Страница:
– Кому я должна отдавать? – гремит Машенька.
– Но не возьмете же вы с собой все? – урезонивает ее Тонька.
Мы уходим, оставив Машеньку озадаченной. Уже темно. Идем с Тонькой по Гоголевскому бульвару.
– Ох, Танечка, мысли драматические ночью присылают. Жизнь… вся в полоску, по телевизору одни узкопленочные и натюрморды. Сейчас, говорят, молодые девицы прямо в машинах отдаются туловищем мафиозным структурам.
Звонит по телефону хозяйка двухкомнатной квартиры, с которой я поменялась:
– Тань, давай переезжать, только ты меня опохмели.
Я приезжаю ее опохмелять, она, как всегда голая, выпивает водку, закусывает ее куском сахара и смотрит телевизор. Там многосерийная история Жозефины и Наполеона.
– Почему же я родилась алкоголичкой, а не Жозефиной? – сетует она.
Мы с ней мирно обо всем договариваемся: она в хорошем настроении. В качестве любезности и особого расположения провожает меня в лифте до первого этажа совершенно голая.
Дом актера получает здание на Арбате, и Маргарита Эскина, директор Дома актера, предлагает Марии Владимировне стать председателем общественного совета. Мария Владимировна ныряет с головой в общественную деятельность. Теперь уже несутся письма со всей страны: «Москва, Арбат, Марии Мироновой».
– Вот! Вы видели? – тыкает мне в нос темпераментно газетой «Машенька». – Ваша подруга Тонька на старости лет одурела!
И показывает в газете портрет Утесова с Тонькой. И подпись: «Последняя любовь Утесова».
– Я их поженила! – кричит Марья. – Она у них всегда шестеркой была. Любовь! Рембрандт с Саскией! Надо знать слово на букву «Э». Этика.
– Да что вам, жалко? – говорю я. – Вы в славе, и ей хочется, пусть потешится немножко, она вас все голубочкой называет, котлетки приносит, что-то все время выдумывает. Да кому мы все нужны?! Что вы все время в конфликт идете? Правильно она говорит: «Машенька, меняйтесь, а то одна останетесь!» Вы уже со всеми перессорились. Смотрите, что в газете написано о состоянии власти и общества: «импотент на фригидной женщине».
То и дело совершают налеты на дачу Марии Владимировны. Бьют стекла, разоряют дом, выворачивают все наизнанку, и на полу – разбитый портрет Андрея. Марья ездит туда с Кузьмой Федор Иванной, так называл ее отец всех прислуг, которые были в доме. У Марьи есть тоже своя Кузьма Федор Иванна, правда, они периодически меняются. У нее разрывается сердце от всех этих разбоев, налетов, от осквернения дачи. Она пьет сердечные лекарства и говорит:
– Продам дачу! Кому мне ее оставлять? Машка исчезла, не появляется! Таня, пустыня! – кричит она. – Певунья тоже исчезла, как будто она меня никогда не знала. Всунула мне квитанцию на могилу и сказала: «Платите за своего сына!» Все должно было остаться Андрюше, а теперь кому? Я совсем одна!
Я начинаю:
– Мне на днях подарили попугая.
– И вы молчали?
– Такой хорошенький, весь голубой, ходит по мне, ручной, по рукам, по голове, целует меня в ухо своим загнутым клювом, а поет! Как соловей!
– Разговаривает? – с лютым интересом спрашивает Марья.
– Нет, не разговаривает… пока.
– Везите мне его немедленно!
Привезла попугая Ромку на Танеевых в клетке. Марья посмотрела на него и затрепетала от радости.
Так Ромка стал членом семьи. По часам вставал, по часам ложился, на ночь Марья его накрывала синим вафельным полотенцем. Каждый день чистила клетку и кормила его деликатесным «Триллом». Порядок был как в армии. Наконец она обрела объект, с которым могла разговаривать, конфликтовать, ругаться, а он молчал, не обижался, не хлопал дверью и не бросал трубки.
В нецензурных выражениях она жаловалась ему на Думу, на ход экономической политики, на всех знакомых подряд. Когда Ромке это все осточертевало, он поворачивался в клетке к ней спиной и сидел так до поздней ночи. Потом, когда это «огненное брюзжание и пламенное ворчание» наконец доводило его до истерики, он кричал скрипучим голосом и больно клевал ее в пальцы, когда она ему ставила еду в клетку.
– Таня! Это же жуткая сволочь! Кого вы мне подбросили? Сидит сутками, повернувшись жопой ко мне, и еще кусает! В кого он такой? – И я вижу из-под ее ресниц хитрющий взгляд на меня – что я отвечу, боюсь я ее или не боюсь?
– Мария Владимировна, – собравшись с духом, говорю я, – все животные всегда в своих хозяев.
И вижу, как у нее в голове происходит мучительный выбор: кричать на меня или смеяться. Она выбирает второе: смеется так заразительно, что собираются морщинки на ее носу.
– Я еду в Париж! На свое 50-летие. Я делаю себе этот подарок! Надо брать реванш, виза у меня уже есть, вот только квартиру надо сдать.
– Как? – говорит Марья. – Вы хотите сдать квартиру? Вы ее только обрели, сделали ремонт, до кровавых рук, как вы говорили, а теперь сдать.
– Мне нужны деньги на Париж и я хочу построить новый дом в имении!
Встречаемся с Антурией, она вся в мехах, в облаке Духов. Взявшись под руки, идем с ней в маленький антикварный магазин. У нее уже двое взрослых детей, маленький внучок, но она, «дыша духами и туманами», продолжает источать из себя красный цвет своей женской природы. В магазине она обаятельнейшим образом покупает ненужные вещи: крохотную лягушечку из венской крашеной бронзы, два стеклянных граненых флакончика (XIX век) для дочки Маши на Рождество, бинокль с ручкой – темно-синий инкрустированный перламутром, маленькую вазочку «Гале» – дивную, два жирандольчика. Идем обратно, она вручает мне пухлый пакет «на дорогу, на день рождения», от которого так и веет свежей зеленью.
– Поезжай в Париж, погуляй, посмотри, позвони, как ты там, – говорит она и целует меня на прощанье в благодарную соленую щеку.
Париж! Друзья. Друзья-памятники – Бомарше, Дюма, Гюго… Лувр, откуда невозможно уйти, музей д'Орсей… Музей Родена… Бисквитные дома, красные и синие елки на Рождество, русское кладбище – Сент-Женевьев-де-Буа. На могилу Бунина принесла в большом целлофановом кубе розовую орхидею и письмо. Письмо зарыла в землю. И наконец – Шартр!
– Танечка, – звонит мне Тонька в Москве, – Марья Савельевна гадала на Машеньку на спичках, спичка ее сгорела, согнулась и пошла ко дну. Не к добру…
Весной Мария Владимировна перенесла тяжелую операцию, но она стоик, выдюжила и тут. Летом оправилась и осенью уже репетировала в театре у Райхельгауза новый спектакль на двоих с Михаилом Глузским «Уходил старик от старухи».
