
— Серьезно? — Отдуваясь, она продолжала непреклонно двигаться вперед. — Но… это же… хорошо… правда? Крово… обращение. И всякое такое.
Они преодолели еще ярдов пятьдесят.
— Вот не думала… — Она хватала ртом воздух, как астматик. — Очень полезно… да?
— Действительно, — сказал Линли. — Тренировка сердечно-сосудистой системы, вероятно, лучшее из упражнений в мире. Я рад, что ты это предложила, Хелен. Нам пора позаботиться о своей физической форме. Немножко помедленнее?
— Нет… не… надо. — На лбу Хелен и над верхней губой проступила испарина. — Отлично… вот так… хорошо, правда?
— Согласен. — Они обежали фонтан «Радость жизни», и Линли крикнул: — К Уголку ораторов или в парк?
Хелен махнула рукой в сторону севера.
— К Уголку, — со всхлипом выдавила она.
— Хорошо. Значит, Уголок ораторов. Медленнее? Быстрее? Что?
— Так… нормально. Чудесно. Линли подавил улыбку.
— Не знаю, — проговорил он. — Мне кажется, нужно увеличить нагрузку, если мы собираемся серьезно относиться к регулярным занятиям. Можем надевать утяжелители.
—Что?
— Утяжелители. Ты видела их, дорогая? Можно надеть их на запястья и во время бега работать руками. Понимаешь, беда с бегом заключается в том — если тут вообще уместно слово «беда», потому что, Бог свидетель, бег дарит мне чудесные ощущения… Тебе тоже?
— Да… да…
— Так вот, беда… подожди, давай немного увеличим скорость, мне кажется, мы сбавили темп… в том, что сердце получает нагрузку и нижняя часть тела укрепляется, а вот верхнюю часть можно отправлять прямиком на свалку. А если мы будем надевать на руки утяжелители и во время бега махать руками, мы…
Хелен внезапно остановилась. Она стояла, упираясь руками в колени, грудная клетка раздувается, как мехи, дыхание шумное.
— Что-то не так, Хелен? — Линли продолжал бежать на месте. — Полный круг по парку займет у нас всего… Я не знаю. Сколько он в окружности? Шесть миль?
— Господи, — выдавила Хелен. — Это… мои легкие…
— Возможно, нам следует отдохнуть. Две минуты, хорошо? Остывать же тоже нельзя. Можешь сделать растяжечку, если остынешь, а потом снова вперед. Надо, чтобы все было по правилам.
— Нет. Нет. — Хелен понадобилось две минуты, чтобы посидеть на траве, подняв лицо к небу, и восстановить дыхание. Когда она наконец смогла нормально дышать, то подниматься не стала, а напротив — легла, закрыла глаза и сказала:
— Найди мне такси.
Он прилег рядом, опираясь на локти.
— Чепуха, Хелен. Мы же только начали. Нужно себя преодолеть. Тебе необходимо привыкнуть к нагрузке. Если каждое утро я буду ставить будильник на пять и мы честно будем вставать, я могу обещать, что не пройдет и полугода, как ты сможешь обегать этот парк два раза. Что скажешь?
Она открыла один глаз, устремив его на Линли:
— Такси. А вы — мерзавец, лорд Ашертон. Как давно вы уже бегаете, не сказав мне, а?
Он улыбнулся и намотал на палец прядь ее волос;
— С ноября.
Она в раздражении отвернулась:
— Бессовестная свинья. Ты смеялся надо мной с прошлой недели?
— Нисколько, дорогая. — И резко кашлянул, чтобы скрыть смех.
— И ты встаешь в пять?
— В основном в шесть.
— И бежишь?
—Хм.
— И предлагаешь продолжать?
— Конечно. Ты же сама сказала, что это наилучшее упражнение и нам надо сохранять форму.
—Правильно. — Она взмахнула рукой в сторону Парк-лейн и уронила руку. — Такси, — сказала она. — Я потренируюсь позже.
Дентон перехватил их, когда они поднимались принять душ после утренней пробежки. Сам Дентон собирался уходить — букет цветов в одной руке, бутылка вина в другой, на лбу начертано «сердцеед». Он изменил направление и удалился в гостиную, говоря Линли:
—Минут через десять, как вы ушли, приходил какой-то парень. — Вернулся он с большим коричневым бумажным конвертом под мышкой. Линли принял конверт, Дентон же сказал: — Он принес вот это. Остаться не захотел. Попросил передать инспектору, как только он вернется.
Линли отклеил клапан конверта со словами:
— Едете отдохнуть?
— Пикник в Доркинге. Бокс-хилл, — ответил Дентон.
— А. Встречаетесь с Дженит?
— Простите, милорд?
— Ничего. Только ни во что не ввязывайтесь, договорились?
Дентон ухмыльнулся:
— Как обычно.
Они слышали, как он насвистывает, закрывая за собой парадную дверь.
— Что это, Томми?
Хелен вернулась с лестницы, увидев, как он вынул из конверта содержимое: пачку желтых линованных блокнотов, исписанных неровными карандашными каракулями. Он прочел первые слова в верхнем блокноте — «Крис вывел собак на пробежку» — и у него вырвался глубокий вздох.
— Томми? — сказала Хелен.