Федин Константин Александрович. Необыкновенное лето (Трилогия - 2)

   - Почему упустил? - сердито остановил его Кирилл и опять принялся повторять сначала все, как было. Жар его не спадал, а все больше распалялся.
   Сломав молодую сосну и оборвав ветки, загонщики продели жердину между связанных лап волка и понесли его на плечах. Кирилл шел позади, с чувством триумфа поглядывая на волчью морду, черным носом бившую об землю, и говоря, говоря краше и краше все подходившим из леса загонщикам об удивительном первом своем выстреле и помалкивая о втором.
   Было взято четыре волка-переярка. Их свалили в кучу. Похожие друг на друга, как могут быть похожи только близнецы, они лежали в своих наполовину уже зимних шубах, изжелта-серые, в черноватых подпалинах по хребтам и лапам, со светлым подшерстком снизу и с боков. Глаза у них были крепко зажмурены, будто, издыхая, все четверо противились взглянуть на белый свет.
   Когда окружившие их кольцом стрелки и загонщики разобрались, кто и как убил своего волка, раздался чей-то насмешливый вопрос:
   - А что ж Ипат? Пустой?
   Огляделись - туда, сюда: Ипата не было. Стали звать - никто не откликался. Начали спорить - где Ипат стоял. Никто толком не знал, потому что он разводил по номерам, а где сам стал - никому невдомек было полюбопытствовать. Даже тот, кого он поставил на номер последним, не помнил, куда затем Ипат пошел: как будто направо, а может, и налево. Заспорили и о том, кто первый выстрелил в цепи, когда двинулись загонщики. Каждый уверял, что первым стрелял кто-то другой.
   - Да зачем вы пальбу-то подняли? - спросил Дибич. - Припаса извели хватило бы на оборону целого взвода. Охотнички!
   - Мы, товарищ командир, беглым огнем, чтобы наверняка!
   Тогда выступил перепуганный Никон и сказал, что, по его мнению, стрельбу открыл Ипат.
   - Как мы, посля моего сигнала, погнали, так вскорости я слышу - раз! жигануло и вроде сразу хлипнуло. Ишь, думаю, - Ипат: у него ружье с хлипом. Он еще мне говорил намедни, что, мол, у ружья ствол простуженный, с трещинкой. Он стрельнул, а погодя ребята по-ошли палить по всей цепи! Ипат с краю бил, с самого фланга.
   Пререканья так встревожили Кирилла, что почти не осталось следа ни от чувства триумфа, ни от неловкости за какую-то конфузную промашку, ни от стыда за мимолетный страх. Он будто впервые понял, что один отвечает за всю охоту и за все, что бы ни случилось с Ипатом. Да и не с одним Ипатом. Он был тем сознанием, которое взяло на себя ответственность за каждого человека - от Дибича до последнего деревенского мальчугана, ради забавы увязавшегося с облавщиками в лес.
   Нарядив красноармейцев пройти всей линией, которую занимали стрелки, Кирилл взял с собой Никона и направился туда, где - по догадке - мог стоять Ипат. Они осмотрели множество укрытий в кустах, какие могли привлечь охотника, они кричали, они прислушивались к далеким голосам товарищей, наконец вернулись назад и встретились с теми, кто ходил искать вдоль просек. Ипата не нашли.
   Загонщики подняли на плечи трофеи, и за ними двинулась вся вереница людей.
   По пути Кирилл сказал Дибичу:
   - Неужели его могли невзначай пристрелить? Ведь бывалый парень. Немыслимо!
   - Я думаю другое, - ответил Дибич. - Не встретит ли он нас сейчас в деревне?
   Кирилл остановился от недоуменья.
   - Не удрал ли Ипат от позора: выставил себя первейшим волчатником, все сам затеял, а как раз у него добыча ушла между пальцев!
   - Ну, это слишком тонко, - убежденно возразил Кирилл и все-таки задумался, и чем ближе подходили к лагерю, тем больше обнадеживала его высказанная Дибичем мысль.
