Федин Константин Александрович. Необыкновенное лето (Трилогия - 2)

   - Есть ли хоть крупица правды в том, что говорит этот безрассудный человек? - строго обратился к ней Александр Владимирович. - Спиртоносит ли хоть самую малость содержимое этого убогого сосуда?
   - К сожалению, да, - улыбнулась из своего укрытия Аночка.
   Пастухов взял у Егора Павловича бутылку, приподнял к свету, проницательно вгляделся в загадочный туман влаги, внезапно прокричал:
   - А-ся! Немедленно на стол стюдень!
   - Боже мой, сколько шуму! - ответила Ася, делая перепуганное лицо и в то же время премило смеясь Аночке, как естественной союзнице.
   - Воболка! - неожиданно тонко воскликнул Дорогомилов. - Есть провяленная весенняя астраханская воболка!
   Он с прихода гостей не проронил ни звука, сначала не понимая, что происходит - ссорятся ли друзья или шутят, а потом чувствуя, как завораживают и тянут за собою переливы и прыжки цветухинской игры. Раньше Егор Павлович доставлял ему глубоко интимные переживания. Актер был зрелищем, резко отделенным непереходимой чертой: он действовал, а Дорогомилов смотрел. Теперь никакой черты не было, зрелище вошло в самый дом Дорогомилова и звало не к созерцанию, а к действию наравне с актером. Это было невероятно: Арсений Романович будто попал на сцену и участвовал в одном спектакле с Цветухиным!
   Но, воскликнув насчет воболки, Арсений Романович тут же застеснялся, потому что все стали глядеть на него с ожиданием - что же он теперь сделает, и ему непременно надо было что-нибудь сделать. Пастухов рассматривал его зашевелившиеся космы с таким изумлением, будто эти сивые пряди волос вдруг ожили на манекене в пыльном окне парикмахерской. Дорогомилов замер. Тогда Александр Владимирович подвинулся к нему, тронул мягко под локоток и произнес, слегка загнусавив, мучительно и сладострастно:
   - Арсений Романович, милый! Поколотите! Поколотите! Поколотите ее об угол плиты. Покрепче. Пока не проступят соки. Потом облупите и надерите, родной мой, со спинки, с балычка, этаких тоненьких ремешков. От хвостика к головке.
   Цветухин туго зажмурил глаза.
   - Ремешками такими, ремешками! - изнывая, договорил Пастухов и тоже зажмурился.
   - Чую! Чую настоящего земляка! И отлично понимаю! - опять воскликнул Дорогомилов, и все сразу задвигались в неодолимой потребности скорее все устроить.
   Но Егор Павлович дирижерским мановением остановил беспокойство, плавно приблизился к Аночке, взял ее за руку, которой она не хотела давать, и потянул на середину комнаты.
   - Прежде чем выпить за повстречанье, - сказал он торжественно, - нам предстоит решить еще один, не терпящий отлагательства, технический вопрос. Фатальный случай сковал это молодое существо...
   - Егор Павлович, ну, право же, не надо! - противилась Аночка. Пунцовая краска занялась у нее на всем лице, и она как-то неловко пятилась, продолжая вырывать свою руку. - Я чувствую себя совсем хорошо!
   - А вы не стесняйтесь, - приободрила ее Анастасия Германовна и с женской догадливостью спросила: - У вас каблук оторвался. Правда?
   - Бедняжка просто стоит на гвозде! - возбужденно подхватил Егор Павлович. - Каюсь, вина моя. Мы шли через трамвайную линию, Аночка угодила каблуком в рельс, - кнак! - и понимаете? Я бросился на выручку, нашел какой-то там булыжник, стал приколачивать, и знаете - вот эдакий гвоздище, из-под стельки, - ужас! И ничего я не мог поделать! Как мы дошли? - понять невозможно...
   - Как вы дошли! - лукаво переговорил Пастухов.
   - Как дошли! - не сообразил сразу Егор Павлович, но приостановился: А что?
   - Ничего. Ты ведь про бедняжку Аночку? Или, может, у тебя тоже гвоздь в башмаке?
