Страница:
– На меня не надейся! – говорила я, складывая три пальца правой руки в уже знакомую комбинацию, и подносила к его длинному носу.
– Ты вообще никогда не умрешь, – смеялся он. – Ты всех похоронишь и останешься на земле одна!
Американский итальянец не давал ему покоя, и он незаметно для себя поддерживал массовую истерию поклонниц и всем своим видом и взглядом каждой женщине от семнадцати до восьмидесяти лет мимолетно давал понять, что она – одна-единственная и неповторимая на целом свете, втайне надеясь, что и эта придет на его могилу и пустит себе пулю в лоб. Он был медиум, и мысль о ранней смерти не раз приходила ему в голову.
– Андрюша, мне надоела эта жизнь! Эта болтовня, скачки, выпивки. Я хочу смотреть в окно и молчать. Ведь ты так можешь стать обыкновенной погремушкой. Ты то слушаешь музыку, то говоришь, то играешь… Тебе не хочется помолчать? Считается, что у человека в двух полушариях мозга – левом и правом – существует параллельный аппарат. Одно полушарие мозга заведует информационным знанием, другое – глубинным. И если человек все время работает на информационном поле, то по второй трубке не дозвониться – занято! И глубинным мыслям никогда не пробиться! Поэтому святые, монахи брали обет молчания, и к ним являлось такое знание, что ни в одной книге не прочтешь и ни в одних гостях не услышишь. Я очень тебя прошу, не стань погремушкой…
– Танечка, с тобой так трудно.
– Зато потом хорошо!
6 ноября 1970 года. Гуляем у Шармёра, праздник Октябрьской революции. Программа все та же. Шармёр со скрипкой в полосатом махровом халате, худые ноги в тапочках, проскрипел на одной струне «Дети разных народов, мы мечтою о мире живем…» Уже столько выпили! Я пошла на кухню и тихо стала выливать из двух бутылок водку в раковину… Что началось! Крики! Междометия! Как я могла?!
Шармёр схватил меня и, чтобы обезвредить посадил себе на колени, а я громко стала всем объяснять:
– Англичане говорят так: Шик, Чек, Шок! Что это значит? Объясню. Каждой женщине необходимо иметь трех мужчин – для шика, для чека и для шока! Вообще-то у меня Монблан отчаяния! Поэтому я начала писать произведение. Начинается оно так: «В ноябре в саду летали бабочки и куры!» Вы знаете, я никогда не знаю, чего хочу, но не успокоюсь, пока этого не достигну.
Я была немножко подшофе, говорила медленно и выразительно. Я все время подпрыгивала на коленях у Шармёра, который катал меня как ребенка, «по кочкам, по кочкам, по гладеньким дорожкам, прыг-скок, прыг-скок!» – И вообще, – продолжала я, – все, что очень трудно дается, в конце концов становится противно! – Не успела я договорить «противно», как получила по уху. Дрюсечка был уже в состоянии огненного бешенства, сорвал меня с колен Шармёра, и началась потасовка. Господи, какие это были счастливые минуты нашей жизни! Что-то хватали со стола, кидались друг в друга предметами, он сорвал с меня мой алый бант, а я вылила ему в карман пиджака полстакана водки. Пока он это осознавал, я выскочила из квартиры Шармёра и бросилась к лифту, открыла дверь, он влетел за мной, хлопнул дверью, нажал кнопку, и мы понеслись вверх. Этажей было много, движение лифта перевело бешенство в другое русло. Мы обнялись и поцеловались. Нажимали кнопки лифта то вверх, то вниз – мы целовались, и нам совсем не хотелось выходить. Через тридцать минут на лестничной площадке нас ждал Шармёр:
– Я думал, вы убили друг друга!
– С какой стати? – спросила я.
– «Эту песню не задушишь, не убьешь!» Да, Тюнечка? – сказал Андрей, и мы, обнявшись, вошли в квартиру.
Продолжаем «гулять» у Шармёра, который, глядя на нас, кричит: «Клиника! Госпитализировать!»
Магистр запел на тему дня: «Ленин всегда в тебе, в каждом счастливом дне…» Все хором выкинули лозунг: «Едем на Красную площадь! Ура». Переоделись: мужчины – в женское, женщины – в мужское. В кухне взяли метлу, насадили на конец палки красного пластмассового петушка – игрушку сына Шармёра. Поймали такси и оказались на Красной площади. Стоял ноябрь, а мело как в феврале. Крупные лепешки снега летели с бешеной скоростью. Мы подошли к памятнику Минину и Пожарскому. Андрей остановился, вытянул руку в сторону мавзолея, как Минин, и на всю Красную площадь прочитал:
Стоя у мавзолея, Магистр запел: «В городском саду играет духовой оркестр. В мавзолее, где лежит он, нет свободных мест». Ля, ля, ля, ля, ля, ля, ля, ля…
Часовые стояли, не моргнув глазом. Метла с петушком переходила из рук в руки, кто-то начинал ею мести заснеженные булыжники Красной площади, другой, подняв петушка над головой, прямо перед входом в склеп, кричала: «Ку-ка-ре-ку! Ку-ка-ре-ку!» – вторили ему все, и эхо разлеталось по пустынной Москве.
Переговорив с помощью петушиного крика с автором катастрофического эксперимента, который уютно устроился в мавзолее, махнули ему в последний раз метлой и через 15 минут оказались на Волковом переулке. Стол накрылся, как скатерть самобранка. Андрей включил музыку – Нино Рота из «Восьми с половиной», которая стала нашим гимном. Шармёр срежиссировал – быстро все за ручки, по кругу, на слабую долю. Танцевали вдохновенно по кругу, то в одну сторону, то в другую, до рассвета. Когда стало светать, Пудель, оглушенный алкоголем и радостью жизни, вприсядку, выбрасывая ноги вперед, изображал луноход. Заряженность энергией была такая мощная, что не могли усидеть на месте, выскочили на улицу и попали в поток демонстрации на Пресне. Магистр, выхватив из рук незнакомого демонстранта красный флаг, пристроился к колонне и, шагая как на параде, держа гордо перед собой государственный символ, орал во всю глотку:
Завтракали с транзитными пассажирами, инвалидами и нищими в столовой Белорусского вокзала – макаронами и водкой.