   Однако в деревне ожидало разочарование: Ипат не возвращался. Так же скоро, как разлетелась весть, что красноармейцы перебили выводок волков, крестьяне узнали об исчезновении на охоте одного стрелка. Невозможно было выступить в поход, не разыскав пропавшего, и Кирилл, после совещания с Дибичем, снова отправил в лес поисковую партию.
   Время подходило к полдню. Кирилл сидел в избе у растворенного окна, дожидаясь обеденной: похлебки. Слышно было, как озорничали ребятишки вокруг сваленных под сараем волков да люто брехали на звериный дух попрятавшиеся собачонки. Что часто случается бабьим летом, с утра затянутое небо днем стало веселеть, и мягкое солнце без теней осветило землю.
   В эту минуту Кирилл рассмотрел троих путников, вышедших из леса по дороге в деревню. Они шли в ряд нескорой походкой. У одного был в руке узел, двое других несли на плечах мешки. Когда они немного приблизились, сделалось видно, что позади выступает еще один человек, которого передние собою все время заслоняли. Потом можно стало различить, что человек с узлом что-то прижимает свободной рукой к груди и, видимо, ему это неудобно, потому что он кособочит.
   Уже неподалеку от деревенской улицы трое передних расступились, обходя рытвину, и Кирилл увидел, что четвертый человек, отставая шагов на пять, держит наперевес винтовку. Почти тотчас Кирилл высунулся за окно, узнав в человеке с винтовкой Ипата.
   Не отрывая своих издалека белеющих глаз от конвоируемых людей, Ипат ступал жестким шагом, чуть вразвалку. Ружье вздрагивало у него в руках, отвечая шагу.
   Кирилл вышел на крыльцо избы. Крестьяне и красноармейцы собирались у открытых ворот, молчаливо ожидая пришельцев. Мальчишки вбегали с улицы во двор, оборачиваясь и наступая друг другу на пятки.
   Когда Ипат ввел подконвойных в ворота, он по-солдатски выступил вперед и взял винтовку к ноге. Через его распахнутую гимнастерку виднелась блестевшая от влаги грудь, удивительно светлая рядом с медно-алым загаром лица. Рапорт его звонко прозвучал на весь двор.
   - Принимайте, товарищ комиссар. В лесу - мной задержанные неизвестные численностью три человека. Один названный неизвестный, раненный в оконечность при попытке от меня к бегству.
   Двое арестованных были преклонных лет. Бородатые, довольно испитые, они казались очень усталыми, и оба, как только остановились, бросили наземь запачканную поклажу - холщовый мешок и перехваченный веревкой тюк. Третий тоже опустил свой небольшой узел, с трудом нагнувшись и сразу подхватив замотанную окровавленной тряпкой руку. Приподняв эту раненую руку повыше, он затем снял кепку, вытер ладонью мокрую, совершенно лысую голову и поправил съехавшие с переносья очки.
   И как только он обнажил лысину и сквозь очки глянул вверх, чтобы рассмотреть на крыльце возвышавшегося комиссара, Кирилл поднял брови, откачнулся и крепко прислонился к косяку плечом.
   Лысый же продолжал глядеть на него через очки в металлической тонкой оправе, нисколько не изменившись в лице, а только опять поддержав снизу раненую руку.
   - Поставить к ним караул, - тихо приказал Кирилл. - И обыскать.
   28
   Происшествие, о котором Ипат доложил Извекову, рисовалось так.
