Страница:
— Что это за толстяк в коляске, Спархок? — осведомилась Элана.
— Не говори пренебрежительно о любезном нашем хозяине, о свет моей жизни.
— Спархок, ты что, спятил?
— Этот толстяк только что предложил нам укрытие от бури, которая гонится за нами по пятам. Обращайся с ним вежливо, хотя бы из благодарности.
— Что за милый человек!
— По-моему, было бы неплохо скрыть, кто ты такая. Мы ведь не знаем еще, что ждет нас впереди. Что, если я представлю тебя каким-нибудь аристократическим титулом, например…
— Маркграфиня, — тотчас предложила она. — Элана, маркграфиня Кардосская.
— Почему Кардосская?
— Кардос — очень славная местность с горами и красивым побережьем. Великолепный климат и трудолюбивые, законопослушные жители.
— Элана, ты же не собираешься продавать ему Кардос!
— Но я должна помнить о мельчайших деталях, чтобы лгать достоверно. Спархок вздохнул.
— Хорошо, моя госпожа, упражняйся в достовернои лжи и придумай не менее достоверные истории для других. — Он поглядел на Эмбана. — Ваша светлость, выдержит ли ваша нравственность небольшую толику вранья?
— Смотря какого вранья ты от меня потребуешь, Спархок.
— Собственно говоря, ваша светлость, это будет не вполне вранье, — улыбнулся Спархок. — Поскольку мы понизили в должности мою жену, вы становитесь самой высокопоставленной особой в нашем отряде. Присутствие посла Оскайна предполагает некий визит на довольно высоком уровне. Я просто скажу барону Котэку, что вы — личный посланник архипрелата к императорскому двору и что рыцари — эскорт ваш, а не королевы.
— Такая ложь не слишком отягчит мою совесть, — ухмыльнулся Эмбан. — Валяй, Спархок, лги что пожелаешь, а я подтвержу. Говори все, что сочтешь нужным, — эта буря приближается уж очень быстро.
— Телэн, — окликнул Спархок мальчика, скакавшего у кареты, — проскачи вдоль колонны и расскажи рыцарям, что мы задумали. Одно-два не к месту сказанных «ваше величество» могут разоблачить наше мошенничество.
— Ваш супруг подает надежды, маркграфиня Элана, — заметил Стрейджен. — Дайте мне только время подучить его, и из него выйдет замечательный мошенник. Чутье у него отменное, только навыков не хватает.
Поместье барона Котэка оказалось громадным дворцом, окруженным неким подобием парка, а у подножья холма, на котором стоял дворец, приютилась довольно большая деревня. Было здесь и несколько просторных пристроек, разместившихся на задах большого дома.
— По счастью, сэры рыцари, у меня достанет места даже для такого большого отряда, — сообщил Котэк. — Боюсь только, что помещения для ваших людей немного грубы. Обычно там спят жнецы во время сбора урожая.
— Мы рыцари церкви, милорд Котэк, — успокоил его Спархок. — Мы привычны к трудностям и неудобствам.
Котэк вздохнул.
— Увы, — сказал он скорбно, — у нас в Астеле нет подобных организаций. Так многого недостает в нашем бедном отсталом краю.
Они подошли к дому по длинной, посыпанной белым песком аллее, которую с двух сторон окаймляли ряды огромных буков. Аллея обрывалась широкими каменными ступенями, что вели к сводчатым парадным дверям. Барон с усилием выбрался из коляски и бросил вожжи одному из бородатых крепостных, которые выбежали из дома навстречу гостям.
— Умоляю вас, благородные господа, — пропыхтел он, — забудем на время о церемониях. Войдем в дом, покуда буря не обрушилась на нас.
Спархок не был уверен, была ли высокопарная речь барона обычной для этих мест, его личной причудой или же нервной реакцией на высокие титулы его гостей. Он поманил к себе Келтэна и Тиниена.
— Присмотрите за тем, чтобы рыцарей и пелоев разместили как следует, — негромко приказал он, — а потом присоединитесь к нам в доме. Халэд, ступай с ними. Позаботься, чтобы крепостные не бросили коней под дождем.
Двери дома широко распахнулись, и на пороге показались три дамы в старомодных платьях. Одна из них была рослой и костлявой. У нее были густые темные волосы и лицо со следами былой красоты — однако время обошлось с ней безжалостно. Ее каменно-высокомерное лицо было иссечено морщинами, а глаза заметно косили. Две другие дамы были обе светловолосые, пухлые, и их черты указывали на явное кровное родство с бароном. За ними шел бледный юнец, одетый сплошь в черный бархат. На его лице, казалось, навеки застыла презрительная гримаса, темные волосы завитками ниспадали на плечи в хорошо продуманном беспорядке.
Наскоро представив всех друг другу, Котэк ввел гостей в дом. Рослая темноволосая дама оказалась женой барона Астансией. Две блондинки были, как и угадал Спархок, его сестрами — старшую звали Эрмуда, младшую Катина. Бледного юнца, брата баронессы Астансии, звали Элрон, и баронесса трепещущим от восторга голосом сообщила гостям, что ее брат — поэт.
— Как ты думаешь, смогу я сослаться на головную боль и сбежать от общества? — прошептала Элана Спархоку, когда они шли за бароном и его семейством по длинному, устланному коврами коридору в глубь дома. — Боюсь, это будет нечто ужасное.
— Если я должен все это снести, будь добра вытерпеть и ты, — шепотом ответил Спархок. — Мы нуждаемся в крове барона, так что придется смириться и с его гостеприимством.
Она лишь вздохнула.
— Мне было бы немного легче, если бы весь этот дом не пропах вареной капустой.
Их провели в «гостиную», которая размерами была лишь немного меньше тронного зала в Симмуре — затхлый зал, уставленный жесткими неудобными креслами и диванами и оклеенный обоями отвратительного горчично-желтого цвета.
— Мы здесь живем так одиноко, — вздыхала Катина, жалуясь Мелидире, — и так кошмарно отстаем от моды. Мой бедный брат прилагает все усилия, дабы следить за событиями на западе, но здесь такая глушь, что мы живем, как в тюрьме, и даже гости бывают у нас нечасто. Сколько раз мы с Эрмудой убеждали брата купить дом в столице, поближе к настоящей жизни, но она и слышать об этом не желает. Мой брат получил это поместье в приданое, а его жена так ужасно провинциальна. Поверите ли, мне и моей бедной сестре шьют платья крепостные!
Мелидира в притворном ужасе прижала ладони к щекам.
— Мой Бог! — воскликнула она. Горестные слезы покатились по щекам Катины, и она потянулась за носовым платком.
— Маркграфиня, не будет ли удобнее разместить вашу атану с крепостными? — спрашивала между тем у Эланы баронесса Астансия, с некоторой неприязнью поглядывая на Миртаи.
