Страница:
И бросил мне в руки уже приготовленную реквизиторами куклу – завернутого в одеяло грудного ребенка. «Вот оно что, – подумала я, вздрогнув – будем эксплуатировать трагические события жизни. Как в спорте – нужны физические и психические нагрузки».
Андрей репетировал Хлестакова в «Ревизоре» с Чеком. Премьера состоялась в марте. Все актеры играли сами по себе, играли прекрасно, но решения спектакля не было.
17 мая состоялась премьера «Мамаши Кураж». До этого спектакль сдавали худсовету, в котором состоял и Андрей. Когда я вышла с глазами, полными слез, с грудным ребенком на руках и стала, глядя в зал, спускаться с лестницы – у Андрея свело вены и на какую-то долю секунды остановилась кровь. Роль Катрин в этом спектакле стала моей победой. Я взяла реванш! Я была единственная как оголенный нерв и мое сердце три часа разрывалось в немоте роли, будоража и заряжая энергией зал.
– Егорова, браво! – кричали после окончания спектакля. Пельтцер, уходя за кулисы, ревниво ворчала: нашли кому кричать «браво».
На следующее утро после премьеры мы вылетели на гастроли в Болгарию. Половина труппы театра, в том числе и Русалка, осталась в Москве.
Это был счастливый май месяц. Патологически гостеприимные болгары – каждый день корзины с клубникой, корзины с черешней, неправдоподобные букеты роз, улыбки, встречи после спектакля, «Плиска» и сливовица. Мы ходили кучкой – Магистр, Шармёр, Андрей, Таня Пельтцер и я. Мы не могли расстаться. Я в белом брючном костюме и Татьяна Ивановна в белом платье шли впереди, сзади трое «джигитов», и мы с Пельтцер начинали петь в голос на всю Софию: «Мы наденем беленькие платьица, в них мы станем лучше и милей!»
После спектаклей вечерами мы отправлялись в огромные «ангары», где устраивались встречи с актерами. Там были американцы, англичане, французы. Посреди зала огромная сцена, где все танцуют. Ощущение свободы, радость жизни в другой стране, в другом городе (в театре это называли синдром командировочного) кинули нас в объятия друг к другу, и мы с Андреем бросились танцевать! Вокруг нас в странных движениях – кто во что горазд – крутились незнакомые люди, и Андрей кричал им во всю силу своего голоса: «Это моя жена! Это моя же-ена!» Как будто это им было интересно. Но интересно это было мне – что же у него происходило внутри? Что в нем так кричало? Я смеялась, я была счастлива и незаметно ускользала от него совсем в другом направлении.
Однажды ранним утром перед гостиницей «София», в которой мы остановились, вся площадь до отказа заполнилась людьми. Они что-то неистово кричали. Мы распахнули окна и услышали, как вся площадь скандирует, обращаясь к Папанову, который озвучивал волка в любимом зрителями мультсериале:
– Ну, заяц, погоди! Ну, заяц, погоди!
По приезде из Болгарии собрался худсовет, и мне повысили зарплату за роль Катрин, в которой я каждый спектакль рвала свое сердце и после исполнения которой три дня лежала бездыханной. Повысили зарплату на пять рублей. С 90 на 95 рублей.
Прошло лето, прошли гастроли в Киеве – открылся новый сезон. Сверху спустили указ – ставить колхозную пьесу, и взялись за пьесу Макаёнка «Таблетка под язык».
Итак, чтобы приобщиться к колхозной жизни, артистов, участвующих в спектакле, вместо репетиции решили отвезти в один из колхозов Солнечногорского района.
Октябрь. Мы в автобусе мчимся по шоссе ранним солнечным утром. В окнах мелькают желтые и красные листья. Председатель колхоза, все руководящие партийные лица встретили нас радостно, как обычно всегда встречают артистов. Экскурсия наша началась с птицефермы – в клетках сидели кудахтающие куры и ни одного петуха. Жорик Менглет, наглядевшись на это куриное царство, вдруг громко, на всю птицеферму спросил у сопровождающих нас колхозниц в белых халатах:
– Скажите, пожалуйста, а у вас яйца со спермой? Я не вижу ни одного петуха!
Сопровождающие колхозницы в белых халатах нервно взвизгивали и в пылу гормонального смеха отвечали:
– Ой! Что вы! Ой, ну, Гегорий Палыч, скажете!? Без спермы! Через укол оплодотворяем. Каждый вечер! Новая технология!
– Вот это да-а-а-а! – изумлялся Менглет. – Каждый вечер! Вот это технология!
Тут я почувствовала рядом с собой знакомое плечо. Повернулась – Миронов. Прижал меня к клетке с курами, сделал обольстительное лицо – я наизусть знала весь комплект его масок – и сказал тихо:
– Пойдем, ты покудахтаешь, а я – ку-ка-реку!
– Нет, ну как же яйца без спермы?! – продолжал возмущаться Жорик Менглет.
– Теперь пройдемте в коровник! – предложила одна из колхозниц в белом халате. Все с надеждой посмотрели на Жорика, что, мол, и в коровнике он разберется с надругательством над природой.
Вышли на улицу, солнце пригревало – пахло землей, скотиной, сеном. Невдалеке стоял стог.
– Пойдем поваляемся… – опять услышала у себя над ухом приглашение Миронова. Я посмотрела на него, подняв брови, озорно и вопросительно и направилась к коровнику. В свинарнике наслаждались видом поросят и хрюканьем. Миронов опять оказался со мной рядом и тихо хрюкал мне в ухо.
Наконец, экскурсия окончена, нам предоставили 30 минут – прогуляться по краю леса перед банкетом. Мы делегацией возвращаемся из леса – Андрей рядом со мной, в руках у нас охапки кленовых веток с неправдоподобными красными и желтыми листьями формы звезды – в тот день к нам слетелись кленовые звезды прежней любви.
На банкете мы сидели напротив и не отрывали глаз друг от друга. Лес, стога сена, пылающие листья, сочный воздух вдруг обнажили в нас все чувства, которые мы так усердно прятали. В наших глазах, как на экране, мы видели такую любовь, наши лица расплывались в такой глупой и счастливой улыбке, что расстояние разлуки между нами, длиною в полтора года, становилось короче и, казалось, вот-вот исчезнет!
Произносились тосты – за нас, за них, за удои, за яйца (со спермой! – добавлял Менглет), за творческие свершения, за поросят!
– За нас с тобой! – еле шевеля губами, чтобы никто не слышал, добавлял к каждому тосту Андрей.