   Заняв крайний в цепи охотников номер, Ипат начал приглядываться в ту сторону, откуда, в ответ на подвыванье, долетел голос волчицы. Он рассчитывал, что она должна выйти на лай молодых волков, и не ошибся. Наверно почуяв неладное в том, как оборвался лай, она пробиралась к логову с большой осторожностью, однако подошла близко к линии стрелков. Едва разнесся крик загонщиков, она метнулась назад, и тут Ипат заметил ее и выстрелил. Взять старого зверя ему было лестно. Он махнул рукой на облаву. Он обнаружил кровь на кустах там, куда стрелял, и побежал по следу уходившего подранка. По мере отдаления от места облавы следы крови попадались все реже, пока совсем не потерялись. Но Ипат упрямо продолжал искать. Давно уже притих лес после гая облавщиков, а он все рыскал, забираясь в самую чащобу. И вот в густой поросли лещины глаз его поймал пятно, которое он принял сперва за настигнутую цель, и чуть было не выстрелил. Но пятно оказалось мешком с кладью, рядом лежали узел и тюк, а за ними, скорчившись, прятались люди. Ипат заставил их вылезти, забрать пожитки и повел арестованных лесом, крепче сжав винтовку и отвечая на прекословья единственным оправдавшим себя в веках афоризмом: "Там разберут!" Пока он сообразил, в каком направлении следует идти, утекло порядочно времени. Один из задержанных, когда проходили мимо лесного буерака, кинулся под откос. Ипат разрядил в него ружье, ранил в руку выше кисти и угрозой нового выстрела принудил выбраться из оврага. Он дал беглецу перевязать рану рубахой, которую тот извлек из своего узла, и после этого весь марш до деревни продолжался без приключений, - выглянувшее солнце довело Ипата куда надо.
   Перед тем как арестованных посадили в амбар, Кирилл велел задать им вопрос: откуда они идут и далеко ли держат путь. Они ответили, что все трое идут из города Хвалынска в Заволжье. Выслушав Ипата, Кирилл принял решение доставить арестованных в Хвалынск, но сначала дознаться об их намерениях. Он велел привести в избу того из этой тройки, кто назовется Хвалынским старожилом. Дибичу он ничего не сказал о своем замысле, но просил присутствовать на допросе.
   Степенного вида бородач, в шерстяном платочке вокруг шеи, заправленном под глухой ворот сильно ношенного пиджака, сказал Кириллу о себе, что он из Хвалынских мещан, что у него за Волгой, на Малом Иргизе, родственники, и он направляется к ним. На вопрос - зачем он прятался со своими спутниками в лесу - он ответил, что все трое испугались шума и стрельбы и думали отсидеться, а лесом шли для сокращения дороги. Когда Кирилл начал допытываться, кто же эти спутники и давно ли старику они известны, тот сказал, что они в Хвалынске люди новые, но он с ними знаком, и один из них даже стоял у него на квартире.
   - Это который ранен, да? - спросил Кирилл.
   Нет, раненого старик знал мало. По фамилии он Водкин, в Хвалынске поселился года два назад, родом будто пензенский, владеет садочком, купленным по приезде.
   - У вас, значит, после революции поселился?
   - Словно бы после. А может, и в войну.
   - Ну, вы собрались к своим родственникам. А у попутчиков ваших тоже на Иргизе родня?
   По словам старика, попутничество было довольно случайно: он и его квартирный постоялец вознамерились податься на Иргиз потому, что там спокойнее, а Водкин присоединился к ним в расчете вывезти из Заволжья две-три семьи пчел, - тамошняя пчела славится. Знал же он Водкина потому, что тот приходил к нему менять на очках оправу (старик немного ювелирничал).
   - Прежде он золотые носил очки-то? - спросил Кирилл.
   - Помнится, будто золотые.
   - Кто же ваш постоялец?
   Постояльцем у старика был человек православного исповедания, приехавший в Серафимовский скит с желанием принять впоследствии монашество, но пока не нашедший там пристанища из-за тесноты. Братия очень стеснена народу притекает все больше, а скиток маленький. Фамилия этого человека Мешков.
   - Саратовец?
   - Да, оттуда.
   - Зовут не Меркурием Авдеевичем?
   Дибич, чутко следивший за разворотом дела, не мог бы определить - кто в эту минуту был больше изумлен - старик ли, услышав вопрос, или Извеков, получив утвердительный ответ.
   Кирилл сидел неподвижно, точно ему требовалось крайнее усилие воли, чтобы возвратить себя из бесконечной дали к тому, что находилось перед его взором. Потом он велел увести старика и заметил Дибичу:
   - Я думал, в этой троице у меня найдется один старый знакомец. А выходит, кажется, двое. Странно.
   - Что это за антик такой - Меркурий?
   - Попросту русский Меркул... Посмотрим, посмотрим, - опять задумался Кирилл.