А я летом принялась за строительство нового дома. Строители сделали фундамент, поставили сруб и подвели под него крышу. Первый этап строительства окончен, на будущий год все остальное. Экстерном у себя дома кончаю строительный институт.
В свои 84 года Мария Миронова держит руку на пульсе времени: постоянно царит на всех заседаниях и встречах Дома актера, ее портретами и статьями усеяны все газеты, ее приглашают в Кремль на встречи с интеллигенцией… А в Доме актера – беда! Дом на Арбате дали, а потом отобрали. И вот стоит она, маленькая 84-летняя женщина на территории Кремля и видит – поодаль возвышается Ельцин, окруженный «девяткой». Она тихонько подошла к этой группе, сложила две ручки лодочкой и нырнула прямо к Ельцину. Стоит с ним рядом – ростом ему по карман – и говорит:
– Как же это так, Борис Николаевич? Сначала дали нам дом, а потом отняли. Не по-людски это.
Через некоторое время она сидела в приемной президента до глубокой ночи, чтобы удостовериться, что он подписал бумагу о передаче дома на Арбате во владение Дома актера.
Звонит Тонька:
– Малюсенькая моя, – говорит она мне, – завтра в Доме актера вечер памяти Ледечки Утесова. Что-то я боюсь идти. Машенька мне подвох готовит, чувствую я это: у меня наметан не глаз, а сердце.
На следующий день ночью раздается звонок. Тонька ревет в трубку:
– Ой, сказать мне не дали, посадили в угол, ленточку не пустили разрезать, унизили! А Машенька из микрофона дышала ядом, сладострастно смаковала, как он ее провожал… Ледечка, не тонко намекая, что и не только провожал… – Бросила трубку, потом опять позвонила, рыдая: – Мне с ней так трудно, она все время голосом прокурора спрашивает, что я делаю. А я лифчик стираю и трусы!!! Танечка, и Изабелка Юрьева – хоть ей и 98 лет, она в уме – меня против Машеньки поддерживает!
Так оборвались отношения Машеньки и Тоньки, которая написала мемуары о Ледечке, чем и вызвала раздражение у властной Марии Владимировны.
В один год они обе покинут этот мир. Вечером в канун 1997 года я принесла Марье от Тоньки подарок – книгу об Утесове, которая только что вышла, с надписью… Это была не надпись – эпиталама Машеньке. Марья прочла, разволновалась, схватила телефонную трубку:
– Тонька, это я, Маша…
Они поговорили тепло и сердечно – примирились, а 20 февраля 1997 года Машенька пошлет на похороны Антонины Сергеевны знатный букет белых цветов в знак любви и прощания.
Летом я достраивала свой дом, и Марья, участвуя в моей жизни, с оказией прислала мне письмо и посылку. «Танюша, милая моя. Спасибо за хорошие письма и за хорошее отношение к старикам. Я очень скучаю. Мне не хватает ваших „потусторонних“ разговоров. Без вас я не знаю, в какой я „фазе“, а когда не знаешь точно „фазу“, то и крыша едет не туда куда надо. Я не жалуюсь, но все-таки все обстоит не так как надо. Дом актера уходит в отпуск, и я остаюсь совсем одна. Это, как вы понимаете, трудно. Сейчас посылаю вам посылочку. Сидит Женя и ждет, когда я напишу, а писать я ужасно не люблю. Наверное, потому, что не умею. Я рада, что вы живете в красоте. У меня на даче красоты нет. Недавно ограбили еще три дачи, в том числе и Гилельса, у него насрали на столе слоеным пирогом с прокладками газетой. Кроме того, разбили все окна и выбили дверь. Вот такие дела, мой ангел. Целую вас. Ваша бабушка Маша».
Я построила дом, баню, сложила русскую печку в доме, привезла осенью Марье фотографии. Она долго разглядывала их.
– Еще хочу сад заложить.
– Замыслы Наполеона, а свод печника Ермилы, – иронично ответила она мне. Потом помолчала и сказала: – Я бы так не смогла, дом и все остальное… Вы ведь совсем одна.
– Не могу жить в городе, – говорю я ей, – порчусь.
– А я не порчусь, ведь я неподнятая целина.
Пьем чай, угощает печеньем.
– А вы живите у меня на даче, что вам скитаться, вы же все равно сдаете квартиру. И вам хорошо, и мне спокойно.
Пока думаю, ем печенье:
– Что в нем такое, что мне напоминает? Что это за вкус? – интересуюсь я.
– Да что вы все время под юбку заглядываете? – кричит она.
Смотрю на нее – мужественная маленькая женщина, носик загнулся, а я знаю эту примету. И цвет лица – не тот! Не тот! И ворочаются булыжники в горле. Сидим, учим с ней роль изо всех последних ее сил – чтобы быть на плаву, чтобы не дать себя жалеть, чтобы еще и еще раз выходить на сцену.
Отдыхаем от разучивания роли, говорим о политике. Я на все ее проклятия:
– Ой, Мария Владимировна, политика – дело тонкое.
– Вы хуй у комара видели? – спрашивает она меня.
– Нет, не видела.
– Так политика, – говорит Мария Владимировна, – еще тоньше.
Встречаем новый, 1995 год вдвоем. На столе – ботанический сад: гиацинты, рождественская звезда, декабрист, розы. Как обычно, встретили Новый год торжественно, стоя выпили шампанского, а потом калиновой. Сидим с ней, обнявшись, как король Лир с Корделией в последнем акте, и она говорит мне: «Ангельчик мой…» На кухне кукует кукушка, прокуковала уже 29 лет со дня нашей первой встречи.
– Дитя мое, – говорит она мне, не разнимая рук, – вы столько радости, столько счастливых минут доставили моему сыну…
А я думаю – ты сама мое дитя…
Утром разговариваю с Ромкой: «Любимый мой, птичка моя ненаглядная, самый умненький и самый красивый-прекрасивый».
– Сюсюканец несчастный, – кричит мне Марья выходя из своей комнаты. – Сюсюканец! Восхищалка, небесная гляделка!
Новое событие – я еду жить на дачу. Марья показала мне всю систему, как открываются все краны и замки, и на машине укатила скорей к своему возлюбленному Ромке. Я стою одна в осеннем саду, смотрю на дом и вспоминаю Андрюшины слова: «Ты еще приедешь на дачу, Танечка». Подхожу к сараю, открываю замок, вхожу: лежат наши лыжи в обнимку, его – с красной полосой, мои – с синей. Лежат лыжи в обнимку в сарае как свидетельство нашей любви. Сплю в его маленькой комнате, просыпаюсь ночью от звуков собственного стона. Андрюша смотрит на меня с портрета добрыми живыми глазами. Непостижимо все. Большое, важное событие внутренней жизни – мой приезд в этот дом. Ощущение, что здесь я под защитой, и на авансцену сознания выходят тайны его души.