   - Ну, конечно, про Аночку. Но ведь... сердце-то не железное?
   - Не железное, - быстро согласился Пастухов.
   - А вы разуйтесь, - сказала Анастасия Германовна так ласково и проникновенно, будто давала совет по крайне секретному делу.
   Егор Павлович пододвинул Аночке стул. Она села. Он с ловкостью стал на одно колено, чтобы помочь ей снять туфлю. Но она тотчас вскочила, отбежала, прихрамывая, назад к этажерке, стряхнула прочь туфлю и по-журавлиному подобрала разутую ногу. Смущения ее как не бывало, - она баловливо посматривала на всех, следя за преувеличенным переполохом, поднятым Егором Павловичем.
   Дорогомилов готовно отыскивал в своем фантастическом хозяйстве нужные орудия, со звоном, дзиньканьем, стуком перерывал ящики письменного стола, вздымая пыль столетий, чихал, фыркал, ворчал на своих мальчишек, которые были вечным испытанием его любви к порядку. Нашлось кое-что очень полезное: маленькие слесарные тиски, никелированная наковальня, щипцы для сахара. Но, как на грех, запропастился молоток.
   Хитро, насмешливо водил взглядом Александр Владимирович за суетившимся Цветухиным. Егор Павлович, перебегая с места на место, то прижимал к себе Аночкину туфлю, то заглядывал в нее и трогал гвоздь пальцем с видом полного отчаяния. Разгадка как будто уже была нащупана Пастуховым, и он забавлялся потешной сценой. Когда молоток отыскали и Цветухин с азартом выхватил его из рук Арсения Романовича, Пастухов сказал:
   - Простите, милая мадемуазель. Кого из трех рыцарей вы хотели бы иметь своим бышмачником?
   Стоя по-прежнему на одной ноге так, что согнутая коленка другой, в телесном по моде чулке, торчала из-под короткой юбки, Аночка внимательно глядела на Александра Владимировича.
   - Меня зовут Аней или Аночкой. Я буду очень благодарна, если каблук будет прибит прочно.
   Пастухову показалось, что перед ним - совсем не та девушка, которая, войдя, пряталась дичком за этажеркой, и особенно удивил голос, вдруг прозвучавший строгой женской нотой.
   - Не беспокойся, Аночка, я теперь сделаю, сделаю! - говорил Егор Павлович, нагнувшись над подоконником и мастеря какое-то приспособление. Ты, Александр, забыл, конечно. А мы с Аночкой сейчас вспоминали, что ведь ты назвал ее когда-то сиреной. Она была большеглазой девчоночкой, с косицами на затылке. Помнишь?
   - Да, мне кажется... - лениво отозвался Пастухов и опять стал наблюдать Цветухина, упоенно воевавшего с гвоздем.
   Пока продолжалось сапожничанье, Анастасия Германовна хлопотала вокруг стола, и слышно было, как Арсений Романович на совесть выполнял кулинарный рецепт Пастухова: глухое колоченье воблой о чугунную плиту неслось из летней кухни, бойко отзываясь на неровный цветухинский стук молотка.
   Наконец вся работа кончилась, и стали рассаживаться довольно неудобно, потому что мешали ящики письменного стола, - мужчины в один ряд, Аночка с Анастасией Германовной напротив.
   Были налиты три рюмки (женщины со смехом, но решительно отказались пить), и когда Егор Павлович потянулся за своей рюмкой и открыл рот, чтобы произнести первое застольное слово, Пастухов остановил его.
   - Погоди. Я не знаю, что ты такое принес. Может, это тараканья отрава. Недаром от нее шарахается дамский пол. Но я хочу объявить, чем дорогих гостей буду потчевать я. Блюдо, которое смолою горит перед вами, называется вельможьим стюднем.
   - У нас говорят - студень, - вставил Цветухин.
   - У вас говорят, как хотят. А я говорю, как это кушанье называют в трактирах, откуда распространилась его слава. Настоящий стюдень - это не свиной, не телячий и не еще какой. Настоящий стюдень только говяжий. Варится он из одних ног. От морды допускается класть только губы. Навар должен быть такой, чтобы и в незастылом виде воткнутая ложка не падала, а только клонилась. Вывариваться он должен не бурно, а с томлением, почему требуется русская печь, а плита совершенно противопоказана.