Ночью в этом же автобусе возвращались в Москву. Было темно, тихо, кто-то спал. Вдруг Андрей вскочил со своего места, схватил меня за руку, поднял с сиденья, и мы под собственный джаз-голос стали лихо танцевать, поднимая ноги вверх, едва не касаясь крыши в этом узеньком автобусе. Мы находились в состоянии экстаза, как всегда, когда бывали вместе. Подъехали к театру поздно – все быстро разошлись. Стоим вдвоем у освещенных витрин с ветками клена.
– Садись. Я тебя довезу, – глухо сказал он. Я села, и мы помчались по Садовому кольцу. Единственное, что он произнес так же глухо:
– Я потерял тебя и потерял радость жизни.
Мы посмотрели друг на друга – сжалось сердце: нам было так хорошо, как бывает хорошо людям, когда они созданы друг для друга.
У моего подъезда вышли из машины и лицом к лицу столкнулись со Сценаристом. Он, как аргус, как ревнивый муж, поджидал меня, заранее предполагая такой сюжет. Андрей замахнулся на него, сжал в воздухе кулак, с трудом себя преодолевая, бросился в машину и с пронзительным визгом шин, на бешеной скорости умчался из переулка. Сценарист посмотрел ему вслед, молча сел в свой красный «фольксваген» и спокойно, без визга шин тоже уехал.
Я долго стояла, прислонившись к стене дома, с охапкой кленовых веток, смотрела в тьму и думала: «Это меня Бог спас».
Через две недели кто-то в театре громко сказал: «Русалка в этом спектакле участвовать не будет – она ждет ребенка».
Глава 42
Глава 43
Андрей репетировал Хлестакова в «Ревизоре» с Чеком. Премьера состоялась в марте. Все актеры играли сами по себе, играли прекрасно, но решения спектакля не было.
17 мая состоялась премьера «Мамаши Кураж». До этого спектакль сдавали худсовету, в котором состоял и Андрей. Когда я вышла с глазами, полными слез, с грудным ребенком на руках и стала, глядя в зал, спускаться с лестницы – у Андрея свело вены и на какую-то долю секунды остановилась кровь. Роль Катрин в этом спектакле стала моей победой. Я взяла реванш! Я была единственная как оголенный нерв и мое сердце три часа разрывалось в немоте роли, будоража и заряжая энергией зал.
– Егорова, браво! – кричали после окончания спектакля. Пельтцер, уходя за кулисы, ревниво ворчала: нашли кому кричать «браво».
На следующее утро после премьеры мы вылетели на гастроли в Болгарию. Половина труппы театра, в том числе и Русалка, осталась в Москве.
Это был счастливый май месяц. Патологически гостеприимные болгары – каждый день корзины с клубникой, корзины с черешней, неправдоподобные букеты роз, улыбки, встречи после спектакля, «Плиска» и сливовица. Мы ходили кучкой – Магистр, Шармёр, Андрей, Таня Пельтцер и я. Мы не могли расстаться. Я в белом брючном костюме и Татьяна Ивановна в белом платье шли впереди, сзади трое «джигитов», и мы с Пельтцер начинали петь в голос на всю Софию: «Мы наденем беленькие платьица, в них мы станем лучше и милей!»
После спектаклей вечерами мы отправлялись в огромные «ангары», где устраивались встречи с актерами. Там были американцы, англичане, французы. Посреди зала огромная сцена, где все танцуют. Ощущение свободы, радость жизни в другой стране, в другом городе (в театре это называли синдром командировочного) кинули нас в объятия друг к другу, и мы с Андреем бросились танцевать! Вокруг нас в странных движениях – кто во что горазд – крутились незнакомые люди, и Андрей кричал им во всю силу своего голоса: «Это моя жена! Это моя же-ена!» Как будто это им было интересно. Но интересно это было мне – что же у него происходило внутри? Что в нем так кричало? Я смеялась, я была счастлива и незаметно ускользала от него совсем в другом направлении.
Однажды ранним утром перед гостиницей «София», в которой мы остановились, вся площадь до отказа заполнилась людьми. Они что-то неистово кричали. Мы распахнули окна и услышали, как вся площадь скандирует, обращаясь к Папанову, который озвучивал волка в любимом зрителями мультсериале:
– Ну, заяц, погоди! Ну, заяц, погоди!
По приезде из Болгарии собрался худсовет, и мне повысили зарплату за роль Катрин, в которой я каждый спектакль рвала свое сердце и после исполнения которой три дня лежала бездыханной. Повысили зарплату на пять рублей. С 90 на 95 рублей.
Прошло лето, прошли гастроли в Киеве – открылся новый сезон. Сверху спустили указ – ставить колхозную пьесу, и взялись за пьесу Макаёнка «Таблетка под язык».
Итак, чтобы приобщиться к колхозной жизни, артистов, участвующих в спектакле, вместо репетиции решили отвезти в один из колхозов Солнечногорского района.
Октябрь. Мы в автобусе мчимся по шоссе ранним солнечным утром. В окнах мелькают желтые и красные листья. Председатель колхоза, все руководящие партийные лица встретили нас радостно, как обычно всегда встречают артистов. Экскурсия наша началась с птицефермы – в клетках сидели кудахтающие куры и ни одного петуха. Жорик Менглет, наглядевшись на это куриное царство, вдруг громко, на всю птицеферму спросил у сопровождающих нас колхозниц в белых халатах:
– Скажите, пожалуйста, а у вас яйца со спермой? Я не вижу ни одного петуха!
Сопровождающие колхозницы в белых халатах нервно взвизгивали и в пылу гормонального смеха отвечали:
– Ой! Что вы! Ой, ну, Гегорий Палыч, скажете!? Без спермы! Через укол оплодотворяем. Каждый вечер! Новая технология!
– Вот это да-а-а-а! – изумлялся Менглет. – Каждый вечер! Вот это технология!
Тут я почувствовала рядом с собой знакомое плечо. Повернулась – Миронов. Прижал меня к клетке с курами, сделал обольстительное лицо – я наизусть знала весь комплект его масок – и сказал тихо:
– Пойдем, ты покудахтаешь, а я – ку-ка-реку!
– Нет, ну как же яйца без спермы?! – продолжал возмущаться Жорик Менглет.
– Теперь пройдемте в коровник! – предложила одна из колхозниц в белом халате. Все с надеждой посмотрели на Жорика, что, мол, и в коровнике он разберется с надругательством над природой.
Вышли на улицу, солнце пригревало – пахло землей, скотиной, сеном. Невдалеке стоял стог.