   Ввели Водкина. Он раскачивал туловищем, прижимая руку к груди.
   - Нельзя ли показать меня фельдшеру? Рана не дает покоя, - сказал он, опускаясь на скамью.
   Кирилл долго глядел на него. Это был человек на шестом десятке, с примечательной головой - сдавленная с боков, она сильно выпиралась вперед лбом, а на затылке, очень похожем на отражение лба, имела математическую шишку. Желтоватые ресницы ободками вычерчивали пристальные, недовольные глаза.
   - Санитар перевяжет вам руку, - ответил Кирилл после молчания. Почему вздумали бежать, когда вас задержали?
   - Решил, что попал к бандитам.
   - Со страха, значит?
   - Да. Рассказывают, сюда стали забредать из соседнего уезда какие-то мироновцы.
   - Как же вы отважились на путешествие, когда кругом этакие страхи?
   - Нужда. За Волгой обещали пару ульев. Я пчелками занимаюсь.
   - Ах, пчелками? И давно?
   - Не очень. На старости надо чем-нибудь промышлять.
   - Чем же раньше изволили промышлять?
   - Я был ходатаем по делам в Наровчате.
   - По судебному ведомству, стало быть?
   - По гражданским делам, частный ходатай.
   - Только по гражданским? - немного выждав, поинтересовался Кирилл.
   - Исключительно.
   - Документа у вас никакого не найдется?
   - Вам не передали? У меня сейчас при обыске отобрали.
   - Паспорт?
   - Да. Бессрочный паспорт.
   - Что же в нем обозначено?
   - Вы бы посмотрели. Ничего особенного. Уроженец города Пензы. Сын личного гражданина. Место жительства - Наровчат. Род занятий - писарь. Я начинал писарем, так и проставили.
   - Значит, до Хвалынска в Наровчате проживали?
   - Почти всю жизнь.
   - А в Саратове не жили?
   - В Саратове не бывал. В Симбирске, в Самаре - случалось. В Пензе, конечно. В Москву раз ездил. Третьяковскую галерею осматривал. Живопись уважаю очень.
   - По фамилии вас?
   - Водкин. Иван Иванович Водкин.
   - Одна фамилия?
   - То есть как? - удивился допрашиваемый.
   - Я в том смысле, что бывают двойные фамилии. Одно лицо носит две фамилии.
   - А-а! Бывают. Вот, родом как раз Хвалынский, наполовину однофамилец мой, Петров-Водкин. Может, слышали? Известный живописец.
   - Вот видите, - привстал Кирилл, - какой удачный пример! Не наполовину, а почти полное совпадение!
   - Почему совпадение? - обиженно проговорил Водкин.
   - Другая-то фамилия у вашего однофамильца на букву "п"!
   Кирилл насилу удерживал в голосе рвущееся наружу торжество. Водкин обнял кистью правой руки жесткую от высохшей крови перевязку и опять закачал туловищем.
   - Болит? - спросил, изучая его пальцы, Кирилл.
   Дибич беспокойно отвернулся к окну.
   - Болит, - терпеливо подтвердил Водкин, но сейчас же еще с большей обидой прибавил: - Не понимаю вас, товарищ комиссар, о чем вы хотите дознаться. Так с советскими гражданами не поступают. Арестовали неизвестно за что, да еще вдобавок раненому в помощи отказываете. Это все незаконно.
   - Старый законник! - быстро воскликнул Кирилл. - Не сомневайтесь, санитара мы вам дадим. Закон будет соблюден. Только не тот, который блюли вы.
   - Это мне не в укор. Я хоть и маленький человек, а всегда готов был постоять за правого.
   - Постоять вы умели, - убежденно согласился Кирилл, все еще не отрывая взгляда от руки Водкина. - Хватка у вас была поострее, чем теперь. Вы ведь отращивали да полировали свои коготочки-то, а?
   Водкин перестал раскачиваться и сокрушенно покачал головой.
   - Вы хотите меня кем-то другим выставить. Или, правда, приняли за другого?
   - Нет, почему же? Именно за того, кто вы есть.