— Сомневаюсь, — отвечала Элана, — и даже если ей самой там будет удобнее, то для меня это неприемлемо. У меня есть могущественные враги, миледи, а мой супруг весьма далеко вовлечен в политические интриги Элении. Королева полагается на него, а мне приходится заботиться о собственной безопасности.
Астансия фыркнула.
— Признаю, маркграфиня, что ваша атана выглядит внушительно, но ведь она, в конце концов, только женщина.
Элана улыбнулась.
— Баронесса, — ответила она, — вам бы следовало сказать это тем десятерым мужчинам, которых она уже убила.
Баронесса воззрилась на нее с ужасом.
— У эозийцев, миледи, уже имеется тонкий налет цивилизации, — пояснил ей Стрейджен, — но под ним, если копнуть поглубже, — мы остаемся все теми же дикарями.
— Это довольно утомительная поездка, барон Котэк, — говорил патриарх Эмбан, — но архипрелат и император состояли в переписке со времен падения Земоха и теперь оба чувствуют, что пришло время обменяться личными посланниками. В отсутствие прямых контактов легко возникнуть нежелательным недоразумениям, а мир уже достаточно испытал войн.
— Мудрое решение, ваша светлость. — Котэк был явно ошеломлен присутствием в его доме особ такого высокого ранга.
— Я пользуюсь в столице определенным признанием, сэр Бевьер, — надменно говорил Элрон. — Мои стихи имеют большой успех у людей образованных, однако для неграмотной черни их смысл недоступен. Я особенно известен своей способностью передавать цвета. Я полагаю, что цвет — это душа реального мира. Последние шесть месяцев я работал над «Одой к Голубому».
— Потрясающая настойчивость, — пробормотал Бевьер.
— Я стремлюсь к глубине и точности, — провозгласил Элрон. — Я уже создал двести шестьдесят три строфы, а до конца, боюсь, еще далеко.
Бевьер вздохнул.
— Поскольку я рыцарь церкви, у меня остается мало времени для изящной словесности, — посетовал он. — Мой обет призывает меня сосредоточиться на военных и религиозных трудах. Сэр Спархок куда более светский человек, нежели я, и его описания людей и стран весьма поэтичны.
— Это в высшей степени интересно, — солгал Элрон, всем своим видом выражая презрение профессионала к жалким потугам дилетантов. — Уделяет ли он внимание цвету?
— Скорее, мне кажется, свету, — отвечал Бевьер, — но ведь свет и цвет в сущности одно и то же, не так ли? Цвет не существует без света. Я помню, как-то он описывал улицу в Джирохе — это город на побережье Рендора, где солнце точно бьет по земле раскаленным молотом. Рано утром, еще до восхода солнца, когда ночь лишь начинает бледнеть, небо обретает цвет закаленной стали. Тени исчезают, и кажется, что все вокруг вытравлено, как гравюра, на этом бесконечном сером фоне. Дома в Джирохе все белого цвета, и женщины выходят к колодцам, торопясь успеть до восхода, когда еще не так жарко. Они в черных одеяниях и вуалях, скрывающих лица, и несут на плечах глиняные кувшины. Движутся они с врожденной грацией, какая недоступна самому опытному танцору. Их безмолвное и прекрасное шествие отмечает начало каждого дня в Джирохе — словно тени, приветствуют они рассвет ритуалом древним, как мир. А вы, Элрон, видели когда-нибудь этот странный свет перед восходом солнца?
— Я редко просыпаюсь раньше полудня, — неловко пробормотал юнец.
— Вам бы следовало иногда просыпаться на рассвете, — мягко предложил Бевьер. — В конце концов, истинный художник должен уметь жертвовать собой ради искусства.
— Прошу прощения, — резко сказал кудрявый поэт, — я должен удалиться. — Он едва заметно поклонился и поспешно бежал с униженным выражением на лице, сменившим ненадолго его привычную маску презрения.
— Это было жестоко, Бевьер, — упрекнул Спархок, — и вдобавок еще ты говорил от моего имени. Правда, должен признать, что у тебя несомненный литературный талант.
— Зато я добился желанного эффекта, Спархок. Если бы этот напыщенный молодой осел еще хоть что-то ляпнул свысока, я бы свернул ему шею. Две с лишним сотни виршей в оде к голубому цвету? Что за осел!
— В следующий раз, когда он наскучит тебе болтовней о голубом цвете, опиши ему Беллиом. Бевьер содрогнулся.
— Нет, Спархок, только не я. У меня от одной мысли о Беллиоме кровь стынет в жилах.
Спархок рассмеялся и, отойдя к окну, стал смотреть на дождь, хлещущий по стеклам.
К нему подошла Даная и взяла его за руку.
— Отец, неужели нам обязательно оставаться здесь на ночь? — тихо спросила она. — Меня уже тошнит от этих людей.
— Нам нужно укрыться от дождя, Даная.
— Если это все, что тебя беспокоит, я могу прекратить дождь. Если одна из этих омерзительных женщин еще раз начнет сюсюкать со мной, я превращу ее в жабу.
— У меня есть идея получше. — Спархок наклонился и взял ее на руки. — Притворись спящей, — посоветовал он.
Даная тотчас обмякла и повисла в его руках, точно сломанная кукла.
— Ты переигрываешь, — шепнул он. Отойдя в дальний угол залы, он уложил ее на диван и бережно укрыл дорожным плащом.
— И не храпи, — посоветовал он. — Ты для этого еще слишком молода.
Принцесса невинно взглянула на него.
— Не буду, Спархок. Поди принеси мне мою кошку. — Затем ее улыбка отвердела. — Приглядись внимательнее к нашему хозяину и его семейству, отец. Я думаю, ты увидишь, какие они на самом деле.
— Что ты задумала?
— Ничего. Я просто думаю, что ты увидишь их настоящее лицо.
— Мне и так неплохо видно.
— Ну, не совсем. Они изо всех сил стараются быть вежливыми, вот и приукрашивают себя, как могут. Давай-ка глянем на правду. Весь остаток вечера они будут говорить то, что думают и чувствуют на самом деле.
— Лучше не надо.
— Ты обязан быть храбрым, Спархок, и потом, эта жуткая семейка — типичные представители астелийского дворянства. Если ты сумеешь понять их — поймешь и то, что неладно в этом королевстве. — Даная посерьезнела. — В этом доме что-то есть, Спархок, — то, что нам обязательно нужно знать.
— Что именно?
— Не знаю. Будь внимателен, отец. Нынче вечером кто-то скажет тебе нечто очень важное. А теперь принеси кошку.