– Мне не нравится, что ты сидишь у Шармёра на коленях! – говорил мне тихо Андрей под холодные макароны.
– А ты мысленно лежишь у всех женщин в постели! – отвечала я. – Тоже мне Самсон! Или не только мысленно?
– Танечка, – говорил он, давясь макаронами и запивая их водкой, – запомни, у меня есть две женщины на свете – ты и все остальные!
Шармёр наступал мне под столом на ноги: я ему нравилась и чувствовала, как он ввинчивает в меня свои черные зрачки. Я нравилась всем друзьям мужского пола. Они – давно женатые, кто по расчету, кто по любви, на их браках лежала печать времени и привычки. А тут рядом мы – пылкие, бурные, восторженные, любовь так и бьет из нас фонтаном, и, конечно, мужчинам хотелось приобщиться не только визуально, но и физически к той, которая так будоражила всю гормональную систему. Алый бант, который торчал в то время в моем хвосте, вызывал несколько волнующих ассоциаций – тореро, коррида, бык!
Глава 37
Глава 38
– Ты вообще никогда не умрешь, – смеялся он. – Ты всех похоронишь и останешься на земле одна!
Американский итальянец не давал ему покоя, и он незаметно для себя поддерживал массовую истерию поклонниц и всем своим видом и взглядом каждой женщине от семнадцати до восьмидесяти лет мимолетно давал понять, что она – одна-единственная и неповторимая на целом свете, втайне надеясь, что и эта придет на его могилу и пустит себе пулю в лоб. Он был медиум, и мысль о ранней смерти не раз приходила ему в голову.
– Андрюша, мне надоела эта жизнь! Эта болтовня, скачки, выпивки. Я хочу смотреть в окно и молчать. Ведь ты так можешь стать обыкновенной погремушкой. Ты то слушаешь музыку, то говоришь, то играешь… Тебе не хочется помолчать? Считается, что у человека в двух полушариях мозга – левом и правом – существует параллельный аппарат. Одно полушарие мозга заведует информационным знанием, другое – глубинным. И если человек все время работает на информационном поле, то по второй трубке не дозвониться – занято! И глубинным мыслям никогда не пробиться! Поэтому святые, монахи брали обет молчания, и к ним являлось такое знание, что ни в одной книге не прочтешь и ни в одних гостях не услышишь. Я очень тебя прошу, не стань погремушкой…
– Танечка, с тобой так трудно.
– Зато потом хорошо!
6 ноября 1970 года. Гуляем у Шармёра, праздник Октябрьской революции. Программа все та же. Шармёр со скрипкой в полосатом махровом халате, худые ноги в тапочках, проскрипел на одной струне «Дети разных народов, мы мечтою о мире живем…» Уже столько выпили! Я пошла на кухню и тихо стала выливать из двух бутылок водку в раковину… Что началось! Крики! Междометия! Как я могла?!
Шармёр схватил меня и, чтобы обезвредить посадил себе на колени, а я громко стала всем объяснять:
– Англичане говорят так: Шик, Чек, Шок! Что это значит? Объясню. Каждой женщине необходимо иметь трех мужчин – для шика, для чека и для шока! Вообще-то у меня Монблан отчаяния! Поэтому я начала писать произведение. Начинается оно так: «В ноябре в саду летали бабочки и куры!» Вы знаете, я никогда не знаю, чего хочу, но не успокоюсь, пока этого не достигну.
Я была немножко подшофе, говорила медленно и выразительно. Я все время подпрыгивала на коленях у Шармёра, который катал меня как ребенка, «по кочкам, по кочкам, по гладеньким дорожкам, прыг-скок, прыг-скок!» – И вообще, – продолжала я, – все, что очень трудно дается, в конце концов становится противно! – Не успела я договорить «противно», как получила по уху. Дрюсечка был уже в состоянии огненного бешенства, сорвал меня с колен Шармёра, и началась потасовка. Господи, какие это были счастливые минуты нашей жизни! Что-то хватали со стола, кидались друг в друга предметами, он сорвал с меня мой алый бант, а я вылила ему в карман пиджака полстакана водки. Пока он это осознавал, я выскочила из квартиры Шармёра и бросилась к лифту, открыла дверь, он влетел за мной, хлопнул дверью, нажал кнопку, и мы понеслись вверх. Этажей было много, движение лифта перевело бешенство в другое русло. Мы обнялись и поцеловались. Нажимали кнопки лифта то вверх, то вниз – мы целовались, и нам совсем не хотелось выходить. Через тридцать минут на лестничной площадке нас ждал Шармёр:
– Я думал, вы убили друг друга!
– С какой стати? – спросила я.
– «Эту песню не задушишь, не убьешь!» Да, Тюнечка? – сказал Андрей, и мы, обнявшись, вошли в квартиру.
Продолжаем «гулять» у Шармёра, который, глядя на нас, кричит: «Клиника! Госпитализировать!»
Магистр запел на тему дня: «Ленин всегда в тебе, в каждом счастливом дне…» Все хором выкинули лозунг: «Едем на Красную площадь! Ура». Переоделись: мужчины – в женское, женщины – в мужское. В кухне взяли метлу, насадили на конец палки красного пластмассового петушка – игрушку сына Шармёра. Поймали такси и оказались на Красной площади. Стоял ноябрь, а мело как в феврале. Крупные лепешки снега летели с бешеной скоростью. Мы подошли к памятнику Минину и Пожарскому. Андрей остановился, вытянул руку в сторону мавзолея, как Минин, и на всю Красную площадь прочитал:
Воодушевленные этим политическим выпадом, мы сбитой кучкой, четким шагом, наперекор снежной буре направились к мавзолею Ленина, размахивая метлой с наконечником из красного пластмассового петушка.
Смотри-ка, князь,
Какая мразь
У стен кремлевских улеглась!
Стоя у мавзолея, Магистр запел: «В городском саду играет духовой оркестр. В мавзолее, где лежит он, нет свободных мест». Ля, ля, ля, ля, ля, ля, ля, ля…
Часовые стояли, не моргнув глазом. Метла с петушком переходила из рук в руки, кто-то начинал ею мести заснеженные булыжники Красной площади, другой, подняв петушка над головой, прямо перед входом в склеп, кричала: «Ку-ка-ре-ку! Ку-ка-ре-ку!» – вторили ему все, и эхо разлеталось по пустынной Москве.