– Пойдем поваляемся… – опять услышала у себя над ухом приглашение Миронова. Я посмотрела на него, подняв брови, озорно и вопросительно и направилась к коровнику. В свинарнике наслаждались видом поросят и хрюканьем. Миронов опять оказался со мной рядом и тихо хрюкал мне в ухо.
Наконец, экскурсия окончена, нам предоставили 30 минут – прогуляться по краю леса перед банкетом. Мы делегацией возвращаемся из леса – Андрей рядом со мной, в руках у нас охапки кленовых веток с неправдоподобными красными и желтыми листьями формы звезды – в тот день к нам слетелись кленовые звезды прежней любви.
На банкете мы сидели напротив и не отрывали глаз друг от друга. Лес, стога сена, пылающие листья, сочный воздух вдруг обнажили в нас все чувства, которые мы так усердно прятали. В наших глазах, как на экране, мы видели такую любовь, наши лица расплывались в такой глупой и счастливой улыбке, что расстояние разлуки между нами, длиною в полтора года, становилось короче и, казалось, вот-вот исчезнет!
Произносились тосты – за нас, за них, за удои, за яйца (со спермой! – добавлял Менглет), за творческие свершения, за поросят!
– За нас с тобой! – еле шевеля губами, чтобы никто не слышал, добавлял к каждому тосту Андрей.
Ночью в этом же автобусе возвращались в Москву. Было темно, тихо, кто-то спал. Вдруг Андрей вскочил со своего места, схватил меня за руку, поднял с сиденья, и мы под собственный джаз-голос стали лихо танцевать, поднимая ноги вверх, едва не касаясь крыши в этом узеньком автобусе. Мы находились в состоянии экстаза, как всегда, когда бывали вместе. Подъехали к театру поздно – все быстро разошлись. Стоим вдвоем у освещенных витрин с ветками клена.
– Садись. Я тебя довезу, – глухо сказал он. Я села, и мы помчались по Садовому кольцу. Единственное, что он произнес так же глухо:
– Я потерял тебя и потерял радость жизни.
Мы посмотрели друг на друга – сжалось сердце: нам было так хорошо, как бывает хорошо людям, когда они созданы друг для друга.
У моего подъезда вышли из машины и лицом к лицу столкнулись со Сценаристом. Он, как аргус, как ревнивый муж, поджидал меня, заранее предполагая такой сюжет. Андрей замахнулся на него, сжал в воздухе кулак, с трудом себя преодолевая, бросился в машину и с пронзительным визгом шин, на бешеной скорости умчался из переулка. Сценарист посмотрел ему вслед, молча сел в свой красный «фольксваген» и спокойно, без визга шин тоже уехал.
Я долго стояла, прислонившись к стене дома, с охапкой кленовых веток, смотрела в тьму и думала: «Это меня Бог спас».
Через две недели кто-то в театре громко сказал: «Русалка в этом спектакле участвовать не будет – она ждет ребенка».
Глава 42
ХОЧУ ШАМПАНСКОГО И ПЛАМЕННОЙ ЛЮБВИ! – СВАДЬБА АНТУРИИ
«Приду в четыре, – сказала Мария», – вдруг процитировал Маяковского невпопад своему настроению Чек. Он затаился у себя на четвертом этаже в кабинете и нервно стучал кончиком карандаша по столу. Магистр, его ненавистное имя, его спектакли, растущая популярность у артистов – все эти мысли впились когтями в голову главрежа – невозможно оторвать.
– Они все с ума сошли, – шептал, свистя сквозь зубы, Чек. – «Пойдете за мной босиком по горящим угольям?» – нагло спрашивает Магистр, и это стадо артистов орет: «Пойдем!!!» А за мной никто не пойдет даже по ковровой дорожке. Измена! Все уходят из-под власти! И Миронов – знаменитый киноартист, я ему уже не нужен. Нет! Зачем же мне дан такой изворотливый ум? Меня не съесть!
Но вдруг опять накатывалась тревога и опять уходило из-под ног с таким трудом выкованное годами мироощущение – «Сегодня я Наполеон. Я полководец и больше!» Он закрыл лицо своими маленькими зверюшечьими ручками, и вдруг ему показалось, как в кабинет вламывается Магистр с толпой артистов, они медленно идут на него, босиком, по горящим угольям, и вместе со стулом выбрасывают с 4-го этажа. Его! На остров Святой Елены!
«Не хочу на остров Святой Елены! Не хочу! Хочу сидеть в театре Сатиры на четвертом этаже! Я – Наполеон! Все на колени предо мной, чтобы ростом казались меньше…» – вертелось в воспаленном мозгу Чека.
В этот период застоя пришла в театр мода на производственные пьесы. Магистр взялся за пьесу Азерникова «Чудак-человек». На роль, после успеха Катрин, я уже не надеялась, да в этой пьесе ее и не было. В распределении вдруг увидела свою фамилию. Я была назначена на роль старухи-секретарши, которая появляется в самом конце спектакля и произносит монолог. Магистр ловко провел Чека. Роль секретарши оказалась чуть ли не главной. Чтобы как-то украсить скучную производственную тему, Магистр решил показать этот образ в развитии – с 20 до 60 лет. И я, постепенно взрослея, должна была появляться на сцене через каждые десять минут, меняя свой образ – в новых париках и экзотических нарядах.
– Где моя любимая артистка Татьяна Николаевна? – говорил Магистр в микрофон на весь театр и предлагал мне написать самой текст к каждому выходу на сцену. Что я с удовольствием и сделала.
По театру ходила аморфная Русалка с растущим животом. В недрах моей души шевелились страшные чувства, а его, Андрюшу, я просто громко ненавидела, перестала замечать. Такими средствами я защищалась еще от одного удара в игре под названием «канадский хоккей», где ставками были наши жизни.
На улице Неждановой продолжалась бурная жизнь. Мы с Антурией с трепетом и восторгом бегали на спектакли к Любимову – Таганка была единственным местом, где мы чувствовали себя вне этой системы. Пылающая Антурия постоянно репетировала в театре, много играла, и ее отношения с иностранцем носили неровный характер. Он продолжал угрожать уйти в йоги, если она его разлюбит, и мы иногда принимали его предложение – прийти к нему в «Метрополь», где он жил. Он выбегал из номера в буфет что-нибудь нам купить, и мы, прекрасно понимая, что нас подслушивают, общались молча, жестами. Потом вдруг Антурию посещало озарение, она начинала безудержно хохотать и на мой вопрос: «Что ты смеешься?» она, захлебываясь смехом, отвечала: «А что, если нас не подслушивают, а за нами подглядывают? С потолка или из клозета?»
