Страница:
Хотя нельзя согласиться с тем, что репрессии 1937—1938 годов были задуманы как способ освободиться от негодных кадров, они объективно способствовали радикальной смене руководящего состава. Из системы управления на различных уровнях было отстранено много видных партийных руководителей, которые начали делать карьеру еще в первые годы революции. Эти люди мыслили категориями Гражданской войны, что во многом определило их действия во время коллективизации, преследований технической интеллигенции и партийных чисток 1930-х годов.
В. Кожинов приходит к выводу о том, что «к середине 1930-х годов жизнь страны в целом начала постепенно «нормализоваться», и деятели, подобные тем, которые, не щадя никого и ничего, расправлялись с составлявшим огромное большинство населения страны крестьянством, стали в сущности ненужными и даже вредными; они, в частности, явно не годились для назревавшей великой войны, получившей имя Отечественной, – войны народной, а не «классовой». Поэтому самая широкая замена «руководства» (снизу доверху) была в то время вполне закономерна, даже Л естественна».
На смену старым кадрам приходили руководители, которые, как правило, вступили в партию после 1917 года, зачастую во время «ленинского призыва». В отличие от старых кадров новые получили высшее образование, как правило техническое, и имели опыт руководящей работы на предприятиях и стройках пятилетки. Эти люди сформировались как руководители в период созидательного труда, а не Гражданской войны.
Они еще не были испорчены властью, были ближе к народу, его чаяниям, его культуре. В то же время нет оснований считать, что в результате репрессий были отстранены от работы лишь «пустые болтуны и приготовишки», «политические обыватели» и карьеристы, сражавшиеся за теплые места. Репрессировано было много людей, ценность которых для Советской страны была несомненна. Наконец, следствием репрессий было не просто отстранение от работы неподходящих людей, а лишение их свободы или гибель. В. Кожинов писал: «Страшное «своеобразие» времени состояло в том, что людей отправляли не на пенсию, а в лагеря или прямо в могилы…»
Ставя вопрос о том, стоит или не стоит убрать того или иного человека, или сохранить его на высоком посту, Сталин и его соратники в подавляющем большинстве одновременно решали вопрос о его жизни и смерти. Молотов много лет спустя оправдывал жестокие приговоры даже в отношении невиновных людей: «Конечно, очень печально и жалко таких людей, но я считаю, что тот террор, который был проведен в конце 30-х годов, он был необходим… Сталин, по-моему, вел очень правильную линию: пускай лишняя голова слетит, но не будет колебаний во время войны и после войны».
Следует также учесть, что жестокость, с которой проводились репрессии 1930-х годов, во многом отвечала господствующим настроениям в обществе. Вадим Кожинов приводит поразительный документ той эпохи – письмо к Сталину детского писателя Корнея Чуковского, в котором тот предлагал брать под стражу десятилетних детей за мелкие карманные кражи и бросание песка в обезьянок в зоопарке: «Для их перевоспитания необходимо раньше всего основать возможно больше трудколоний с суровым военным режимом… При наличии этих колоний можно произвести тщательную чистку каждой школы: изъять оттуда всех социально-опасных детей». П исателъ поименно называл детей, которых он хотел бы видеть среди первых обитателей этих колоний. Однако было бы неверным объявлять и Корнея Чуковского «патологическим исключением» того времени. Нет сомнения в том, что под его письмом могли бы тогда подписаться многие люди.
Как и в нынешние времена, злые дела в прошлом творились во многом благодаря уверенности большинства людей в правильности своих поступков и политики страны. Поощряя подозрительность и недоверие в обществе, Сталин и его соратники постепенно утрачивали контроль над репрессиями. Хотя приговоры на видных деятелей страны утверждались наверху, большинство решений о расстрелах принималось без ведома высших руководителей страны. Рыбин писал, что, разбирая следственные дела на репрессированных в 1937—1938 годы, он и другие сотрудники разведывательного отдела НКВД «нигде не обнаружили резолюций Сталина, Молотова или Ворошилова. Зато всюду чернели приговоры Ягоды, Ежова и Берии». В. Некрасов писал, что «Военной коллегией Верховного суда СССР и выездными сессиями в 60 городах с 1 октября 1936 по 30 сентября 1938 г. было осуждено к расстрелу 30 514 человек и 5643 человека к тюремному заключению». Однако приговоры по политическим обвинениям выносились не только Военной коллегией Верховного суда. Гораздо больше приговоров было вынесено судебными тройками, созданными по приказам НКВД СССР, а также тройками при областных, краевых и республиканских управлениях РК милиции. Счет расстрелянным и осужденным на тюремное заключение пошел в 1937—1938 годы на десятки, а затем на сотни тысяч.
Начавшись как кампания по разоблачению заговора против руководства страны, ежовщина переросла в массовые репрессии, затронувшие сотни тысяч людей. Наряду с партийными руководителями было арестовано и расстреляно немало простых граждан, никогда не состоявших в партии, а также священнослужителей. Впрочем, одновременно была арестована значительная часть руководства «Союза воинствующих безбожников».
И все же разгул террора НКВД при поддержке бдительного населения особенно отразился на деятельности управленческого аппарата. Хрущев утверждал: «Руководство было парализовано, никого нельзя было выдвинуть без апробации со стороны НКВД. Если НКВД давал положительную оценку тому или иному, который намечался к выдвижению, только тот и выдвигался». В считанные месяцы Н.И. Ежов превратился в одного из самых влиятельных людей страны. 12 октября 1937 года на пленуме ЦК Ежов был избран кандидатом в члены Политбюро, но восхваления в его адрес намного превышали то, что допускалось в отношении многих членов Политбюро, за исключением Сталина. На митингах принимались резолюции со здравицами в честь Сталина и Ежова. В газетах постоянно публиковались письма людей, благодаривших Ежова за его деятельность по разоблачению «врагов народа». 16 июля 1937 года город Сулимов был переименован в Ежово-Черкесск. Празднование 20-летия советских органов безопасности происходило особенно пышно. Свой доклад на торжественном собрании в Большом театре, посвященном этой дате, член Политбюро А.И. Микоян назвал: «Каждый гражданин СССР – сотрудник НКВД». Это означало, что правительство по-прежнему поощряло сотрудничество советских людей с НКВД.