Переговорив с помощью петушиного крика с автором катастрофического эксперимента, который уютно устроился в мавзолее, махнули ему в последний раз метлой и через 15 минут оказались на Волковом переулке. Стол накрылся, как скатерть самобранка. Андрей включил музыку – Нино Рота из «Восьми с половиной», которая стала нашим гимном. Шармёр срежиссировал – быстро все за ручки, по кругу, на слабую долю. Танцевали вдохновенно по кругу, то в одну сторону, то в другую, до рассвета. Когда стало светать, Пудель, оглушенный алкоголем и радостью жизни, вприсядку, выбрасывая ноги вперед, изображал луноход. Заряженность энергией была такая мощная, что не могли усидеть на месте, выскочили на улицу и попали в поток демонстрации на Пресне. Магистр, выхватив из рук незнакомого демонстранта красный флаг, пристроился к колонне и, шагая как на параде, держа гордо перед собой государственный символ, орал во всю глотку:
Швырнул этот флаг обратно обалдевшему демонстранту и вышел из колонны. Чудом мы остались на свободе. Как нас не посадили?
Пока я ходить умею,
Пока я дышать умею,
Пока я глядеть умею
Я буду идти вперед!
Завтракали с транзитными пассажирами, инвалидами и нищими в столовой Белорусского вокзала – макаронами и водкой.
– Мне не нравится, что ты сидишь у Шармёра на коленях! – говорил мне тихо Андрей под холодные макароны.
– А ты мысленно лежишь у всех женщин в постели! – отвечала я. – Тоже мне Самсон! Или не только мысленно?
– Танечка, – говорил он, давясь макаронами и запивая их водкой, – запомни, у меня есть две женщины на свете – ты и все остальные!
Шармёр наступал мне под столом на ноги: я ему нравилась и чувствовала, как он ввинчивает в меня свои черные зрачки. Я нравилась всем друзьям мужского пола. Они – давно женатые, кто по расчету, кто по любви, на их браках лежала печать времени и привычки. А тут рядом мы – пылкие, бурные, восторженные, любовь так и бьет из нас фонтаном, и, конечно, мужчинам хотелось приобщиться не только визуально, но и физически к той, которая так будоражила всю гормональную систему. Алый бант, который торчал в то время в моем хвосте, вызывал несколько волнующих ассоциаций – тореро, коррида, бык!
Глава 37
АНДРЕЮ – 30 ЛЕТ
Что мне хотелось в преддверии нового, 1971 года? Выть! «Как избавиться от памяти? От потери ребенка? От его предательства? Прощаю… прощаю… прощаю… Но как забыть? Как?! Эта проклятая память, как от нее избавиться? Только переступить через кашу сырого снега, подойти вплотную к серому зданию и удариться башкой об угол дома! Чтобы вылетели мозги! Монблан отчаяния и омуты слез!» Облокотившись рукой о стену дома, который и не подозревал о моих чувствах, уткнулась в нее головой и зарыдала. «Не могу жить в ненависти, я погибаю. Господи, миленький, помоги!» Достала носовой платок из сумочки, зеркальце, посмотрелась в него, вытерла следы черной краски – постарела, появились морщины скорби. Навздыхалась, положила валидол под язык и, хлюпая носом, направилась вниз по Горького в магазин – покупать подарки. Мимо меня парами во главе с учительницей прошли каникулярные дети, я алчно смотрела на чужих детей – один их вид вызвал ощущение, что по живому телу старательно режут ножом. Опять накинулось отчаяние: «Ну почему это должно было случиться именно со мной?» – закричала я.
Новый год мы встречали опять в Доме актера всей компанией. Родители Андрея забронировали стол в противоположном конце зала. После сцены на Петровке – «Вы не получите ни копейки» – прошел год, и после моей драмы жизни с родителями я ни разу не виделась. Печенкой я чувствовала, что она следит коршуновским взглядом за нашими отношениями и ждет, когда настанет час клевать труп нашей любви. Страдания стали перерастать в болезнь. В театре я играла тридцать три спектакля в месяц, репетировала опять с Кларой «Обыкновенное чудо» Шварца и чувствовала, что в 26 лет таю, как Снегурочка, и совершенно лишаюсь сил. Но… Новый год взбодрил – красивое платье цвета перванш, впереди на темно-синем поясе огромный синий бант. Голова в локонах, ресницы, слава Богу, на месте. Опять люстры, люстры, люстры… Очередное третирование меня:
– Таня, зачем ты так красишься?
– Андрюша, это некоторый полет над обыденностью, дендизм, перед тем как лечь спать – умоюсь.
– Танечка, надо быть скромнее.
– Ты меня все время редактируешь! – взорвалась я. – Знаешь, что такое телеграфный столб? Это – отредактированная елка. И если бы я была нескромной, то давно бы уже бултыхалась на диване у Чека.
Меня злило, что он замечает только то, что на поверхности, и не видит того, что происходит у меня внутри. Меня злило то, что он не видит, каких героических усилий мне стоит проживать каждый новый день, злило то, что он не понимает: уже год как я убита и кто-то вместо меня ходит, говорит, двигается, смеется! А он, всеми обожаемый, всеми любимый, замученный поклонницами, оглушительной славой и аплодисментами до того, что ему невдомек прочитать в моих глазах неизбывное горе, ему невдомек, что я смотрю на него уже из невозвратной стороны! И во мне появляется чувство враждебности к нему.
– Андрюша, можешь купить мне шубу в новом году! – заявила я агрессивно после первого бокала шампанского.
Он засмеялся, потому что в этом «купить шубу» было неожиданное требование обиженного ребенка и болезненная жажда внимания и опеки. Магистр предложил не сидеть, а махнуть на вокзал и вскочить в поезд, который едет неизвестно куда, но Шармёр в ленивой манере отмел это предложение, дамы были на редкость в хорошем настроении – ворковали между собой, началась беспроигрышная лотерея, а я продолжала умирать от горя и тоски и, чтобы как-то развеяться, стала мысленно примерять головные уборы сидящему напротив меня Шармёру.