Новый год встречали у нее дома, с женихом. Она сидела за роялем, как ангел – вся в розовом кисейном платье, с нежным голубым бантиком на высоко подобранных волосах и пела старинный романс:
– Что делать? Страшно! – говорила она мне. – Затаскают!
– Лучше быть женой иностранца, чем его любовницей, – возражала я резонно. – Неужели тебе не хочется мир посмотреть?
Неожиданно с нее съезжал ангельский образ, появлялась та самая бусорь, она начинала моноложить, всех «цеплять», советовала Ули немедленно уходить в йоги и вообще всем советовала куда-нибудь пойти подальше. Потом ей это надоедало, она опять «влезала» в ангелоподобие, говорила тихим голосом, улыбалась красиво очерченным ртом и с мудростью прожитой жизни резюмировала:
– Они все одинаковые, с ними надо попроще – подай, прими, пошел вон.
Потом садилась за рояль и продолжала недопетый романс:
Итак, «молодые» узаконили свои отношения, и буквально через несколько дней на лестнице образовалась очередь из гостей, которые раньше отсиживались по щелям, а теперь жаждали дружить с новобрачными. Что ж, после официального брака ничего никому не грозило и можно было спокойно приходить в дом, сидеть, трепаться, качать ногой, курить вожделенные «Мальборо», упиваться джином с тоником и жрать ложками икру.
В апреле 1973 года состоялась премьера спектакля «Чудак-человек». На худсовете Чек устроил Магистру неприличную сцену с криком и визгом:
– Вы свои личные отношения переносите на сцену! Это вам не лавочка! И все это воо-о-о-още нехудожественно! Снять с Егоровой все костюмы! – кричал Чек.
Всеми способами он унижал и выдворял Магистра из театра. А его фаворитка Галоша умело пользовалась его слабостями и постепенно заглатывала его в свою пасть.
Но у Магистра был ум полководца и хитрость лиса – он не отдал мои костюмы, и я, как назло, блистала в этом спектакле. В последнем монологе старухи-секретарши я получала столько аплодисментов, сколько другие артисты не получали за весь спектакль. Это опять была моя победа. Вся Москва ходила смотреть, как они выражались, на молодую Машу Миронову – так мы были похожи внешне и по манере выражения, хотя внутренне были с разных планет.
Сразу после премьеры вылетели на гастроли в Ташкент. Апрель, начало мая, солнце, базары – горы клубники, зелени, помидоров, огурцов, свобода! Восточное вкрадчивое гостеприимство. Жили в одной гостинице. Ташкентская земля пробудила в артистах пылкое желание любви. После спектаклей с вечера до утра на всех этажах не переставали хлопать двери. Консьержка, сидящая на этаже, с мучительным выражением лица спросила одного артиста: «Скажите, а семьи-то у вас у кого-нибудь есть?».
Русалка осталась в Москве – она была на сносях. Андрей забегал к Акробатке, которая всегда, без всяких сложностей заполняла паузы его неустроенной жизни. Она из множества всех его женщин любила его без требований и без претензий. Я же ненавидела его, сохраняла дистанцию, четко зная, что беременная женщина – это табу.
В номере Наташи и Субтильной организовали night club. На окне зубной пастой Магистр написал night club, и, включая настольную лампу, он махал красным полотенцем, изображая таинственный свет ночного клуба. В этом «клубе» пили шампанское, курили наркотики – одну сигарету на всех по кругу, танцевали. Но и тут Андрей не мог удержаться от сцен. Будучи женатым и имея жену на сносях, он меня ревновал ко всем, как Отелло. С кем-то я танцевала, он меня оторвал от партнера (при том, что я с ним год не разговаривала) и зашаркал со мной ногами на маленьком пятачке гостиничного номера. Акробатка резко отвернулась, схватила стакан с шампанским и жахнула его об пол балкона. Какие страсти!
Руководство Ташкента предоставило нам самолет для экскурсии в Самарканд. Потом к гостинице подъехал автобус с ящиком водки и закуской. «Избранные» отправились в горы на границу с Китаем. На берегу стремительной горной реки Магистр (любил широко гулять) снял с себя куртку и бросил в воду. Его примеру последовали Шармёр, Корнишон – они снимали с себя все что могли и швыряли в реку. Только один Андрей был сдержан и остался при всех своих хороших вещах.
В середине мая театр вернулся в Москву. У нас с Антурией начался новый этап в жизни. Мы обе любили учиться и поступили на курсы английского языка по методу Лозанова. У нас собралась симпатичная компания, и мы получили новые английские имена. Она – Руфь Смит, я – Шила Бёрден. В свободное время мы ездили вдвоем по всей Москве на синей «Волге» – она тренировалась в вождении машины.
– Масла нет! – вдруг кричала она посреди улицы. Через некоторое время опять:
– А! Бензин кончился!
Едем дальше, на Пушечной улице:
– Ой, что делать?! Вода закипает!
Мы выскакивали из машины, открывали бампер, оттуда взмывал фонтан кипятка! Находились какие-то милые тетки из столовой, они тащили ведра холодной воды пополам с лапшой и заливали бак.
Едем по Калининскому проспекту. Еле двигаемся – пробка. Остановились. Справа – роддом имени Грауэрмана. И в эту самую минуту из дверей выходит Русалка с ребенком на руках, в комбинированном платье в белую точечку, рукава фонариком. На тротуаре стоит компания – Андрей, Шармёр, Пудель, Субтильная. Встречают.
– Антурия, едем! – говорю я.
– Я не могу! Видишь – пробка!
Так мы стоим несколько минут, и я думаю: «Зачем ты мне, Бог, посылаешь такие испытания? Или я всегда должна быть рядом в самые главные минуты его жизни? Мистика!»
Они сели в машину и двинулись точно вслед за нами. Я видела в панорамное зеркальце его растерянное выражение лица.
– Они все с ума сошли, – шептал, свистя сквозь зубы, Чек. – «Пойдете за мной босиком по горящим угольям?» – нагло спрашивает Магистр, и это стадо артистов орет: «Пойдем!!!» А за мной никто не пойдет даже по ковровой дорожке. Измена! Все уходят из-под власти! И Миронов – знаменитый киноартист, я ему уже не нужен. Нет! Зачем же мне дан такой изворотливый ум? Меня не съесть!