10 февраля Мария Владимировна с Михаилом Глузским сыграли премьеру. Опять успех! А 8 марта едем на Ваганьковское кладбище к Андрюше. Возле Марии Владимировны не осталось никого из близкого Андрюшиного окружения. Всех сдуло временем.
Не забывает Марью только Магистр – всегда звонит, поздравляет, приглашает, окружает вниманием. Да два школьных друга – Саша Ушаков и Лева Маковский. Последние годы они близко сошлись с Андреем, в них нет цинизма, они никак не могут смириться с его потерей и всегда рядом с Марией Владимировной. Ведь ей скоро 85 лет, она нуждается в помощи, и они ей помогают.
Вот мы подошли к могиле – Марья, Саша, Света, Лева, Наташа. Стоит Леночка Ракушина – Андрюшина поклонница, горят свечи, лежат конфетки шоколадные, стоят иконки, его портреты…
Вернулись на Танеевых и уже который год этой компанией сели за стол – помянуть. Первый тост – за Андрея! Всегда. А после тоста Мария Владимировна взяла слово, подняла свою серебряную рюмочку:
– Второй тост – за Таню! – сказала она четко. – За Таню, которую одну-единственную любил Андрюша всю жизнь! А эти… были просто так, и пора, наступило время сказать это вслух.
И все это через 30 лет. Поистине долготерпение лучше храбрости.
– Звонила Машка! Внучка! – говорит таинственно Мария Владимировна. – Сейчас придет.
На бесстрастном ее лице краска испуга – не видала свою внучку несколько лет.
Звонок в дверь. Входит эффектная тоненькая высокая барышня с длинными белыми волосами. Улыбнулась – копия Андрей! В норковой шубке-свингере, джинсы обтягивают красивые длинные ноги. Тут же вкатился двух лет от роду и правнук Марии Владимировны – Андрей Миронов. За свое отсутствие Маша успела родить сына, дала ему папины имя и фамилию, вышла замуж, вот-вот окончит институт кинематографистов, будет артисткой. Разделась. Марья сидит в «книгах», как обычно, с сеточкой на голове, в стеганом халате и вся в красных пятнах от волнения. Пристально смотрит на малютку, как рентген, а он тут же бросился к ней и приложился к руке. Поцеловал, еще, и еще, и еще раз. Глядя на это, я подумала, что Марья сейчас действительно вылетит в какую-нибудь трубу. Потом малютка стал бегать по квартире, с наслаждением упал на ковер, возле прабабушки, стал на нем валяться, увидев огромное зеркало до полу в прихожей, стал лизать его языком. Извилистые брови Марии Владимировны стали напоминать линию Маннергейма.
– Ах! – воскликнула Маша. – Мне надо позвонить.
Бабушка кивнула глазами на телефон, стоящий рядом, но Маша подошла к раздевалке, достала из кармана шубы рацию, стала звонить.
– Нет, размагнитился, – сказала она, тут же достала из другого кармана другой телефон, нажимала, нажимала кнопки, сказала два-три слова и засунула телефон опять в карман шубы. Села на стул. Бабушка и прабабушка смотрела на поколение «младое незнакомое» с превеликим изумлением.
– У нас сейчас ремонт в квартире, – рассказывала Маша, не обращая внимания на сына, который уже вылизал два квадратных метра зеркала.
– Какая у тебя ванная? – спросила я Машу, чтобы поддержать разговор.
– У меня джакузи, – сказала Маша.
Мария Владимировна вздрогнула. И вдруг спросила в упор:
– Зачем ты ко мне приехала? Лучше сразу скажи, что вам от меня надо?
Маша сняла напряжение, достала из сумки гору продуктов, подарки, выложила все на стол и сказала:
– Бабушка, я позвоню и заеду.
– Как ты поедешь? – спросила я ее, потому что мне тоже надо было уходить.
– Я? На «БМВ», как у папы!
Надела норковый свингер, и они с Андрюшкой выпорхнули за дверь.
– Вы видели? – стала яростно комментировать приход внучки Марья. – В кармане телефон! В жопе телефон! А этот все зеркало вылизал! Я вообще такого никогда не видела. Вы слышали, какая у нее там ванная?
– Джакузи.
– Жопузи! – переиначила Марья, ошарашенная приходом родственников, и крепко задумалась.
– Таня, кому мне оставить дачу, квартиру? Если я сдохну, вы представляете, что здесь будет? Все пойдет с молотка! На тряпки и сумочки. Я этих жен видеть не могу! – яростно продолжала она.
У нее всегда были невидимые информаторы, и она, как разведчик, всегда знала все обо всех, тем более о ненавистных ей женах.
– Русалка продала квартиру матери, – продолжала она. – На эти деньги купила себе шубу, вышла замуж и эту мать – так ей и надо! – спихнула в дом для престарелых. А? Хорошая дочка! А теперь перекрасилась в богомолку. Страшные люди. Ряженые. А Певунья? Вы видели у нее большой палец на руке? Вы знаете, что это значит?
– Видела и знаю, – сказала я и внутренне ахнула. Откуда она, Марья, знает про большой палец? Это я прошерстила все книги по хиромантии, а она-то откуда знает? Ну, партизан!
Она сидит вся красная, у нее поднялось давление, и она в растерянности: как распорядиться своим имуществом?
– Так, Мария Владимировна, чтобы вы не мучились, я предлагаю вам: оставьте эту квартиру музею. У вас уж и табличка на двери есть. Будет память, и эта память будет охраняться. И не надо никому «теплыми руками» ничего отдавать. Доживайте спокойно свою жизнь в своем доме. А потом будет музей.
У нее заблестели глаза: ох как ей понравилась эта идея!
– А дачу? – прогремела она. – Кому? Давайте я вам оставлю.
Это было бы очень кстати. Я бы ее продала, потому что мне ее не вытянуть, и на старости лет за все мои мытарства были бы у меня деньги. И поехала бы я в Таиланд, в Индию, в Южную Америку к ацтекам, в Грецию. Купила бы себе кисти, холсты, натянула бы их на подрамники и стала писать картины! И главное – круглый год есть клубнику! – пронеслось в моей голове, и на сцене моих фантазий появился мой друг Сенека:
– Сколько раз тебе говорить, – обиделся на меня он. – Жизнь надо прожить правильно, а не долго.
– Мария Владимировна, – начала я, – оставьте дачу Маше, ведь она дочь Андрея. Это родовое имение, и Андрюша так бы хотел. Ведь он ее очень любил – я же видела, и столько недодал, жил в другой семье. Она так страдала, ведь вся ее жизнь прошла на моих глазах в театре, я даже видела, как ее из роддома выносили. А вам это как нужно! Вы ведь для нее ничего не сделали. Для вас всегда был важен только театр. Слава Богу, вы встретили Менакера – он вам подарил свою жизнь…
– Да. Он был главным художественным руководителем моей жизни. Ах, Саша, Саша. – И на ее глазах появились слезы.