Ужин, поданный им в этот вечер, оказался отвратительной стряпней, а разговоры за столом были просто ужасны. Освобожденные от сдержанности чарами Данаи, барон и его домочадцы говорили то, что в обычном случае скрывали бы изо всех сил, и их злобное, пропитанное жалостью к себе тщеславие все сильнее проявлялось под влиянием скверного вина, которое вся семейка хлестала, точно забулдыги в портовой таверне.
— Я не создана для этой варварской глуши, — слезливо исповедовалась Катина бедной Мелидире. — Уж верно Бог не желал, чтобы я незамеченной цвела так далеко от света и веселья столицы. Нас жестоко обманули, когда мой брат собирался жениться на этой ужасной женщине. Ее родители заверяли нас, что поместье принесет нам богатство и высокое положение, но дохода от него едва хватает на то, чтобы прозябать узниками в этой дыре! Никакой надежды нет, что мы когда-нибудь сможем позволить себе дом в Дарсосе. — Она уткнула лицо в ладони. — Что со мной станет? — взвыла она. — Огни, балы, орды кавалеров, толпящихся под моими дверями, привлеченных моей красотой и остроумием…
— Ой, Катина, не плачь, — проскулила Эрмуда, — не то и я заплачу!
Сестры были настолько схожи, что Спархок с трудом различал их. Пышность их форм объяснялась не столько здоровой плотью, сколько обилием рыхлого жира, бесцветные волосы свисали незавитыми прядями, кожа была грубой и нечистой. Судя по запаху, мылись они редко.
— Я так забочусь о своей бедной сестре, — бормотала Эрмуда, обращаясь к многострадальной Мелидире, — но это ужасное место губит, губит ее. Здесь нет никакой культуры. Мы живем, как звери, как крепостные. Все это так бессмысленно. Жизнь должна бы иметь смысл, но разве обретешь его так далеко от столицы? Эта кошмарная женщина ни за что не позволит нашему бедному брату продать эту захолустную конуру, чтобы купить приличный дом в Дарсосе. Мы здесь узники, говорю вам, узники — и вся наша жизнь будет загублена в этой чудовищной глуши! — Затем она тоже уткнула лицо в ладони и бурно разрыдалась.
Мелидира вздохнула и закатила глаза к потолку.
— Я имею некоторый вес в глазах губернатора, — напыщенно сообщал барон Котэк патриарху Эмбану. — Он весьма ценит мое мнение. Нам немало досаждают горожане — безродные негодяи, все, как один, ежели хотите знать, беглые крепостные. Они вопят при каждом новом налоге и пытаются спихнуть всю эту ношу на наши плечи. Мы и так уже, благодарение Богу, платим достаточно налогов, а они требуют все льготы и выгоды себе. Да какое мне дело, будут ли вымощены городские улицы? Главное, чтобы дороги были в порядке. Я не раз говорил это его превосходительству.
Барон изрядно нализался. Голос его звучал невнятно, голова сама собой подергивалась на жирной шее.
— Все тяготы по обустройству края лежат на наших плечах! — возглашал он, и глаза его наливались слезами от жалости к себе. — Я должен содержать пять сотен праздных крепостных — таких ленивых тварей, что даже порка не может вбить в них трудолюбие. Это же несправедливо. Я аристократ, но сейчас с этим уже никто не считается. — Слезы обильно полились по его дряблым щекам, барон зашмыгал носом. — Никто не понимает, что аристократия — это особый дар Господа человечеству. Горожане обращаются с нами, как с простолюдинами. Если помнить о нашем божественном происхождении, такое бесчестное обхождение — худшая разновидность непочтительности. Уверен, что ваша светлость согласны со мной. — Барон громко чихнул.
Отец патриарха Эмбана содержал таверну в славном городе Укере, и Спархок был твердо уверен, что толстяк-церковник с бароном решительно не согласен.
Элану захватила в плен супруга барона, и во взгляде королевы читалось уже некоторое отчаяние.
— Поместье, разумеется, принадлежит мне, — говорила Астансия холодным высокомерным тоном. — Мой отец впал в старческое слабоумие, когда решил выдать меня замуж за эту жирную свинью. — Она презрительно фыркнула. — Ясно ведь было, что свиные глазки Котэка устремлены только на доход с моего поместья. Мой отец был так впечатлен титулом этого идиота, что не разглядел его истинной сущности. Титулованный бездельник с парочкой жирных уродин, волочащихся за ним по пятам! — Астансия вновь с негодованием фыркнула, но затем презрительная гримаса исчезла с ее лица, и глаза наполнились неизбежными слезами. — Единственное утешение в моем бедственном положении я нахожу в религии, в поэзии моего брата и в том удовлетворении, которое приносит мне мысль, что эти две жирные карги никогда не увидят огней Дарсоса — уж я-то об этом позабочусь! Они будут гнить здесь, в глуши, — до той благословенной минуты, когда эта свинья, мой супруг, обожрется и обопьется до смерти, а уж тогда я вышвырну их за двери в одних платьях! — В холодных глазах Астансии загорелся восторженный огонек. — Я едва могу дождаться этой минуты, — со злобой продолжала она. — Я отомщу, о да, отомщу, и тогда мы — я и мой святой брат — будем жить здесь вдвоем в совершенном довольстве.
Принцесса Даная вскарабкалась на колени к своему отцу.
— Милые люди, правда? — прошептала она.
— Это все твоих рук дело? — с укором спросил он.
— Нет, отец. Я бы не смогла такого сделать, да и никто из нас не смог бы. Люди таковы, каковы они есть. Мы не можем изменить их.
— А я думал, что ты можешь все.
— У каждого есть свои пределы, Спархок. — Взгляд ее темных глаз вновь отвердел. — Впрочем, кое-что я все же намерена сделать.
— Вот как?
— Ваш эленийский Бог должен мне парочку услуг. Я как-то сделала для него кое-что ценное.
— Почему тебе нужна его помощь?
— Эти люди — эленийцы. Они принадлежат ему. Я ничего не могу сделать с ними без его дозволения. Это было бы в высшей степени невежливо.
— Но я тоже элениец, а ты делаешь со мной все, что захочешь.
— Ты Анакха, Спархок. Ты не принадлежишь никому.
— Как это грустно. Я затерян в огромном мире, и ни один бог не направит меня на путь истинный.
— Ты и не нуждаешься в направлении, Спархок. В советах — иногда. Но направлять тебя не нужно.
— Только не сотвори здесь ничего экзотического, — предостерег он. — Мы еще не знаем, с чем столкнемся, когда углубимся в земли Империи. Не стоит объявлять во всеуслышание о нашем присутствии, пока без этого еще молено обойтись. — Затем любопытство взяло верх над его рассудительностью. — Никто здесь до сих пор не сказал ничего важного.
— Тогда продолжай слушать, Спархок. Не сказали, так скажут.