Но вдруг опять накатывалась тревога и опять уходило из-под ног с таким трудом выкованное годами мироощущение – «Сегодня я Наполеон. Я полководец и больше!» Он закрыл лицо своими маленькими зверюшечьими ручками, и вдруг ему показалось, как в кабинет вламывается Магистр с толпой артистов, они медленно идут на него, босиком, по горящим угольям, и вместе со стулом выбрасывают с 4-го этажа. Его! На остров Святой Елены!
«Не хочу на остров Святой Елены! Не хочу! Хочу сидеть в театре Сатиры на четвертом этаже! Я – Наполеон! Все на колени предо мной, чтобы ростом казались меньше…» – вертелось в воспаленном мозгу Чека.
В этот период застоя пришла в театр мода на производственные пьесы. Магистр взялся за пьесу Азерникова «Чудак-человек». На роль, после успеха Катрин, я уже не надеялась, да в этой пьесе ее и не было. В распределении вдруг увидела свою фамилию. Я была назначена на роль старухи-секретарши, которая появляется в самом конце спектакля и произносит монолог. Магистр ловко провел Чека. Роль секретарши оказалась чуть ли не главной. Чтобы как-то украсить скучную производственную тему, Магистр решил показать этот образ в развитии – с 20 до 60 лет. И я, постепенно взрослея, должна была появляться на сцене через каждые десять минут, меняя свой образ – в новых париках и экзотических нарядах.
– Где моя любимая артистка Татьяна Николаевна? – говорил Магистр в микрофон на весь театр и предлагал мне написать самой текст к каждому выходу на сцену. Что я с удовольствием и сделала.
По театру ходила аморфная Русалка с растущим животом. В недрах моей души шевелились страшные чувства, а его, Андрюшу, я просто громко ненавидела, перестала замечать. Такими средствами я защищалась еще от одного удара в игре под названием «канадский хоккей», где ставками были наши жизни.
На улице Неждановой продолжалась бурная жизнь. Мы с Антурией с трепетом и восторгом бегали на спектакли к Любимову – Таганка была единственным местом, где мы чувствовали себя вне этой системы. Пылающая Антурия постоянно репетировала в театре, много играла, и ее отношения с иностранцем носили неровный характер. Он продолжал угрожать уйти в йоги, если она его разлюбит, и мы иногда принимали его предложение – прийти к нему в «Метрополь», где он жил. Он выбегал из номера в буфет что-нибудь нам купить, и мы, прекрасно понимая, что нас подслушивают, общались молча, жестами. Потом вдруг Антурию посещало озарение, она начинала безудержно хохотать и на мой вопрос: «Что ты смеешься?» она, захлебываясь смехом, отвечала: «А что, если нас не подслушивают, а за нами подглядывают? С потолка или из клозета?»
Новый год встречали у нее дома, с женихом. Она сидела за роялем, как ангел – вся в розовом кисейном платье, с нежным голубым бантиком на высоко подобранных волосах и пела старинный романс:
Со стен на нас смотрели Нестеров, Поленов, Айвазовский, а в Антурию безумным взглядом впился иностранец Ули, который уже два года пытался ее уломать выйти за него замуж.
Эх, да пускай свет осуждает,
Эх, да пускай клянет молва!
Кто раз любил, тот понимает
И не осудит никогда!
И не осудит никогда!
– Что делать? Страшно! – говорила она мне. – Затаскают!
– Лучше быть женой иностранца, чем его любовницей, – возражала я резонно. – Неужели тебе не хочется мир посмотреть?
Неожиданно с нее съезжал ангельский образ, появлялась та самая бусорь, она начинала моноложить, всех «цеплять», советовала Ули немедленно уходить в йоги и вообще всем советовала куда-нибудь пойти подальше. Потом ей это надоедало, она опять «влезала» в ангелоподобие, говорила тихим голосом, улыбалась красиво очерченным ртом и с мудростью прожитой жизни резюмировала:
– Они все одинаковые, с ними надо попроще – подай, прими, пошел вон.
Потом садилась за рояль и продолжала недопетый романс:
27 марта 1973 года в День театра состоялась свадьба. После утреннего спектакля я бежала что есть мочи на улицу Неждановой, едва успевая на это торжество. Овальный стол был раздвинут и накрыт так, что такое накрытие и во сне не могло присниться. Прибыли из Германии деревья с цветами, просто цветы, масштабы которых не умещались в наше сознание. Двухлетний Максим, сын Антурии, в синем костюме с киской, смотрел на свою мать с изумлением. В белом платье, как облако, с флёрдоранжем в волосах, она казалась сказочной феей, которая превратила одним движением пальчика серые будни в фантастическое шоу. Было много гостей, через одного – стукачи, много иностранцев из посольства, и на свадьбу приехала знаменитая Зина Игенбергс – мать Ули. Я сделала Антурии подарок – на репсовую ленту повесила старинную серебряную медаль с надписью «За отвагу».
Ты уезжаешь, друг мой милый,
И не воротишься назад!
Тебя люблю я с той же силой
И повторять могу сто крат:
Эх, да пускай свет осуждает…
Эх, да пускай клянет молва…
Итак, «молодые» узаконили свои отношения, и буквально через несколько дней на лестнице образовалась очередь из гостей, которые раньше отсиживались по щелям, а теперь жаждали дружить с новобрачными. Что ж, после официального брака ничего никому не грозило и можно было спокойно приходить в дом, сидеть, трепаться, качать ногой, курить вожделенные «Мальборо», упиваться джином с тоником и жрать ложками икру.
В апреле 1973 года состоялась премьера спектакля «Чудак-человек». На худсовете Чек устроил Магистру неприличную сцену с криком и визгом:
– Вы свои личные отношения переносите на сцену! Это вам не лавочка! И все это воо-о-о-още нехудожественно! Снять с Егоровой все костюмы! – кричал Чек.
Всеми способами он унижал и выдворял Магистра из театра. А его фаворитка Галоша умело пользовалась его слабостями и постепенно заглатывала его в свою пасть.
Но у Магистра был ум полководца и хитрость лиса – он не отдал мои костюмы, и я, как назло, блистала в этом спектакле. В последнем монологе старухи-секретарши я получала столько аплодисментов, сколько другие артисты не получали за весь спектакль. Это опять была моя победа. Вся Москва ходила смотреть, как они выражались, на молодую Машу Миронову – так мы были похожи внешне и по манере выражения, хотя внутренне были с разных планет.
Сразу после премьеры вылетели на гастроли в Ташкент. Апрель, начало мая, солнце, базары – горы клубники, зелени, помидоров, огурцов, свобода! Восточное вкрадчивое гостеприимство. Жили в одной гостинице. Ташкентская земля пробудила в артистах пылкое желание любви. После спектаклей с вечера до утра на всех этажах не переставали хлопать двери. Консьержка, сидящая на этаже, с мучительным выражением лица спросила одного артиста: «Скажите, а семьи-то у вас у кого-нибудь есть?».