   - Пощади! - простонал Егор Павлович, ерзая от нетерпения.
   - Когда дрожалка застынет, она должна быть упругой, как резина, прозрачной, как сказочный алатырь, что значит - янтарь, и отстой жирка поверху обязан чуточку отдавать паленым копытом. Вот такую штуку вкушали на древней Руси бояре, отчего и пошло имя - вельможий стюдень. Я сам выбирал на базаре воловьи ноги. Мадам у нас есть, Ольга Адамовна, чертыхаясь, палила их при моем личном участии. Ася ходила к шабрам, где, по протекции уважаемого Арсения Романовича, топила печку и двигала ухватом чугунок. У других шабров формы с отваром студились на погребе. В конце концов получилось то чудо, которое у вас разложено по тарелкам. Предлагаю первый тост за Асю.
   Он поднес рюмку ко рту, но отшатнулся.
   - Что такое?
   Он осмотрел всех вокруг с предсмертным ужасом.
   - Ага! - мстительно сказал Цветухин. - Ну теперь погоди ты! Я перед твоим стюднем в грязь не ударю. Это изделие народнейшее! (Он щелкнул ногтем по бутылке.) Есть, правда, возвышеннее его. Но то - авиаторское. Бензина сейчас мало, и "ньюпоры" наши летают на чистом спирте, так что с авиаторами можно подняться на недосягаемую высоту. А в штатском обществе выше этого не взлетишь. Это - лесная легенда. Она рождается на дне оврагов, в глубине рощ. Во чреве глиняного очажка, величиной в ту же русскую печь. Каждый очаг - вроде жертвенника тайному божеству. Закрутится дымок, взовьется через кружево деревьев к небу, глядишь - и начнет, как в первую мартовскую ростепель, капля за каплей, падать из змеевика в ведерко теплая влага, наговаривая с тихим звоном лесную легенду. Первая бутылочка этой легенды и прозвана - первач. Если вино гонят не из хлеба, а из арбузов, то это нардяк. Если...
   - Очень поэтично, - сказал Пастухов. - Но ты смерть как скучно рассказываешь.
   Егор Павлович беспокойно покосился на Аночку. Она была грустна и слушала состязание чревоугодников без любопытства.
   - Погоди, - сказал Цветухин, приобадриваясь.
   - Не старайся, - возразил Пастухов. - Никакой мейстерзингер не уговорит меня, что этот желтый яд, настоянный на животе гадюки, можно проглотить. Я уверен, он запрещен докторами.
   - Доктора - чудаки! - всплеснул руками Егор Павлович. - Их бы на площадях лаврами венчали, вокруг них детей, как вокруг елки, водили бы, им бы пенсию выплачивали, не успели они университетские штаны сносить... если бы они признали доказанную со времен праведного Ноя истину, что винный спирт благодетелен для человека! И поверь моему предчувствию: они к этому придут! Пропишут человечеству разумное употребление чарочки. И обогатятся! И возвеличатся! И закроют свою медицину навеки, за ненадобностью!
   - Аминь, - сказал Пастухов.
   Он привалился к плечу Егора Павловича, мигнул Асе, поднял рюмку, озорно добавил:
   - За золотой башмачок!
   С бесовской искоркой в глазу он глянул на Аночку, зажал пальцами нос, выпил самогон, сморщился, прокряхтел:
   - Чудесный ты проповедник, Егор.
   - Тебя, кажется, не надо красноречиво уговаривать, - нежно сказала Анастасия Германовна.
   - Ты меня глубоко распознала, Асенька, - ответил он и налил еще.
   Темп нечаянной пирушки настолько же буйно возрастал, насколько задержался на подступах к первому глотку.
   - Послушай, Егор, - сказал Александр Владимирович, когда бутылка опорожнилась наполовину, - где ты добываешь этот восхитительный шерибренди?