— Собственно, о чем ты хочешь просить Бога? Что он должен сделать для этих людей?
— Ничего, — ответила Даная, — абсолютно ничего. Я не стану просить его хоть на мизинец переменить их образ жизни. Все, что мне от него нужно, — чтобы все они прожили очень, очень долго.
Он оглядел надутые и обиженные физиономии рассевшихся за столом хозяина и домочадцев.
— Ты хочешь запереть их здесь? — укоризненно спросил он. — Приковать друг к другу на целую вечность пятерых людей, которые так ненавидят друг друга, что в конце концов разорвут друг друга в клочья?
— Не совсем на целую вечность, Спархок, — поправила девочка, — хотя для них, возможно, этот срок покажется и вечностью.
— Это жестоко.
— Нет, Спархок. Это справедливо. Эти люди вполне достойны друг друга. Я только хочу быть уверенной, что они долго, очень долго будут наслаждаться обществом ближайших родственников.
— Что ты скажешь насчет глотка свежего воздуха? — осведомился Стрейджен, наклоняясь через плечо Спархока.
— Но ведь идет дождь.
— Уверен, что ты не растаешь.
— Может быть, это не такая уж плохая идея. — Спархок поднялся и отнес спящую дочь обратно в гостиную, на диван, где уже дремала Мурр, рассеянно помурлыкивая и во сне впиваясь острыми когтями в диванную подушку. Спархок укрыл обеих и вслед за Стрейдженом вышел в коридор.
— Тебе неспокойно? — спросил он у талесийца.
— Нет, тошно. Друг мой, я знавал немало скверных людей, да и сам я далеко не ангел, но эта семейка… — Стрейджен содрогнулся. — Тебе не случилось, будучи в Рендоре, припасти немножечко доброго яда?
— Я не люблю ядов.
— Это ограниченный взгляд на вещи, дружок. Яд — весьма удобный способ избавляться от неугодных людей.
— Насколько я помню, Энниас был того же мнения.
— Об этом я забыл, — признал Стрейджен. — Да, полагаю, эта история слегка отвратила тебя от весьма разумного решения сложных проблем. И все же с этими чудовищами нужно что-то сделать.
— Об этом уже позаботились.
— Вот как? И каким же образом?
— Этого я говорить не волен.
Они вышли на широкую веранду, что тянулась вдоль всей задней части дома, и стояли, опираясь на перила и глядя на грязный задний двор.
— Дождь, похоже, и не думает прекращаться, — заметил Стрейджен. — Долго он может идти в это время года?
— Спроси у Халэда. Он у нас знаток погоды.
— Милорды?
Спархок и Стрейджен обернулись.
Это был Элрон, поэт и шурин барона.
— Я хотел заверить вас, что я и моя сестра не несем ответственности за Котэка и его родственниц, — объявил он.
— Мы и так в этом совершенно уверены, Элрон, — пробормотал Стрейджен.
— Все, чем они владели прежде, был титул Котэка. Их отец проиграл в карты все их наследство. Мне дурно становится от того, как эта шайка нищих аристократов пытается важничать и ставить себя выше нас.
— До нас дошли некоторые слухи, — Стрейджен ловко переменил тему. — Кое-кто в Эсосе говорил нам, что среди крепостных ширится смута. Мы краем уха слышали о некоем человеке по имени Сабр, и еще об одном, которого зовут Айячин. Мы никак не могли понять, в чем тут дело.
Элрон огляделся с видом заправского заговорщика.
— Не стоит, милорд Стрейджен, так громко произносить эти имена здесь, в Астеле, — произнес он хриплым шепотом, который наверняка был слышен по всему двору. — У тамульцев везде свои уши.
— Крепостные ненавидят тамульцев? — осведомился Стрейджен с некоторым изумлением. — Мне казалось, что им не нужно так далеко заходить в поисках объекта для ненависти.
— Крепостные, милорд, всего лишь суеверные животные, — презрительно фыркнул Элрон. — Их можно повести куда угодно одной лишь смесью религии, легенд и горячительных напитков. Настоящее освободительное движение направлено против желтых дьяволов. — Глаза Элрона сузились. — Честь Астела требует сбросить тамульское ярмо — вот в чем истинная цель движения. Сабр — это патриот, загадочная фигура, которая является по ночам, дабы вдохновлять народ Астела восстать и разбить цепи угнетения. Знаете, он ведь всегда носит маску.
— Об этом я не слыхал.
— Но это так. Необходимость, что поделаешь. На самом деле он довольно известная личность и весьма тщательно скрывает свое лицо и мысли. Днем он обыкновенный дворянин, но по ночам — повстанец в маске, факел, поджигающий патриотические чувства своих соотечественников.
— Как я понимаю, у вас вполне определенные политические взгляды, — заметил Стрейджен. Элрон мгновенно насторожился.
— Я всего лишь поэт, милорд Стрейджен, — самоуничижительно ответил он. — Мне интересен драматический момент нынешней ситуации — исключительно ради искусства, понимаете?
— О, разумеется.
— Откуда взялся этот Айячин? — спросил Спархок. — Насколько я понял, он мертв вот уже несколько столетий.
— В Астеле нынче творятся странные дела, сэр Спархок, — заверил его Элрон. — Происходит то, что многие поколения сохранялось в крови истинных астелийцев. Сердцем мы знаем, что Айячин не мертв. Он не умрет, пока жива тирания.
— Рассуждая практически, Элрон, — вставил Стрейджен в самой изысканной своей манере, — ведь, если я не ошибаюсь, это движение рассчитывает на крепостных как на основную свою силу. Что же их привлекает? Какое дело людям, привязанным к земле, до того, кто возглавляет правительство?
— Крепостные — это скот, стадо. Они пойдут туда, куда их пожелает направить пастух. Довольно лишь шепнуть им на ушко слово «освобождение», и они с радостью ринутся за вами даже ко вратам преисподней.
— Так, значит, Сабр на деле не намерен их освобождать?
Элрон расхохотался.
— Дорогой мой, да какой разумный человек всерьез захотел бы освободить крепостных? Какой смысл в том, чтобы отпускать на свободу скот? — Он оборвал себя и настороженно огляделся. — Я должен вернуться прежде, чем мое отсутствие будет замечено. Котэк ненавидит меня и ждет не дождется удобного случая оклеветать меня перед властями. Я вынужден улыбаться ему и быть вежливым с ним и с парой раскормленных свинок, которых он называет сестрами. Я вынужден молчать, господа, но когда настанет день нашего освобождения, Господь мне судья, многое переменится в этом доме! Социальные перемены бывают порой сопряжены с насилием, и я почти что могу поручиться, что Котэк и его сестрицы не увидят рассвета нового дня. — Его глаза сузились с заносчивой таинственностью. — Но я слишком много говорю, господа. Я должен молчать. Молчать!
