Страница:
Он схватил меня за руку так, что вырваться было невозможно, и потащил по коридору в свою гримерную. Нет сомнений, что меня не было бы в живых, если бы не вся вымазанная краской стремянка, которая стояла в коридоре перед его дверью. Шел ремонт. Он попытался протиснуться между ней и стеной, и в этот момент потерял бдительность – я вырвалась и убежала в буфет. Он за мной! Он был разъярен, а я кричала: «Все! Все кончено! Бери ключи! Не подходи! Все кончено!!!»
Он вдавил меня в стеклянную витрину буфета, она куда-то поехала вместе с нами, потом вдруг сдернул шелковую занавеску с окна, схватил меня за волосы и стал трепать. Кто-то стал нас разнимать, хватать его за руки – его крепкие запястья и кулаки мелькали перед моим носом, – вся картина напоминала деревенский фольклор. Он ударил по стулу ногой и под бешеный и горький крик «Блядь, сука! Ненавижу!» выскочил из буфета.
Глава 39
Глава 40
Глава 41
Он вдавил меня в стеклянную витрину буфета, она куда-то поехала вместе с нами, потом вдруг сдернул шелковую занавеску с окна, схватил меня за волосы и стал трепать. Кто-то стал нас разнимать, хватать его за руки – его крепкие запястья и кулаки мелькали перед моим носом, – вся картина напоминала деревенский фольклор. Он ударил по стулу ногой и под бешеный и горький крик «Блядь, сука! Ненавижу!» выскочил из буфета.
Глава 39
АНТУРИЯ
Я проснулась под утро, брезжил рассвет, открыла глаза, пыталась понять – где я? Машинально, еще сквозь сон, обняла лежащую на соседней подушке голову и вскрикнула – вместо роскошных русых волос я ощутила холодную гладкую лысину. С бордюром. Сценарист вздрогнул от этого вскрика, приподнялся на локте и спросил:
– Что с тобой?
– Ой, как страшно, сон приснился! – И отвернувшись в другую сторону, тихо, как промокашкой, стала вытирать пододеяльником слезы.
Мое отчаянное настроение того времени выражалось в скупых обрывках рифмы, которые выскакивали из меня ежесекундно: «Иду по лестнице – хочу повеситься!». «Как с нелюбимым я причитаю – целует, я до 10 считаю!»
Сценарист оказался милейшим человеком, подкупал меня своей образованностью, любознательностью. Мы ходили по музеям, он рассказывал о художниках, я узнала, что трещины на картинах, на старом полотне, называются – крокеллюр! Мы ходили на Красную площадь, и у мавзолея Ленина он рассказал мне, что по проектам Щусева было построено 99 церквей, и если бы была построена еще одна, он был бы причислен к лику святых, но сотым проектом оказался мавзолей, он же пергамский алтарь, – нечистый попутал. Тут же он предложил мне войти в это до боли знакомое здание и у гроба старика мумифицированного впился в меня поцелуем.
– Лучше у лобного места, – сказала я, отрывая его как пиявку. – Что за извращение?
Он был старше меня на десять лет, это мальчишество меня раздражало, как, впрочем, и все остальное. Но увы, приходилось все это терпеть, как терпят горькое лекарство.
Он был знатоком антиквариата, всегда, везде, всюду переворачивал блюдца, чашки, тарелки вверх ногами: смотрел маркировку. Говорил тихо, ходил неслышно. Комиссионные магазины того времени были завалены посудой заводов Гарднера, Кузнецова, Попова, и мы часами простаивали у прилавков, пока он не выуживал из этой ценной смеси елизаветинский бокальчик или петровский штоф. Профессионалов было мало, продавщицы – невежественны, и поэтому такой ас антиквариата, как Сценарист, мог за копейки приобретать музейные вещи.
На лето он снял дачу по Савеловской дороге на берегу канала. Ему, конечно, надо повесить медаль за отвагу – так мужественно он выносил все мои психоэмоциональные проявления. Я в буквальном смысле металась из угла в угол этой дачи, набивая себе синяки на теле, скребла по бревнам ногтями, вдруг принималась рыдать с воем, то заливалась таким смехом, что вяли цветы под окном. В общем я была похожа на сумасшедшую. Тогда в мою голову впервые закралась мысль, что любовь это не розы и не шипы, как говорят, а – неврозы! Слава богу, дачный сезон закончился, и мы очутились вновь в Москве.
В один знаменательный день моей жизни он принес Бунина. В училище мы проходили Бунина, я даже знала наизусть «Песнь о Гайавате»: «Если спросите, откуда эти сказки и легенды с их лесным благоуханьем, влажной свежестью долины, голубым дымком вигвамов…» Но эти знания были поверхностны – Бунина надо пережить. И, теперь моя исстрадавшаяся душа припала к этим томам, к потрясшим меня рассказам: «Ида», «Руся», «Муза», «Натали», «Последнее свидание», «Визитные карточки» и «Жизнь Арсеньева». Когда я дочитала последние строчки «Жизни Арсеньева» – «Недавно я видел ее во сне – единственный раз во всю свою долгую жизнь без нее… Я видел ее смутно, но с такой силой любви, радости, с такой телесной и душевной близостью, которой не испытывал ни к кому никогда», – я застонала и бросилась к телефону скорей позвонить Андрюше! Рассказать, что есть Бунин и нам надо скорей его читать! Устроившись на кровати, подставив к стене подушки! И вдруг опустились руки как плети, как обухом по голове саданула мысль, что мы не вместе, что пронесся между нами ураган разлуки и не читать нам вместе никогда! И Бунина тоже!
Сценаристу больше нравились рассказы «Сны Чанга» и «В Париже». А когда он внес в мою комнату желтый финский холодильник «Хелкама», я написала стихи:
– Это все равно что делать педикюр больному гангреной. – И чихнула. Я сказала: «Будь здорова», но рано сказала, потому что она тут же стала чихать – быстро-быстро, мелко-мелко, подряд раз 15. Я была изумлена, поскольку никогда такого феномена не видела. Чтобы я навек не осталась в изумлении, она объяснила мне, что она всегда так чихает. Это свойство выдавало некий вирус детскости. Мы – обе артистки (она актриса театра Вахтангова) – были начитанны, любознательны и… свободны. Свое «лекарство» в лице Сценариста я не считала отношениями с большой буквы. За нами ездили и ходили целые хвосты кавалеров. Я познакомилась с ее мамой – знаменитой артисткой, певицей большого театра Марией Петровной Максаковой. Высокая женщина с прямой спиной, всегда идеально уложенные волосы, скупые движения, мало слов, очки с большими линзами, которые скрывали от мира таинственную жизнь души. В доме на стенах – подлинники Поленова, Нестерова, Айвазовского, много изысканных антикварных вещей, рояль и невпопад стоящие современные светлые шкафы. Я всегда спрашивала:
– Мария Петровна, зачем вам столько шкафов?