Русалка осталась в Москве – она была на сносях. Андрей забегал к Акробатке, которая всегда, без всяких сложностей заполняла паузы его неустроенной жизни. Она из множества всех его женщин любила его без требований и без претензий. Я же ненавидела его, сохраняла дистанцию, четко зная, что беременная женщина – это табу.
В номере Наташи и Субтильной организовали night club. На окне зубной пастой Магистр написал night club, и, включая настольную лампу, он махал красным полотенцем, изображая таинственный свет ночного клуба. В этом «клубе» пили шампанское, курили наркотики – одну сигарету на всех по кругу, танцевали. Но и тут Андрей не мог удержаться от сцен. Будучи женатым и имея жену на сносях, он меня ревновал ко всем, как Отелло. С кем-то я танцевала, он меня оторвал от партнера (при том, что я с ним год не разговаривала) и зашаркал со мной ногами на маленьком пятачке гостиничного номера. Акробатка резко отвернулась, схватила стакан с шампанским и жахнула его об пол балкона. Какие страсти!
Руководство Ташкента предоставило нам самолет для экскурсии в Самарканд. Потом к гостинице подъехал автобус с ящиком водки и закуской. «Избранные» отправились в горы на границу с Китаем. На берегу стремительной горной реки Магистр (любил широко гулять) снял с себя куртку и бросил в воду. Его примеру последовали Шармёр, Корнишон – они снимали с себя все что могли и швыряли в реку. Только один Андрей был сдержан и остался при всех своих хороших вещах.
В середине мая театр вернулся в Москву. У нас с Антурией начался новый этап в жизни. Мы обе любили учиться и поступили на курсы английского языка по методу Лозанова. У нас собралась симпатичная компания, и мы получили новые английские имена. Она – Руфь Смит, я – Шила Бёрден. В свободное время мы ездили вдвоем по всей Москве на синей «Волге» – она тренировалась в вождении машины.
– Масла нет! – вдруг кричала она посреди улицы. Через некоторое время опять:
– А! Бензин кончился!
Едем дальше, на Пушечной улице:
– Ой, что делать?! Вода закипает!
Мы выскакивали из машины, открывали бампер, оттуда взмывал фонтан кипятка! Находились какие-то милые тетки из столовой, они тащили ведра холодной воды пополам с лапшой и заливали бак.
Едем по Калининскому проспекту. Еле двигаемся – пробка. Остановились. Справа – роддом имени Грауэрмана. И в эту самую минуту из дверей выходит Русалка с ребенком на руках, в комбинированном платье в белую точечку, рукава фонариком. На тротуаре стоит компания – Андрей, Шармёр, Пудель, Субтильная. Встречают.
– Антурия, едем! – говорю я.
– Я не могу! Видишь – пробка!
Так мы стоим несколько минут, и я думаю: «Зачем ты мне, Бог, посылаешь такие испытания? Или я всегда должна быть рядом в самые главные минуты его жизни? Мистика!»
Они сели в машину и двинулись точно вслед за нами. Я видела в панорамное зеркальце его растерянное выражение лица.
Глава 43
РАЗЛУКА С МАГИСТРОМ. ПРАГА!
– Вы слышали? Магистр уходит из театра? Теперь он главреж театра Ленинского комсомола! Да-а-а-а, он не дремал! Наверное, возьмет кого-нибудь с собой? Да когда это он успел? Да он все эти годы землю носом рыл, только чтобы вырваться от Чека! В общем, он уже не может быть при ком-то, он самостоятельный режиссер. Да-а-а-а, просто Белогубов из своего «Доходного места», – разносилось по театру.
Прощальный банкет в буфете. У многих расстроенные, растерянные лица. Он поднял бокал с шампанским:
– Я с невероятной грустью прощаюсь с вами со всеми… с этим театром… годы, проведенные здесь, можно сравнить только с первой любовью… я благодарен всем, кто был со мной рядом… – и незаметно и тихо мне прошептал:
– Еще неделя, и меня увезли бы отсюда с инфарктом.
Все! Праздник в театре кончился.
Рядом, но уже в тумане, присутствует Сценарист. Предлагает купить мне кооперативную квартиру.
«Нет уж! – думаю я. – Стать содержанкой?»
И отношения неслышными шагами уходят из нашей жизни.
У Жорика Менглета – юбилей! Банкет в Доме архитекторов. Полумрак. На столе горят свечи. Играет маленький оркестр. Я в модных темно-розовых брюках, в синем батнике, поверх из тончайшей замши маленький жакетик сизого цвета. Глаза как две фары, впереди копна челки, на затылке маленький узелок волос. Духи, духи, духи… Вот за одним столом уже кто-то упал – перепился, вот и за вторым свалилась дама… другая дама…
Тут в меня впился, как клещ, Андрюша. Он так меня завернул в танце, что его нос попал в мой глаз. Мы стали смеяться до слез, и я не пыталась вырваться, а наоборот. Тут я услышала истерический крик Русалки. Мы про нее забыли – мы были опять счастливы. Он подошел к ней – она вцепилась в него, пытаясь нахлопать пощечин, он увернулся, послал ее, она, громко крича, повернулась и, хлопнув дверью, ушла ни с чем.
Было поздно. Я вышла из Дома архитекторов и решила пройтись переулками домой. За мной шел Андрей. Догнал. Пошли рядом. Молча. Он закурил и стал исповедоваться мне, как священнику:
– Так жить больше не могу… Все порушу! Все! Это не брак. Мы живем просто на одной территории… Какой я дурак! Хотел отомстить тебе, а отомстил себе. Я боюсь их! Ее и ее мать! Они заявили, что посадят меня за мои высказывания о советской власти. Они шантажируют меня – говорят, что у них есть записи на пленку, когда я кляну эту власть… Подумать только! Они меня записывают! Как они оскорбляют маму по телефону. Какой я идиот! Отец давно мне сказал, чтобы я бежал… Я погибну… я не могу так жить в этом густопсовом вранье и мании величия. Она считает себя великой артисткой. Господи, ты видела, как она кулак засовывает в зубы в этом знаменитом фильме? Там все больное и безумное, и такая бездарность… во всем. Квартира, красная мебель там останется: она мне ничего не отдаст! Там такая алчность! Убегу в трусах, босиком… Пусть я останусь без квартиры… и вообще без всего… Все порушу! Все!