   С улыбкой и будто раздумьем Водкин посмотрел на свои загрязненные пальцы.
   - Нынче приходится все делать, как садовому мужику. А прежде, конечно, руки чище были.
   - Ну, особенно чисты они у вас никогда не были.
   - Не знаю, о чем вы...
   - Хотя раньше у вас, правда, было как-то все изящнее. Золотые очки, к примеру.
   - Золотых я не носил.
   - Ну как так? Когда вы задумали перебраться в укромный Хвалынск, вам ведь пришлось все менять - от гардероба до паспорта. А очки купить новые не успели. Торопились, наверно. И вот эта оправа на вас - это уже хвалынская. Но очки можно переменить, хотя и с опозданием. А голову-то не подменишь! Вот ведь какая неприятность.
   Водкин развел обеими руками, забыв о ране, но тотчас, впрочем, опять прижал замотанную руку к груди.
   - Вы, кажется, действительно жестоко на мой счет заблуждаетесь, товарищ комиссар.
   Кирилл вскочил, оттолкнув ногой табуретку, и нацедил сквозь зубы воздуха, готовясь крикнуть. Но вместо крика произнес очень раздельно и гораздо спокойнее, чем все время говорил:
   - Наши биографии переплелись довольно туго, хотя между ними... собственно, никакого сходства. Вы постарались начать мою биографию. Я вашу постараюсь закончить (он примолк на секунду и затем будто выстукал по буковке на машинке)... господин жандармский подполковник Полотенцев.
   - Боже мой, что за убийственная ошибка, - прошептал Водкин и зажал здоровой рукой лицо.
   Дибич, который все время с болезненным напряжением ожидал какой-то необычайной развязки, громко ахнул и потянулся руками к Кириллу.
   - Ошибки никакой, - сказал ему Извеков, пожелтевший от бледности и странно тихий. - Этот человек вполне овладел притворством. Он артист. Я его лично знаю: он некогда препроводил меня в Олонецкую губернию.
   - Если вы убеждены, что это он, то... я поражаюсь вам, - торопливо сказал Дибич. - Что вы с ним забавляетесь? Ведь не находите же вы в этом удовольствия?
   - Нет, разумеется, - усмехнулся Кирилл. - Скорее, противно... И все же, честное слово, когда подумаешь, чего только не проделывали эти господа в недавние времена... да и сейчас еще кое-где проделывают, то... можно даже увлечься!
   Полотенцев открыл лицо. Оно было совершенно прежним, только неяркие с желтизной бровки взбежали кверху над очками. Он сказал в каком-то слащавом разочаровании:
   - Ваша слепая ошибка может мне стоить многого, я отдаю себе отчет и тем более должен сохранить мужество, как это ни трудно. Однако если уж вы искренне принимаете меня за... жандарма, то ведь жандармы были извергами, исчадием! Как же вы... Извините, я обращался к вам, как к товарищу, но теперь, когда вы столь недоказательно обвиняете меня... (Он беззвучно и как-то в нос посмеялся.) Вероятно, со временем будет какое-нибудь величание, соответствующее высокоблагородию или светлости. Может быть ваша справедливость или ваша безусловность, ну, я не знаю, хе-хе! Так вашей справедливости едва ли пристало следовать худым примерам проклятого прошлого. Всем этим исчадиям, которые позволяли себе измываться над беззащитными при дознаниях...
   - Прорвало! - вскричал Кирилл, не давая Полотенцеву досказать тираду и рассмеявшись. - Старая желчь взбурлила! Помню, слишком хорошо помню, - вы были джентльмен иронический! И не без остроумия, черт побери, нет, нет, не без этого! Оно вас выдало не меньше даже головы с шишкой.
   - Все это может показаться увлекательно, как вымысел, - скромно возразил Полотенцев, - однако несколько по-детски увлекательно. Чересчур косвенно, на неубедительном для закона единоличном, мнимом опознании. Прямого же ничего нет. И, позвольте вас разуверить, ничего не может найтись.
   - Найдется, когда мы вас доставим к месту вашего проживания. Не в Наровчат, конечно, а в Саратов. Наровчат вас только отвергнет, как Водкина. Зато Саратов примет, как Полотенцева.