– А! – бодро отвечала Мария Петровна. – Мы живем по-московски!
Иногда мы сидели за старинным овальным столом с желтой лампой, на свет лампы слетались мотыльки мужского пола. Мария Петровна, мельком скользнув по ним глазами, на следующий день спрашивала нас:
– Что у вас за кавалеры?
– А у вас какие были? – задавала встречный вопрос я.
– Якир, Тухачевский!
Подряд несколько раз мне снился один и тот же сон: поле с пылающими на нем красными цветами. Посреди поля – Бахчисарайский фонтан из шампанского, внутри которого стоит Антурия в образе Заремы. По обеим сторонам фонтана, как часовые, стоят Якир и Тухачевский. Они поют: «Но где Зарема, звезда любви, краса гарема?» Из Бахчисарайского фонтана, из струй шампанского, выходит обнаженная Антурия, идет по красным цветам и поет, как в опере: «Мне не нужны Якир и Тухачевский – хочу шампанского и пламенной любви!»
Шампанское можно было купить, а вот любовь… «Только раз бывают в жизни встречи, только раз судьбою рвется нить…»
Вечерами, когда Антурия играла спектакли, Мария Петровна рассказывала мне тихо всю свою жизнь.
Родилась она в Астрахани, в детстве пела в церковном хоре, в юности исполняла совсем незначительные партии в астраханской опере. В Москве в те годы жил некий Макс Карлович Максаков, педагог, антрепренер. Он всегда находился в неуемном состоянии поиска молодых дарований. Однажды Макс Карлович оказался в Астрахани, и, конечно, они с женой в первый вечер посетили оперу. Жена Макса Карловича обратила его внимание на юное создание, коим оказалась Мария Петровна, обладательница пленительного голоса. Дальше все произошло как в сказке: жена Макса Карловича внезапно умерла прямо в Астрахани, и он вернулся в Москву с юной ученицей – Марией Петровной. Тут проигрался миф о Золушке. Тыква превратилась в карету, Астрахань в Москву, и Золушка оказалась в изысканной, полной антиквариата квартире с педагогом и впоследствии мужем, который был старше ее на несколько десятилетий и на такое же расстояние опытнее и умнее. Молодая певица оказалась, к счастью, честолюбивой и на редкость работоспособной. Прошло два года титанического труда у рояля – занятия голосом и только голосом! Никаких гостей, встреч, никаких звуков извне. Эти годы можно назвать посвящением в таинство искусства. Макс Карлович скрывал свое сокровище, и только поздними вечерами, когда улицы становились пустынными, они выходили дышать свежим воздухом.
Однажды вечером, по прошествии двух лет, Макс Карлович приехал домой и сказал: «Мусенька, я привез тебе черные фетровые ботики (которые были писком моды в те годы и которые потом покинули эту моду с грустным названием „Прощай, молодость“!), завтра едем показываться в Большой».
На следующий день Мария Петровна Максакова в черных фетровых ботиках вошла в Большой театр, вошла в историю Большого театра, вошла в историю русской оперы.
Начались годы счастья – роли, успех, признание, слава! Знаменитая Кармен. Макс Карлович решил, что премьеру «Кармен» Мусенька должна петь в провинции, в Тбилиси, чтобы у певицы была возможность распеться и разыграться в роли. В день премьеры «Кармен» у Мусеньки на глазах у всех раздулась щека – флюс! Спектакль не отменили и решили загримировать и вторую щеку под флюс. С жуткой болью, с двумя раздутыми щеками Кармен вышла на сцену. Через полчаса пения на сцене совершенно исчезла боль и пухлой щеки как не бывало. Срочно пришлось избавляться и от второй пухлой щеки. Поистине – велика сила искусства.
Молодая Мария Максакова обладала редким вкусом – всегда изысканно одевалась и умела носить костюмы. Невозможно забыть, как она была хороша в шелковом платье цвета veu rouse – увядшая роза, – у пояса сбоку был брошен маленький букетик пармских фиалок. Она была в расцвете своей женской красоты, в расцвете таланта. Это была настоящая Далила, и когда она исполняла арию Далилы из оперы Сен-Санса «Самсон и Далила» «От счастья замираю! От счастья замираю!», тоот счастья замирала не только она, но и все, кто ее слышал.
Но ничто не вечно под луной. Самый драгоценный человек на свете – Макс Карлович – ушел из жизни. Она не осталась одна и приняла предложение дипломатического работника.
Времена пошли дикие и мужа Мусеньки «взяли», «убрали» и «расстреляли». У нее появился новый статус – «жена врага народа». Родилась дочь. Она придала ей силы и смысл жизни, но темные силы не унимались – в конце концов ее полностью вытеснили из репертуара. Она не выдержала. У нее отнялись ноги, год она пролежала в постели. Но, как известно, религия формирует личность. Бог дал Марии Петровне могучую волю. Она встала, изящным жестом накинула на плечи белую оренбургскую шаль и появилась на сцене с совершенно новым репертуаром – русские народные песни. И получила такое признание, о котором и не мечтала.
В 1952 году Марии Петровне исполнилось 50 лет. В почтовом ящике она обнаружила невзрачный конверт – там на тонкой, узенькой, как ленточка, папиросной бумаге было напечатано, что, «с сегодняшнего дня вы свободны от службы в Большом театре». Пришел 1953 год. Курс политики изменился, и через три года после получения гнусного конверта Марии Петровне предложили спеть в Большом прощальную «Кармен». Конечно, это был риск. Три года актриса не выходила на сцену. Но она решилась. В тот день к театру нельзя было подойти. Толпа заполнила все площади и улицы. Зрители сидели на люстре. Это был настоящий прощальный триумф! А потом годы преподавания, смирения, тишины. Сегодня, в постатеистическое время, когда нас окружают обломки и руины человеческих душ, приходит понимание и возврат к вечным ценностям, к которым принадлежала и личность Марии Петровны, ее пленительный неповторимый голос.