Внутри меня вдруг зазвучала обволакивающая негой восточная музыка, и на черных волосах Шармёра появилась клетчатая «арафаточка» с двумя обручами вокруг головы. «Ничего, – подумала я, – но попробуем еще что-нибудь… Турецкий тюрбан, закрученный, как морская раковина с острой макушечкой, – чародей из мультиков! Флорентийский берет с пышным пером – не выражает сути. Буденовка с красной звездой посредине, с ушками – карикатура! Ой нет! Немецкая каска – подходит! И вдруг само собой вместо каски на голове появляется высокий белый поварской колпак! Вот это да! Колпак поднимается вверх, улетает, а на совершенно лысой голове сплошь, как на пне опята, растут уши. Сквозь них пробиваются маленькие рожки. Рожки растут и вырастают в рога. „Двоюродный брат Мефистофеля!“ – вспомнила я определение Белинского. „Только в новый год может такое привидеться“, – подумала я, мысленно отменила ему уши и рога, и тут же на голове его завились темные волосы под его черные очи. „В нем даже пороки привлекательны“, – не успела подумать я, как резко обернулась и увидела, глаз в глаз, сверлящий меня с противоположного конца зала взгляд Марии Владимировны.
– Сейчас будем расширять сосуды, – сказал Шармёр. – По анпешечке за др-р-р-р-р-р-ужбу! А др-р-р-ружба – понятие круглосуточное!
– Хлобысь! – воскликнул Магистр и опрокинул в себя полстакана коньяка.
– Внимание! Дамы и господа! Леди и джентльмены! Рогоносцы и рогоносицы! Сейчас перед вами выступит знаменитый певец – Джон Бубби, что в переводе на русский значит Ваня Бубнов!
– Или бубновый валет! – не без ехидства заметила я.
– Используя свои уникальные возможности гипнотизера и медиума, Ваня Бубнов доводит своих пациентов до восторга и исступления, что нередко приводит участников этого опасного эксперимента к смерти. Как подсказывает статистика – умирают лучшие. Остальное – бессмертно! – договорил артист Миронов пулеметной речью свой монолог, двинулся к сцене, где его давно ждали, взял микрофон, аккомпаниатор бросил пальцы на клавиши, и началась его любимая тема в музыкальном исполнении «Любовь – не картошка!». Я сидела каменная на стуле, с огромным синим бантом впереди, смотрела на него, как он выразителен – на шапку русых волос, синьковые глаза и вопреки своей острой враждебности к нему почувствовала: «Господи, ужас!!! Как я его люблю!!!»
Марта Липецкая, заведующая литературной частью, которая любила мужчин, шесть пирожных эклер сразу и революционные песни, корпулентная дама, пышная блондинка, с коротким носиком, придающим ей девчоночье выражение лица, сидела у себя в кабинете с Магистром. В красивых пальцах с маникюром торчала дымящаяся сигаретка. Они тихо, но заинтересованно говорили. Если бы можно было посмотреть на них сквозь стену, то стало бы ясно – они затевают интригу, и вся эта «фреска» напоминает «совет в Филях». Дело в том, что в молодости у Марты был роман с драматургом Николаем Погодиным, и ей пришла в голову идея – пьеса-компиляция-попурри на тему произведений Погодина. Перегнувшись через стол, на котором лежала вся ее большая грудь, она шептала Магистру, что, если Погодин придет к Чеку с ее подачи, тот утопит эту идею немедленно, так как у нее с Чеком «разногласия». А если Погодина предложит Магистр – сопротивлений не будет. Так и поступили, и в театре начались репетиции спектакля «Темп-1929».
Марточкины «разногласия» с Чеком носили в последнее время репрессивный характер. Все развивалось, как обычно, по одной и той же схеме. Много лет подряд она, как крепостная, писала статьи за Чека, а он делал остальное – подписывался под ними и получал деньги, денежки, деньжонки! Как в сказке о рыбаке и рыбке, он стал зарываться, однажды оскорбил ее в лицо как женщину – ведь крепостная, все стерпит. Но она оказалась не крепостная, она не позволила себе простить ему это и заявила, что статьи теперь пусть пишет «Петр Иванович», а она умывает руки. Чек был в таком бешенстве от, прямо сказать, революционного жеста подчиненного ему лица, что в злобе схватил стул и швырнул в Марточку – слава богу, она резко отвернулась.
С этого момента он стал методично, с наслаждением садиста ее травить. У него было много иезуитских методов – например, на собрании «дать по морде», чтобы привить общий принцип, полностью отстранить ее от работы, делая вид, что ее вообще не существует, выгнать из кабинета под названием «Литчасть» и устроить там склад ненужных вещей. Марта обладала редким чувством собственного достоинства: не шла ни на какие поклоны, подачки и унижения, поэтому травля удваивалась и утраивалась. Это была настоящая война. Силы были неравные – она была измучена, истощена, ее отчаянные попытки сохранить себя, свое достоинство увенчались тяжелой, неизлечимой болезнью, в результате которой она, так и не сломленная этим жалким садистом, умерла в тот же, страшный своими потерями, 1987 год.
Но пока идет 1971 год. Все живы, Марта сидит в буфете с пирожными, кофе и курит. Входит Чек. У нее начинает в руках дрожать сигарета, и я понимаю, каких усилий стоит ей продолжать делать хорошую мину при плохой игре.
– Тань, – говорит она мне, сидящей рядом. – У тебя чувствуется надрыв…
– Да! У вас тоже рука дрожит, в которой сигарета, впрочем, и другая, в которой пирожное… – Мы обе смеемся.
– Ты должна выжить, – говорит она.
– Конечно, – отвечаю я. – Это вам не «Американская трагедия». Это «Златокрылая птица Феникс»! У меня дома висит эта картина, мне подарил кузен-художник – самая настоящая птица Феникс, возрождающаяся из пепла.
Приближался день рождения Андрея – его 30-летие. Отмечать решили в Доме литераторов, на Герцена, в отдельном кабинете на втором этаже.