— Не говори пренебрежительно о любезном нашем хозяине, о свет моей жизни.
— Спархок, ты что, спятил?
— Этот толстяк только что предложил нам укрытие от бури, которая гонится за нами по пятам. Обращайся с ним вежливо, хотя бы из благодарности.
— Что за милый человек!
— По-моему, было бы неплохо скрыть, кто ты такая. Мы ведь не знаем еще, что ждет нас впереди. Что, если я представлю тебя каким-нибудь аристократическим титулом, например…
— Маркграфиня, — тотчас предложила она. — Элана, маркграфиня Кардосская.
— Почему Кардосская?
— Кардос — очень славная местность с горами и красивым побережьем. Великолепный климат и трудолюбивые, законопослушные жители.
— Элана, ты же не собираешься продавать ему Кардос!
— Но я должна помнить о мельчайших деталях, чтобы лгать достоверно. Спархок вздохнул.
— Хорошо, моя госпожа, упражняйся в достовернои лжи и придумай не менее достоверные истории для других. — Он поглядел на Эмбана. — Ваша светлость, выдержит ли ваша нравственность небольшую толику вранья?
— Смотря какого вранья ты от меня потребуешь, Спархок.
— Собственно говоря, ваша светлость, это будет не вполне вранье, — улыбнулся Спархок. — Поскольку мы понизили в должности мою жену, вы становитесь самой высокопоставленной особой в нашем отряде. Присутствие посла Оскайна предполагает некий визит на довольно высоком уровне. Я просто скажу барону Котэку, что вы — личный посланник архипрелата к императорскому двору и что рыцари — эскорт ваш, а не королевы.
— Такая ложь не слишком отягчит мою совесть, — ухмыльнулся Эмбан. — Валяй, Спархок, лги что пожелаешь, а я подтвержу. Говори все, что сочтешь нужным, — эта буря приближается уж очень быстро.
— Телэн, — окликнул Спархок мальчика, скакавшего у кареты, — проскачи вдоль колонны и расскажи рыцарям, что мы задумали. Одно-два не к месту сказанных «ваше величество» могут разоблачить наше мошенничество.
— Ваш супруг подает надежды, маркграфиня Элана, — заметил Стрейджен. — Дайте мне только время подучить его, и из него выйдет замечательный мошенник. Чутье у него отменное, только навыков не хватает.
Поместье барона Котэка оказалось громадным дворцом, окруженным неким подобием парка, а у подножья холма, на котором стоял дворец, приютилась довольно большая деревня. Было здесь и несколько просторных пристроек, разместившихся на задах большого дома.
— По счастью, сэры рыцари, у меня достанет места даже для такого большого отряда, — сообщил Котэк. — Боюсь только, что помещения для ваших людей немного грубы. Обычно там спят жнецы во время сбора урожая.
— Мы рыцари церкви, милорд Котэк, — успокоил его Спархок. — Мы привычны к трудностям и неудобствам.
Котэк вздохнул.
— Увы, — сказал он скорбно, — у нас в Астеле нет подобных организаций. Так многого недостает в нашем бедном отсталом краю.
Они подошли к дому по длинной, посыпанной белым песком аллее, которую с двух сторон окаймляли ряды огромных буков. Аллея обрывалась широкими каменными ступенями, что вели к сводчатым парадным дверям. Барон с усилием выбрался из коляски и бросил вожжи одному из бородатых крепостных, которые выбежали из дома навстречу гостям.
— Умоляю вас, благородные господа, — пропыхтел он, — забудем на время о церемониях. Войдем в дом, покуда буря не обрушилась на нас.
Спархок не был уверен, была ли высокопарная речь барона обычной для этих мест, его личной причудой или же нервной реакцией на высокие титулы его гостей. Он поманил к себе Келтэна и Тиниена.
— Присмотрите за тем, чтобы рыцарей и пелоев разместили как следует, — негромко приказал он, — а потом присоединитесь к нам в доме. Халэд, ступай с ними. Позаботься, чтобы крепостные не бросили коней под дождем.
Двери дома широко распахнулись, и на пороге показались три дамы в старомодных платьях. Одна из них была рослой и костлявой. У нее были густые темные волосы и лицо со следами былой красоты — однако время обошлось с ней безжалостно. Ее каменно-высокомерное лицо было иссечено морщинами, а глаза заметно косили. Две другие дамы были обе светловолосые, пухлые, и их черты указывали на явное кровное родство с бароном. За ними шел бледный юнец, одетый сплошь в черный бархат. На его лице, казалось, навеки застыла презрительная гримаса, темные волосы завитками ниспадали на плечи в хорошо продуманном беспорядке.
Наскоро представив всех друг другу, Котэк ввел гостей в дом. Рослая темноволосая дама оказалась женой барона Астансией. Две блондинки были, как и угадал Спархок, его сестрами — старшую звали Эрмуда, младшую Катина. Бледного юнца, брата баронессы Астансии, звали Элрон, и баронесса трепещущим от восторга голосом сообщила гостям, что ее брат — поэт.
— Как ты думаешь, смогу я сослаться на головную боль и сбежать от общества? — прошептала Элана Спархоку, когда они шли за бароном и его семейством по длинному, устланному коврами коридору в глубь дома. — Боюсь, это будет нечто ужасное.
— Если я должен все это снести, будь добра вытерпеть и ты, — шепотом ответил Спархок. — Мы нуждаемся в крове барона, так что придется смириться и с его гостеприимством.
Она лишь вздохнула.
— Мне было бы немного легче, если бы весь этот дом не пропах вареной капустой.
Их провели в «гостиную», которая размерами была лишь немного меньше тронного зала в Симмуре — затхлый зал, уставленный жесткими неудобными креслами и диванами и оклеенный обоями отвратительного горчично-желтого цвета.
— Мы здесь живем так одиноко, — вздыхала Катина, жалуясь Мелидире, — и так кошмарно отстаем от моды. Мой бедный брат прилагает все усилия, дабы следить за событиями на западе, но здесь такая глушь, что мы живем, как в тюрьме, и даже гости бывают у нас нечасто. Сколько раз мы с Эрмудой убеждали брата купить дом в столице, поближе к настоящей жизни, но она и слышать об этом не желает. Мой брат получил это поместье в приданое, а его жена так ужасно провинциальна. Поверите ли, мне и моей бедной сестре шьют платья крепостные!
Мелидира в притворном ужасе прижала ладони к щекам.
— Мой Бог! — воскликнула она. Горестные слезы покатились по щекам Катины, и она потянулась за носовым платком.
— Маркграфиня, не будет ли удобнее разместить вашу атану с крепостными? — спрашивала между тем у Эланы баронесса Астансия, с некоторой неприязнью поглядывая на Миртаи.