11 августа 1974 года великой певицы не стало. Отпевали в церкви Воскресения в Брюсовском переулке. Службу вел молодой тогда еще, с синими пронзительными глазами отец Питирим. Когда похоронная процессия вошла в ворота Немецкого кладбища, вдруг откуда-то материализовались странные существа Они сидели на верхушках чугунной ограды вдоль всего кладбища – это были древние старушки, ее поклонницы, напудренные, с подведенными бровями, в обветшалых шляпках, черных рваненьких нитяных перчатках, и все то время, пока Марию Петровну несли к месту последнего упокоения, к могиле Макса Карловича – на вечную встречу, древние старушки кричали:
– Прощай, Кармен! Прощай, Кармен! Прощай, Кармен!!!
Так закончился земной путь редкой певицы, великолепной и мужественной женщины, и, оборачиваясь назад, хочется заметить одну деталь: как важно вовремя получить в подарок черные фетровые ботики.
Песня из моего сна «Мне не нужны Якир и Тухачевский, хочу шампанского и пламенной любви» явно стала руководить нашими поступками. Сценарист уже перевернул всю антикварную посуду вверх ногами в доме Антурии, за ним потянулась цепочка новых кинознакомых, с которыми мы за большим овальным столом упивались шампанским и запрятанным вглубь отчаяньем.
– Что с тобой?
– Ой, как страшно, сон приснился! – И отвернувшись в другую сторону, тихо, как промокашкой, стала вытирать пододеяльником слезы.
Мое отчаянное настроение того времени выражалось в скупых обрывках рифмы, которые выскакивали из меня ежесекундно: «Иду по лестнице – хочу повеситься!». «Как с нелюбимым я причитаю – целует, я до 10 считаю!»
Сценарист оказался милейшим человеком, подкупал меня своей образованностью, любознательностью. Мы ходили по музеям, он рассказывал о художниках, я узнала, что трещины на картинах, на старом полотне, называются – крокеллюр! Мы ходили на Красную площадь, и у мавзолея Ленина он рассказал мне, что по проектам Щусева было построено 99 церквей, и если бы была построена еще одна, он был бы причислен к лику святых, но сотым проектом оказался мавзолей, он же пергамский алтарь, – нечистый попутал. Тут же он предложил мне войти в это до боли знакомое здание и у гроба старика мумифицированного впился в меня поцелуем.
– Лучше у лобного места, – сказала я, отрывая его как пиявку. – Что за извращение?
Он был старше меня на десять лет, это мальчишество меня раздражало, как, впрочем, и все остальное. Но увы, приходилось все это терпеть, как терпят горькое лекарство.
Он был знатоком антиквариата, всегда, везде, всюду переворачивал блюдца, чашки, тарелки вверх ногами: смотрел маркировку. Говорил тихо, ходил неслышно. Комиссионные магазины того времени были завалены посудой заводов Гарднера, Кузнецова, Попова, и мы часами простаивали у прилавков, пока он не выуживал из этой ценной смеси елизаветинский бокальчик или петровский штоф. Профессионалов было мало, продавщицы – невежественны, и поэтому такой ас антиквариата, как Сценарист, мог за копейки приобретать музейные вещи.
На лето он снял дачу по Савеловской дороге на берегу канала. Ему, конечно, надо повесить медаль за отвагу – так мужественно он выносил все мои психоэмоциональные проявления. Я в буквальном смысле металась из угла в угол этой дачи, набивая себе синяки на теле, скребла по бревнам ногтями, вдруг принималась рыдать с воем, то заливалась таким смехом, что вяли цветы под окном. В общем я была похожа на сумасшедшую. Тогда в мою голову впервые закралась мысль, что любовь это не розы и не шипы, как говорят, а – неврозы! Слава богу, дачный сезон закончился, и мы очутились вновь в Москве.
В один знаменательный день моей жизни он принес Бунина. В училище мы проходили Бунина, я даже знала наизусть «Песнь о Гайавате»: «Если спросите, откуда эти сказки и легенды с их лесным благоуханьем, влажной свежестью долины, голубым дымком вигвамов…» Но эти знания были поверхностны – Бунина надо пережить. И, теперь моя исстрадавшаяся душа припала к этим томам, к потрясшим меня рассказам: «Ида», «Руся», «Муза», «Натали», «Последнее свидание», «Визитные карточки» и «Жизнь Арсеньева». Когда я дочитала последние строчки «Жизни Арсеньева» – «Недавно я видел ее во сне – единственный раз во всю свою долгую жизнь без нее… Я видел ее смутно, но с такой силой любви, радости, с такой телесной и душевной близостью, которой не испытывал ни к кому никогда», – я застонала и бросилась к телефону скорей позвонить Андрюше! Рассказать, что есть Бунин и нам надо скорей его читать! Устроившись на кровати, подставив к стене подушки! И вдруг опустились руки как плети, как обухом по голове саданула мысль, что мы не вместе, что пронесся между нами ураган разлуки и не читать нам вместе никогда! И Бунина тоже!
Сценаристу больше нравились рассказы «Сны Чанга» и «В Париже». А когда он внес в мою комнату желтый финский холодильник «Хелкама», я написала стихи:
По Арбату большими шагами идет Антурия. Это русская Мэрилин Монро – блондинка с голубыми глазами, но все черты лица крупнее, сильнее, упрямее. На ней светло-коричневое пальто с фиолетовыми суконными вставками, но такое ощущение, и оно будет всегда, что на ней надето красное. Мы пять лет провели вместе, в одной компании, но кроме «здрасьте» и «до свидания» ничего не произнесли. А теперь бросились друг к другу, как на Красной площади в фильме «В шесть часов вечера после войны». Война была позади, у нее – со своим Художником, от которого появился малютка, у меня – с Артистом, от которого не появился малютка. Мы купили шампанского в магазине «Консервы» и пошли ко мне в коммунальную квартиру. Выпив бутылку шампанского, мы поняли, что очень нравимся друг другу. На мое предложение, не реанимировать ли ей отношения с Художником, все-таки ребенок, она отвечала:
Ну что мне мысли ворошить?
Задернуть занавеску – просто!
Немного изменить прическу
И платье новое купить!
Не упираться грустью в стены!
Не дергать рук в позавчера,
Усвоить твердо вкус добра,
Увидев вас кричать – ура!
Вступая в день под звук Шопена!