   - Его не так просто раздобыть. Но есть два закадычных друга - они всегда выручат в нужде. Помнишь ли еще Мефодия Силыча - поклонника муз, моего однокашника? Нет? Эх вы, петербуржцы! Коротка у вас память.
   - Оставь, пожалуйста. Во-первых, я все досконально помню. Во-вторых, что ты возносишь себя перед петербуржцами? Подумаешь - глубь земли!
   - Добавь: глубь русской земли. А ты - петербургский русский, о которых как будто Достоевский сказал, что они даже не завтракают, а фрыштикуют...
   - Чем это я фрыштикую? - обиделся Александр Владимирович. - Паленым копытом стюдня? С твоим крюшоном из жженой пробки, которую размочили в мазуте? Тебе бы этакий фрыштик!
   - Спасибо. Я с удовольствием. Да и ты сердишься не на фрыштик, а на то, что забыл Мефодия. Наверно, и Аночкиного отца не припомнишь? Тихона Платоныча Парабукина, а? Уж этого человека забыть стыдно! Из-за него ты ведь и пострадал за революцию, а?
   Пастухов поднялся, двинув стулом, грузновато дошел до окна, вернулся.
   - Знаешь, Егор Павлович, мне твой тон не нравится. Что ты хочешь сказать? Что я сам подстроил эту глупую газетную заметку?
   - Ты с ума сошел! - даже подпрыгнул Цветухин.
   - Нет, стой. Я хочу говорить серьезно. Сейчас многие бегут, торопятся заявить, что они тоже чем-нибудь, когда-нибудь услужили революции. Может, это мелко, но понятно. Как ты выразился - своевременно. Но что прикажешь делать мне? Бежать заявлять, что я перед революцией никаких заслуг не имею? Да ведь это же просто идиотство! Ты представь себе: какой-то там Мерцалов приписал мне участие в пропаганде против царизма. Я являюсь в редакцию газеты и говорю... Что, что я говорю? Что меня оклеветали? Что заметка не соответствует действительности? Мне ответят - редакция сожалеет, что введена в заблуждение своим почтенным сотрудником. Но что, однако, ей предпринять? Поместить опровержение? В каком смысле? В том, что Александр Пастухов никогда не выступал против царизма? Но что это будет означать? Что этот самый Пастухов был против революции? Благодарю покорно! Это уж едва ли своевременно! И почему я должен считать Мерцалова клеветником? Он же хотел мне добра! Открыл, можно сказать, дорогу! Состряпал за меня то, ради чего сейчас тысячи людей и людишек унижаются до сделок с совестью, чтобы только оградить себя от немилосердного хода событий. Хотел облегчить мне карьеру в новых обстоятельствах. За что же его казнить? Наконец, этот великодушный добряк мог чистосердечно заблуждаться. Ведь перед царским прокурором он когда-то за меня хлопотал? Охранка мной интересовалась? Подписку о невыезде с меня брала? Значит, это все правда? Значит, Мерцалов если в чем и виноват, то в некотором преувеличении. Но за преувеличение не судят. А за такое преувеличение, какое он допустил, нынче даже и взятку дадут, если представится случай. Стало быть, мне нужно не с опровержением в газету бежать, а писать Мерцалову благодарственное письмо - с совершенным почтением имею честь быть ваш покорный слуга, тьфу!
   Александр Владимирович действительно плюнул, опять отошел к окну, отколупнул кусочек окаменелой замазки и бросил об пол.
   - Значит, ничего этого не было, Саша, - никакого подполья, никаких листовок? - спросила Анастасия Германовна, как будто с разочарованием.
   - Да это же чистый анекдот! - брезгливо махнул он рукой.
   - Тогда и отнесись ко всему как к анекдоту, - сказала она, светло и невинно оглядывая все общество.
   - Да, но ведь только вы вот тут вчетвером знаете, что это анекдот! крикнул Пастухов, круто отворачиваясь от окна. - Ведь в газете не напечатано, что это анекдот! Ведь кто прочитает, сочтет все за правду!
   - А пусть сочтет за правду, - еще невиннее, на самой тихой нотке утешила Анастасия Германовна, - разве это тебе повредит?