В театре днем и ночью репетировали «Темп-1929», и в день тридцатилетия Андрюши была назначена вечерняя репетиция. В свободные от репетиций минуты я сидела в гримерной у зеркала и выводила ресницы. Без четверти девять в тончайшем замшевом сарафане, расклешенном, надетом на голое тело как платье, поверх – треугольная, модная тогда, вязаная шаль цвета брусники, на шее – тяжелые украшения, привезенные из Югославии, ресницы касаются лба, прическа – сессон, я вошла с Магистром в Дом литераторов и по его глазам поняла, что сегодня я – Клеопатра, Нефертити и царица Савская одновременно. Открыли дверь банкетного зала на втором этаже. Все сидящие за столом обернулись и замерли. Несколько секунд мы стояли в дверях, как картина в раме, потом сели на оставленные нам места. Андрей заерзал на стуле, глядя на меня угрожающим взглядом, – его охватила бешеная ревность. Через десять минут Мария Владимировна, полоснув меня острием глаз, подняла Менакера, и они демонстративно ушли.
Система Андрюши, в которую были вплетены так разумно господом Богом все его нервы, распалась на отдельные части, кусочки, обрывочки, и ее устройство перестало функционировать. Его миролюбивая душа не могла вынести этой пытки – в этот вечер конфликтер мама то и дело гладила его кувалдой по голове: «И Таня, как картина в раме, замерла с Магистром в дверях, вдвоем!» Он сжал в руке белую накрахмаленную салфетку. Я подошла и преподнесла ему подарок – старинный медный круглый тульский самовар с клеймом – «Капырзин с сыновьями». Он посадил меня рядом с собой и потребовал, чтобы я никуда не двигалась. Все уже «накачались», атмосфера была на редкость непраздничной. Тревога висела в воздухе, и все решили поехать в мастерскую к Збарскому. На улице Воровского, у большого серого Дома в стиле модерн, остановились машины. От ночной мартовской сырости меня стало знобить, я подошла к Андрею и тихо сказала:
– Мне тут недалеко до дома, Андрюшечка, мне очень не по себе, знобит, пойду-ка я…
Он тут же схватил меня за воротник, я вырвалась и побежала по проезжей части улицы, за мной бежал он, за ним с криком бежали Пельтцер, Энгельс, Энгельсова жена, Збарский, Мессерер – все это напоминало Олимпийские игры в сумасшедшем доме. Наконец, меня поймали, уговорили, я пошла в мастерскую.
Поздно ночью совершенно измученный своим тридцатилетним рубежом Андрей сидел с всклокоченными волосами и безумным взглядом смотрел в одну точку. У меня сжималось сердце от жалости к нему:
– Посмотри, – сказала я ему. – Ты похож на портрет Мусоргского кисти Репина.
Новый год мы встречали опять в Доме актера всей компанией. Родители Андрея забронировали стол в противоположном конце зала. После сцены на Петровке – «Вы не получите ни копейки» – прошел год, и после моей драмы жизни с родителями я ни разу не виделась. Печенкой я чувствовала, что она следит коршуновским взглядом за нашими отношениями и ждет, когда настанет час клевать труп нашей любви. Страдания стали перерастать в болезнь. В театре я играла тридцать три спектакля в месяц, репетировала опять с Кларой «Обыкновенное чудо» Шварца и чувствовала, что в 26 лет таю, как Снегурочка, и совершенно лишаюсь сил. Но… Новый год взбодрил – красивое платье цвета перванш, впереди на темно-синем поясе огромный синий бант. Голова в локонах, ресницы, слава Богу, на месте. Опять люстры, люстры, люстры… Очередное третирование меня:
– Таня, зачем ты так красишься?
– Андрюша, это некоторый полет над обыденностью, дендизм, перед тем как лечь спать – умоюсь.
– Танечка, надо быть скромнее.
– Ты меня все время редактируешь! – взорвалась я. – Знаешь, что такое телеграфный столб? Это – отредактированная елка. И если бы я была нескромной, то давно бы уже бултыхалась на диване у Чека.
Меня злило, что он замечает только то, что на поверхности, и не видит того, что происходит у меня внутри. Меня злило то, что он не видит, каких героических усилий мне стоит проживать каждый новый день, злило то, что он не понимает: уже год как я убита и кто-то вместо меня ходит, говорит, двигается, смеется! А он, всеми обожаемый, всеми любимый, замученный поклонницами, оглушительной славой и аплодисментами до того, что ему невдомек прочитать в моих глазах неизбывное горе, ему невдомек, что я смотрю на него уже из невозвратной стороны! И во мне появляется чувство враждебности к нему.
– Андрюша, можешь купить мне шубу в новом году! – заявила я агрессивно после первого бокала шампанского.
Он засмеялся, потому что в этом «купить шубу» было неожиданное требование обиженного ребенка и болезненная жажда внимания и опеки. Магистр предложил не сидеть, а махнуть на вокзал и вскочить в поезд, который едет неизвестно куда, но Шармёр в ленивой манере отмел это предложение, дамы были на редкость в хорошем настроении – ворковали между собой, началась беспроигрышная лотерея, а я продолжала умирать от горя и тоски и, чтобы как-то развеяться, стала мысленно примерять головные уборы сидящему напротив меня Шармёру.
Внутри меня вдруг зазвучала обволакивающая негой восточная музыка, и на черных волосах Шармёра появилась клетчатая «арафаточка» с двумя обручами вокруг головы. «Ничего, – подумала я, – но попробуем еще что-нибудь… Турецкий тюрбан, закрученный, как морская раковина с острой макушечкой, – чародей из мультиков! Флорентийский берет с пышным пером – не выражает сути. Буденовка с красной звездой посредине, с ушками – карикатура! Ой нет! Немецкая каска – подходит! И вдруг само собой вместо каски на голове появляется высокий белый поварской колпак! Вот это да! Колпак поднимается вверх, улетает, а на совершенно лысой голове сплошь, как на пне опята, растут уши. Сквозь них пробиваются маленькие рожки. Рожки растут и вырастают в рога. „Двоюродный брат Мефистофеля!“ – вспомнила я определение Белинского. „Только в новый год может такое привидеться“, – подумала я, мысленно отменила ему уши и рога, и тут же на голове его завились темные волосы под его черные очи. „В нем даже пороки привлекательны“, – не успела подумать я, как резко обернулась и увидела, глаз в глаз, сверлящий меня с противоположного конца зала взгляд Марии Владимировны.
– Сейчас будем расширять сосуды, – сказал Шармёр. – По анпешечке за др-р-р-р-р-р-ужбу! А др-р-р-ружба – понятие круглосуточное!
– Хлобысь! – воскликнул Магистр и опрокинул в себя полстакана коньяка.