– Это все равно что делать педикюр больному гангреной. – И чихнула. Я сказала: «Будь здорова», но рано сказала, потому что она тут же стала чихать – быстро-быстро, мелко-мелко, подряд раз 15. Я была изумлена, поскольку никогда такого феномена не видела. Чтобы я навек не осталась в изумлении, она объяснила мне, что она всегда так чихает. Это свойство выдавало некий вирус детскости. Мы – обе артистки (она актриса театра Вахтангова) – были начитанны, любознательны и… свободны. Свое «лекарство» в лице Сценариста я не считала отношениями с большой буквы. За нами ездили и ходили целые хвосты кавалеров. Я познакомилась с ее мамой – знаменитой артисткой, певицей большого театра Марией Петровной Максаковой. Высокая женщина с прямой спиной, всегда идеально уложенные волосы, скупые движения, мало слов, очки с большими линзами, которые скрывали от мира таинственную жизнь души. В доме на стенах – подлинники Поленова, Нестерова, Айвазовского, много изысканных антикварных вещей, рояль и невпопад стоящие современные светлые шкафы. Я всегда спрашивала:
– Мария Петровна, зачем вам столько шкафов?
– А! – бодро отвечала Мария Петровна. – Мы живем по-московски!
Иногда мы сидели за старинным овальным столом с желтой лампой, на свет лампы слетались мотыльки мужского пола. Мария Петровна, мельком скользнув по ним глазами, на следующий день спрашивала нас:
– Что у вас за кавалеры?
– А у вас какие были? – задавала встречный вопрос я.
– Якир, Тухачевский!
Подряд несколько раз мне снился один и тот же сон: поле с пылающими на нем красными цветами. Посреди поля – Бахчисарайский фонтан из шампанского, внутри которого стоит Антурия в образе Заремы. По обеим сторонам фонтана, как часовые, стоят Якир и Тухачевский. Они поют: «Но где Зарема, звезда любви, краса гарема?» Из Бахчисарайского фонтана, из струй шампанского, выходит обнаженная Антурия, идет по красным цветам и поет, как в опере: «Мне не нужны Якир и Тухачевский – хочу шампанского и пламенной любви!»
Шампанское можно было купить, а вот любовь… «Только раз бывают в жизни встречи, только раз судьбою рвется нить…»
Вечерами, когда Антурия играла спектакли, Мария Петровна рассказывала мне тихо всю свою жизнь.
Родилась она в Астрахани, в детстве пела в церковном хоре, в юности исполняла совсем незначительные партии в астраханской опере. В Москве в те годы жил некий Макс Карлович Максаков, педагог, антрепренер. Он всегда находился в неуемном состоянии поиска молодых дарований. Однажды Макс Карлович оказался в Астрахани, и, конечно, они с женой в первый вечер посетили оперу. Жена Макса Карловича обратила его внимание на юное создание, коим оказалась Мария Петровна, обладательница пленительного голоса. Дальше все произошло как в сказке: жена Макса Карловича внезапно умерла прямо в Астрахани, и он вернулся в Москву с юной ученицей – Марией Петровной. Тут проигрался миф о Золушке. Тыква превратилась в карету, Астрахань в Москву, и Золушка оказалась в изысканной, полной антиквариата квартире с педагогом и впоследствии мужем, который был старше ее на несколько десятилетий и на такое же расстояние опытнее и умнее. Молодая певица оказалась, к счастью, честолюбивой и на редкость работоспособной. Прошло два года титанического труда у рояля – занятия голосом и только голосом! Никаких гостей, встреч, никаких звуков извне. Эти годы можно назвать посвящением в таинство искусства. Макс Карлович скрывал свое сокровище, и только поздними вечерами, когда улицы становились пустынными, они выходили дышать свежим воздухом.
Однажды вечером, по прошествии двух лет, Макс Карлович приехал домой и сказал: «Мусенька, я привез тебе черные фетровые ботики (которые были писком моды в те годы и которые потом покинули эту моду с грустным названием „Прощай, молодость“!), завтра едем показываться в Большой».
На следующий день Мария Петровна Максакова в черных фетровых ботиках вошла в Большой театр, вошла в историю Большого театра, вошла в историю русской оперы.
Начались годы счастья – роли, успех, признание, слава! Знаменитая Кармен. Макс Карлович решил, что премьеру «Кармен» Мусенька должна петь в провинции, в Тбилиси, чтобы у певицы была возможность распеться и разыграться в роли. В день премьеры «Кармен» у Мусеньки на глазах у всех раздулась щека – флюс! Спектакль не отменили и решили загримировать и вторую щеку под флюс. С жуткой болью, с двумя раздутыми щеками Кармен вышла на сцену. Через полчаса пения на сцене совершенно исчезла боль и пухлой щеки как не бывало. Срочно пришлось избавляться и от второй пухлой щеки. Поистине – велика сила искусства.
Молодая Мария Максакова обладала редким вкусом – всегда изысканно одевалась и умела носить костюмы. Невозможно забыть, как она была хороша в шелковом платье цвета veu rouse – увядшая роза, – у пояса сбоку был брошен маленький букетик пармских фиалок. Она была в расцвете своей женской красоты, в расцвете таланта. Это была настоящая Далила, и когда она исполняла арию Далилы из оперы Сен-Санса «Самсон и Далила» «От счастья замираю! От счастья замираю!», тоот счастья замирала не только она, но и все, кто ее слышал.
Но ничто не вечно под луной. Самый драгоценный человек на свете – Макс Карлович – ушел из жизни. Она не осталась одна и приняла предложение дипломатического работника.
Времена пошли дикие и мужа Мусеньки «взяли», «убрали» и «расстреляли». У нее появился новый статус – «жена врага народа». Родилась дочь. Она придала ей силы и смысл жизни, но темные силы не унимались – в конце концов ее полностью вытеснили из репертуара. Она не выдержала. У нее отнялись ноги, год она пролежала в постели. Но, как известно, религия формирует личность. Бог дал Марии Петровне могучую волю. Она встала, изящным жестом накинула на плечи белую оренбургскую шаль и появилась на сцене с совершенно новым репертуаром – русские народные песни. И получила такое признание, о котором и не мечтала.