– А что я? У меня есть своя дача. Я ее сама построила. Зачем мне чужое? Так уж получается в моей жизни, что я сама все своим горбом. А в Евангелии сказано: входите узкими вратами, тесными. Почему так сказано, как вы считаете?
Мария Владимировна подумала и сказала:
– Чтобы со мной никто вместе не прошел, чтобы вошла только я одна! – интерпретировала она по-своему евангельскую притчу.
В Кремле президент Ельцин награждал ее орденом «За заслуги перед Отечеством». Она бодро вышла на трибуну и сказала:
– Я эту награду «За заслуги перед Отечеством» делю на троих – на себя, на мужа и сына!
Приближается новый, 1996 год. Марья сдает не по дням, а по часам. В театре 7 января готовится 85-летний ее юбилей. А мы с ней через день ездим к зубному врачу. «Надо менять профессию!» – заявляет она после каждой примерки. Только управились с зубами, в декабре она слегла с вирусным гриппом. Кашляет и днем и ночью, не спит, волнуется – ведь на носу юбилей. Меня качает от усталости и от того, что она банками пьет из меня кровь.
Наконец 7 января! В театре у Райхельгауза на Трубной площади состоялся юбилей Марии Мироновой. Все торжественно, театр заполнен до отказа, в зале высокие гости – Наина Иосифовна Ельцина, члены правительства. Наина Иосифовна сказала теплую, умную речь, на следующий день она была напечатана во всех газетах. Марья царила в венке из цветов, с билибинскими алмазами в ушах. Она воспользовалась случаем и попросила правительство о том, чтобы Бахрушинский музей как кладезь нашей культуры получил статус музея народного достояния.
Утром у нее дома – цветы, цветы, цветы… Во всех вазах, ведрах стоят орхидеи, и в этом полумраке бродит, шатаясь от славы и от усталости, с распущенными седыми волосами Король Лир, доведенный до абсурда.
Мы сидим, пьем чай. Она обсуждает юбилей. У нее в голове амбарная книга, в которую она записывает всех обидчиков и кому должна не прощать, а мстить, мстить и мстить.
– А я не могу жить в злобе, – говорю я. – Я просто заболею.
Она патетически кричит:
– Вам просто лень!
После всех бурных событий еду на дачу как в спасительную обитель.
В феврале месяце 1996 года Мария Владимировна официально оформила завещание. Квартиру – музею, а дачу, тут она попросила всех выйти, чтобы никто не знал, что дачу она отписала Маше. Потом морочила всем голову, намекая: мол, есть вероятность, что я и вам отписала дачу. Она не доверяла людям, боялась, что ее, старую, бросят, и заодно оберегала сильно полюбившуюся ей внучку от злых языков и наветов. Маша часто навещала бабушку, и я видела, как в этой каменной глыбе рождается чувство любви.
– Как мне ее погладить?! – кричала она мне, когда та уходила. – Таня! Я не умею! Как это делается?
– Тренируйтесь на мне или на Ромке, – советовала я ей и уходила спать. Рано утром я заставала Марью в ночной рубашке рядом с клеткой, в которой сидел Ромка. Она повторяла мой текст с сюсюканскими интонациями:
– Маленький ты мой, птичка моя ненаглядная, умненький, любимый, сладкий-пресладкий…
Так на 86-м году жизни она училась любить на этом смешном голубом попке.
Живу на даче в Пахре, в полном одиночестве, написала пьесу по рассказам Бунина – подарок ему в честь юбилея – и теперь пишу новую – «Прекрасная дама» – Блок, Белый и Любовь Дмитриевна Менделеева. Андрюша неотлучно рядом, всегда присутствует невидимо. Приснился сон. Открытая дверь в сад. В саду снег. Зима. На пороге стоит транзистор. По дому ходит Андрей, подбрасывает поленья в камин и говорит тихо: «Танечка, ничего не исчезает в этом мире, а любовь – она всегда жива. Ты должна знать это и понять, почему я тебе посвятил последний спектакль». Я слышу по транзистору песню, как тогда, когда устраивали свадьбу и танцевали в снегу. Звучит как будто издалека:
Очнулась я не в постели. Я стояла в большой комнате, два кресла были повернуты к камину. Удивилась тому, что я стою, на ощупь добрела до кровати и канула в сон. Утром я почти забыла про видение, но подошла к камину – там пепел от прогоревших дров, а камин-то я не топила. Оделась, с ощущением обострившейся ностальгии по прошлому вышла в сад. Там на белом снегу все вытоптано! Как будто мы и впрямь ночью, не во сне, танцевали полечку.
Начинается предвыборная кампания 1996 года. У Марьи очень сильно развито чувство гражданственности. Она болеет за Россию, страдает, ведь она помнит дореволюционное время, когда все ломилось, начиная от продуктов и кончая «мозгами», которыми всегда была так богата наша родина.
– А теперь что? – говорит она. – Как говорят в Думе: «Ни о чем не подчеркивает и не играет значения!» Ведь выбрали президента первый раз после Василия Темного и ссут против ветра! Так ведь и глаза может выжечь!
Неожиданно для всех Ельцин полетел в Чечню. И неожиданно для Марии Владимировны раздался звонок в ее дверь. Она, как обычно, в халате, в сеточке, варила постный суп рататуйчик. Шлеп, шлеп к дверям. На пороге – жена президента Наина Иосифовна.
– Мария Владимировна, извините, что я без звонка. Борис Николаевич улетел внезапно, ничего не сказал, я очень волнуюсь.
Сели с Наиной Иосифовной за стол на кухне. Марья поставила серебряные рюмки, рябиновую, налила супчику, поели, выпили, поговорили, душу отвели. Потом еще налили – и супчику, и рябиновой.
– Только мне без сметанки, – попросила Наина Иосифовна. – Я со сметаной вкуса не чувствую.
Мария. Владимировна – умная – отвела все мысли жены президента от Чечни. Тут и охрана звонит – мол, прилетел! Простились они как лучшие подруги – приникли сердцем друг к другу за эти два часа.
– Какая же она умница, – говорила после встречи мне Марья. – Как скромно одета, как просто себя ведет, и главное для нее не она сама, а человек, который сидит напротив. Это настоящая высота!
В октябре месяце Марья мне сообщила: «Едем на открытие театра имени Андрея Миронова в Санкт-Петербург. Рудольф Фурманов сделал этот театр. Вот, Таня, не в Москве, а в Петербурге!»
И вот мы на Ленинградском вокзале с сопровождающим. Он провожает нас до вагона и вручает билеты – мне и Марье. Я разворачиваю билет, а там написано «Миронова Татьяна». Она смотрит на мою реакцию искоса, испытующе. Я делаю бесстрастное лицо, а сама думаю: что же она за такая озорница? Удочерила она меня или женила? Вот в чем вопрос! Ложимся спать в двухместном купе. Я не взяла ночную рубашку, потому что она не вошла в сумку. – – Голыми спят только проститутки! – комментирует она.
– Но не возьмете же вы с собой все? – урезонивает ее Тонька.