Однако все большему числу людей становилось ясно, что разгул массового доносительства наносит непоправимый урон партии. Многие авторы пишут об активном участии Г.М. Маленкова в разгромах областных партийных организаций в 1937—1938 годы, но его сын А.Г. Маленков в своих воспоминаниях утверждает, что отец, занимавший тогда пост заведующего отделом руководящих партийных кадров ЦК, на каком-то этапе осознал губительность происходивших репрессий и стал собирать соответствующую информацию. По словам Г.М. Маленкова, «аппарат ЦК был в то время буквально завален анонимными и подписанными доносами на руководителей всех рангов, письмами и апелляциями тех, кто был отстранен, письмами на доносителей. Во всем этом море информации и дезинформации было очень нелегко установить правоту или неправоту авторов писем».
На основе анализа этих писем, поступивших в ЦК, и впечатлений от своих инспекционных поездок по стране Маленков по поручению Сталина сделал на январском (1938) пленуме ЦК доклад «Об ошибках парторганизаций при исключении коммунистов из партии и формально-бюрократическом отношении к апелляциям исключенных из ВКП(б) и о мерах по устранению этих недостатков». В принятом по этому докладу постановлении приводились примеры того, как из партии исключали людей за то, что их родственники или знакомые были объявлены контрреволюционерами, как в течение одного дня различные обкомы исключали десятки, а то и сотни.
В постановлении утверждалось, что «еще не вскрыты и не разоблачены отдельные карьеристы-коммунисты, старающиеся отличиться и выдвинуться на исключениях из партии, на репрессиях против членов партии, старающихся застраховать себя от возможных обвинений в недостатке бдительности путем применения огульных репрессий против членов партии». «Многие наши парторганизации и их руководители до сих пор не сумели разглядеть и разоблачить искусно замаскированного врага, старающегося криками о бдительности замаскировать свою враждебность и сохраниться в рядах партии – это во-первых, и во-вторых, стремящегося путем проведения мер репрессий – перебить наши большевистские кадры, посеять неуверенность и излишнюю подозрительность в наших рядах». Осуждая «преступно-легкомысленное отношение к судьбе членов партии», постановление обвиняло «многих партийных руководителей» в том, что они «позволили врагам народа и карьеристам обойти себя и легкомысленно отдали на откуп второстепенным работникам разрешение вопросов, касающихся судеб членов партии, преступно устранившись от руководства этим делом».
Это постановление знаменовало собой резкий поворот в политике страны. Если год назад партийных руководителей осуждали за утрату бдительности в отношении затаившихся врагов и невнимание к сигналам «маленьких людей» (при этом многие из руководителей лишились не только своих высоких постов, но также свободы и жизни), то теперь партийных руководителей (многие из которых пришли на волне огульных разоблачений тайных врагов) обвиняли в том, что они строили свою работу на репрессиях и часто шли на поводу у «второстепенных работников», специализировавшихся на разоблачении «скрытых контрреволюционеров». В то же время критике не были подвергнуты органы НКВД и их деятельность. Напротив, приводились примеры того, как НКВД не находили «никаких оснований для ареста… исключенных из партии».
Положение Ежова казалось по-прежнему непоколебимым. Поэтому его назначение 9 апреля 1938 года на пост наркома водного транспорта при сохранении прежней должности не вызвало ни у кого подозрений в том, что близится его опала. Практика совместительства была широко распространена в это время. Имя Ежова по-прежнему не сходило со страниц газет и журналов. Состоявшийся незадолго до этого в марте 1938 года процесс по делу так называемого «антисоветского правотроцкистского блока», в ходе. которого судили бывших членов Политбюро Н.И. Бухарина, А.И. Рыкова, Н.Н. Крестинского, наркомов Г.Г. Ягоду, А.П. Розенгольца, М.А. Чернова, Г.Ф. Гринько, В.И. Иванова и других, сопровождался восхвалениями в адрес НКВД и Ежова. Даже апрельский номер 1938 года «Мурзилки» открывался словами: «Ребята! Наши славные чекисты во главе с Николаем Ивановичем Ежовым, народным комиссаром внутренних дел, разоблачили еще одно змеиное гнездо врагов советского народа». Здесь же публиковались стихи казахского акына Джамбула: «Великого Сталина преданный друг, Ежов разорвал их предательский круг. Раскрыта змеиная, вражья порода глазами Ежова – глазами народа». Ежедневно газеты публиковали резолюции собраний, в которых были такие слова: «Слава органам советской разведки и ее наркому Николаю Ивановичу Ежову за сталинскую работу по очищению наших социалистических рядов от врагов народа!»
И все же постановление январского пленума 1938 года стало началом конца ежовщины, а также началом возвышения Маленкова. Его сын писал: «Маленков знал, что Ежов пользуется большой поддержкой в Политбюро и располагает… полным доверием Сталина… Но Маленков понимал также, что Ежов, получив в свои руки огромную исполнительную власть, был готов уже идти и против своего Хозяина. В этих условиях отец мог рассчитывать и на поддержку Сталина…
Тщательно подготовившись, Маленков в августе 1938 года передает Сталину личную записку «О перегибах». Далее я пишу по рассказу отца, записанному мною и затем проверенному по моей записи: «Я передал записку И. Сталину через Поскребышева, несмотря на то, что Поскребышев был очень близок с Ежовым. Я был уверен, что Поскребышев не посмеет вскрыть конверт, на котором было написано – «лично Сталину». В записке о перегибах в работе органов НКВД утверждалось, что Ежов и его ведомство виновны в уничтожении тысяч преданных партии коммунистов. Сталин вызвал меня через 40 минут. Вхожу в кабинет. Сталин ходит по кабинету и молчит. Потом еще раз спрашивает: «Это вы сами писали записку?» – «Да, это я писал». Сталин молча продолжает ходить. Потом еще раз спрашивает: «Это вы сами так думаете?» – «Да, я так думаю». Далее Сталин подходит к столу и пишет на записке: «Членам Политбюро на голосование. Я согласен».