В 1952 году Марии Петровне исполнилось 50 лет. В почтовом ящике она обнаружила невзрачный конверт – там на тонкой, узенькой, как ленточка, папиросной бумаге было напечатано, что, «с сегодняшнего дня вы свободны от службы в Большом театре». Пришел 1953 год. Курс политики изменился, и через три года после получения гнусного конверта Марии Петровне предложили спеть в Большом прощальную «Кармен». Конечно, это был риск. Три года актриса не выходила на сцену. Но она решилась. В тот день к театру нельзя было подойти. Толпа заполнила все площади и улицы. Зрители сидели на люстре. Это был настоящий прощальный триумф! А потом годы преподавания, смирения, тишины. Сегодня, в постатеистическое время, когда нас окружают обломки и руины человеческих душ, приходит понимание и возврат к вечным ценностям, к которым принадлежала и личность Марии Петровны, ее пленительный неповторимый голос.
11 августа 1974 года великой певицы не стало. Отпевали в церкви Воскресения в Брюсовском переулке. Службу вел молодой тогда еще, с синими пронзительными глазами отец Питирим. Когда похоронная процессия вошла в ворота Немецкого кладбища, вдруг откуда-то материализовались странные существа Они сидели на верхушках чугунной ограды вдоль всего кладбища – это были древние старушки, ее поклонницы, напудренные, с подведенными бровями, в обветшалых шляпках, черных рваненьких нитяных перчатках, и все то время, пока Марию Петровну несли к месту последнего упокоения, к могиле Макса Карловича – на вечную встречу, древние старушки кричали:
– Прощай, Кармен! Прощай, Кармен! Прощай, Кармен!!!
Так закончился земной путь редкой певицы, великолепной и мужественной женщины, и, оборачиваясь назад, хочется заметить одну деталь: как важно вовремя получить в подарок черные фетровые ботики.
Песня из моего сна «Мне не нужны Якир и Тухачевский, хочу шампанского и пламенной любви» явно стала руководить нашими поступками. Сценарист уже перевернул всю антикварную посуду вверх ногами в доме Антурии, за ним потянулась цепочка новых кинознакомых, с которыми мы за большим овальным столом упивались шампанским и запрятанным вглубь отчаяньем.
Глава 40
«Я ОБЪЯВЛЯЮ ЕЙ ВОЙНУ И ЖЕНЮСЬ… НА РУСАЛКЕ»
Андрей остался на странице, где описана была бурная встреча в буфете, ураган разлуки и последнее «Ненавижу!». В приступе ревности и бессилия, в отместку, он каждый день перед моим носом и перед носом театра демонстрировал новую девушку, а когда понял, что все это – холостые выстрелы, укрылся на даче.
– Она меня бросила! Меня! Меня нельзя бросить, меня можно только потерять! – твердил он избитую фразу, закрывшись в своей маленькой комнате, и курил одну сигарету за другой. Ему казалось, что весь мир, вся Москва показывают на него пальцем и кричат: «Ну что, знаменитый артист, получил по носу? Получил от ворот поворот?»
Его голова разрывалась от того, что в нем происходило понимание, осознание всей жизни: «Столько лет я бился за Славу, которая должна была избавить меня от мук и сомнений, я стремился к ней, потому что знал, что только она, Слава, как египетская пирамида или как вера в Бога, выведет меня из границ бытия, вознесет на уровень неразрушимости и вернет мне все! Она меня обманула или я обманулся сам, потому что я лежу здесь один, отвергнутый, нелюбимый, ненужный! И это после всего, что у нас с ней было?! Я убью их обоих! Нет! Я отомщу!» – И тема мести стала прокручивать разные варианты в его сознании.
А бессознательная часть его души горевала. Он лежал навзничь на диване, смотрел на уже отцветшие кусты сирени и беспрестанно вытирал руками слезы: «Я сам во всем виноват, до чего я ее довел, сколько она страдала, и тот проклятый Новый год, я нарушил табу, и корабль пошел ко дну…» Вспомнил, как вместе читали «Доктора Живаго», и закричал: «Что я наделал? Отдал! Отрекся! Уступил! Броситься бегом, вдогонку, догнать! Вернуть!» Вдруг весь обмяк: «А все потому, что мама!» – со злобой подумал он.
– Иди обедать! – услышал он голос матери из кухни. Вышел из комнаты – бледный, осунувшийся. Она посмотрела на него иронично:
– Что ты так убиваешься из-за этой шлю…
– Не смей ничего о ней говорить! – закричал он. Встал, бросил ложку в суп так, что разлетелись брызги по всей кухне, и вышел вон.
«Вы ее видели? Кого? Новую артистку! Чек взял в театр! Куда берут? Своих некуда девать! Длинная, с белыми волосами, говорят, снимается! Ой, какие ножки, какие ручки! Красивая, но такая аморфная! Ноги иксом, жила в театре Маяковского с древним стариком Штраухом, обобрала его с ног до головы, теперь у нас кого-нибудь оберет. У нас старичков много…» – это шли разговоры в театре о Русалке, которая приплыла в сати-ровский водоем покупаться и что-нибудь выловить.
Андрей увидел ее и сразу понял – это как раз то, что мне надо! Немедленно на ней жениться! Наплевать, что я ее не люблю, главное – отомстить и реабилитироваться! Я смогу увлечь ее и себя на поставленную задачу. Война! Я объявляю войну! Той, которую ненавижу и люблю! И пусть она обгрызет себе все локти и рыдает кровавыми слезами! Я устрою ей ежедневную пытку – видеть нас каждый день с Русалкой вдвоем в театре!
Русалка и не предполагала, что попала под горячую руку его мести. Это все происходило на плане зримом, а на незримом – он бессознательно искал себе наказания, хотя и не понимал этого. У него был здоровый, непрогнивший корень совести, и совесть искала искупления греха. «И сказал Давид Господу – тяжко согрешил я; и ныне молю тебя, Господи, прости грехи раба твоего. Когда Давид встал на другой день утром, то было ему слово Господа: три наказания предлагаю я тебе; выбери себе одно из них, которое свершилось бы над тобою».
– Миронов женится на Русалке! Нет! Вы слышали? Когда? Говорят, осенью! А-а-а-а-а-а-а-а-а! Любит Таньку, а женится на Русалке! Назло женится-то! Ох! Интересно! Что будет!!! – темпераментно обсуждали в театре.
Мама, Мария Владимировна, собрала всю информацию о «девушке» – там были и Штраух, и очень много других мужских фамилий, но главное – пугала мама невесты. Она была секретарем парторганизации театра Гоголя и, следовательно, носила невидимые миру погоны.