— Сомневаюсь, — отвечала Элана, — и даже если ей самой там будет удобнее, то для меня это неприемлемо. У меня есть могущественные враги, миледи, а мой супруг весьма далеко вовлечен в политические интриги Элении. Королева полагается на него, а мне приходится заботиться о собственной безопасности.
Астансия фыркнула.
— Признаю, маркграфиня, что ваша атана выглядит внушительно, но ведь она, в конце концов, только женщина.
Элана улыбнулась.
— Баронесса, — ответила она, — вам бы следовало сказать это тем десятерым мужчинам, которых она уже убила.
Баронесса воззрилась на нее с ужасом.
— У эозийцев, миледи, уже имеется тонкий налет цивилизации, — пояснил ей Стрейджен, — но под ним, если копнуть поглубже, — мы остаемся все теми же дикарями.
— Это довольно утомительная поездка, барон Котэк, — говорил патриарх Эмбан, — но архипрелат и император состояли в переписке со времен падения Земоха и теперь оба чувствуют, что пришло время обменяться личными посланниками. В отсутствие прямых контактов легко возникнуть нежелательным недоразумениям, а мир уже достаточно испытал войн.
— Мудрое решение, ваша светлость. — Котэк был явно ошеломлен присутствием в его доме особ такого высокого ранга.
— Я пользуюсь в столице определенным признанием, сэр Бевьер, — надменно говорил Элрон. — Мои стихи имеют большой успех у людей образованных, однако для неграмотной черни их смысл недоступен. Я особенно известен своей способностью передавать цвета. Я полагаю, что цвет — это душа реального мира. Последние шесть месяцев я работал над «Одой к Голубому».
— Потрясающая настойчивость, — пробормотал Бевьер.
— Я стремлюсь к глубине и точности, — провозгласил Элрон. — Я уже создал двести шестьдесят три строфы, а до конца, боюсь, еще далеко.
Бевьер вздохнул.
— Поскольку я рыцарь церкви, у меня остается мало времени для изящной словесности, — посетовал он. — Мой обет призывает меня сосредоточиться на военных и религиозных трудах. Сэр Спархок куда более светский человек, нежели я, и его описания людей и стран весьма поэтичны.
— Это в высшей степени интересно, — солгал Элрон, всем своим видом выражая презрение профессионала к жалким потугам дилетантов. — Уделяет ли он внимание цвету?
— Скорее, мне кажется, свету, — отвечал Бевьер, — но ведь свет и цвет в сущности одно и то же, не так ли? Цвет не существует без света. Я помню, как-то он описывал улицу в Джирохе — это город на побережье Рендора, где солнце точно бьет по земле раскаленным молотом. Рано утром, еще до восхода солнца, когда ночь лишь начинает бледнеть, небо обретает цвет закаленной стали. Тени исчезают, и кажется, что все вокруг вытравлено, как гравюра, на этом бесконечном сером фоне. Дома в Джирохе все белого цвета, и женщины выходят к колодцам, торопясь успеть до восхода, когда еще не так жарко. Они в черных одеяниях и вуалях, скрывающих лица, и несут на плечах глиняные кувшины. Движутся они с врожденной грацией, какая недоступна самому опытному танцору. Их безмолвное и прекрасное шествие отмечает начало каждого дня в Джирохе — словно тени, приветствуют они рассвет ритуалом древним, как мир. А вы, Элрон, видели когда-нибудь этот странный свет перед восходом солнца?
— Я редко просыпаюсь раньше полудня, — неловко пробормотал юнец.
— Вам бы следовало иногда просыпаться на рассвете, — мягко предложил Бевьер. — В конце концов, истинный художник должен уметь жертвовать собой ради искусства.
— Прошу прощения, — резко сказал кудрявый поэт, — я должен удалиться. — Он едва заметно поклонился и поспешно бежал с униженным выражением на лице, сменившим ненадолго его привычную маску презрения.
— Это было жестоко, Бевьер, — упрекнул Спархок, — и вдобавок еще ты говорил от моего имени. Правда, должен признать, что у тебя несомненный литературный талант.
— Зато я добился желанного эффекта, Спархок. Если бы этот напыщенный молодой осел еще хоть что-то ляпнул свысока, я бы свернул ему шею. Две с лишним сотни виршей в оде к голубому цвету? Что за осел!
— В следующий раз, когда он наскучит тебе болтовней о голубом цвете, опиши ему Беллиом. Бевьер содрогнулся.
— Нет, Спархок, только не я. У меня от одной мысли о Беллиоме кровь стынет в жилах.
Спархок рассмеялся и, отойдя к окну, стал смотреть на дождь, хлещущий по стеклам.
К нему подошла Даная и взяла его за руку.
— Отец, неужели нам обязательно оставаться здесь на ночь? — тихо спросила она. — Меня уже тошнит от этих людей.
— Нам нужно укрыться от дождя, Даная.
— Если это все, что тебя беспокоит, я могу прекратить дождь. Если одна из этих омерзительных женщин еще раз начнет сюсюкать со мной, я превращу ее в жабу.
— У меня есть идея получше. — Спархок наклонился и взял ее на руки. — Притворись спящей, — посоветовал он.
Даная тотчас обмякла и повисла в его руках, точно сломанная кукла.
— Ты переигрываешь, — шепнул он. Отойдя в дальний угол залы, он уложил ее на диван и бережно укрыл дорожным плащом.
— И не храпи, — посоветовал он. — Ты для этого еще слишком молода.
Принцесса невинно взглянула на него.
— Не буду, Спархок. Поди принеси мне мою кошку. — Затем ее улыбка отвердела. — Приглядись внимательнее к нашему хозяину и его семейству, отец. Я думаю, ты увидишь, какие они на самом деле.
— Что ты задумала?
— Ничего. Я просто думаю, что ты увидишь их настоящее лицо.
— Мне и так неплохо видно.
— Ну, не совсем. Они изо всех сил стараются быть вежливыми, вот и приукрашивают себя, как могут. Давай-ка глянем на правду. Весь остаток вечера они будут говорить то, что думают и чувствуют на самом деле.
— Лучше не надо.
— Ты обязан быть храбрым, Спархок, и потом, эта жуткая семейка — типичные представители астелийского дворянства. Если ты сумеешь понять их — поймешь и то, что неладно в этом королевстве. — Даная посерьезнела. — В этом доме что-то есть, Спархок, — то, что нам обязательно нужно знать.
— Что именно?
— Не знаю. Будь внимателен, отец. Нынче вечером кто-то скажет тебе нечто очень важное. А теперь принеси кошку.