   - Ничего это не может дать, кроме излишних испытаний для меня.
   - О, только не излишних, совсем, совсем не излишних! - с глубокой убежденностью воскликнул Кирилл.
   Четверо красноармейцев во главе с Ипатом внесли в избу разобранные узлы арестованных. Ипат выложил на стол документы, деньги, часы вороненой стали и серебряные, с ключиком на шнурке, потом взял у Никона жестяную банку, которую тот держал с благоговейным почтением, и так же благоговейно поставил ее на особом расстоянии от других вещей.
   - Оружия при обыске не обнаружено, а вот издесь имеется капитальная сила, - доложил он, постукав ногтем по жестянке, и значительно оборотился к красноармейцам.
   Кирилл хотел придвинуть банку к себе, но рука его остановилась на ней, и он вопросительно поднял глаза на Ипата. Ипат выпятил нижнюю губу, важно вскидывая голову: мол, смотри сам, я говорю - не шутка!
   Это была обыкновенная круглая банка с осетром на крышке, опоясанным надписью: "Астраханская малосольная". Однако вес жестянки оказался непомерно большим. Кирилл с одного края приподнял крышку и сразу опять закрыл.
   - У кого обнаружено? - спросил он.
   - В самом этом нутре, - возбужденно сказал Никон, показывая распоротую подушку, - промежду самого пера.
   - Это которого вы еще не опрашивали, - разъяснил Ипат.
   Кирилл повел головой на Полотенцева.
   - Ты, Ипат, его привел, я с тебя за него и спрошу. Лично тебе приказываю: стой начеку и береги как зеницу ока.
   - Я свою зеницу берегу вдвойне: она у меня одна...
   Как только Полотенцева увели и оставшийся в избе Никон, с помощью другого красноармейца, взялся раскладывать на полу пожитки арестованных, Дибич шутливо мигнул на жестянку.
   - Адская машина?
   Кирилл подозвал красноармейцев. Все обступили его. Он открыл крышку, зажал ладонью банку и опрокинул.
   На ладонь, покрыв всю ее, увесисто высыпалась горка золотых, и верхние монеты маслено сползли на стол, как зачерпнутое сухое зерно с лопаты. Он тихо вытянул из-под золота руку. Чуть звонкий шелест металла мягко держался в воздухе, пока горка, оседая, будто растекалась по столу.
   - Мамынька, родимая! Тыш-ша! - ошалело дохнул Никон.
   - Приданое! - протянул другой красноармеец.
   - Меркурий, вот он где, Меркурий, - бормотал Дибич.
   Никто не отводил вдруг выросших очей от золота, только Кирилл рассеянно смотрел на всех по очереди. Он отошел затем к окну, постоял, вернулся к столу. Вскользь, улыбнувшись, он сказал Дибичу:
   - Вы не угадаете, о чем я сейчас вспоминаю. Это многое мне объясняет, очень многое...
   И он дотронулся пальцами до золотых, и они с тонким звуком еще шире распространились на столе.
   - Мамынька! - безголосо, одними губами повторял Никон.
   Третий арестованный, когда его привели, показался совсем убитым. Весь его стан как бы тонул в костюме, который его облачал, хотя было видно, что одежда не с чужого плеча, и владелец прежде хорошо знал, что шил. Давно не стриженные волосы и борода спутались, увеличивая смятенность убогого, словно просящего лица. Но в глазах, под растрепанными крылами бровей, светился до странности тихий восторг, будто человек этот заслуженно торжествовал достигнутую справедливость, в которой не сомневался.
   Глядя особенным этим взором на Извекова и вовсе не замечая золота, он сел на краешек скамьи.
   - Мешков, Меркурий Авдеевич?
   - Да.
   - Вы давно из Саратова?
   - Третью неделю.
   - Погостить в эти места или на постоянное жительство?
   - Полагал навсегда.
   - Почему же оставили родной город?
   - По своему желанию удалиться в обитель. Но прибыл, и не мог быть устроен. Келья, которую мне обещали в скиту, оказалась занятой, и я пока стоял на городской квартире.