– Внимание! Дамы и господа! Леди и джентльмены! Рогоносцы и рогоносицы! Сейчас перед вами выступит знаменитый певец – Джон Бубби, что в переводе на русский значит Ваня Бубнов!
– Или бубновый валет! – не без ехидства заметила я.
– Используя свои уникальные возможности гипнотизера и медиума, Ваня Бубнов доводит своих пациентов до восторга и исступления, что нередко приводит участников этого опасного эксперимента к смерти. Как подсказывает статистика – умирают лучшие. Остальное – бессмертно! – договорил артист Миронов пулеметной речью свой монолог, двинулся к сцене, где его давно ждали, взял микрофон, аккомпаниатор бросил пальцы на клавиши, и началась его любимая тема в музыкальном исполнении «Любовь – не картошка!». Я сидела каменная на стуле, с огромным синим бантом впереди, смотрела на него, как он выразителен – на шапку русых волос, синьковые глаза и вопреки своей острой враждебности к нему почувствовала: «Господи, ужас!!! Как я его люблю!!!»
Марта Липецкая, заведующая литературной частью, которая любила мужчин, шесть пирожных эклер сразу и революционные песни, корпулентная дама, пышная блондинка, с коротким носиком, придающим ей девчоночье выражение лица, сидела у себя в кабинете с Магистром. В красивых пальцах с маникюром торчала дымящаяся сигаретка. Они тихо, но заинтересованно говорили. Если бы можно было посмотреть на них сквозь стену, то стало бы ясно – они затевают интригу, и вся эта «фреска» напоминает «совет в Филях». Дело в том, что в молодости у Марты был роман с драматургом Николаем Погодиным, и ей пришла в голову идея – пьеса-компиляция-попурри на тему произведений Погодина. Перегнувшись через стол, на котором лежала вся ее большая грудь, она шептала Магистру, что, если Погодин придет к Чеку с ее подачи, тот утопит эту идею немедленно, так как у нее с Чеком «разногласия». А если Погодина предложит Магистр – сопротивлений не будет. Так и поступили, и в театре начались репетиции спектакля «Темп-1929».
Марточкины «разногласия» с Чеком носили в последнее время репрессивный характер. Все развивалось, как обычно, по одной и той же схеме. Много лет подряд она, как крепостная, писала статьи за Чека, а он делал остальное – подписывался под ними и получал деньги, денежки, деньжонки! Как в сказке о рыбаке и рыбке, он стал зарываться, однажды оскорбил ее в лицо как женщину – ведь крепостная, все стерпит. Но она оказалась не крепостная, она не позволила себе простить ему это и заявила, что статьи теперь пусть пишет «Петр Иванович», а она умывает руки. Чек был в таком бешенстве от, прямо сказать, революционного жеста подчиненного ему лица, что в злобе схватил стул и швырнул в Марточку – слава богу, она резко отвернулась.
С этого момента он стал методично, с наслаждением садиста ее травить. У него было много иезуитских методов – например, на собрании «дать по морде», чтобы привить общий принцип, полностью отстранить ее от работы, делая вид, что ее вообще не существует, выгнать из кабинета под названием «Литчасть» и устроить там склад ненужных вещей. Марта обладала редким чувством собственного достоинства: не шла ни на какие поклоны, подачки и унижения, поэтому травля удваивалась и утраивалась. Это была настоящая война. Силы были неравные – она была измучена, истощена, ее отчаянные попытки сохранить себя, свое достоинство увенчались тяжелой, неизлечимой болезнью, в результате которой она, так и не сломленная этим жалким садистом, умерла в тот же, страшный своими потерями, 1987 год.
Но пока идет 1971 год. Все живы, Марта сидит в буфете с пирожными, кофе и курит. Входит Чек. У нее начинает в руках дрожать сигарета, и я понимаю, каких усилий стоит ей продолжать делать хорошую мину при плохой игре.
– Тань, – говорит она мне, сидящей рядом. – У тебя чувствуется надрыв…
– Да! У вас тоже рука дрожит, в которой сигарета, впрочем, и другая, в которой пирожное… – Мы обе смеемся.
– Ты должна выжить, – говорит она.
– Конечно, – отвечаю я. – Это вам не «Американская трагедия». Это «Златокрылая птица Феникс»! У меня дома висит эта картина, мне подарил кузен-художник – самая настоящая птица Феникс, возрождающаяся из пепла.
Приближался день рождения Андрея – его 30-летие. Отмечать решили в Доме литераторов, на Герцена, в отдельном кабинете на втором этаже.
В театре днем и ночью репетировали «Темп-1929», и в день тридцатилетия Андрюши была назначена вечерняя репетиция. В свободные от репетиций минуты я сидела в гримерной у зеркала и выводила ресницы. Без четверти девять в тончайшем замшевом сарафане, расклешенном, надетом на голое тело как платье, поверх – треугольная, модная тогда, вязаная шаль цвета брусники, на шее – тяжелые украшения, привезенные из Югославии, ресницы касаются лба, прическа – сессон, я вошла с Магистром в Дом литераторов и по его глазам поняла, что сегодня я – Клеопатра, Нефертити и царица Савская одновременно. Открыли дверь банкетного зала на втором этаже. Все сидящие за столом обернулись и замерли. Несколько секунд мы стояли в дверях, как картина в раме, потом сели на оставленные нам места. Андрей заерзал на стуле, глядя на меня угрожающим взглядом, – его охватила бешеная ревность. Через десять минут Мария Владимировна, полоснув меня острием глаз, подняла Менакера, и они демонстративно ушли.
Система Андрюши, в которую были вплетены так разумно господом Богом все его нервы, распалась на отдельные части, кусочки, обрывочки, и ее устройство перестало функционировать. Его миролюбивая душа не могла вынести этой пытки – в этот вечер конфликтер мама то и дело гладила его кувалдой по голове: «И Таня, как картина в раме, замерла с Магистром в дверях, вдвоем!» Он сжал в руке белую накрахмаленную салфетку. Я подошла и преподнесла ему подарок – старинный медный круглый тульский самовар с клеймом – «Капырзин с сыновьями». Он посадил меня рядом с собой и потребовал, чтобы я никуда не двигалась. Все уже «накачались», атмосфера была на редкость непраздничной. Тревога висела в воздухе, и все решили поехать в мастерскую к Збарскому. На улице Воровского, у большого серого Дома в стиле модерн, остановились машины. От ночной мартовской сырости меня стало знобить, я подошла к Андрею и тихо сказала:
– Мне тут недалеко до дома, Андрюшечка, мне очень не по себе, знобит, пойду-ка я…
Он тут же схватил меня за воротник, я вырвалась и побежала по проезжей части улицы, за мной бежал он, за ним с криком бежали Пельтцер, Энгельс, Энгельсова жена, Збарский, Мессерер – все это напоминало Олимпийские игры в сумасшедшем доме. Наконец, меня поймали, уговорили, я пошла в мастерскую.