Ужин, поданный им в этот вечер, оказался отвратительной стряпней, а разговоры за столом были просто ужасны. Освобожденные от сдержанности чарами Данаи, барон и его домочадцы говорили то, что в обычном случае скрывали бы изо всех сил, и их злобное, пропитанное жалостью к себе тщеславие все сильнее проявлялось под влиянием скверного вина, которое вся семейка хлестала, точно забулдыги в портовой таверне.
— Я не создана для этой варварской глуши, — слезливо исповедовалась Катина бедной Мелидире. — Уж верно Бог не желал, чтобы я незамеченной цвела так далеко от света и веселья столицы. Нас жестоко обманули, когда мой брат собирался жениться на этой ужасной женщине. Ее родители заверяли нас, что поместье принесет нам богатство и высокое положение, но дохода от него едва хватает на то, чтобы прозябать узниками в этой дыре! Никакой надежды нет, что мы когда-нибудь сможем позволить себе дом в Дарсосе. — Она уткнула лицо в ладони. — Что со мной станет? — взвыла она. — Огни, балы, орды кавалеров, толпящихся под моими дверями, привлеченных моей красотой и остроумием…
— Ой, Катина, не плачь, — проскулила Эрмуда, — не то и я заплачу!
Сестры были настолько схожи, что Спархок с трудом различал их. Пышность их форм объяснялась не столько здоровой плотью, сколько обилием рыхлого жира, бесцветные волосы свисали незавитыми прядями, кожа была грубой и нечистой. Судя по запаху, мылись они редко.
— Я так забочусь о своей бедной сестре, — бормотала Эрмуда, обращаясь к многострадальной Мелидире, — но это ужасное место губит, губит ее. Здесь нет никакой культуры. Мы живем, как звери, как крепостные. Все это так бессмысленно. Жизнь должна бы иметь смысл, но разве обретешь его так далеко от столицы? Эта кошмарная женщина ни за что не позволит нашему бедному брату продать эту захолустную конуру, чтобы купить приличный дом в Дарсосе. Мы здесь узники, говорю вам, узники — и вся наша жизнь будет загублена в этой чудовищной глуши! — Затем она тоже уткнула лицо в ладони и бурно разрыдалась.
Мелидира вздохнула и закатила глаза к потолку.
— Я имею некоторый вес в глазах губернатора, — напыщенно сообщал барон Котэк патриарху Эмбану. — Он весьма ценит мое мнение. Нам немало досаждают горожане — безродные негодяи, все, как один, ежели хотите знать, беглые крепостные. Они вопят при каждом новом налоге и пытаются спихнуть всю эту ношу на наши плечи. Мы и так уже, благодарение Богу, платим достаточно налогов, а они требуют все льготы и выгоды себе. Да какое мне дело, будут ли вымощены городские улицы? Главное, чтобы дороги были в порядке. Я не раз говорил это его превосходительству.
Барон изрядно нализался. Голос его звучал невнятно, голова сама собой подергивалась на жирной шее.
— Все тяготы по обустройству края лежат на наших плечах! — возглашал он, и глаза его наливались слезами от жалости к себе. — Я должен содержать пять сотен праздных крепостных — таких ленивых тварей, что даже порка не может вбить в них трудолюбие. Это же несправедливо. Я аристократ, но сейчас с этим уже никто не считается. — Слезы обильно полились по его дряблым щекам, барон зашмыгал носом. — Никто не понимает, что аристократия — это особый дар Господа человечеству. Горожане обращаются с нами, как с простолюдинами. Если помнить о нашем божественном происхождении, такое бесчестное обхождение — худшая разновидность непочтительности. Уверен, что ваша светлость согласны со мной. — Барон громко чихнул.
Отец патриарха Эмбана содержал таверну в славном городе Укере, и Спархок был твердо уверен, что толстяк-церковник с бароном решительно не согласен.
Элану захватила в плен супруга барона, и во взгляде королевы читалось уже некоторое отчаяние.
— Поместье, разумеется, принадлежит мне, — говорила Астансия холодным высокомерным тоном. — Мой отец впал в старческое слабоумие, когда решил выдать меня замуж за эту жирную свинью. — Она презрительно фыркнула. — Ясно ведь было, что свиные глазки Котэка устремлены только на доход с моего поместья. Мой отец был так впечатлен титулом этого идиота, что не разглядел его истинной сущности. Титулованный бездельник с парочкой жирных уродин, волочащихся за ним по пятам! — Астансия вновь с негодованием фыркнула, но затем презрительная гримаса исчезла с ее лица, и глаза наполнились неизбежными слезами. — Единственное утешение в моем бедственном положении я нахожу в религии, в поэзии моего брата и в том удовлетворении, которое приносит мне мысль, что эти две жирные карги никогда не увидят огней Дарсоса — уж я-то об этом позабочусь! Они будут гнить здесь, в глуши, — до той благословенной минуты, когда эта свинья, мой супруг, обожрется и обопьется до смерти, а уж тогда я вышвырну их за двери в одних платьях! — В холодных глазах Астансии загорелся восторженный огонек. — Я едва могу дождаться этой минуты, — со злобой продолжала она. — Я отомщу, о да, отомщу, и тогда мы — я и мой святой брат — будем жить здесь вдвоем в совершенном довольстве.
Принцесса Даная вскарабкалась на колени к своему отцу.
— Милые люди, правда? — прошептала она.
— Это все твоих рук дело? — с укором спросил он.
— Нет, отец. Я бы не смогла такого сделать, да и никто из нас не смог бы. Люди таковы, каковы они есть. Мы не можем изменить их.
— А я думал, что ты можешь все.
— У каждого есть свои пределы, Спархок. — Взгляд ее темных глаз вновь отвердел. — Впрочем, кое-что я все же намерена сделать.
— Вот как?
— Ваш эленийский Бог должен мне парочку услуг. Я как-то сделала для него кое-что ценное.
— Почему тебе нужна его помощь?
— Эти люди — эленийцы. Они принадлежат ему. Я ничего не могу сделать с ними без его дозволения. Это было бы в высшей степени невежливо.
— Но я тоже элениец, а ты делаешь со мной все, что захочешь.
— Ты Анакха, Спархок. Ты не принадлежишь никому.
— Как это грустно. Я затерян в огромном мире, и ни один бог не направит меня на путь истинный.
— Ты и не нуждаешься в направлении, Спархок. В советах — иногда. Но направлять тебя не нужно.
— Только не сотвори здесь ничего экзотического, — предостерег он. — Мы еще не знаем, с чем столкнемся, когда углубимся в земли Империи. Не стоит объявлять во всеуслышание о нашем присутствии, пока без этого еще молено обойтись. — Затем любопытство взяло верх над его рассудительностью. — Никто здесь до сих пор не сказал ничего важного.
— Тогда продолжай слушать, Спархок. Не сказали, так скажут.
— Собственно, о чем ты хочешь просить Бога? Что он должен сделать для этих людей?