Вероятно, быстрое принятие Сталиным решения объяснялось тем, что Маленков был не единственным, кто поставил вопрос о «перегибах», да и у самого Сталина уже возникли большие сомнения в правильности действий Ежова. По предложению Г.М. Маленкова в августе 1938 года первым заместителем Н.И. Ежова был назначен Л.П. Берия, который с начала сентября приступил к исполнению своих новых обязанностей и постепенно стал отстранять своего погрязшего в пьянстве начальника от работы. Авиаконструктор А.С. Яковлев вспоминал, как Сталин возмущался поведением Ежова: «Звонишь в наркомат – уехал в ЦК, звонишь в ЦК – уехал в наркомат, посылаешь на квартиру – вдребезги пьяный валяется». По воспоминаниям С.Л. Берии, сына Л.П. Берии, однажды «Ежов приехал к нам домой вместе с женой. Был уже нетрезв. «Что же, – сказал он за столом. – Я все понимаю, моя очередь пришла».
17 ноября 1938 года было принято постановление Совета народных комиссаров СССР и ЦК ВКП(б) «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия», подписанное В. Молотовым и И. Сталиным. После положительной оценки работы органов НКВД «по разгрому врагов народа» обращалось внимание на то, что «массовые операции по разгрому и выкорчевыванию враждебных элементов, проведенные органами НКВД в 1937-38 годах при упрощенном ведении следствия и суда, не могли не привести к ряду крупнейших недостатков и извращений в работе органов НКВД и Прокуратуры. Более того, враги народа и шпионы иностранных разведок, пробравшиеся в органы НКВД как в центре, так и на местах, продолжая вести свою подрывную работу, старались всячески запутать следственные и агентурные дела, сознательно извращали советские законы, производили массовые и необоснованные аресты, в то же время спасая своих сообщников, в особенности, засевших в органы НКВД». Таким образом, обвинения, выдвинутые против отдельных партийных работников в постановлении январского пленума ЦК, теперь переадресовывались работникам НКВД.
Постановление запрещало органам НКВД и Прокуратуры «производство каких-либо массовых операций по арестам и выселению», ликвидировало «судебные тройки, созданные в порядке особых приказов НКВД СССР, а также тройки при областных, краевых и республиканских управлениях РК милиции, требовало соблюдения законов в ходе арестов и следствия». Постановление завершалось грозным предупреждением о том, что «за малейшее нарушение советских законов и директив партии и правительства каждый работник НКВД и Прокуратуры, невзирая на лица, будут привлекаться к суровой судебной ответственности».
9 декабря 1938 года было объявлено, что Н.И. Ежов освобожден от обязанностей наркома внутренних дел, «с оставлением его народным комиссаром водного транспорта». Правда, Н.И. Ежов в течение нескольких месяцев оставался кандидатом в члены Политбюро и, судя по его действиям, рассчитывал на реванш. Как рассказывали А. Г. Маленкову его отец и личный секретарь Г.М. Маленкова Д. Суханов, «в конце января 1939 года Ежов добился через Поскребышева приема у Сталина. Тот принял его, но в присутствии Маленкова. Ежов обвинил Маленкова в попустительстве врагам народа и белогвардейщине, намекая на дворянское происхождение Г.М. Маленкова… Ежов потребовал созыва Политбюро. Сталин сказал: «Пройдите в кабинет Маленкова, поговорите еще, я сообщу свое решение». Они прошли в кабинет Маленкова на Старой площади. Через некоторое время туда вошел Берия. При выходе из кабинета Ежов был арестован». (Если события происходили примерно так, то автор не точен в датах, так как на самом деле Н.И. Ежов был арестован 10 апреля 1939 года.)
Впоследствии Сталин возложил на Ежова всю ответственность за совершенные беззакония. По словам А.С. Яковлева, «летом 1940 года в разговоре со мной Сталин сказал буквально следующее: «Ежов – мерзавец, в 1938 году погубил много невинных людей. Мы его за это расстреляли». Эти слова я записал тотчас же по возвращении из Кремля». Ежов же, признавая вину возглавлявшегося им наркомата за допущенные злодеяния, перекладывал ответственность на своих подчиненных. На следствии он заявлял: «Есть и такие преступления, за которые меня можно и расстрелять… Я почистил 14 тысяч чекистов. Но огромная моя вина в том, что я мало их почистил… Везде я чистил чекистов. Не чистил их только лишь в Москве, Ленинграде и на Северном Кавказе. Я считал их честными, а на деле же получилось, что я под своим крылышком укрывал диверсантов, вредителей, шпионов и других мастей врагов народа».
Однако не исключено, что Ежов был убежден, что не сумел разоблачить всех «шпионов» и «вредителей» не только в рядах НКВД, но и в самом высшем советском руководстве. По словам А. Г. Маленкова, его отец «распорядился вскрыть сейф Ежова. Там были найдены личные дела, заведенные Ежовым на многих членов ЦК, в том числе на Маленкова и даже на самого Сталина. В компромате на Сталина хранилась записка одного старого большевика, в которой высказывалось подозрение о связи Сталина с царской охранкой… (Упоминание о наличии некоего материала о сотрудничестве Сталина с царской полицией еще раз косвенно подтверждает версию А. Орлова о том, что заговорщики из НКВД прибегли к такому обвинению. – Прим. авт.) В сейфе Ежова не оказалось дел на В.М. Молотова, К.Е. Ворошилова, Н.С. Хрущева и Л.М. Кагановича (не беру на себя ответственность утверждать, что досье на них не было в НКВД вообще. – Прим. А.Г. Маленкова). На состоявшемся затем заседании Политбюро Молотов предложил создать комиссию Политбюро для разбора вопроса о Ежове. Тогда Сталин сказал ему: «А это вы видели? – и показал дело на себя. И, выдержав паузу, обратился к ошеломленному Молотову: «Вячеслав Михайлович, скажите, пожалуйста, за какие такие особые заслуги нет материалов на вас? И на вас?» – продолжал он, обращаясь к Кагановичу, Ворошилову и Хрущеву».