Мы уходим, оставив Машеньку озадаченной. Уже темно. Идем с Тонькой по Гоголевскому бульвару.
– Ох, Танечка, мысли драматические ночью присылают. Жизнь… вся в полоску, по телевизору одни узкопленочные и натюрморды. Сейчас, говорят, молодые девицы прямо в машинах отдаются туловищем мафиозным структурам.
Звонит по телефону хозяйка двухкомнатной квартиры, с которой я поменялась:
– Тань, давай переезжать, только ты меня опохмели.
Я приезжаю ее опохмелять, она, как всегда голая, выпивает водку, закусывает ее куском сахара и смотрит телевизор. Там многосерийная история Жозефины и Наполеона.
– Почему же я родилась алкоголичкой, а не Жозефиной? – сетует она.
Мы с ней мирно обо всем договариваемся: она в хорошем настроении. В качестве любезности и особого расположения провожает меня в лифте до первого этажа совершенно голая.
Дом актера получает здание на Арбате, и Маргарита Эскина, директор Дома актера, предлагает Марии Владимировне стать председателем общественного совета. Мария Владимировна ныряет с головой в общественную деятельность. Теперь уже несутся письма со всей страны: «Москва, Арбат, Марии Мироновой».
– Вот! Вы видели? – тыкает мне в нос темпераментно газетой «Машенька». – Ваша подруга Тонька на старости лет одурела!
И показывает в газете портрет Утесова с Тонькой. И подпись: «Последняя любовь Утесова».
– Я их поженила! – кричит Марья. – Она у них всегда шестеркой была. Любовь! Рембрандт с Саскией! Надо знать слово на букву «Э». Этика.
– Да что вам, жалко? – говорю я. – Вы в славе, и ей хочется, пусть потешится немножко, она вас все голубочкой называет, котлетки приносит, что-то все время выдумывает. Да кому мы все нужны?! Что вы все время в конфликт идете? Правильно она говорит: «Машенька, меняйтесь, а то одна останетесь!» Вы уже со всеми перессорились. Смотрите, что в газете написано о состоянии власти и общества: «импотент на фригидной женщине».
То и дело совершают налеты на дачу Марии Владимировны. Бьют стекла, разоряют дом, выворачивают все наизнанку, и на полу – разбитый портрет Андрея. Марья ездит туда с Кузьмой Федор Иванной, так называл ее отец всех прислуг, которые были в доме. У Марьи есть тоже своя Кузьма Федор Иванна, правда, они периодически меняются. У нее разрывается сердце от всех этих разбоев, налетов, от осквернения дачи. Она пьет сердечные лекарства и говорит:
– Продам дачу! Кому мне ее оставлять? Машка исчезла, не появляется! Таня, пустыня! – кричит она. – Певунья тоже исчезла, как будто она меня никогда не знала. Всунула мне квитанцию на могилу и сказала: «Платите за своего сына!» Все должно было остаться Андрюше, а теперь кому? Я совсем одна!
Я начинаю:
– Мне на днях подарили попугая.
– И вы молчали?
– Такой хорошенький, весь голубой, ходит по мне, ручной, по рукам, по голове, целует меня в ухо своим загнутым клювом, а поет! Как соловей!
– Разговаривает? – с лютым интересом спрашивает Марья.
– Нет, не разговаривает… пока.
– Везите мне его немедленно!
Привезла попугая Ромку на Танеевых в клетке. Марья посмотрела на него и затрепетала от радости.
Так Ромка стал членом семьи. По часам вставал, по часам ложился, на ночь Марья его накрывала синим вафельным полотенцем. Каждый день чистила клетку и кормила его деликатесным «Триллом». Порядок был как в армии. Наконец она обрела объект, с которым могла разговаривать, конфликтовать, ругаться, а он молчал, не обижался, не хлопал дверью и не бросал трубки.
В нецензурных выражениях она жаловалась ему на Думу, на ход экономической политики, на всех знакомых подряд. Когда Ромке это все осточертевало, он поворачивался в клетке к ней спиной и сидел так до поздней ночи. Потом, когда это «огненное брюзжание и пламенное ворчание» наконец доводило его до истерики, он кричал скрипучим голосом и больно клевал ее в пальцы, когда она ему ставила еду в клетку.
– Таня! Это же жуткая сволочь! Кого вы мне подбросили? Сидит сутками, повернувшись жопой ко мне, и еще кусает! В кого он такой? – И я вижу из-под ее ресниц хитрющий взгляд на меня – что я отвечу, боюсь я ее или не боюсь?
– Мария Владимировна, – собравшись с духом, говорю я, – все животные всегда в своих хозяев.
И вижу, как у нее в голове происходит мучительный выбор: кричать на меня или смеяться. Она выбирает второе: смеется так заразительно, что собираются морщинки на ее носу.
– Я еду в Париж! На свое 50-летие. Я делаю себе этот подарок! Надо брать реванш, виза у меня уже есть, вот только квартиру надо сдать.
– Как? – говорит Марья. – Вы хотите сдать квартиру? Вы ее только обрели, сделали ремонт, до кровавых рук, как вы говорили, а теперь сдать.
– Мне нужны деньги на Париж и я хочу построить новый дом в имении!
Встречаемся с Антурией, она вся в мехах, в облаке Духов. Взявшись под руки, идем с ней в маленький антикварный магазин. У нее уже двое взрослых детей, маленький внучок, но она, «дыша духами и туманами», продолжает источать из себя красный цвет своей женской природы. В магазине она обаятельнейшим образом покупает ненужные вещи: крохотную лягушечку из венской крашеной бронзы, два стеклянных граненых флакончика (XIX век) для дочки Маши на Рождество, бинокль с ручкой – темно-синий инкрустированный перламутром, маленькую вазочку «Гале» – дивную, два жирандольчика. Идем обратно, она вручает мне пухлый пакет «на дорогу, на день рождения», от которого так и веет свежей зеленью.
– Поезжай в Париж, погуляй, посмотри, позвони, как ты там, – говорит она и целует меня на прощанье в благодарную соленую щеку.
Париж! Друзья. Друзья-памятники – Бомарше, Дюма, Гюго… Лувр, откуда невозможно уйти, музей д'Орсей… Музей Родена… Бисквитные дома, красные и синие елки на Рождество, русское кладбище – Сент-Женевьев-де-Буа. На могилу Бунина принесла в большом целлофановом кубе розовую орхидею и письмо. Письмо зарыла в землю. И наконец – Шартр!
– Танечка, – звонит мне Тонька в Москве, – Марья Савельевна гадала на Машеньку на спичках, спичка ее сгорела, согнулась и пошла ко дну. Не к добру…
Весной Мария Владимировна перенесла тяжелую операцию, но она стоик, выдюжила и тут. Летом оправилась и осенью уже репетировала в театре у Райхельгауза новый спектакль на двоих с Михаилом Глузским «Уходил старик от старухи».