– Ты с ума сошел! На ком ты женишься! И ежу ясно! – но этот истрепанный текст не производил на сына никакого впечатления. В конце концов мама удовлетворилась мыслью, что эта женитьба окончательно разорвет его отношения с этой… с синим бантом: Русалка у нее не вызывала такой мучительной ревности.
Шармёру все это тоже было приятно. Все-таки больно постоянно видеть перед глазами влюбленных людей, когда сам ты лишен этого чувства. Он видел, до какой степени растерзан Андрей, как он мучается, заставляя себя «увлечь на поставленную задачу», и какая все это неправда! Но не пытался ему помочь, а превращал все это в фарс. Мать изображала трагедию, а Чек, Ушка и Цыпочка наслаждались происходящим, как наслаждаются великолепным десертом. Это были минуты счастья для Чека: его попранное мужское самолюбие торжествовало – не захотела быть со мной, так не будешь и с ним!
Наступила осень. И день свадьбы. С утра в моей коммунальной квартиру с амурами раздался телефонный звонок. Это был Андрей:
– Таня! – кричал он. – Танечка! Я не хочу! Я не пойду! Та-а-а-а-ня! Я не хочу! Я сейчас приеду! Та-а-а-а-а-а-ня!
– Иди, иди, проштемпелюйся! Помучайся, это ненадолго! – жестко ответила я. – И никаких приездов!
Бросила трубку, посмотрела на амуров и выругалась: «Подколесин хренов!»
Наши гримерные находились на одном этаже, там же и городской телефон, вокруг которого сидели и разговаривали артистки в свободное от сцены время. Русалка обычно говорила громко – для публики, как, впрочем, она делала все. Говорила она об интимных подробностях ее роскошного нижнего белья, бесконечные километры разговоров о тряпках и в конце обычно добавляла: «Как она его распустила!» (это я). Смотрела на всех свысока, двигалась важно, а, как известно, важность есть уловка тела, чтобы скрыть недостаток ума. Через месяц я поняла: она просто классическая дура без юмора и без таланта.
А через два месяца Андрей прибежал к отцу и заявил:
– Папа! Я больше не могу! Я погибаю!
– Расходись немедленно! – сказал отец.
– Я буду смешным в глазах у всех, ведь прошло только два месяца! Хотел отомстить ей, а отомстил себе. Что делать? Что делать?
Делать приходилось вид брака, а на меня бросать пламенные взоры. Но от меня эти пламенные взоры отскакивали как от стенки горох.
Устроить это брачное представление у меня под носом, на глазах у всего театра, и это после моей трагедии с ребенком! Нет! Это очень жестоко! Не прощу никогда!
Энергия мести подогревала меня, глаза блистали огненным блеском, щеки рдели, ум обострился, и я принималась бурно хохотать без всякой причины. До Русалки наконец-то дошел весь смысл ее брака, она возненавидела меня: жил-то он с ней, а думал только обо мне. Они переехали в двухкомнатную квартиру на улицу Герцена – кооператив наконец-то построился, но она не унималась и спрашивала всех сквозь зубы: «Что она все время улыбается?!»
Антурия с киноделегацией прилетела из Марокко. Привезла оттуда чудные коричневые высокие ботиночки. Приближалась зима, и она сетовала на то, что надеть совершенно нечего – ведь ничего не продавалось в те времена. Сколько было счастья, когда я принесла ей шубу из кролика, привезенную кем-то из-за границы – белую, в абстрактных пятнах, миди. Я уже стояла в дверях, уходила, она в этой белой кроличьей шубе обняла меня, и мое пальто покрылось сединой меха. Кролик оказался изменчив и лип к каждому, к кому она прислонялась.
Через два дня после этого события я стою на тротуаре на Арбате, пережидаю поток машин и вдруг! В темно-синей новейшей «Волге» мимо меня плывет профиль Антурии, она сидит на первом сиденье в меховой шапке, как боярыня, рядом господин… Только успела посмотреть вслед машине, а на ней красного цвета иностранные номера! «Господи! Когда же она успела? – подумала я. – Ведь только позавчера виделись, и никакой иностранной машины не было в помине! Ну, засекла!»
Так в нашу советскую, обгрызенную этой властью жизнь вошел латыш немецкого происхождения – Петр Игенбергс, по-домашнему просто Ули. Он влюбился в Антурию, как Петрарка в Лауру, но, слава Богу, в их отношениях не было необходимой для литературы дистанции. Ули стал бывать в доме, и в этот же самый момент из дома исчезли все друзья и знакомые. Страх, боязнь посадок, пыток, ссылок за знакомство с иностранцем – все это крепко было впаяно в мозги советского человека. Когда раздавался звонок в дверь ее квартиры, мы в один голос произносили: «Все! За нами пришли!» Но эта страшная участь нас миновала. Передняя часть темно-синего элегантного пальто Ули частенько вызывала улыбку: оно все было в светлом меху. Уж слишком крепко он прижимал Антурию к сердцу в ее кроличьей шубке. «Если Антурия меня разлюбит, я уйду в йоги!» – говорил он.
Начался настоящий пир жизни – флаконы французских духов, горы черной икры, джин, тоник, «Мальборо», соленые орешки, какие-то пластинки наклеивались на лоб – тут же на этой пластинке выскакивала температура тела, уже не говоря о чемоданах, которые привозил Ули из Германии. Собирались несколько знакомых Антурии, она ставила чемодан посреди комнаты, открывала и начинала, как фокусник, выбрасывать оттуда вещи с возгласами: «Это тебе! Лови! Это – тебе! Это – тебе!». И так, пока чемодан не становился пустым.
Вообще-то, как говорят по-русски, Антурия была с бусорью. То она, как в моем сне, в поле, с пылающими на нем красными цветами. Посреди поля Бахчисарайский фонтан из шампанского. Из него выходит обнаженная Антурия, идет по красным цветам и поет: «Мне не нужны Якир и Тухачевский – хочу шампанского и пламенной любви!» То вдруг «фонтан» переставал бить, она попадала в темный поток мыслей, становилась угрюмой, садилась на старинную консоль, предназначенную для мраморного бюста, сидела, не двигаясь, часами, как изваяние в музее, в синем длинном вязаном платье и смотрела на мир с такой колючкой в хрусталике, что этой колючкой царапала даже вазу с розами, стоящую на рояле. И не приведи, Господь, попасться ей в это время на глаза.