Поздно ночью совершенно измученный своим тридцатилетним рубежом Андрей сидел с всклокоченными волосами и безумным взглядом смотрел в одну точку. У меня сжималось сердце от жалости к нему:
– Посмотри, – сказала я ему. – Ты похож на портрет Мусоргского кисти Репина.
Глава 38
УРАГАН РАЗЛУКИ
Я свалилась. Меня свалила болезнь. Лежала и не могла встать. Приходили врачи, пожимали плечами, что-то прописывали, уходили. Я таяла на глазах – не могла поднять ни рук, ни ног. Андрей привозил трех куриц и просил соседку Тоньку варить мне тройной бульон. Я сама пыталась делать на себе опыты: три дня пила один только шалфей – считала его волшебной травой и прибегала к нему в трудные минуты. То брала кусочек магнита и устраивала его на темечко, место, где находится шишковидная железа glandula pincalic – телепатический орган. Закрывала глаза и слушала, какие советы с неба притягивает магнит. Советы притягивались такие – выбор… радейте. Я сосредоточивалась, все записывала, анализировала. Андрей называл меня Павлов и собака Павлова в одном лице. Однажды привез молодую врачиху. Она мне задавала вопросы, все записывала, записанное подчеркнула и поставила диагноз:
– У вас – рак.
Вымыла руки, оделась и ушла. Через два часа этого же дня я стала совершенно здоровой. Это была шокотерапия. Я встала, шатаясь от количества потерянной крови, оделась и пошла на улицу. Бродила по темным переулкам, смеялась, гладила стены домов, вспоминала, какие слова из космоса притянул магнит – «выбор», «радейте», и тут же их осознала. Болезнь поставила меня перед выбором – жизнь или Андрей. Он все это давно чувствовал, его разум затмевало безумие: любым способом он решил не выпускать меня из своей судьбы.
Он стал ночами врываться в мою квартиру, а я, без сил, запиралась изнутри, и соседи говорили, что меня нет дома. Тогда он объезжал все московские дома, разыскивая меня, потом возвращался на Арбат, вырывал дверь с корнем, хватал меня, спящую, с кровати – я летела, как перо, в угол, а он начинал под кроватью, в шкафах искать соперника. Потом срывал все картины со стен, бил об колено, и они с треском разламывались пополам. Потом это безумие превращалось в нежнейшую нежность, и в один из таких периодов мы поехали на студию Горького на просмотр картины «Достояние республики». После просмотра он был счастлив. Мы сидели у Энгельса и отмечали это событие.
Потом совсем поздно сидим на кружке возле Спасо-хауса и моего дома. Апрель – теплый. Ночь. Полная луна. Яркие звезды. Перед нами чернеет поленовская церковь, заброшенная, пустынная, с выдранным сердцем. Вокруг темнеют крепкие стволы тополей. Он встает, романтично вскидывает руки вверх и негромко начинает читать четверостишия из его любимых стихов:
– Давай послушаем, как начинается жизнь, – предложила я.
Мы прислонились ухом к стволу и слушали, как по венам дерева поднимается сок. У нас был лунный поток нежности: мы обвили руками гладкую кору старого тополя, долго стояли с ним в обнимку, стали целовать пахнущий горечью ствол и под зеленым светом луны вдруг припали друг к другу в поцелуе с таким чувством трепета, чистоты и восторга, которое не испытывали за все пять лет.
– Таня, вот ключи от Петровки и от Волкова. Я уезжаю на съемки в Ленинград. Приеду через десять дней, в конце апреля. Буду звонить. Веди себя прилично!
И уже с порога:
– Прошу тебя, ничего не выдумывай: все уладится! Уже достраивается кооператив на Герцена. Все решится само собой. Только потерпи. Деньги тебе оставляю, ешь как следует, тебе надо набираться сил. И шубу куплю.
Через несколько дней меня вызвали на кинопробу на студию «Мосфильм». Там, покинопробовавшись, в длинном коридоре я встретила приятеля Сатковича. Он был с другом, неким Сценаристом, фильм которого недавно прошел в главной роли с Банионисом, получил множество премий и считался новым веянием в нашем киноискусстве. Сценарист сразу же пригласил меня в кафе «Националь» поужинать. Я немедленно согласилась. И уже вечером я сидела в кафе «Националь», ела рыбное ассорти с маслинками, икорку с горячими калачами, пила шампанское и слушала излияния своего визави. Он сын известного театрального художника, потом режиссера, совсем недавно переехал в Москву из Питера, там осталась его жена, но она меня совсем не интересовала. Меня интересовал он, Сценарист, воспитанный, умный, ироничный, истинный питерец, которого я рассматривала в данном случае в роли домкрата, который может наконец-то вытащить меня из пучины любви и страданий.
– Вы любите оперу? Хотите послушать Пуччини «Тоску»?
«Какая телепатия», – подумала я и ответила:
– У меня в жизни пучины тоски, так что лучше что-нибудь веселенькое…
– Может быть, пойдем завтра в Дом кино?
Озарение, что его мне посылает Господь Бог, слилось с чувством решимости, и на его предложение пойти в Дом кино я ответила: «Да!» Это означало, что нас вместе завтра увидит вся Москва, и, следовательно, я рву цепи и расстаюсь с Андреем навсегда!!! – гда, гда, гда, гда, гда, гда, гда, гда, гда! – эхом отдавалось под куполом моего черепного устройства.
Мы стали ходить в Дом кино каждый день, и я видела изумленные лица тех, кто был много лет рядом с нами (со мной и Андреем). Общество любило события такого рода, смаковало их и потирало ручонки.