   - Ты не понимаешь. Если потом станет известно, что это вымысел, то все решат, что я забежал, что я заискиваю, подстраиваю, что просто вру! Посмотри, как на меня глядят мои же друзья. Ну, взгляни ты на Арсения Романовича! На Егора, который ведь тоже меня заподозрил черт знает в чем!
   - Ни в чем не заподозрил. Ты, видно, и меня забыл, если допускаешь, что я о тебе плохо думаю, - вдруг горько сказал Цветухин.
   От этой неожиданной перемены тона словно дохнуло отрезвлением. Пастухов сел за стол, воткнул в рот кончик вобловой ленточки и начал медленно вбирать ее губами, как сытый конь - клочок сена. Помолчав, он как-то неловко засмеялся.
   - Что вы притихли, Арсений Романыч?
   Дорогомилов встрепенулся, нервно огладил бороду, будто готовясь к основательной речи, но ответил кратко и останавливаясь не там, где надо.
   - Действительно, как-то сложилось... в смысле затруднительности... не совсем...
   Он покашлял и, видимо, решил опять смолкнуть.
   - Затруднительно меня понять? - спросил Пастухов.
   - Нет, с этой газетной историей... В том смысле, что вам не совсем удобно, что публика будет заблуждаться... насчет особых заслуг. Которые, конечно, были... заслуги... однако...
   Он конфузился, обходя мешавшую ему неприятную мысль. Анастасия Германовна поспешила на подмогу со своей примиряющей затруднения улыбкой:
   - А зачем непременно нужно, чтобы у каждого были какие-то особые заслуги? Мы ведь не требуем от путейца, чтобы он имел дополнительные заслуги сверх путейских? Он может не иметь и путейских. Довольно, что он просто путеец.
   - Я понял - Александра Владимировича беспокоит, что заслуги приписаны не по адресу, - почти сурово отозвался Дорогомилов и, очень заметно бледнея, прямо поглядел в лицо Пастухова. - Я даже понял так, что вам неприятна не столько фальшь газетной заметки, а то, что вы прослывете сторонником революции. Что ваше имя связывают с революцией.
   Александр Владимирович длительно помигал, как бы налаживая встречный взгляд на Дорогомилова, но отвел глаза и вопрошающе остановил их на жене. Потом произнес тихо:
   - Видишь, Ася, я прав: мне угрожает общее презрение.
   Аночка, все время сидевшая неподвижно, согнулась и, облокачиваясь на колено, заслонила лицо рукой.
   - На такого субъекта, как я, даже неприятно смотреть, - чуть двигая губами, продолжал Пастухов. - Вон юная совесть меня уже не переносит.
   - Нет, нет! - перебила Аночка, быстро распрямляясь. - Вы не обращайте внимания. Я просто своим мыслям...
   - У Аночки дома... - начал было Цветухин, но она, с оттенком строгости, не дала ему договорить:
   - Мне, впрочем, жалко, что Егор Павлович затеял странный разговор. Как будто он в чем-то особенно прав. А ведь Александр Владимирович, по-моему, вовсе не должен отвечать за недоразумение. Если это недоразумение. Это недоразумение, Александр Владимирович? - спросила она как-то вызывающе серьезно.
   Он секунду смотрел на нее молча, будто не веря, что эта девочка могла задать столь дерзкий вопрос.
   - Да, - ответил он вразумительно жестко.
   Но, тут же повеселев, он толкнул локтем Егора Павловича и сказал отчетливым шепотом, чтобы все слышали:
   - Ага! Золотой башмачок притопнул!
   - Вы меня не поймите, что я осуждаю, - опять на свой лад законфузился Арсений Романович.
   - Я-то уж никак не хотел тебя обидеть, Александр, - сказал Цветухин.
   - Слава богу! Вы всех растопили, Аночка, - с облегчением вздохнула Анастасия Германовна. - Вернитесь-ка, дорогие друзья, к воспетому вами первобытному пойлу.
   И она взяла бутылку своим немного кокетливым и обаятельным жестом мягкой руки.