А я летом принялась за строительство нового дома. Строители сделали фундамент, поставили сруб и подвели под него крышу. Первый этап строительства окончен, на будущий год все остальное. Экстерном у себя дома кончаю строительный институт.
В свои 84 года Мария Миронова держит руку на пульсе времени: постоянно царит на всех заседаниях и встречах Дома актера, ее портретами и статьями усеяны все газеты, ее приглашают в Кремль на встречи с интеллигенцией… А в Доме актера – беда! Дом на Арбате дали, а потом отобрали. И вот стоит она, маленькая 84-летняя женщина на территории Кремля и видит – поодаль возвышается Ельцин, окруженный «девяткой». Она тихонько подошла к этой группе, сложила две ручки лодочкой и нырнула прямо к Ельцину. Стоит с ним рядом – ростом ему по карман – и говорит:
– Как же это так, Борис Николаевич? Сначала дали нам дом, а потом отняли. Не по-людски это.
Через некоторое время она сидела в приемной президента до глубокой ночи, чтобы удостовериться, что он подписал бумагу о передаче дома на Арбате во владение Дома актера.
Звонит Тонька:
– Малюсенькая моя, – говорит она мне, – завтра в Доме актера вечер памяти Ледечки Утесова. Что-то я боюсь идти. Машенька мне подвох готовит, чувствую я это: у меня наметан не глаз, а сердце.
На следующий день ночью раздается звонок. Тонька ревет в трубку:
– Ой, сказать мне не дали, посадили в угол, ленточку не пустили разрезать, унизили! А Машенька из микрофона дышала ядом, сладострастно смаковала, как он ее провожал… Ледечка, не тонко намекая, что и не только провожал… – Бросила трубку, потом опять позвонила, рыдая: – Мне с ней так трудно, она все время голосом прокурора спрашивает, что я делаю. А я лифчик стираю и трусы!!! Танечка, и Изабелка Юрьева – хоть ей и 98 лет, она в уме – меня против Машеньки поддерживает!
Так оборвались отношения Машеньки и Тоньки, которая написала мемуары о Ледечке, чем и вызвала раздражение у властной Марии Владимировны.
В один год они обе покинут этот мир. Вечером в канун 1997 года я принесла Марье от Тоньки подарок – книгу об Утесове, которая только что вышла, с надписью… Это была не надпись – эпиталама Машеньке. Марья прочла, разволновалась, схватила телефонную трубку:
– Тонька, это я, Маша…
Они поговорили тепло и сердечно – примирились, а 20 февраля 1997 года Машенька пошлет на похороны Антонины Сергеевны знатный букет белых цветов в знак любви и прощания.
Летом я достраивала свой дом, и Марья, участвуя в моей жизни, с оказией прислала мне письмо и посылку. «Танюша, милая моя. Спасибо за хорошие письма и за хорошее отношение к старикам. Я очень скучаю. Мне не хватает ваших „потусторонних“ разговоров. Без вас я не знаю, в какой я „фазе“, а когда не знаешь точно „фазу“, то и крыша едет не туда куда надо. Я не жалуюсь, но все-таки все обстоит не так как надо. Дом актера уходит в отпуск, и я остаюсь совсем одна. Это, как вы понимаете, трудно. Сейчас посылаю вам посылочку. Сидит Женя и ждет, когда я напишу, а писать я ужасно не люблю. Наверное, потому, что не умею. Я рада, что вы живете в красоте. У меня на даче красоты нет. Недавно ограбили еще три дачи, в том числе и Гилельса, у него насрали на столе слоеным пирогом с прокладками газетой. Кроме того, разбили все окна и выбили дверь. Вот такие дела, мой ангел. Целую вас. Ваша бабушка Маша».
Я построила дом, баню, сложила русскую печку в доме, привезла осенью Марье фотографии. Она долго разглядывала их.
– Еще хочу сад заложить.
– Замыслы Наполеона, а свод печника Ермилы, – иронично ответила она мне. Потом помолчала и сказала: – Я бы так не смогла, дом и все остальное… Вы ведь совсем одна.
– Не могу жить в городе, – говорю я ей, – порчусь.
– А я не порчусь, ведь я неподнятая целина.
Пьем чай, угощает печеньем.
– А вы живите у меня на даче, что вам скитаться, вы же все равно сдаете квартиру. И вам хорошо, и мне спокойно.
Пока думаю, ем печенье:
– Что в нем такое, что мне напоминает? Что это за вкус? – интересуюсь я.
– Да что вы все время под юбку заглядываете? – кричит она.
Смотрю на нее – мужественная маленькая женщина, носик загнулся, а я знаю эту примету. И цвет лица – не тот! Не тот! И ворочаются булыжники в горле. Сидим, учим с ней роль изо всех последних ее сил – чтобы быть на плаву, чтобы не дать себя жалеть, чтобы еще и еще раз выходить на сцену.
Отдыхаем от разучивания роли, говорим о политике. Я на все ее проклятия:
– Ой, Мария Владимировна, политика – дело тонкое.
– Вы хуй у комара видели? – спрашивает она меня.
– Нет, не видела.
– Так политика, – говорит Мария Владимировна, – еще тоньше.
Встречаем новый, 1995 год вдвоем. На столе – ботанический сад: гиацинты, рождественская звезда, декабрист, розы. Как обычно, встретили Новый год торжественно, стоя выпили шампанского, а потом калиновой. Сидим с ней, обнявшись, как король Лир с Корделией в последнем акте, и она говорит мне: «Ангельчик мой…» На кухне кукует кукушка, прокуковала уже 29 лет со дня нашей первой встречи.
– Дитя мое, – говорит она мне, не разнимая рук, – вы столько радости, столько счастливых минут доставили моему сыну…
А я думаю – ты сама мое дитя…
Утром разговариваю с Ромкой: «Любимый мой, птичка моя ненаглядная, самый умненький и самый красивый-прекрасивый».
– Сюсюканец несчастный, – кричит мне Марья выходя из своей комнаты. – Сюсюканец! Восхищалка, небесная гляделка!
Новое событие – я еду жить на дачу. Марья показала мне всю систему, как открываются все краны и замки, и на машине укатила скорей к своему возлюбленному Ромке. Я стою одна в осеннем саду, смотрю на дом и вспоминаю Андрюшины слова: «Ты еще приедешь на дачу, Танечка». Подхожу к сараю, открываю замок, вхожу: лежат наши лыжи в обнимку, его – с красной полосой, мои – с синей. Лежат лыжи в обнимку в сарае как свидетельство нашей любви. Сплю в его маленькой комнате, просыпаюсь ночью от звуков собственного стона. Андрюша смотрит на меня с портрета добрыми живыми глазами. Непостижимо все. Большое, важное событие внутренней жизни – мой приезд в этот дом. Ощущение, что здесь я под защитой, и на авансцену сознания выходят тайны его души.
10 февраля Мария Владимировна с Михаилом Глузским сыграли премьеру. Опять успех! А 8 марта едем на Ваганьковское кладбище к Андрюше. Возле Марии Владимировны не осталось никого из близкого Андрюшиного окружения. Всех сдуло временем.