Как отмечает А.Г. Маленков, «вскоре состоялся пленум ЦК, на котором Маленков доложил о деле Ежова. Пленум осудил Ежова и квалифицировал практику безграничного рукоприкладства, пыток, истязаний подследственных, применявшихся сотрудниками НКВД с 1937 года… После осуждения Ежова репрессивная машина сбавила обороты. Были пересмотрены дела многих людей. Тысячи узников тюрем и лагерей были выпущены на свободу». На самом деле освобождение многих заключенных началось раньше. В. Некрасов пишет, что 26 ноября 1938 года Берия подписал приказ о порядке выполнения постановления Совнаркома и ЦК от 17 ноября 1938 года, в соответствии с которым «освобождают немало безвинных людей, в том числе военных работников».
Хотя в общественном сознании Л.П. Берия остался самым ярким олицетворением беспощадного террора, его приход в НКВД в 1938 году был ознаменован прекращением массовых репрессий периода ежовщины. Это признает и Р. Медведев: «В первое время после назначения Берии массовые репрессии были приостановлены. Сотни тысяч новых дел и доносов были отложены в сторону». Реабилитацией занималась комиссия во главе с А.А. Андреевым, работавшая в самом НКВД. По утверждению Рыбина, «в НКВД развернулась ожесточенная критика, которой сегодня могла бы позавидовать любая гласность. Отовсюду изгонялись клеветники, доносчики». В результате работы комиссии А.А. Андреева «было освобождено от должности и отдано под суд тридцать тысяч следователей и других работников, причастных к беззакониям… Одновременно получили свободу сорок тысяч лишь военных. А всего было освобождено триста двадцать семь тысяч человек».
Р. Медведев пишет, что «в конце 1939 – начале 1940 г. были реабилитированы несколько тысяч командиров Красной Армии… Среди реабилитированных было немало будущих героев Великой Отечественной войны – будущие Маршалы Советского Союза К. К. Рокоссовский и К.А. Мерецков, будущие генералы армии А.В. Горбатов и С.И. Богданов, будущий вице-адмирал Г.Н. Холостяков, будущий комиссар украинских партизан С.В. Руднев, герой ленинградской обороны Н.Ю. Озерянский и другие». При этом Р. Медведев подчеркивал, что «реабилитация была крайне ограниченной… и не могла быть массовой, ибо сотни тысяч людей были уже расстреляны». По подсчетам В. Кожинова, в 1937—1938 годах к смерти были приговорены 681 692 человека, то есть большая часть из 800 тысяч человек, приговоренных к смерти за годы Советской власти.
Значительная часть заключенных в 1937—1938 годы была освобождена, а большинство обитателей тюрем и лагерей в 1940 году составляли неполитические заключенные. На 1 марта 1940 года из 1668 200 заключенных 28,7% составляли осужденные за контрреволюционную деятельность, то есть около 470 тысяч человек. Следует также учитывать, что, в отличие от миллионов крестьян, пострадавших во' время коллективизации, жертвы 1937—1938 годов и последующих лет в значительной степени принадлежали к политически активному социальному слою. Те из них, кто остался в живых, их родные и близкие могли составить немалую силу в борьбе против правительства, ответственного за их страдания.
Последствия ежовщины стали политической миной замедленного действия, подведенной под правительство Сталина и сталинскую систему управления. На это раньше всех обратил внимание Троцкий и его сторонники. Дейчер писал, что, по оценке Троцкого, «лагеря становились школами и полигонами оппозиции, в которых троцкисты были бесспорными наставниками… Хорошо организованные, дисциплинированные и хорошо информированные в политическом отношении, они были настоящей элитой того большого слоя нации, который был брошен за колючую проволоку». Очевидно, что Троцкий и его сторонники рассчитывали, что, превратившись в лагерях и местах ссылок в троцкистов под руководством опытных «педагогов», репрессированные поднимут антисталинскую революцию. В «Бюллетене оппозиции» Троцкий в 1938 году пророчествовал: «Монументы, которые Сталин воздвиг себе, будут свергнуты… А победоносный рабочий класс пересмотрит все процессы, публичные и тайные, и воздвигнет памятники несчастным жертвам сталинского злодейства и позора на площадях освобожденного Советского Союза». Однако скорее всего в то время мало кто в советском руководстве считал подобное вероятным.
Глава 10.
В. Кожинов приходит к выводу о том, что «к середине 1930-х годов жизнь страны в целом начала постепенно «нормализоваться», и деятели, подобные тем, которые, не щадя никого и ничего, расправлялись с составлявшим огромное большинство населения страны крестьянством, стали в сущности ненужными и даже вредными; они, в частности, явно не годились для назревавшей великой войны, получившей имя Отечественной, – войны народной, а не «классовой». Поэтому самая широкая замена «руководства» (снизу доверху) была в то время вполне закономерна, даже Л естественна».
На смену старым кадрам приходили руководители, которые, как правило, вступили в партию после 1917 года, зачастую во время «ленинского призыва». В отличие от старых кадров новые получили высшее образование, как правило техническое, и имели опыт руководящей работы на предприятиях и стройках пятилетки. Эти люди сформировались как руководители в период созидательного труда, а не Гражданской войны.