– Она меня бросила! Меня! Меня нельзя бросить, меня можно только потерять! – твердил он избитую фразу, закрывшись в своей маленькой комнате, и курил одну сигарету за другой. Ему казалось, что весь мир, вся Москва показывают на него пальцем и кричат: «Ну что, знаменитый артист, получил по носу? Получил от ворот поворот?»
Его голова разрывалась от того, что в нем происходило понимание, осознание всей жизни: «Столько лет я бился за Славу, которая должна была избавить меня от мук и сомнений, я стремился к ней, потому что знал, что только она, Слава, как египетская пирамида или как вера в Бога, выведет меня из границ бытия, вознесет на уровень неразрушимости и вернет мне все! Она меня обманула или я обманулся сам, потому что я лежу здесь один, отвергнутый, нелюбимый, ненужный! И это после всего, что у нас с ней было?! Я убью их обоих! Нет! Я отомщу!» – И тема мести стала прокручивать разные варианты в его сознании.
А бессознательная часть его души горевала. Он лежал навзничь на диване, смотрел на уже отцветшие кусты сирени и беспрестанно вытирал руками слезы: «Я сам во всем виноват, до чего я ее довел, сколько она страдала, и тот проклятый Новый год, я нарушил табу, и корабль пошел ко дну…» Вспомнил, как вместе читали «Доктора Живаго», и закричал: «Что я наделал? Отдал! Отрекся! Уступил! Броситься бегом, вдогонку, догнать! Вернуть!» Вдруг весь обмяк: «А все потому, что мама!» – со злобой подумал он.
– Иди обедать! – услышал он голос матери из кухни. Вышел из комнаты – бледный, осунувшийся. Она посмотрела на него иронично:
– Что ты так убиваешься из-за этой шлю…
– Не смей ничего о ней говорить! – закричал он. Встал, бросил ложку в суп так, что разлетелись брызги по всей кухне, и вышел вон.
«Вы ее видели? Кого? Новую артистку! Чек взял в театр! Куда берут? Своих некуда девать! Длинная, с белыми волосами, говорят, снимается! Ой, какие ножки, какие ручки! Красивая, но такая аморфная! Ноги иксом, жила в театре Маяковского с древним стариком Штраухом, обобрала его с ног до головы, теперь у нас кого-нибудь оберет. У нас старичков много…» – это шли разговоры в театре о Русалке, которая приплыла в сати-ровский водоем покупаться и что-нибудь выловить.
Андрей увидел ее и сразу понял – это как раз то, что мне надо! Немедленно на ней жениться! Наплевать, что я ее не люблю, главное – отомстить и реабилитироваться! Я смогу увлечь ее и себя на поставленную задачу. Война! Я объявляю войну! Той, которую ненавижу и люблю! И пусть она обгрызет себе все локти и рыдает кровавыми слезами! Я устрою ей ежедневную пытку – видеть нас каждый день с Русалкой вдвоем в театре!
Русалка и не предполагала, что попала под горячую руку его мести. Это все происходило на плане зримом, а на незримом – он бессознательно искал себе наказания, хотя и не понимал этого. У него был здоровый, непрогнивший корень совести, и совесть искала искупления греха. «И сказал Давид Господу – тяжко согрешил я; и ныне молю тебя, Господи, прости грехи раба твоего. Когда Давид встал на другой день утром, то было ему слово Господа: три наказания предлагаю я тебе; выбери себе одно из них, которое свершилось бы над тобою».
– Миронов женится на Русалке! Нет! Вы слышали? Когда? Говорят, осенью! А-а-а-а-а-а-а-а-а! Любит Таньку, а женится на Русалке! Назло женится-то! Ох! Интересно! Что будет!!! – темпераментно обсуждали в театре.
Мама, Мария Владимировна, собрала всю информацию о «девушке» – там были и Штраух, и очень много других мужских фамилий, но главное – пугала мама невесты. Она была секретарем парторганизации театра Гоголя и, следовательно, носила невидимые миру погоны.
– Ты с ума сошел! На ком ты женишься! И ежу ясно! – но этот истрепанный текст не производил на сына никакого впечатления. В конце концов мама удовлетворилась мыслью, что эта женитьба окончательно разорвет его отношения с этой… с синим бантом: Русалка у нее не вызывала такой мучительной ревности.
Шармёру все это тоже было приятно. Все-таки больно постоянно видеть перед глазами влюбленных людей, когда сам ты лишен этого чувства. Он видел, до какой степени растерзан Андрей, как он мучается, заставляя себя «увлечь на поставленную задачу», и какая все это неправда! Но не пытался ему помочь, а превращал все это в фарс. Мать изображала трагедию, а Чек, Ушка и Цыпочка наслаждались происходящим, как наслаждаются великолепным десертом. Это были минуты счастья для Чека: его попранное мужское самолюбие торжествовало – не захотела быть со мной, так не будешь и с ним!
Наступила осень. И день свадьбы. С утра в моей коммунальной квартиру с амурами раздался телефонный звонок. Это был Андрей:
– Таня! – кричал он. – Танечка! Я не хочу! Я не пойду! Та-а-а-а-ня! Я не хочу! Я сейчас приеду! Та-а-а-а-а-а-ня!
– Иди, иди, проштемпелюйся! Помучайся, это ненадолго! – жестко ответила я. – И никаких приездов!
Бросила трубку, посмотрела на амуров и выругалась: «Подколесин хренов!»
Наши гримерные находились на одном этаже, там же и городской телефон, вокруг которого сидели и разговаривали артистки в свободное от сцены время. Русалка обычно говорила громко – для публики, как, впрочем, она делала все. Говорила она об интимных подробностях ее роскошного нижнего белья, бесконечные километры разговоров о тряпках и в конце обычно добавляла: «Как она его распустила!» (это я). Смотрела на всех свысока, двигалась важно, а, как известно, важность есть уловка тела, чтобы скрыть недостаток ума. Через месяц я поняла: она просто классическая дура без юмора и без таланта.
А через два месяца Андрей прибежал к отцу и заявил:
– Папа! Я больше не могу! Я погибаю!
– Расходись немедленно! – сказал отец.
– Я буду смешным в глазах у всех, ведь прошло только два месяца! Хотел отомстить ей, а отомстил себе. Что делать? Что делать?
Делать приходилось вид брака, а на меня бросать пламенные взоры. Но от меня эти пламенные взоры отскакивали как от стенки горох.