   - И, видно, не понравилась квартира?
   - То есть, зачем я опять в дорогу тронулся? От беспокойства. Беспокойные вести пришли, что к Хвалынску фронт приближается. Я искал уединения старческим дням своим и забоялся, что мечтание мое нарушится.
   - Кто же ваши мечтания должен оградить в Заволжье? Казаки?
   - Почему казаки? - спросил Меркурий Авдеевич странным голосом, как будто сделавшим реверанс. - И в помыслах не было.
   - Да ведь за Волгой-то казаки?
   - Так далеко я не собирался. Меня Малым Иргизом прельщали - будто бы туда война не дойдет, места спокойные. Хотя мне не очень по душе.
   - Что ж так?
   - Там люди больше старой веры. Квартирохозяин мой тоже кулугур. Вот и приходится раскаиваться, что дал себя смутить: это он меня уговорил идти.
   Кирилл качнул головой, показывая на золото:
   - Ваше собственное?
   - Да, - сказал Меркурий Авдеевич, не только по-прежнему не глядя на деньги, а еще больше отвернувшись и, однако, нисколько не сомневаясь, что спрашивают именно о золоте.
   - Укрытое вами от Советской власти, да?
   - Укрытое может быть то, что ищут. У меня никто не искал. Так что не укрытое, а сбереженное.
   - Для спасения души?
   - Я думал в дар принести обители.
   Красноармеец, все время хмуро следивший за Меркурием Авдеевичем, неожиданно сказал:
   - Что же раздумал? Кабы принес, небось келья-то для тебя сразу бы нашлась.
   Мешков смиренно оставил эти слова без внимания.
   - Мы должны будем передать вас для следствия, - сказал Извеков.
   - Воля ваша.
   - А золото сейчас пересчитаем, составим акт, вы подпишете.
   - И это в вашей воле, - бесстрастно сказал Мешков.
   Он только прикрыл глаза и продолжал недвижимо сидеть на самом краю скамьи, будто присел на один миг и сейчас встанет и пойдет. Невозможно было уловить, о чем он думал, но - конечно - он должен был думать и о деньгах, особенно когда в избе заворковал их однозвучный льстивый звон: Кирилл и Дибич принялись неуклюже отсчитывать и столбиками расставлять золотые. Он не мог не думать о деньгах, потому что мысль о них всегда то забегала перед прочими его размышлениями, то отставала от них, но была неотлучна, как тень, бегущая впереди или сзади. Он все время сравнивал прошлое с настоящим. В прошлом чем больше у человека накоплялось денег, тем больше к нему притекало новых. Они несли рост в себе. Было труднее всего когда-то раздобыть первый золотой. Каждый последующий давался легче и легче, как заметил еще Руссо (которого Мешкову не надо было читать, чтобы с ним на этот счет вполне согласиться). Теперь чем больше было у человека денег, тем меньше их оставалось, ибо тем больше у него отбирали.
   И вот у Мешкова отобрали последние золотые. Это были на самом деле последние. Он припрятывал их исподволь, когда уже почти рухнуло все богатство. Он припрятал их ото всех. Было бы противно его естественным понятиям не припрятать сколько-нибудь ото всех, даже от святого духа. Он не сказал об этих золотых ни покойнице Валерии Ивановне, ни Лизе, ни своему духовнику, ни викарию, благословившему его в монашество. Он умолчал о них в финансовом отделе, хотя у него оледенела спина, когда Рагозин спросил, не осталось ли у него золота. Если бы человек был устроен так, что способен был бы утаивать свои поступки от самого себя, он и себе не сказал бы о своей банке из-под икры, чтобы в минуту слабости не посвятить в тайну кого-нибудь еще. Он держал эту отяжелевшую от золотых банку под своим ложем и унес ее с собой в подушке. Он туго набил между монетами ваты, чтобы они, кой грех, не звякнули. Он клал во сне щеку на эту банку, и жесть была ему мягче пуха, и золотые словно бы шептали ему, когда он дремал: мы - твои, мы - твои, мы - твои. И вот тайны не стало! Счет был кончен.