Они еще не были испорчены властью, были ближе к народу, его чаяниям, его культуре. В то же время нет оснований считать, что в результате репрессий были отстранены от работы лишь «пустые болтуны и приготовишки», «политические обыватели» и карьеристы, сражавшиеся за теплые места. Репрессировано было много людей, ценность которых для Советской страны была несомненна. Наконец, следствием репрессий было не просто отстранение от работы неподходящих людей, а лишение их свободы или гибель. В. Кожинов писал: «Страшное «своеобразие» времени состояло в том, что людей отправляли не на пенсию, а в лагеря или прямо в могилы…»
Ставя вопрос о том, стоит или не стоит убрать того или иного человека, или сохранить его на высоком посту, Сталин и его соратники в подавляющем большинстве одновременно решали вопрос о его жизни и смерти. Молотов много лет спустя оправдывал жестокие приговоры даже в отношении невиновных людей: «Конечно, очень печально и жалко таких людей, но я считаю, что тот террор, который был проведен в конце 30-х годов, он был необходим… Сталин, по-моему, вел очень правильную линию: пускай лишняя голова слетит, но не будет колебаний во время войны и после войны».
Следует также учесть, что жестокость, с которой проводились репрессии 1930-х годов, во многом отвечала господствующим настроениям в обществе. Вадим Кожинов приводит поразительный документ той эпохи – письмо к Сталину детского писателя Корнея Чуковского, в котором тот предлагал брать под стражу десятилетних детей за мелкие карманные кражи и бросание песка в обезьянок в зоопарке: «Для их перевоспитания необходимо раньше всего основать возможно больше трудколоний с суровым военным режимом… При наличии этих колоний можно произвести тщательную чистку каждой школы: изъять оттуда всех социально-опасных детей». П исателъ поименно называл детей, которых он хотел бы видеть среди первых обитателей этих колоний. Однако было бы неверным объявлять и Корнея Чуковского «патологическим исключением» того времени. Нет сомнения в том, что под его письмом могли бы тогда подписаться многие люди.
Как и в нынешние времена, злые дела в прошлом творились во многом благодаря уверенности большинства людей в правильности своих поступков и политики страны. Поощряя подозрительность и недоверие в обществе, Сталин и его соратники постепенно утрачивали контроль над репрессиями. Хотя приговоры на видных деятелей страны утверждались наверху, большинство решений о расстрелах принималось без ведома высших руководителей страны. Рыбин писал, что, разбирая следственные дела на репрессированных в 1937—1938 годы, он и другие сотрудники разведывательного отдела НКВД «нигде не обнаружили резолюций Сталина, Молотова или Ворошилова. Зато всюду чернели приговоры Ягоды, Ежова и Берии». В. Некрасов писал, что «Военной коллегией Верховного суда СССР и выездными сессиями в 60 городах с 1 октября 1936 по 30 сентября 1938 г. было осуждено к расстрелу 30 514 человек и 5643 человека к тюремному заключению». Однако приговоры по политическим обвинениям выносились не только Военной коллегией Верховного суда. Гораздо больше приговоров было вынесено судебными тройками, созданными по приказам НКВД СССР, а также тройками при областных, краевых и республиканских управлениях РК милиции. Счет расстрелянным и осужденным на тюремное заключение пошел в 1937—1938 годы на десятки, а затем на сотни тысяч.
Начавшись как кампания по разоблачению заговора против руководства страны, ежовщина переросла в массовые репрессии, затронувшие сотни тысяч людей. Наряду с партийными руководителями было арестовано и расстреляно немало простых граждан, никогда не состоявших в партии, а также священнослужителей. Впрочем, одновременно была арестована значительная часть руководства «Союза воинствующих безбожников».
И все же разгул террора НКВД при поддержке бдительного населения особенно отразился на деятельности управленческого аппарата. Хрущев утверждал: «Руководство было парализовано, никого нельзя было выдвинуть без апробации со стороны НКВД. Если НКВД давал положительную оценку тому или иному, который намечался к выдвижению, только тот и выдвигался». В считанные месяцы Н.И. Ежов превратился в одного из самых влиятельных людей страны. 12 октября 1937 года на пленуме ЦК Ежов был избран кандидатом в члены Политбюро, но восхваления в его адрес намного превышали то, что допускалось в отношении многих членов Политбюро, за исключением Сталина. На митингах принимались резолюции со здравицами в честь Сталина и Ежова. В газетах постоянно публиковались письма людей, благодаривших Ежова за его деятельность по разоблачению «врагов народа». 16 июля 1937 года город Сулимов был переименован в Ежово-Черкесск. Празднование 20-летия советских органов безопасности происходило особенно пышно. Свой доклад на торжественном собрании в Большом театре, посвященном этой дате, член Политбюро А.И. Микоян назвал: «Каждый гражданин СССР – сотрудник НКВД». Это означало, что правительство по-прежнему поощряло сотрудничество советских людей с НКВД.
Однако все большему числу людей становилось ясно, что разгул массового доносительства наносит непоправимый урон партии. Многие авторы пишут об активном участии Г.М. Маленкова в разгромах областных партийных организаций в 1937—1938 годы, но его сын А.Г. Маленков в своих воспоминаниях утверждает, что отец, занимавший тогда пост заведующего отделом руководящих партийных кадров ЦК, на каком-то этапе осознал губительность происходивших репрессий и стал собирать соответствующую информацию. По словам Г.М. Маленкова, «аппарат ЦК был в то время буквально завален анонимными и подписанными доносами на руководителей всех рангов, письмами и апелляциями тех, кто был отстранен, письмами на доносителей. Во всем этом море информации и дезинформации было очень нелегко установить правоту или неправоту авторов писем».
На основе анализа этих писем, поступивших в ЦК, и впечатлений от своих инспекционных поездок по стране Маленков по поручению Сталина сделал на январском (1938) пленуме ЦК доклад «Об ошибках парторганизаций при исключении коммунистов из партии и формально-бюрократическом отношении к апелляциям исключенных из ВКП(б) и о мерах по устранению этих недостатков». В принятом по этому докладу постановлении приводились примеры того, как из партии исключали людей за то, что их родственники или знакомые были объявлены контрреволюционерами, как в течение одного дня различные обкомы исключали десятки, а то и сотни.