Самое страшное – предстоящая встреча с Андреем. Ломит сердце и заходится от ужаса. В день его приезда выбрала нейтральную территорию – буфет в театре. И попросила подругу Наташу посидеть рядом со мной до окончания «сцены».
Обзвонив и объехав все квартиры и не найдя меня, он ворвался в театр. Он уже все знал.
– Танечка, можно тебя на минуточку! – сказал он голосом с эсэсовскими нотами.
– У меня нет секретов от Наташи. Садись. Говори. Вот ключи. – И положила на стол приготовленные ключи от двух квартир.
– У вас – рак.
Вымыла руки, оделась и ушла. Через два часа этого же дня я стала совершенно здоровой. Это была шокотерапия. Я встала, шатаясь от количества потерянной крови, оделась и пошла на улицу. Бродила по темным переулкам, смеялась, гладила стены домов, вспоминала, какие слова из космоса притянул магнит – «выбор», «радейте», и тут же их осознала. Болезнь поставила меня перед выбором – жизнь или Андрей. Он все это давно чувствовал, его разум затмевало безумие: любым способом он решил не выпускать меня из своей судьбы.
Он стал ночами врываться в мою квартиру, а я, без сил, запиралась изнутри, и соседи говорили, что меня нет дома. Тогда он объезжал все московские дома, разыскивая меня, потом возвращался на Арбат, вырывал дверь с корнем, хватал меня, спящую, с кровати – я летела, как перо, в угол, а он начинал под кроватью, в шкафах искать соперника. Потом срывал все картины со стен, бил об колено, и они с треском разламывались пополам. Потом это безумие превращалось в нежнейшую нежность, и в один из таких периодов мы поехали на студию Горького на просмотр картины «Достояние республики». После просмотра он был счастлив. Мы сидели у Энгельса и отмечали это событие.
Потом совсем поздно сидим на кружке возле Спасо-хауса и моего дома. Апрель – теплый. Ночь. Полная луна. Яркие звезды. Перед нами чернеет поленовская церковь, заброшенная, пустынная, с выдранным сердцем. Вокруг темнеют крепкие стволы тополей. Он встает, романтично вскидывает руки вверх и негромко начинает читать четверостишия из его любимых стихов:
Вдохновение нарастает:
Ты так же сбрасываешь платье,
Как роща сбрасывает листья,
Когда ты падаешь в объятья
В халате с шелковою кистью…
Сделал пируэт вокруг себя:
Ну, притворитесь! Этот взгляд
Все может выразить так чудно!
Ах, обмануть меня не трудно.
Я сам обманываться рад!
А я завершила:
Засыпет снег дороги,
Завалит скаты крыш,
Пойду размять я ноги:
За дверью ты стоишь…
Как будто бы железом,
Обмокнутым в сурьму,
Тебя вели нарезом
По сердцу моему!
В зеленом свете луны, в космическом уединении, мы кружили вокруг всех тополей сада, и этот зеленый свет луны делал нас легкими, воздушными, нездешними, свет падал на стволы, и они тоже казались зелеными.
Но кто мы и откуда,
Когда от всех тех лет
Остались пересуды,
А нас на свете нет!
– Давай послушаем, как начинается жизнь, – предложила я.
Мы прислонились ухом к стволу и слушали, как по венам дерева поднимается сок. У нас был лунный поток нежности: мы обвили руками гладкую кору старого тополя, долго стояли с ним в обнимку, стали целовать пахнущий горечью ствол и под зеленым светом луны вдруг припали друг к другу в поцелуе с таким чувством трепета, чистоты и восторга, которое не испытывали за все пять лет.
– Таня, вот ключи от Петровки и от Волкова. Я уезжаю на съемки в Ленинград. Приеду через десять дней, в конце апреля. Буду звонить. Веди себя прилично!
И уже с порога:
– Прошу тебя, ничего не выдумывай: все уладится! Уже достраивается кооператив на Герцена. Все решится само собой. Только потерпи. Деньги тебе оставляю, ешь как следует, тебе надо набираться сил. И шубу куплю.
Через несколько дней меня вызвали на кинопробу на студию «Мосфильм». Там, покинопробовавшись, в длинном коридоре я встретила приятеля Сатковича. Он был с другом, неким Сценаристом, фильм которого недавно прошел в главной роли с Банионисом, получил множество премий и считался новым веянием в нашем киноискусстве. Сценарист сразу же пригласил меня в кафе «Националь» поужинать. Я немедленно согласилась. И уже вечером я сидела в кафе «Националь», ела рыбное ассорти с маслинками, икорку с горячими калачами, пила шампанское и слушала излияния своего визави. Он сын известного театрального художника, потом режиссера, совсем недавно переехал в Москву из Питера, там осталась его жена, но она меня совсем не интересовала. Меня интересовал он, Сценарист, воспитанный, умный, ироничный, истинный питерец, которого я рассматривала в данном случае в роли домкрата, который может наконец-то вытащить меня из пучины любви и страданий.
– Вы любите оперу? Хотите послушать Пуччини «Тоску»?
«Какая телепатия», – подумала я и ответила:
– У меня в жизни пучины тоски, так что лучше что-нибудь веселенькое…
– Может быть, пойдем завтра в Дом кино?
Озарение, что его мне посылает Господь Бог, слилось с чувством решимости, и на его предложение пойти в Дом кино я ответила: «Да!» Это означало, что нас вместе завтра увидит вся Москва, и, следовательно, я рву цепи и расстаюсь с Андреем навсегда!!! – гда, гда, гда, гда, гда, гда, гда, гда, гда! – эхом отдавалось под куполом моего черепного устройства.
Мы стали ходить в Дом кино каждый день, и я видела изумленные лица тех, кто был много лет рядом с нами (со мной и Андреем). Общество любило события такого рода, смаковало их и потирало ручонки.
Самое страшное – предстоящая встреча с Андреем. Ломит сердце и заходится от ужаса. В день его приезда выбрала нейтральную территорию – буфет в театре. И попросила подругу Наташу посидеть рядом со мной до окончания «сцены».
Обзвонив и объехав все квартиры и не найдя меня, он ворвался в театр. Он уже все знал.
– Танечка, можно тебя на минуточку! – сказал он голосом с эсэсовскими нотами.
– У меня нет секретов от Наташи. Садись. Говори. Вот ключи. – И положила на стол приготовленные ключи от двух квартир.