   - Что ж, - сказал Пастухов, закусывая воблой, - обижаться было бы смешно. Этакое квипрокво могло ведь случиться и с тобой, Егор. Без меня меня женили. И тоже пришлось бы доказывать, что ты не революционер.
   - И не подумал бы! - радостно воскликнул Цветухин.
   - А что? Ты - большевик? - словно мимоходом спросил Пастухов.
   - Нет. Но согласен большевичить.
   - В своем театре?
   - Театра у меня пока нет. Но будет. Я очень хочу говорить с тобой насчет своих планов. Именно с тобой. И чтобы ты обязательно принял участие.
   - Это в чем же?
   - У меня есть кружок. Ну, назови его студией. Два-три актера, но больше всего молодежь. Кое-кто играл в школьных спектаклях, а большинство еще не видело рампы. Если б ты знал, что за прелесть! Какая жажда работать, а главное - какая вера! Мы много толкуем между собой о том, каким теперь будет театр. Революционный театр, и прежде всего, конечно, наш театр. Если бы ты, Александр, послушал!
   - Слушаю, - мельком заметил Пастухов.
   - Я - что! Ты должен послушать мою молодежь!
   - Дети останутся детьми. Но ты-то не ребенок? Мне интересно, что, собственно, хочешь ты?
   - Понимаешь, в широком смысле это пока еще искания, даже мечта. Но мы хотим сделать первый шаг к мечте. Мы думаем, это будет театр, который прежде всего может играть во всякой обстановке. Чтобы его можно было передвигать на руках, если нет лошади. Чтобы актеры чувствовали себя, как на сцене, в любой точке земли.
   - Земли и неба, - добавил Пастухов.
   - Да, это будет небом. Небом актера и зрителя. Да, и зрителя. Он будет встречать нас там, где никогда не думал встретить. У себя за работой. У себя дома. В деревне. На полях. На ярмарке. На городской площади. На войне, если идет война. За отдыхом, если воцарился мир. Словом... Словом, произнес Егор Павлович и замолк. Растопыренными пальцами он прочесал свою темную шевелюру и так оставил на затылке согнутую в ладони вескую руку. Волосы его уже густо переплела седина, и Пастухов приметил, что голова стала лиловатой.
   С того момента, как Егор Павлович заговорил о театре, в тоне его без следа пропала колючая шершавость, явно стеснявшая его самого. Посадка его стала свободной, он весь облегчился и вырос. Аночка следила за ним увлеченно, но требовательным и своевольным взглядом, который будто говорил: смелее, ну, еще смелее! Дорогомилов смотрел, как глядят из рядов на сцену, когда впереди сидит чересчур высокий человек: он вытянулся вбок и запрокинул голову, так что борода вздернулась каким-то оборонительным заслоном. Анастасия Германовна приоткрыла красочный свой рот. Все были заняты Цветухиным. Его голос, его речь словно отодвинули Пастухова в сторонку. Пауза длилась что-то очень долго.
   - Словом, - повторил Егор Павлович завороженно и певуче, - наше искусство проникнет в самую жизнь зрителя, а зритель сольется с нашим искусством. Он будет вмешиваться в него и в конце концов его создавать.
   Пастухов неслышно засмеялся.
   - Побереги себя на будущее. За вход в твой театр пока никто не заплатит. Лучше скажи, что вы собираетесь играть?
   - Мы начали с Шиллера. Ты увидишь, что это такое!
   - "Коварство", разумеется?
   - Да.
   Пастухов быстро глянул на Аночку.
   - И вы, конечно, Луиза?
   Она вспыхнула и спросила по-детски изумленно:
   - Как вы угадали?!
   - Да, да, - с улыбкой покачал он головой, - это было очень, очень трудно.
   Прихватив зубами кончик большого пальца, он покосился на Цветухина.
   - Но еще труднее угадать, кто будет Фердинандом.
   - Да, - вызывающе сказал Егор Павлович, - Фердинанда сыграю я.
   - Тебе пятый десяток пошел, верно? Пора, брат, стариков играть.
   - Что вы! Он такой необыкновенный Фердинанд! - почти негодующе воскликнула Аночка и еще больше покраснела.