В постановлении утверждалось, что «еще не вскрыты и не разоблачены отдельные карьеристы-коммунисты, старающиеся отличиться и выдвинуться на исключениях из партии, на репрессиях против членов партии, старающихся застраховать себя от возможных обвинений в недостатке бдительности путем применения огульных репрессий против членов партии». «Многие наши парторганизации и их руководители до сих пор не сумели разглядеть и разоблачить искусно замаскированного врага, старающегося криками о бдительности замаскировать свою враждебность и сохраниться в рядах партии – это во-первых, и во-вторых, стремящегося путем проведения мер репрессий – перебить наши большевистские кадры, посеять неуверенность и излишнюю подозрительность в наших рядах». Осуждая «преступно-легкомысленное отношение к судьбе членов партии», постановление обвиняло «многих партийных руководителей» в том, что они «позволили врагам народа и карьеристам обойти себя и легкомысленно отдали на откуп второстепенным работникам разрешение вопросов, касающихся судеб членов партии, преступно устранившись от руководства этим делом».
Это постановление знаменовало собой резкий поворот в политике страны. Если год назад партийных руководителей осуждали за утрату бдительности в отношении затаившихся врагов и невнимание к сигналам «маленьких людей» (при этом многие из руководителей лишились не только своих высоких постов, но также свободы и жизни), то теперь партийных руководителей (многие из которых пришли на волне огульных разоблачений тайных врагов) обвиняли в том, что они строили свою работу на репрессиях и часто шли на поводу у «второстепенных работников», специализировавшихся на разоблачении «скрытых контрреволюционеров». В то же время критике не были подвергнуты органы НКВД и их деятельность. Напротив, приводились примеры того, как НКВД не находили «никаких оснований для ареста… исключенных из партии».
Положение Ежова казалось по-прежнему непоколебимым. Поэтому его назначение 9 апреля 1938 года на пост наркома водного транспорта при сохранении прежней должности не вызвало ни у кого подозрений в том, что близится его опала. Практика совместительства была широко распространена в это время. Имя Ежова по-прежнему не сходило со страниц газет и журналов. Состоявшийся незадолго до этого в марте 1938 года процесс по делу так называемого «антисоветского правотроцкистского блока», в ходе. которого судили бывших членов Политбюро Н.И. Бухарина, А.И. Рыкова, Н.Н. Крестинского, наркомов Г.Г. Ягоду, А.П. Розенгольца, М.А. Чернова, Г.Ф. Гринько, В.И. Иванова и других, сопровождался восхвалениями в адрес НКВД и Ежова. Даже апрельский номер 1938 года «Мурзилки» открывался словами: «Ребята! Наши славные чекисты во главе с Николаем Ивановичем Ежовым, народным комиссаром внутренних дел, разоблачили еще одно змеиное гнездо врагов советского народа». Здесь же публиковались стихи казахского акына Джамбула: «Великого Сталина преданный друг, Ежов разорвал их предательский круг. Раскрыта змеиная, вражья порода глазами Ежова – глазами народа». Ежедневно газеты публиковали резолюции собраний, в которых были такие слова: «Слава органам советской разведки и ее наркому Николаю Ивановичу Ежову за сталинскую работу по очищению наших социалистических рядов от врагов народа!»
И все же постановление январского пленума 1938 года стало началом конца ежовщины, а также началом возвышения Маленкова. Его сын писал: «Маленков знал, что Ежов пользуется большой поддержкой в Политбюро и располагает… полным доверием Сталина… Но Маленков понимал также, что Ежов, получив в свои руки огромную исполнительную власть, был готов уже идти и против своего Хозяина. В этих условиях отец мог рассчитывать и на поддержку Сталина…
Тщательно подготовившись, Маленков в августе 1938 года передает Сталину личную записку «О перегибах». Далее я пишу по рассказу отца, записанному мною и затем проверенному по моей записи: «Я передал записку И. Сталину через Поскребышева, несмотря на то, что Поскребышев был очень близок с Ежовым. Я был уверен, что Поскребышев не посмеет вскрыть конверт, на котором было написано – «лично Сталину». В записке о перегибах в работе органов НКВД утверждалось, что Ежов и его ведомство виновны в уничтожении тысяч преданных партии коммунистов. Сталин вызвал меня через 40 минут. Вхожу в кабинет. Сталин ходит по кабинету и молчит. Потом еще раз спрашивает: «Это вы сами писали записку?» – «Да, это я писал». Сталин молча продолжает ходить. Потом еще раз спрашивает: «Это вы сами так думаете?» – «Да, я так думаю». Далее Сталин подходит к столу и пишет на записке: «Членам Политбюро на голосование. Я согласен».
Вероятно, быстрое принятие Сталиным решения объяснялось тем, что Маленков был не единственным, кто поставил вопрос о «перегибах», да и у самого Сталина уже возникли большие сомнения в правильности действий Ежова. По предложению Г.М. Маленкова в августе 1938 года первым заместителем Н.И. Ежова был назначен Л.П. Берия, который с начала сентября приступил к исполнению своих новых обязанностей и постепенно стал отстранять своего погрязшего в пьянстве начальника от работы. Авиаконструктор А.С. Яковлев вспоминал, как Сталин возмущался поведением Ежова: «Звонишь в наркомат – уехал в ЦК, звонишь в ЦК – уехал в наркомат, посылаешь на квартиру – вдребезги пьяный валяется». По воспоминаниям С.Л. Берии, сына Л.П. Берии, однажды «Ежов приехал к нам домой вместе с женой. Был уже нетрезв. «Что же, – сказал он за столом. – Я все понимаю, моя очередь пришла».
17 ноября 1938 года было принято постановление Совета народных комиссаров СССР и ЦК ВКП(б) «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия», подписанное В. Молотовым и И. Сталиным. После положительной оценки работы органов НКВД «по разгрому врагов народа» обращалось внимание на то, что «массовые операции по разгрому и выкорчевыванию враждебных элементов, проведенные органами НКВД в 1937-38 годах при упрощенном ведении следствия и суда, не могли не привести к ряду крупнейших недостатков и извращений в работе органов НКВД и Прокуратуры. Более того, враги народа и шпионы иностранных разведок, пробравшиеся в органы НКВД как в центре, так и на местах, продолжая вести свою подрывную работу, старались всячески запутать следственные и агентурные дела, сознательно извращали советские законы, производили массовые и необоснованные аресты, в то же время спасая своих сообщников, в особенности, засевших в органы НКВД». Таким образом, обвинения, выдвинутые против отдельных партийных работников в постановлении январского пленума ЦК, теперь переадресовывались работникам НКВД.