Устроить это брачное представление у меня под носом, на глазах у всего театра, и это после моей трагедии с ребенком! Нет! Это очень жестоко! Не прощу никогда!
Энергия мести подогревала меня, глаза блистали огненным блеском, щеки рдели, ум обострился, и я принималась бурно хохотать без всякой причины. До Русалки наконец-то дошел весь смысл ее брака, она возненавидела меня: жил-то он с ней, а думал только обо мне. Они переехали в двухкомнатную квартиру на улицу Герцена – кооператив наконец-то построился, но она не унималась и спрашивала всех сквозь зубы: «Что она все время улыбается?!»
Антурия с киноделегацией прилетела из Марокко. Привезла оттуда чудные коричневые высокие ботиночки. Приближалась зима, и она сетовала на то, что надеть совершенно нечего – ведь ничего не продавалось в те времена. Сколько было счастья, когда я принесла ей шубу из кролика, привезенную кем-то из-за границы – белую, в абстрактных пятнах, миди. Я уже стояла в дверях, уходила, она в этой белой кроличьей шубе обняла меня, и мое пальто покрылось сединой меха. Кролик оказался изменчив и лип к каждому, к кому она прислонялась.
Через два дня после этого события я стою на тротуаре на Арбате, пережидаю поток машин и вдруг! В темно-синей новейшей «Волге» мимо меня плывет профиль Антурии, она сидит на первом сиденье в меховой шапке, как боярыня, рядом господин… Только успела посмотреть вслед машине, а на ней красного цвета иностранные номера! «Господи! Когда же она успела? – подумала я. – Ведь только позавчера виделись, и никакой иностранной машины не было в помине! Ну, засекла!»
Так в нашу советскую, обгрызенную этой властью жизнь вошел латыш немецкого происхождения – Петр Игенбергс, по-домашнему просто Ули. Он влюбился в Антурию, как Петрарка в Лауру, но, слава Богу, в их отношениях не было необходимой для литературы дистанции. Ули стал бывать в доме, и в этот же самый момент из дома исчезли все друзья и знакомые. Страх, боязнь посадок, пыток, ссылок за знакомство с иностранцем – все это крепко было впаяно в мозги советского человека. Когда раздавался звонок в дверь ее квартиры, мы в один голос произносили: «Все! За нами пришли!» Но эта страшная участь нас миновала. Передняя часть темно-синего элегантного пальто Ули частенько вызывала улыбку: оно все было в светлом меху. Уж слишком крепко он прижимал Антурию к сердцу в ее кроличьей шубке. «Если Антурия меня разлюбит, я уйду в йоги!» – говорил он.
Начался настоящий пир жизни – флаконы французских духов, горы черной икры, джин, тоник, «Мальборо», соленые орешки, какие-то пластинки наклеивались на лоб – тут же на этой пластинке выскакивала температура тела, уже не говоря о чемоданах, которые привозил Ули из Германии. Собирались несколько знакомых Антурии, она ставила чемодан посреди комнаты, открывала и начинала, как фокусник, выбрасывать оттуда вещи с возгласами: «Это тебе! Лови! Это – тебе! Это – тебе!». И так, пока чемодан не становился пустым.
Вообще-то, как говорят по-русски, Антурия была с бусорью. То она, как в моем сне, в поле, с пылающими на нем красными цветами. Посреди поля Бахчисарайский фонтан из шампанского. Из него выходит обнаженная Антурия, идет по красным цветам и поет: «Мне не нужны Якир и Тухачевский – хочу шампанского и пламенной любви!» То вдруг «фонтан» переставал бить, она попадала в темный поток мыслей, становилась угрюмой, садилась на старинную консоль, предназначенную для мраморного бюста, сидела, не двигаясь, часами, как изваяние в музее, в синем длинном вязаном платье и смотрела на мир с такой колючкой в хрусталике, что этой колючкой царапала даже вазу с розами, стоящую на рояле. И не приведи, Господь, попасться ей в это время на глаза.
Глава 41
НАМ НИКУДА ДРУГ ОТ ДРУГА НЕ ДЕТЬСЯ!
Наступил 1972 год. Я подняла бокал с шампанским и прочла: «Я пью за разоренный дом, за злую жизнь мою, за одиночество вдвоем! И за тебя я пью! За ложь меня предавших губ, за мертвый холод глаз, за то, что мир жесток и груб, за то, что Бог не спас!»
Магистр взялся ставить пьесу Брехта «Мамаша Кураж и ее дети». Пьеса была выбрана для Татьяны Ивановны Пельтцер, а мне досталась роль Катрин – немой. Чек потерял бдительность и решил, что роль немой мне вполне подойдет, не подозревая о том, что Брехт написал ее для своей жены Елены Вайгель, чтобы она объехала с ней весь мир.
Начались репетиции. Отныне вся моя жизнь была посвящена этой роли. Я должна была взять реванш за пять безработных лет. Чтобы быть в актерской форме, я сидела на диете, каждое утро делала зарядку до седьмого пота, спортивной ходьбой добиралась до театра, смотрела на Магистра как на господа бога, ловила каждое его слово и старалась мгновенно выполнить на сцене то, что он просил. А он просил:
– Татьяна Николаевна, в этом спектакле все могут ходить спустя рукава (вдруг с волевыми нотами в голосе) – только вы здесь нервный центр! Все зависит от вас! Все три часа, пока идет спектакль, вы должны заряжать зал!
Магистр взялся ставить пьесу Брехта «Мамаша Кураж и ее дети». Пьеса была выбрана для Татьяны Ивановны Пельтцер, а мне досталась роль Катрин – немой. Чек потерял бдительность и решил, что роль немой мне вполне подойдет, не подозревая о том, что Брехт написал ее для своей жены Елены Вайгель, чтобы она объехала с ней весь мир.
Начались репетиции. Отныне вся моя жизнь была посвящена этой роли. Я должна была взять реванш за пять безработных лет. Чтобы быть в актерской форме, я сидела на диете, каждое утро делала зарядку до седьмого пота, спортивной ходьбой добиралась до театра, смотрела на Магистра как на господа бога, ловила каждое его слово и старалась мгновенно выполнить на сцене то, что он просил. А он просил:
– Татьяна Николаевна, в этом спектакле все могут ходить спустя рукава (вдруг с волевыми нотами в голосе) – только вы здесь нервный центр! Все зависит от вас! Все три часа, пока идет спектакль, вы должны заряжать зал!