Не забывает Марью только Магистр – всегда звонит, поздравляет, приглашает, окружает вниманием. Да два школьных друга – Саша Ушаков и Лева Маковский. Последние годы они близко сошлись с Андреем, в них нет цинизма, они никак не могут смириться с его потерей и всегда рядом с Марией Владимировной. Ведь ей скоро 85 лет, она нуждается в помощи, и они ей помогают.
Вот мы подошли к могиле – Марья, Саша, Света, Лева, Наташа. Стоит Леночка Ракушина – Андрюшина поклонница, горят свечи, лежат конфетки шоколадные, стоят иконки, его портреты…
Вернулись на Танеевых и уже который год этой компанией сели за стол – помянуть. Первый тост – за Андрея! Всегда. А после тоста Мария Владимировна взяла слово, подняла свою серебряную рюмочку:
– Второй тост – за Таню! – сказала она четко. – За Таню, которую одну-единственную любил Андрюша всю жизнь! А эти… были просто так, и пора, наступило время сказать это вслух.
И все это через 30 лет. Поистине долготерпение лучше храбрости.
– Звонила Машка! Внучка! – говорит таинственно Мария Владимировна. – Сейчас придет.
На бесстрастном ее лице краска испуга – не видала свою внучку несколько лет.
Звонок в дверь. Входит эффектная тоненькая высокая барышня с длинными белыми волосами. Улыбнулась – копия Андрей! В норковой шубке-свингере, джинсы обтягивают красивые длинные ноги. Тут же вкатился двух лет от роду и правнук Марии Владимировны – Андрей Миронов. За свое отсутствие Маша успела родить сына, дала ему папины имя и фамилию, вышла замуж, вот-вот окончит институт кинематографистов, будет артисткой. Разделась. Марья сидит в «книгах», как обычно, с сеточкой на голове, в стеганом халате и вся в красных пятнах от волнения. Пристально смотрит на малютку, как рентген, а он тут же бросился к ней и приложился к руке. Поцеловал, еще, и еще, и еще раз. Глядя на это, я подумала, что Марья сейчас действительно вылетит в какую-нибудь трубу. Потом малютка стал бегать по квартире, с наслаждением упал на ковер, возле прабабушки, стал на нем валяться, увидев огромное зеркало до полу в прихожей, стал лизать его языком. Извилистые брови Марии Владимировны стали напоминать линию Маннергейма.
– Ах! – воскликнула Маша. – Мне надо позвонить.
Бабушка кивнула глазами на телефон, стоящий рядом, но Маша подошла к раздевалке, достала из кармана шубы рацию, стала звонить.
– Нет, размагнитился, – сказала она, тут же достала из другого кармана другой телефон, нажимала, нажимала кнопки, сказала два-три слова и засунула телефон опять в карман шубы. Села на стул. Бабушка и прабабушка смотрела на поколение «младое незнакомое» с превеликим изумлением.
– У нас сейчас ремонт в квартире, – рассказывала Маша, не обращая внимания на сына, который уже вылизал два квадратных метра зеркала.
– Какая у тебя ванная? – спросила я Машу, чтобы поддержать разговор.
– У меня джакузи, – сказала Маша.
Мария Владимировна вздрогнула. И вдруг спросила в упор:
– Зачем ты ко мне приехала? Лучше сразу скажи, что вам от меня надо?
Маша сняла напряжение, достала из сумки гору продуктов, подарки, выложила все на стол и сказала:
– Бабушка, я позвоню и заеду.
– Как ты поедешь? – спросила я ее, потому что мне тоже надо было уходить.
– Я? На «БМВ», как у папы!
Надела норковый свингер, и они с Андрюшкой выпорхнули за дверь.
– Вы видели? – стала яростно комментировать приход внучки Марья. – В кармане телефон! В жопе телефон! А этот все зеркало вылизал! Я вообще такого никогда не видела. Вы слышали, какая у нее там ванная?
– Джакузи.
– Жопузи! – переиначила Марья, ошарашенная приходом родственников, и крепко задумалась.
– Таня, кому мне оставить дачу, квартиру? Если я сдохну, вы представляете, что здесь будет? Все пойдет с молотка! На тряпки и сумочки. Я этих жен видеть не могу! – яростно продолжала она.
У нее всегда были невидимые информаторы, и она, как разведчик, всегда знала все обо всех, тем более о ненавистных ей женах.
– Русалка продала квартиру матери, – продолжала она. – На эти деньги купила себе шубу, вышла замуж и эту мать – так ей и надо! – спихнула в дом для престарелых. А? Хорошая дочка! А теперь перекрасилась в богомолку. Страшные люди. Ряженые. А Певунья? Вы видели у нее большой палец на руке? Вы знаете, что это значит?
– Видела и знаю, – сказала я и внутренне ахнула. Откуда она, Марья, знает про большой палец? Это я прошерстила все книги по хиромантии, а она-то откуда знает? Ну, партизан!
Она сидит вся красная, у нее поднялось давление, и она в растерянности: как распорядиться своим имуществом?
– Так, Мария Владимировна, чтобы вы не мучились, я предлагаю вам: оставьте эту квартиру музею. У вас уж и табличка на двери есть. Будет память, и эта память будет охраняться. И не надо никому «теплыми руками» ничего отдавать. Доживайте спокойно свою жизнь в своем доме. А потом будет музей.
У нее заблестели глаза: ох как ей понравилась эта идея!
– А дачу? – прогремела она. – Кому? Давайте я вам оставлю.
Это было бы очень кстати. Я бы ее продала, потому что мне ее не вытянуть, и на старости лет за все мои мытарства были бы у меня деньги. И поехала бы я в Таиланд, в Индию, в Южную Америку к ацтекам, в Грецию. Купила бы себе кисти, холсты, натянула бы их на подрамники и стала писать картины! И главное – круглый год есть клубнику! – пронеслось в моей голове, и на сцене моих фантазий появился мой друг Сенека:
– Сколько раз тебе говорить, – обиделся на меня он. – Жизнь надо прожить правильно, а не долго.
– Мария Владимировна, – начала я, – оставьте дачу Маше, ведь она дочь Андрея. Это родовое имение, и Андрюша так бы хотел. Ведь он ее очень любил – я же видела, и столько недодал, жил в другой семье. Она так страдала, ведь вся ее жизнь прошла на моих глазах в театре, я даже видела, как ее из роддома выносили. А вам это как нужно! Вы ведь для нее ничего не сделали. Для вас всегда был важен только театр. Слава Богу, вы встретили Менакера – он вам подарил свою жизнь…
– Да. Он был главным художественным руководителем моей жизни. Ах, Саша, Саша. – И на ее глазах появились слезы.
– А что я? У меня есть своя дача. Я ее сама построила. Зачем мне чужое? Так уж получается в моей жизни, что я сама все своим горбом. А в Евангелии сказано: входите узкими вратами, тесными. Почему так сказано, как вы считаете?