Постановление запрещало органам НКВД и Прокуратуры «производство каких-либо массовых операций по арестам и выселению», ликвидировало «судебные тройки, созданные в порядке особых приказов НКВД СССР, а также тройки при областных, краевых и республиканских управлениях РК милиции, требовало соблюдения законов в ходе арестов и следствия». Постановление завершалось грозным предупреждением о том, что «за малейшее нарушение советских законов и директив партии и правительства каждый работник НКВД и Прокуратуры, невзирая на лица, будут привлекаться к суровой судебной ответственности».
9 декабря 1938 года было объявлено, что Н.И. Ежов освобожден от обязанностей наркома внутренних дел, «с оставлением его народным комиссаром водного транспорта». Правда, Н.И. Ежов в течение нескольких месяцев оставался кандидатом в члены Политбюро и, судя по его действиям, рассчитывал на реванш. Как рассказывали А. Г. Маленкову его отец и личный секретарь Г.М. Маленкова Д. Суханов, «в конце января 1939 года Ежов добился через Поскребышева приема у Сталина. Тот принял его, но в присутствии Маленкова. Ежов обвинил Маленкова в попустительстве врагам народа и белогвардейщине, намекая на дворянское происхождение Г.М. Маленкова… Ежов потребовал созыва Политбюро. Сталин сказал: «Пройдите в кабинет Маленкова, поговорите еще, я сообщу свое решение». Они прошли в кабинет Маленкова на Старой площади. Через некоторое время туда вошел Берия. При выходе из кабинета Ежов был арестован». (Если события происходили примерно так, то автор не точен в датах, так как на самом деле Н.И. Ежов был арестован 10 апреля 1939 года.)
Впоследствии Сталин возложил на Ежова всю ответственность за совершенные беззакония. По словам А.С. Яковлева, «летом 1940 года в разговоре со мной Сталин сказал буквально следующее: «Ежов – мерзавец, в 1938 году погубил много невинных людей. Мы его за это расстреляли». Эти слова я записал тотчас же по возвращении из Кремля». Ежов же, признавая вину возглавлявшегося им наркомата за допущенные злодеяния, перекладывал ответственность на своих подчиненных. На следствии он заявлял: «Есть и такие преступления, за которые меня можно и расстрелять… Я почистил 14 тысяч чекистов. Но огромная моя вина в том, что я мало их почистил… Везде я чистил чекистов. Не чистил их только лишь в Москве, Ленинграде и на Северном Кавказе. Я считал их честными, а на деле же получилось, что я под своим крылышком укрывал диверсантов, вредителей, шпионов и других мастей врагов народа».
Однако не исключено, что Ежов был убежден, что не сумел разоблачить всех «шпионов» и «вредителей» не только в рядах НКВД, но и в самом высшем советском руководстве. По словам А. Г. Маленкова, его отец «распорядился вскрыть сейф Ежова. Там были найдены личные дела, заведенные Ежовым на многих членов ЦК, в том числе на Маленкова и даже на самого Сталина. В компромате на Сталина хранилась записка одного старого большевика, в которой высказывалось подозрение о связи Сталина с царской охранкой… (Упоминание о наличии некоего материала о сотрудничестве Сталина с царской полицией еще раз косвенно подтверждает версию А. Орлова о том, что заговорщики из НКВД прибегли к такому обвинению. – Прим. авт.) В сейфе Ежова не оказалось дел на В.М. Молотова, К.Е. Ворошилова, Н.С. Хрущева и Л.М. Кагановича (не беру на себя ответственность утверждать, что досье на них не было в НКВД вообще. – Прим. А.Г. Маленкова). На состоявшемся затем заседании Политбюро Молотов предложил создать комиссию Политбюро для разбора вопроса о Ежове. Тогда Сталин сказал ему: «А это вы видели? – и показал дело на себя. И, выдержав паузу, обратился к ошеломленному Молотову: «Вячеслав Михайлович, скажите, пожалуйста, за какие такие особые заслуги нет материалов на вас? И на вас?» – продолжал он, обращаясь к Кагановичу, Ворошилову и Хрущеву».
Как отмечает А.Г. Маленков, «вскоре состоялся пленум ЦК, на котором Маленков доложил о деле Ежова. Пленум осудил Ежова и квалифицировал практику безграничного рукоприкладства, пыток, истязаний подследственных, применявшихся сотрудниками НКВД с 1937 года… После осуждения Ежова репрессивная машина сбавила обороты. Были пересмотрены дела многих людей. Тысячи узников тюрем и лагерей были выпущены на свободу». На самом деле освобождение многих заключенных началось раньше. В. Некрасов пишет, что 26 ноября 1938 года Берия подписал приказ о порядке выполнения постановления Совнаркома и ЦК от 17 ноября 1938 года, в соответствии с которым «освобождают немало безвинных людей, в том числе военных работников».
Хотя в общественном сознании Л.П. Берия остался самым ярким олицетворением беспощадного террора, его приход в НКВД в 1938 году был ознаменован прекращением массовых репрессий периода ежовщины. Это признает и Р. Медведев: «В первое время после назначения Берии массовые репрессии были приостановлены. Сотни тысяч новых дел и доносов были отложены в сторону». Реабилитацией занималась комиссия во главе с А.А. Андреевым, работавшая в самом НКВД. По утверждению Рыбина, «в НКВД развернулась ожесточенная критика, которой сегодня могла бы позавидовать любая гласность. Отовсюду изгонялись клеветники, доносчики». В результате работы комиссии А.А. Андреева «было освобождено от должности и отдано под суд тридцать тысяч следователей и других работников, причастных к беззакониям… Одновременно получили свободу сорок тысяч лишь военных. А всего было освобождено триста двадцать семь тысяч человек».