   Но Александр Владимирович точно не заметил ее пыла и спросил разочарованно:
   - Ты, само собой, будешь устранять сцену?
   - Да, если это будет диктоваться обстановкой. Но это - не главная задача. Пока у нас будут и занавес и декорации.
   - Знаешь, друг мой. Я могу писать на бересте, могу на камне или мелом в печном челе, но все это не будет книгой. Какую бы революцию театр ни совершал, он не уйдет от сцены.
   - А Греция? А миракли?
   Но Пастухов обошел и это восклицание. Он говорил все задумчивее, и нельзя было разобрать, готовится ли он сосредоточенно, чтобы высказать нечто важное для себя, или ему становится скучно. Он вдруг небрежно пробормотал:
   - Идейка не свежа. Либеральные петербургские прожекты передвижных театров.
   - Я хочу сделать театр передвижным не по названию.
   - Хочешь сделать его бродячим?
   - Если это нужно, чтобы он был народным. Как при Шекспире.
   - Шекспир не играл Шиллера. Смутно, смутно, друг мой...
   - Вначале всякая новая мысль кажется смутной. Но примись за работу, и произойдет кристаллизация идеи. Однажды ты вскакиваешь с постели с совершенно ясной готовой формой в голове.
   - Ах, кристаллизация! Ну, тогда, конечно... Изобретатель! Раньше ты был, однако, трезвее.
   - Связаннее, а не трезвее. Я теперь нашел крылья, которые искал всю жизнь.
   - Я помню твои летающие бумажки. Что ж, авиатор. Если проломишь себе голову, ты в ответе только перед собой. Но пока неизвестна грузоподъемность твоей козявки, зачем ты сажаешь с собой в полет вот эти невинные души?
   Пастухов качнул головой на Аночку. Напряженная, но поборовшая свое волнение, она слушала, опустив тяжелые веки, и то притрагивалась к положенной ей, как младшей, Алешиной костяной вилочке, то ровно вытягивала пальцы на скатерти.
   - Нет ничего ответственнее, чем совращение в искусство, - сказал Пастухов недовольно. - Ты увлекаешь за собой юношей и девушек. Но ведь ты знаешь, что это за дорога? Ты рисуешь ее яркой и заманчивой. Но разве тебе известно, каким будет искусство? Во что оно превратится под давлением всех твоих и всяческих фантасмагорий? Может быть, оно будет великой печалью для каждого, кого тебе удастся соблазнить? Я распространил бы закон о совращении малолетних на всех, кто совращает молодежь в искусство, кто...
   - Так нельзя строить будущее! - оборвал его Егор Павлович. - С такими мыслями нельзя стремиться к лучшему, понимаешь ты или нет?
   - Никоим образом нельзя! - вдруг подтвердил Арсений Романович и с силой наклонился вперед, точно собираясь подняться, но тут же снова занял прежнее место и притих.
   Тогда Аночка взглянула на Пастухова.
   - Почему вы говорите о каком-то совращении? Я не знаю, чем будет со временем искусство. Но сейчас - это часть жизни. Я живу. Я свободно выбираю дело, которому хочу себя отдать. Если у меня найдутся силы, я буду на месте. Ошибиться можно всюду. В прошлом году моя подруга поступила на зубоврачебные курсы. Ее повели в анатомический театр смотреть, как у трупов вырывают зубы. Она упала в обморок и больше на курсы не пошла, а стала учиться пению. Если у меня будут обмороки на сцене, я уйду и попробую работать в анатомическом театре. Я хочу жить так, как хочу. Уверяю вас, меня никто не совращает.
   - Очень хорошо, - неожиданно ласково сказал Александр Владимирович. К сожалению, так гладко получается только в формальной логике. Вы проходили? Искусство - часть жизни, я живу, я свободна, стало быть... и прочее. Но нигде с такой легкостью, как в искусстве, люди не делаются глубоко несчастными. Для этого надо немного: вы честолюбивы, честолюбие не удовлетворено - вот вы и несчастны. Совсем излишне падать в обмороки.