Мария Владимировна подумала и сказала:
– Чтобы со мной никто вместе не прошел, чтобы вошла только я одна! – интерпретировала она по-своему евангельскую притчу.
В Кремле президент Ельцин награждал ее орденом «За заслуги перед Отечеством». Она бодро вышла на трибуну и сказала:
– Я эту награду «За заслуги перед Отечеством» делю на троих – на себя, на мужа и сына!
Приближается новый, 1996 год. Марья сдает не по дням, а по часам. В театре 7 января готовится 85-летний ее юбилей. А мы с ней через день ездим к зубному врачу. «Надо менять профессию!» – заявляет она после каждой примерки. Только управились с зубами, в декабре она слегла с вирусным гриппом. Кашляет и днем и ночью, не спит, волнуется – ведь на носу юбилей. Меня качает от усталости и от того, что она банками пьет из меня кровь.
Наконец 7 января! В театре у Райхельгауза на Трубной площади состоялся юбилей Марии Мироновой. Все торжественно, театр заполнен до отказа, в зале высокие гости – Наина Иосифовна Ельцина, члены правительства. Наина Иосифовна сказала теплую, умную речь, на следующий день она была напечатана во всех газетах. Марья царила в венке из цветов, с билибинскими алмазами в ушах. Она воспользовалась случаем и попросила правительство о том, чтобы Бахрушинский музей как кладезь нашей культуры получил статус музея народного достояния.
Утром у нее дома – цветы, цветы, цветы… Во всех вазах, ведрах стоят орхидеи, и в этом полумраке бродит, шатаясь от славы и от усталости, с распущенными седыми волосами Король Лир, доведенный до абсурда.
Мы сидим, пьем чай. Она обсуждает юбилей. У нее в голове амбарная книга, в которую она записывает всех обидчиков и кому должна не прощать, а мстить, мстить и мстить.
– А я не могу жить в злобе, – говорю я. – Я просто заболею.
Она патетически кричит:
– Вам просто лень!
После всех бурных событий еду на дачу как в спасительную обитель.
В феврале месяце 1996 года Мария Владимировна официально оформила завещание. Квартиру – музею, а дачу, тут она попросила всех выйти, чтобы никто не знал, что дачу она отписала Маше. Потом морочила всем голову, намекая: мол, есть вероятность, что я и вам отписала дачу. Она не доверяла людям, боялась, что ее, старую, бросят, и заодно оберегала сильно полюбившуюся ей внучку от злых языков и наветов. Маша часто навещала бабушку, и я видела, как в этой каменной глыбе рождается чувство любви.
– Как мне ее погладить?! – кричала она мне, когда та уходила. – Таня! Я не умею! Как это делается?
– Тренируйтесь на мне или на Ромке, – советовала я ей и уходила спать. Рано утром я заставала Марью в ночной рубашке рядом с клеткой, в которой сидел Ромка. Она повторяла мой текст с сюсюканскими интонациями:
– Маленький ты мой, птичка моя ненаглядная, умненький, любимый, сладкий-пресладкий…
Так на 86-м году жизни она училась любить на этом смешном голубом попке.
Живу на даче в Пахре, в полном одиночестве, написала пьесу по рассказам Бунина – подарок ему в честь юбилея – и теперь пишу новую – «Прекрасная дама» – Блок, Белый и Любовь Дмитриевна Менделеева. Андрюша неотлучно рядом, всегда присутствует невидимо. Приснился сон. Открытая дверь в сад. В саду снег. Зима. На пороге стоит транзистор. По дому ходит Андрей, подбрасывает поленья в камин и говорит тихо: «Танечка, ничего не исчезает в этом мире, а любовь – она всегда жива. Ты должна знать это и понять, почему я тебе посвятил последний спектакль». Я слышу по транзистору песню, как тогда, когда устраивали свадьбу и танцевали в снегу. Звучит как будто издалека:
Мы несемся в валенках почти голые по саду в полечке.
Из-за вас, моя черешня,
Ссорюсь я с приятелем.
До чего же климат здешний
На любовь влиятелен!
Очнулась я не в постели. Я стояла в большой комнате, два кресла были повернуты к камину. Удивилась тому, что я стою, на ощупь добрела до кровати и канула в сон. Утром я почти забыла про видение, но подошла к камину – там пепел от прогоревших дров, а камин-то я не топила. Оделась, с ощущением обострившейся ностальгии по прошлому вышла в сад. Там на белом снегу все вытоптано! Как будто мы и впрямь ночью, не во сне, танцевали полечку.
Начинается предвыборная кампания 1996 года. У Марьи очень сильно развито чувство гражданственности. Она болеет за Россию, страдает, ведь она помнит дореволюционное время, когда все ломилось, начиная от продуктов и кончая «мозгами», которыми всегда была так богата наша родина.
– А теперь что? – говорит она. – Как говорят в Думе: «Ни о чем не подчеркивает и не играет значения!» Ведь выбрали президента первый раз после Василия Темного и ссут против ветра! Так ведь и глаза может выжечь!
Неожиданно для всех Ельцин полетел в Чечню. И неожиданно для Марии Владимировны раздался звонок в ее дверь. Она, как обычно, в халате, в сеточке, варила постный суп рататуйчик. Шлеп, шлеп к дверям. На пороге – жена президента Наина Иосифовна.
– Мария Владимировна, извините, что я без звонка. Борис Николаевич улетел внезапно, ничего не сказал, я очень волнуюсь.
Сели с Наиной Иосифовной за стол на кухне. Марья поставила серебряные рюмки, рябиновую, налила супчику, поели, выпили, поговорили, душу отвели. Потом еще налили – и супчику, и рябиновой.
– Только мне без сметанки, – попросила Наина Иосифовна. – Я со сметаной вкуса не чувствую.
Мария. Владимировна – умная – отвела все мысли жены президента от Чечни. Тут и охрана звонит – мол, прилетел! Простились они как лучшие подруги – приникли сердцем друг к другу за эти два часа.
– Какая же она умница, – говорила после встречи мне Марья. – Как скромно одета, как просто себя ведет, и главное для нее не она сама, а человек, который сидит напротив. Это настоящая высота!
В октябре месяце Марья мне сообщила: «Едем на открытие театра имени Андрея Миронова в Санкт-Петербург. Рудольф Фурманов сделал этот театр. Вот, Таня, не в Москве, а в Петербурге!»
И вот мы на Ленинградском вокзале с сопровождающим. Он провожает нас до вагона и вручает билеты – мне и Марье. Я разворачиваю билет, а там написано «Миронова Татьяна». Она смотрит на мою реакцию искоса, испытующе. Я делаю бесстрастное лицо, а сама думаю: что же она за такая озорница? Удочерила она меня или женила? Вот в чем вопрос! Ложимся спать в двухместном купе. Я не взяла ночную рубашку, потому что она не вошла в сумку. – – Голыми спят только проститутки! – комментирует она.