— Ничего, — ответила Даная, — абсолютно ничего. Я не стану просить его хоть на мизинец переменить их образ жизни. Все, что мне от него нужно, — чтобы все они прожили очень, очень долго.
Он оглядел надутые и обиженные физиономии рассевшихся за столом хозяина и домочадцев.
— Ты хочешь запереть их здесь? — укоризненно спросил он. — Приковать друг к другу на целую вечность пятерых людей, которые так ненавидят друг друга, что в конце концов разорвут друг друга в клочья?
— Не совсем на целую вечность, Спархок, — поправила девочка, — хотя для них, возможно, этот срок покажется и вечностью.
— Это жестоко.
— Нет, Спархок. Это справедливо. Эти люди вполне достойны друг друга. Я только хочу быть уверенной, что они долго, очень долго будут наслаждаться обществом ближайших родственников.
— Что ты скажешь насчет глотка свежего воздуха? — осведомился Стрейджен, наклоняясь через плечо Спархока.
— Но ведь идет дождь.
— Уверен, что ты не растаешь.
— Может быть, это не такая уж плохая идея. — Спархок поднялся и отнес спящую дочь обратно в гостиную, на диван, где уже дремала Мурр, рассеянно помурлыкивая и во сне впиваясь острыми когтями в диванную подушку. Спархок укрыл обеих и вслед за Стрейдженом вышел в коридор.
— Тебе неспокойно? — спросил он у талесийца.
— Нет, тошно. Друг мой, я знавал немало скверных людей, да и сам я далеко не ангел, но эта семейка… — Стрейджен содрогнулся. — Тебе не случилось, будучи в Рендоре, припасти немножечко доброго яда?
— Я не люблю ядов.
— Это ограниченный взгляд на вещи, дружок. Яд — весьма удобный способ избавляться от неугодных людей.
— Насколько я помню, Энниас был того же мнения.
— Об этом я забыл, — признал Стрейджен. — Да, полагаю, эта история слегка отвратила тебя от весьма разумного решения сложных проблем. И все же с этими чудовищами нужно что-то сделать.
— Об этом уже позаботились.
— Вот как? И каким же образом?
— Этого я говорить не волен.
Они вышли на широкую веранду, что тянулась вдоль всей задней части дома, и стояли, опираясь на перила и глядя на грязный задний двор.
— Дождь, похоже, и не думает прекращаться, — заметил Стрейджен. — Долго он может идти в это время года?
— Спроси у Халэда. Он у нас знаток погоды.
— Милорды?
Спархок и Стрейджен обернулись.
Это был Элрон, поэт и шурин барона.
— Я хотел заверить вас, что я и моя сестра не несем ответственности за Котэка и его родственниц, — объявил он.
— Мы и так в этом совершенно уверены, Элрон, — пробормотал Стрейджен.
— Все, чем они владели прежде, был титул Котэка. Их отец проиграл в карты все их наследство. Мне дурно становится от того, как эта шайка нищих аристократов пытается важничать и ставить себя выше нас.
— До нас дошли некоторые слухи, — Стрейджен ловко переменил тему. — Кое-кто в Эсосе говорил нам, что среди крепостных ширится смута. Мы краем уха слышали о некоем человеке по имени Сабр, и еще об одном, которого зовут Айячин. Мы никак не могли понять, в чем тут дело.
Элрон огляделся с видом заправского заговорщика.
— Не стоит, милорд Стрейджен, так громко произносить эти имена здесь, в Астеле, — произнес он хриплым шепотом, который наверняка был слышен по всему двору. — У тамульцев везде свои уши.
— Крепостные ненавидят тамульцев? — осведомился Стрейджен с некоторым изумлением. — Мне казалось, что им не нужно так далеко заходить в поисках объекта для ненависти.
— Крепостные, милорд, всего лишь суеверные животные, — презрительно фыркнул Элрон. — Их можно повести куда угодно одной лишь смесью религии, легенд и горячительных напитков. Настоящее освободительное движение направлено против желтых дьяволов. — Глаза Элрона сузились. — Честь Астела требует сбросить тамульское ярмо — вот в чем истинная цель движения. Сабр — это патриот, загадочная фигура, которая является по ночам, дабы вдохновлять народ Астела восстать и разбить цепи угнетения. Знаете, он ведь всегда носит маску.
— Об этом я не слыхал.
— Но это так. Необходимость, что поделаешь. На самом деле он довольно известная личность и весьма тщательно скрывает свое лицо и мысли. Днем он обыкновенный дворянин, но по ночам — повстанец в маске, факел, поджигающий патриотические чувства своих соотечественников.
— Как я понимаю, у вас вполне определенные политические взгляды, — заметил Стрейджен. Элрон мгновенно насторожился.
— Я всего лишь поэт, милорд Стрейджен, — самоуничижительно ответил он. — Мне интересен драматический момент нынешней ситуации — исключительно ради искусства, понимаете?
— О, разумеется.
— Откуда взялся этот Айячин? — спросил Спархок. — Насколько я понял, он мертв вот уже несколько столетий.
— В Астеле нынче творятся странные дела, сэр Спархок, — заверил его Элрон. — Происходит то, что многие поколения сохранялось в крови истинных астелийцев. Сердцем мы знаем, что Айячин не мертв. Он не умрет, пока жива тирания.
— Рассуждая практически, Элрон, — вставил Стрейджен в самой изысканной своей манере, — ведь, если я не ошибаюсь, это движение рассчитывает на крепостных как на основную свою силу. Что же их привлекает? Какое дело людям, привязанным к земле, до того, кто возглавляет правительство?
— Крепостные — это скот, стадо. Они пойдут туда, куда их пожелает направить пастух. Довольно лишь шепнуть им на ушко слово «освобождение», и они с радостью ринутся за вами даже ко вратам преисподней.
— Так, значит, Сабр на деле не намерен их освобождать?
Элрон расхохотался.
— Дорогой мой, да какой разумный человек всерьез захотел бы освободить крепостных? Какой смысл в том, чтобы отпускать на свободу скот? — Он оборвал себя и настороженно огляделся. — Я должен вернуться прежде, чем мое отсутствие будет замечено. Котэк ненавидит меня и ждет не дождется удобного случая оклеветать меня перед властями. Я вынужден улыбаться ему и быть вежливым с ним и с парой раскормленных свинок, которых он называет сестрами. Я вынужден молчать, господа, но когда настанет день нашего освобождения, Господь мне судья, многое переменится в этом доме! Социальные перемены бывают порой сопряжены с насилием, и я почти что могу поручиться, что Котэк и его сестрицы не увидят рассвета нового дня. — Его глаза сузились с заносчивой таинственностью. — Но я слишком много говорю, господа. Я должен молчать. Молчать!