Было тепло. Стояли у подъезда.
– Сам решай. Я тебе тут не советчик, – сказала я.
Он взял кисти моих рук в свои – все сжимал и разжимал, все сжимал и разжимал. С отчаянием и надеждой смотрел на меня, и в его глазах опять мелькнул трагический кадр.
– Вот уже семь лет, как мы простаиваем у этого подъезда. Смотри, кошка прошмыгнула… – сказала я и ушла, оставив его наедине с его кошмарным браком.
Мне было тридцать лет, и за мной всегда неслась орда кавалеров. Я мысленно выстраивала их во фрунт, пробегала глазами по лицам и вытягивала одного на некоторый период жизни. Мне нужен был хороший собеседник, а если он таил все внутри, не мычал, не телился – сразу подлежал увольнению. Проходило два месяца, кавалер становился неинтересен, и так всегда. Я понимала, что это синдром похмелья моей любви, мягко переходящий в невроз.
Новый, 1974 год встречали у Антурии. Я была с одним из Сатириков. Вообще-то их было два, работали в одной упряжке, потом стали делиться, как инфузории. Один из них впоследствии оплодотворил всю мировую классику, а второй, с годами теряя волосы и юмор, мелькал на экранах телевизора и вызывал чувство соболезнования по поводу безвременно умершего в нем таланта.
Итак, мы сидели у Антурии, в центре стола – Мария Петровна, для нее это был последний Новый год.
На следующий день я узнала, что Андрей в гостях у другого Сатирика, услышав, с кем я встречала Новый год, орал в отчаянии, повторяя одну и ту же фразу: «Как она могла? Как она могла? Как она могла?» Мы не были вместе уже три года, поэтому реакции белобрысого Отелло заставляли меня вздрагивать, пороли мои нервы: я хотела его забыть, а он делал все, чтобы этого не случилось.
В этот период жизни он меня совсем не интересовал: я глубоко и горько переживала разлуку, творческую, с Магистром. Я надеялась, что он не оставит нас, возьмет несколько артистов, с которыми ему полюбилось работать, с собой – так поступали все режиссеры, переходящие из театра в театр. Но прошло время, и моя надежда сдохла. Я поняла, что осталась на растерзание Чека. Вот тут-то он сведет счеты и поглумится над нами. Но оборотничество, свойственное характеру зависимых артистов, сыграло им на руку, и они обернулись опять подданными, кто немедленно, после ухода Магистра, кто постепенно. Я была лишена этого дара и ждала электрического стула или дыбы.
Андрей снимался у Эльдара Рязанова в «Невероятных приключениях итальянцев в России», репетировал впервые в новом качестве режиссера вместе с Шармёром незатейливую пьеску.
– Театр едет в Италию! В Италию! Невероятно! Везут «Клопа» Маяковского. Все друг друга отталкивают локтями – тут все способы хороши, только бы выехать – «хотя бы спицей в колеснице, но за границу! В Ниццу! В Ниццу!»
На собрании театра Чек, глядя с холодной злобой и местью в мои глаза, объявил:
– Все поедут в Италию, а вы будете играть спектакль «Чудак-человек» своего любимого режиссера Магистра!
О! Отомстил!
Шармёр был занят в «Чудаке», но «некоторое искательство к начальству» завело его на четвертый этаж в кабинет к худруку – там он похныкал, поныл, поунижался, пообещал и вышел участником поездки. Ястояла насмерть и не променяла спектакль Магистра на поездку в Италию. Из Италии театр перемещался на гастроли в Чехословакию, куда меня допустили, и я, нисколько не ущемленная таким ходом дела, думала: «А! Обойдусь и Чехословакией!»
Этой же осенью, войдя в театр, я услышала:
– Русалка его застала с Акробаткой! Ха-ха! Не может быть! А дальше? Он эту Русалку видеть не может, что тут непонятного? Она его выследила, устроила скандал с дракой… он убежал… они обе таскали друг друга за волосы… потом поставили чайник и стали пить чай. А в этот же момент Миронов в своем доме на Герцена «случайно» уронил ключи в шахту лифта… Браку финито!.. Даже несмотря на ребенка! Да кого дети держат? Там брак и не начинался! Теперь он живет у матери. Убежал с Герцена в одних трусах, ничего с собой не прихватив. Какую же надо было устроить ему жизнь, чтоб мужик голый бежал, сверкая пятками! Да она просто многозначительная дура. Дура-то дура, а роскошную квартиру с мебелью отхватила. Я же говорила, что она и у нас кого-нибудь оберет! – этот смешанный монолог звучал как обратно перематывающаяся пленка.
– «Ну вот и все, – подумала я. – Недолго музыка играла!» – и пошла на репетицию с песней: «Пой, Андрюша, так, чтобы среди ночи ворвался ветер, кудри теребя, поиграй, чтобы ласковые очи, не спросясь, глядели на тебя!»
Прага. Ноябрь. Окна магазинов – в рождественских украшениях. Свечи, мадонны, цветы. Костелы. Чистота. Артисты варят в номерах гостиницы на плитках омерзительные супы из пакетиков, а на сэкономленные деньги бегут в магазин – прикрыть голые задницы.
Прощальный банкет в буфете. У многих расстроенные, растерянные лица. Он поднял бокал с шампанским:
– Я с невероятной грустью прощаюсь с вами со всеми… с этим театром… годы, проведенные здесь, можно сравнить только с первой любовью… я благодарен всем, кто был со мной рядом… – и незаметно и тихо мне прошептал:
– Еще неделя, и меня увезли бы отсюда с инфарктом.
Все! Праздник в театре кончился.
Рядом, но уже в тумане, присутствует Сценарист. Предлагает купить мне кооперативную квартиру.
«Нет уж! – думаю я. – Стать содержанкой?»
И отношения неслышными шагами уходят из нашей жизни.
У Жорика Менглета – юбилей! Банкет в Доме архитекторов. Полумрак. На столе горят свечи. Играет маленький оркестр. Я в модных темно-розовых брюках, в синем батнике, поверх из тончайшей замши маленький жакетик сизого цвета. Глаза как две фары, впереди копна челки, на затылке маленький узелок волос. Духи, духи, духи… Вот за одним столом уже кто-то упал – перепился, вот и за вторым свалилась дама… другая дама…
Тут в меня впился, как клещ, Андрюша. Он так меня завернул в танце, что его нос попал в мой глаз. Мы стали смеяться до слез, и я не пыталась вырваться, а наоборот. Тут я услышала истерический крик Русалки. Мы про нее забыли – мы были опять счастливы. Он подошел к ней – она вцепилась в него, пытаясь нахлопать пощечин, он увернулся, послал ее, она, громко крича, повернулась и, хлопнув дверью, ушла ни с чем.