Р. Медведев пишет, что «в конце 1939 – начале 1940 г. были реабилитированы несколько тысяч командиров Красной Армии… Среди реабилитированных было немало будущих героев Великой Отечественной войны – будущие Маршалы Советского Союза К. К. Рокоссовский и К.А. Мерецков, будущие генералы армии А.В. Горбатов и С.И. Богданов, будущий вице-адмирал Г.Н. Холостяков, будущий комиссар украинских партизан С.В. Руднев, герой ленинградской обороны Н.Ю. Озерянский и другие». При этом Р. Медведев подчеркивал, что «реабилитация была крайне ограниченной… и не могла быть массовой, ибо сотни тысяч людей были уже расстреляны». По подсчетам В. Кожинова, в 1937—1938 годах к смерти были приговорены 681 692 человека, то есть большая часть из 800 тысяч человек, приговоренных к смерти за годы Советской власти.
Значительная часть заключенных в 1937—1938 годы была освобождена, а большинство обитателей тюрем и лагерей в 1940 году составляли неполитические заключенные. На 1 марта 1940 года из 1668 200 заключенных 28,7% составляли осужденные за контрреволюционную деятельность, то есть около 470 тысяч человек. Следует также учитывать, что, в отличие от миллионов крестьян, пострадавших во' время коллективизации, жертвы 1937—1938 годов и последующих лет в значительной степени принадлежали к политически активному социальному слою. Те из них, кто остался в живых, их родные и близкие могли составить немалую силу в борьбе против правительства, ответственного за их страдания.
Последствия ежовщины стали политической миной замедленного действия, подведенной под правительство Сталина и сталинскую систему управления. На это раньше всех обратил внимание Троцкий и его сторонники. Дейчер писал, что, по оценке Троцкого, «лагеря становились школами и полигонами оппозиции, в которых троцкисты были бесспорными наставниками… Хорошо организованные, дисциплинированные и хорошо информированные в политическом отношении, они были настоящей элитой того большого слоя нации, который был брошен за колючую проволоку». Очевидно, что Троцкий и его сторонники рассчитывали, что, превратившись в лагерях и местах ссылок в троцкистов под руководством опытных «педагогов», репрессированные поднимут антисталинскую революцию. В «Бюллетене оппозиции» Троцкий в 1938 году пророчествовал: «Монументы, которые Сталин воздвиг себе, будут свергнуты… А победоносный рабочий класс пересмотрит все процессы, публичные и тайные, и воздвигнет памятники несчастным жертвам сталинского злодейства и позора на площадях освобожденного Советского Союза». Однако скорее всего в то время мало кто в советском руководстве считал подобное вероятным.
Глава 10.
ПОСТРОЕННЫЙ В БОЯХ СОЦИАЛИЗМ
В своих официальных выступлениях Сталин уверял, что события 1937—1938 годов лишь способствовали укреплению советского строя. В отчетном докладе на XVIII съезде партии он заявил: «Некоторые деятели зарубежной прессы болтают, что очищение советских организаций от шпионов, •убийц и вредителей, вроде Троцкого, Зиновьева, Каменева, Якира, Тухачевского, Розенгольца, Бухарина и других извергов, «поколебало» будто бы советский строй, внесло «разложение». Эта пошлая болтовня стоит того, чтобы поиздеваться над ней… В 1937 году были приговорены к расстрелу Тухачевский, Якир, Уборевич и другие изверги. После этого состоялись выборы в Верховный Совет СССР. Выборы дали Советской власти 98,6 процента всех участников голосования. В начале 1938 года были приговорены к расстрелу Розенгольц, Рыков, Бухарин и другие изверги. После этого состоялись выборы в Верховные Советы союзных республик. Выборы дали Советской власти 99,4 процента всех участников голосования. Спрашивается, где же тут признаки «разложения» и почему это «разложение» не сказалось на результатах выборов?»
Хотя эти ссылки на итоги голосования на безальтернативных выборах вряд ли стоит считать убедительными, Сталин имел основание полагать, что потрясения 1937—1938 годов не нарушили стабильности строя и не остановили поступательного развития Советской страны. Как и прежде, он продолжал энергично заниматься хозяйственными делами и требовал этого же от своих подчиненных. На февральско-мартовском пленуме 1937 года он говорил, что утрата политической бдительности была во многом порождена однобоким вниманием партийных руководителей исключительно к хозяйственным вопросам, но при этом предупреждал: «Нельзя шарахаться от одной крайности в другую. Нельзя отделять политику от хозяйства». Сталин подчеркивал, что «партийным организациям придется и впредь… заниматься вплотную сельскохозяйственными делами со всеми их мелочами, пахотой, севом, уборкой и т. д.». Даже на июньском (1937) пленуме, на котором Сталину бросили вызов видные члены ЦК, обсуждались вопросы об улучшении семян зерновых культур, введении «правильных севооборотов», мерах улучшения работы МТС.
Хотя эти ссылки на итоги голосования на безальтернативных выборах вряд ли стоит считать убедительными, Сталин имел основание полагать, что потрясения 1937—1938 годов не нарушили стабильности строя и не остановили поступательного развития Советской страны. Как и прежде, он продолжал энергично заниматься хозяйственными делами и требовал этого же от своих подчиненных. На февральско-мартовском пленуме 1937 года он говорил, что утрата политической бдительности была во многом порождена однобоким вниманием партийных руководителей исключительно к хозяйственным вопросам, но при этом предупреждал: «Нельзя шарахаться от одной крайности в другую. Нельзя отделять политику от хозяйства». Сталин подчеркивал, что «партийным организациям придется и впредь… заниматься вплотную сельскохозяйственными делами со всеми их мелочами, пахотой, севом, уборкой и т. д.». Даже на июньском (1937) пленуме, на котором Сталину бросили вызов видные члены ЦК, обсуждались вопросы об улучшении семян зерновых культур, введении «правильных севооборотов», мерах улучшения работы МТС.