Было поздно. Я вышла из Дома архитекторов и решила пройтись переулками домой. За мной шел Андрей. Догнал. Пошли рядом. Молча. Он закурил и стал исповедоваться мне, как священнику:
– Так жить больше не могу… Все порушу! Все! Это не брак. Мы живем просто на одной территории… Какой я дурак! Хотел отомстить тебе, а отомстил себе. Я боюсь их! Ее и ее мать! Они заявили, что посадят меня за мои высказывания о советской власти. Они шантажируют меня – говорят, что у них есть записи на пленку, когда я кляну эту власть… Подумать только! Они меня записывают! Как они оскорбляют маму по телефону. Какой я идиот! Отец давно мне сказал, чтобы я бежал… Я погибну… я не могу так жить в этом густопсовом вранье и мании величия. Она считает себя великой артисткой. Господи, ты видела, как она кулак засовывает в зубы в этом знаменитом фильме? Там все больное и безумное, и такая бездарность… во всем. Квартира, красная мебель там останется: она мне ничего не отдаст! Там такая алчность! Убегу в трусах, босиком… Пусть я останусь без квартиры… и вообще без всего… Все порушу! Все!
Было тепло. Стояли у подъезда.
– Сам решай. Я тебе тут не советчик, – сказала я.
Он взял кисти моих рук в свои – все сжимал и разжимал, все сжимал и разжимал. С отчаянием и надеждой смотрел на меня, и в его глазах опять мелькнул трагический кадр.
– Вот уже семь лет, как мы простаиваем у этого подъезда. Смотри, кошка прошмыгнула… – сказала я и ушла, оставив его наедине с его кошмарным браком.
Мне было тридцать лет, и за мной всегда неслась орда кавалеров. Я мысленно выстраивала их во фрунт, пробегала глазами по лицам и вытягивала одного на некоторый период жизни. Мне нужен был хороший собеседник, а если он таил все внутри, не мычал, не телился – сразу подлежал увольнению. Проходило два месяца, кавалер становился неинтересен, и так всегда. Я понимала, что это синдром похмелья моей любви, мягко переходящий в невроз.
Новый, 1974 год встречали у Антурии. Я была с одним из Сатириков. Вообще-то их было два, работали в одной упряжке, потом стали делиться, как инфузории. Один из них впоследствии оплодотворил всю мировую классику, а второй, с годами теряя волосы и юмор, мелькал на экранах телевизора и вызывал чувство соболезнования по поводу безвременно умершего в нем таланта.
Итак, мы сидели у Антурии, в центре стола – Мария Петровна, для нее это был последний Новый год.
На следующий день я узнала, что Андрей в гостях у другого Сатирика, услышав, с кем я встречала Новый год, орал в отчаянии, повторяя одну и ту же фразу: «Как она могла? Как она могла? Как она могла?» Мы не были вместе уже три года, поэтому реакции белобрысого Отелло заставляли меня вздрагивать, пороли мои нервы: я хотела его забыть, а он делал все, чтобы этого не случилось.
В этот период жизни он меня совсем не интересовал: я глубоко и горько переживала разлуку, творческую, с Магистром. Я надеялась, что он не оставит нас, возьмет несколько артистов, с которыми ему полюбилось работать, с собой – так поступали все режиссеры, переходящие из театра в театр. Но прошло время, и моя надежда сдохла. Я поняла, что осталась на растерзание Чека. Вот тут-то он сведет счеты и поглумится над нами. Но оборотничество, свойственное характеру зависимых артистов, сыграло им на руку, и они обернулись опять подданными, кто немедленно, после ухода Магистра, кто постепенно. Я была лишена этого дара и ждала электрического стула или дыбы.
Андрей снимался у Эльдара Рязанова в «Невероятных приключениях итальянцев в России», репетировал впервые в новом качестве режиссера вместе с Шармёром незатейливую пьеску.
– Театр едет в Италию! В Италию! Невероятно! Везут «Клопа» Маяковского. Все друг друга отталкивают локтями – тут все способы хороши, только бы выехать – «хотя бы спицей в колеснице, но за границу! В Ниццу! В Ниццу!»
На собрании театра Чек, глядя с холодной злобой и местью в мои глаза, объявил:
– Все поедут в Италию, а вы будете играть спектакль «Чудак-человек» своего любимого режиссера Магистра!
О! Отомстил!
Шармёр был занят в «Чудаке», но «некоторое искательство к начальству» завело его на четвертый этаж в кабинет к худруку – там он похныкал, поныл, поунижался, пообещал и вышел участником поездки. Ястояла насмерть и не променяла спектакль Магистра на поездку в Италию. Из Италии театр перемещался на гастроли в Чехословакию, куда меня допустили, и я, нисколько не ущемленная таким ходом дела, думала: «А! Обойдусь и Чехословакией!»
Этой же осенью, войдя в театр, я услышала:
– Русалка его застала с Акробаткой! Ха-ха! Не может быть! А дальше? Он эту Русалку видеть не может, что тут непонятного? Она его выследила, устроила скандал с дракой… он убежал… они обе таскали друг друга за волосы… потом поставили чайник и стали пить чай. А в этот же момент Миронов в своем доме на Герцена «случайно» уронил ключи в шахту лифта… Браку финито!.. Даже несмотря на ребенка! Да кого дети держат? Там брак и не начинался! Теперь он живет у матери. Убежал с Герцена в одних трусах, ничего с собой не прихватив. Какую же надо было устроить ему жизнь, чтоб мужик голый бежал, сверкая пятками! Да она просто многозначительная дура. Дура-то дура, а роскошную квартиру с мебелью отхватила. Я же говорила, что она и у нас кого-нибудь оберет! – этот смешанный монолог звучал как обратно перематывающаяся пленка.
– «Ну вот и все, – подумала я. – Недолго музыка играла!» – и пошла на репетицию с песней: «Пой, Андрюша, так, чтобы среди ночи ворвался ветер, кудри теребя, поиграй, чтобы ласковые очи, не спросясь, глядели на тебя!»
Прага. Ноябрь. Окна магазинов – в рождественских украшениях. Свечи, мадонны, цветы. Костелы. Чистота. Артисты варят в номерах гостиницы на плитках омерзительные супы из пакетиков, а на сэкономленные деньги бегут в магазин – прикрыть голые задницы.